Текст книги "Метафора в лексической системе современного немецкого языка"

1.3. Контекстуальный аспект метафорики

Любое слово – это прежде всего открытая система, обменивающаяся информацией со своим окружением. Структура слова, с одной стороны, стабильна, а с другой – достаточно проницаема. Слово интегрируется в структуру предложения, которое в свою очередь интегрируется в контекст. Именно в контексте и происходит окончательная детерминация его значения. Другими словами, контекст немедленно обнаруживает смысловой ключ, в котором следует понимать данное слово.

Г. В. Колшанский определяет контекст как совокупность формально фиксированных условий, при которых однозначно выявляется содержание какой-либо языковой единицы (Колшанский, 1959: 47). Сам контекст детерминирует условия появления и накладывает жесткие ограничения на функционирование тех или иных слов в его рамках.

Контекст неизбежно присутствует в любой форме коммуникации, писал в свое время известный американский философ Джон Дьюи. Он инкорпорируется во все, что мы говорим и является арбитром ценности каждого нашего выказывания. Идеи и слова, выхваченные из контекста, звучали бы по меньшей мере экстравагантно и не имели бы смысла, поскольку именно контекст контролирует ход наших мыслей (Dewey, 1931: 206). Исследуя лишь отдельные факты языка, т. е. семантические события (events), и в то же время игнорируя общий фон, на котором разворачиваются эти события, невозможно прийти ни к какому объективному научному результату. Фон, о котором в данном случае идет речь, т. е. контекст, представляет собой каузальный фактор, детерминирующий появление интересующих нас фактов или деталей и связывающий их в единое целое (Dewey, 1931: 208).

Иными словами, рассматривая отдельные элементы или детали вне контекста, мы можем, сами того не желая, необоснованно придать им абсолютное значение, каким они на самом деле не обладают. Контекст восстанавливает утерянную перспективу и является в этом смысле важным ограничительным фактором, т. е. фреймом в трактовке Макса Блэка.

В современной философии – в русле модного ныне когнитивизма – контекст рассматривается уже как некое когнитивное поле, являющееся непременным условием познания в социокультурном аспекте (Аникушина, 1999: 1). Заметим лишь, что роль лингвистического контекста, о котором в данном случае идет речь, отнюдь не ограничивается одним лишь «познанием».

Единицей, образующей дискурс, является фраза, а не отдельное слово, указывает Поль Рикёр. Мы не можем построить теорию метафоры, основываясь лишь на слове; для того чтобы построить такую теорию, необходимо учитывать роль предиката, приписываемого субъекту, т. е. борьбу между субъектом и предикатом во фразе. Метафора рождается из конфликта, из той напряженности, которая возникает в результате соединения слов во фразе (Рикёр, 1995: 101–102).

Таким образом, носителем метафорического смысла является не только само слово (focus), но и все предложение, в которое оно вовлечено (frame), а часто и все высказывание. Именно в контексте сразу же включаются адаптивные механизмы, восстанавливающие нарушенный вследствие включения в него «чужеродной» лексемы семантический эквилибриум. Именно контекст осуществляет селекцию релевантных семантических параметров этой лексемы и актуализирут ее метафорический потенциал. Именно на уровне контекста происходит то «короткое замыкание», по Х. Вайнриху, в результате которого высекается искра нового метафорического смысла, причем функция метафоры и направлена в конечном счете на реализацию целей данного контекста.

Любая система, в том числе контекст, тяготеет к определенной внутренней упорядоченности, которая достигается посредством ее самоорганизации. Контекст не инертен, ему присуща значительная внутренняя активность, проявляющаяся как на уровне семантики и синтаксиса, так и на пересечении их.

Своеобразие метафоры как лексической единицы заключается в том, что она носит одновременно контексточувствительный и контекстоорганизующий характер. С одной стороны, это своего рода «хамелеон», способный менять свою семантическую окраску под воздействием окружающей среды, т. е. контекста (Haskell, 1987: 265). С другой стороны, сам контекст, в котором встречается метафора (кроме застывшей), становится метафорическим, что с особой наглядностью проявляется в поэзии, хотя степень метафорической концентрации всего контекста будет, разумеется, ниже аналогичной концентрации соответствующей метафорической лексемы.

Как показывает языковой опыт, метафоры с легкостью преодолевают барьер семантической несовместимости в контексте, который сужает фокус понимания; при этом основное, буквальное значение не элиминируется полностью, а лишь приобретает латентный статус.

Контекст фактически исключает все неудовлетворительные варианты интерпретации и сужает до минимума круг вариантов, подлежащих актуальному рассмотрению. Таким образом, речь идет о выстраивании множества вариантов с последующим отсечением этого множества. Все это, разумеется, происходит в нашем сознании мгновенно, молниеносно. В этом и заключается замечательное свойство человеческого разума по сравнению с любой, даже самой совершенной машиной: он способен селективно выделять важные переменные и подавлять все остальные (машина в этом случае будет «пролистывать» все страницы своей списочной памяти, составленной по алфавиту, до тех пор, пока не натолкнется на нужный, запрограммированный человеком вариант).

Схематически эту операцию можно выразить следующим образом:

ПОИСК → ВЫБОР → ПРЕЗЕНТАЦИЯ

Поиск, в ходе которого генерируется ряд взаимоисключающих вариантов, порождает перспективные зоны, т. е. зоны, представляющие интерес. Выбор отличается уже бо́льшей степенью детализации и точности; он состоит во взвешенной оценке этих зон, в результате чего отдается предпочтение одному из выбранных вариантов. Наконец, презентация – это лингвистическое воплощение выбора, сделанного говорящим Г на языке Я для слушателей С в контексте К.

Существуют, разумеется, крайне редкие случаи, когда даже контекст не в состоянии элиминировать многозначность, и тогда необходимо отыскивать предысторию данного контекста или иные релевантные прагмалингвистические параметры.

Иногда предложение может восприниматься как внешне корректное и приемлемое одновременно и в буквальном, и в переносном смыслах. Однако и в этом случае мы очень скоро почувствуем что-то не то, а именно несоответствие между данным предложением и общим контекстом. Чтобы понять истинный смысл, придется сконструировать интерпретацию, выходящую за рамки буквальной. Таким образом, мы сможем воспринять слово (или целое предложение) как метафору в результате осмысленной металингвистической рефлексии.

С точки зрения теории информации, контекст позволяет редуцировать и свести до минимума помехи в коммуникации. Как правило, даже небольшой по объему контекст способен нейтрализовать подобные помехи. Разумеется, чем больше такой контекст, тем сильнее редуцируется двусмысленность или семантическое непонимание.

Непосредственное окружение лексемы, как правило, идентифицирует, т. е. выявляет метафору, в то время как общий ситуативный контекст скорее интерпретирует (или помогает интерпретировать) ее. Привлечение наряду с языковым также и ситуативного контекста может явиться гарантией успешной интерпретации той или иной проблематичной метафоры.

Ситуативный и социокультурный контексты особенно необходимы, когда мы имеем дело с метафорами, заимствованными у других культур и народов. Так, из древнегреческой культуры возник образ льва как символ мужества и непоколебимой стойкости, в то время как, например, в Китае таким символом является тигр (ср. достаточно курьезный китайский историзм уже недавнего прошлого – бумажный тигр применительно к американскому империализму). Еще один пример: уничижительно отозваться о человеке как о корове невозможно в обществе, где это животное по-прежнему почитается как священное – например, в Индии. Все эти факторы, разумеется, следует учитывать в актуальной межкультурной коммуникации и, в частности, при переводе.

Таким образом, можно суммарно констатировать, что контекст является необходимым и достаточным, а иногда и единственным условием для идентификации метафоры, причем в данном случае имеется в виду не только лингвистический, но и общий ситуативный контекст. При этом одним из важных свойств метафоры является ее эмергентность, т. е. способность создавать новое контекстуальное значение, причем в разных контекстах один и тот же знак может коммуницировать различные смыслы.

Практически всегда метафора выполняет в предложении функцию ремы: на ней фиксируется внимание, она становится семантическим «центром притяжения», в то время как другие детали контекста могут восприниматься в меньшей степени. Напротив, метафора почти всегда обладает высокой коммуникативной динамикой и напряжением. Это напряжение возникает как следствие конфликта между словом-метафорой и контекстом (не исключено при этом, что метафорический смысл может проявиться даже не на сентенциальном, а лишь на дискурсивном уровне).

Таким образом, мы вправе говорить об импорте семантической энергии из окружающего контекста, причем данный обмен энергией носит циклический характер, поскольку сам контекст в известной степени метафоризируется под влиянием лингвистического знака. Посредством этого восстанавливается динамический эквилибриум, но не на прежнем, а уже на другом, более высоком (или глубинном) уровне. Контекст, в который включены элементы метафоры, становится семантически гетерогенным, или многомерным, ассоциативно насыщенным и парадигматически усложненным.

1.4. Инновационно-креативный аспект метафорической номинации

Несмотря на разнообразие подходов и точек зрения в лингвистике, сегодня практически ни у кого не вызывает сомнения тот факт, что метафорический способ выражения – это отнюдь не маргинальный феномен. Метафорика пронизывает в той или иной степени всю систему языка и мышления. Любая новая, яркая метафора – это одновременно уникальное использование ресурсов, предоставляемых языковой системой, и уникальное ви́дение окружающего мира, несводимое к его буквальному описанию.

Метафора, считает Поль Рикёр, представляет собой сильный тип лингвокреативности, поскольку она способна трансформировать систему значений в языке и тем самым способствовать его постоянной творческой эволюции. Уже сама предикативная идентификация, заключающаяся в презентации фактов одной категории в терминах другой, носит явно выраженный инновативный характер. В этом процессе семантической инновации важную роль играет воображение, свойственное лишь человеку. Семантика метафоры, по словам П. Рикёра, должна быть необходимым образом дополнена психологией воображения, которое возводит мосты между гетерогенными концептами, действуя инновационно и креативно одновременно (Ricoeur, 1981: 233).

В то время как окружающая нас реальность при всей ее кажущейся безбрежности все же имеет свои границы, мир воображения безграничен; поэтому можно с полным правом утверждать, что возможности метафорической комбинаторики практически неисчерпаемы. Воображение креативно по своей сути; любое творчество, включая научное, не исключает, а, наоборот, предполагает смелое воображение. В конце концов, и наука, и искусство необходимы людям для того, чтобы лучше познать реальность, в которой они существуют. Между ними нет и не должно быть никакой «китайской стены», они просто относятся к «разным объектам опыта», хотя именно опыт и является тем звеном, которое их объединяет (Nott, 1958: 314).

В нашем динамично развивающемся мире существует постоянная потребность в лингвистических инновациях. Метафора не в последнюю очередь удовлетворяет эту потребность. Она является по сути составной частью креативного процесса, свойственного так или иначе всем видам и уровням коммуникации.

Языку присуще то, что можно назвать гибкой стабильностью: с одной стороны, мы имеем строго фиксированные правила, с другой – достаточно гибкие стратегии и подходы, не влекущие за собой разрушение системы в целом. Метафора является тем средством, которое способно оживить язык; следовательно, любой язык, способный генерировать метафоры, является живым по определению (Cohen, 1976: 251).

Почти всегда или во всяком случае очень часто метафора является своеобразным новаторским вкладом в дискурс. Она не просто, как считали раньше, риторический прием, позволяющий сделать речь более яркой и красочной, но зачастую необходимое средство для коммуникации новых идей. С помощью метафоры креативный разум воспринимает окружающую его реальность. Метафора способна обнаружить потаенные, неочевидные связи или открыть такую перспективу, с которой мы можем по-другому взглянуть на мир и на самих себя. Даже застывшие метафоры, давно перешедшие в разряд прямых наименований, могут быть возрождены и интегрированы в новые контексты, где они вновь зазвучат оригинально и необычно.

Не следует забывать, что метафоры способны активизировать рецептивную деятельность слушателя или читателя; прерывая на мгновение последовательность дискурса, вводя в него свой собственный контрастирующий код, они производят эффект «короткого замыкания», вызывают моментальный шок, встряску, которая затем уже переходит в осознанное понимание. Кроме того, они могут рассматриваться в глобальном смысле как один из конструктивных и креативных аспектов личности, способствующих ее социализации.

Истинная метафора содержит в себе элемент импровизации, являющийся, в свою очередь, свидетельством метафорической креативности. Как справедливо указывает Д. Дэвидсон, понимание метафоры в сущности такой же креативный акт, как и ее создание; не существует никаких правил или инструкций относительно того, как их создавать и как распознавать (Davidson, 1980: 238).

Любая попытка жесткого размежевания неметафорического и метафорического в языке обречена на неудачу: то и другое неразделимо и является частью общеязыкового континуума. Огромное количество буквальных слов и выражений являлись в прошлом метафорами, образность которых со временем померкла (ср.: Kopf, Wand, Einfluss, Text, Motiv, Symptom, radikal, expressiv, begreifen, fadenscheinig и мн. др.). Вряд ли кто задумывается сегодня над истинным смыслом немецкой лексемы Dichtung (поэзия). Между тем буквальное ее значение – это «уплотнение» (от dicht : плотный); писать стихи означает фактически уплотнять, конденсировать языковой материал. Сохранив лексическую оболочку и семантику, но утратив со временем метафорическую образность, слово перешло в разряд прямых номинаций и обогатило словарный состав немецкого языка. Кстати, и саму метафору можно в известном смысле охарактеризовать как семантическое уплотнение, поскольку наряду с новым, метафорическим в слове сохраняется и старое, буквальное значение.

Метафорика в различных ее проявлениях, говоря образно, – это некий микроуниверсум, заключенный в макроуниверсум языка. Метафора позволяет словам свободно двигаться по необъятному пространству языка, креативность которого в целом не в последнюю очередь объяснима именно его метафоричностью.

1.5. Лингвоголографическая концепция метафоры

Мы уже высказывали свои соображения по поводу понятия «поле», предполагающего нечто плоское и одномерное, в то время как язык и любая из его подсистем, судя по всему, обнаруживают многомерную структуру, предполагающую наличие поверхностного и глубинного уровней, на что в свое время не без основания указывали еще выразители идей структурализма. Представляется, что аналогичной может быть в принципе и структура любого слова, входящего в лексическую систему естественного языка. Лексические единицы вокабуляра способны сохранять в своей структуре значительный объем информации, т. е. «помнить» прошлое и проецировать его в будущее.

Если исходить из того, что переносный смысл всегда отталкивается от прямого, то следует признать, что метафора и есть, собственно, не что иное, как фигуральная проекция буквального смысла. Прежде чем стать метафорой, слово должно сначала обрести свой контекст. Идентификация метафоры с сопутствующей ей интерпретацией – назовем условно этот процесс идентерпретация – предполагает мгновенное сканирование всего семантико-коннотативного универсума лексемы с практически одновременной селекцией свойств, черт и качеств, характерных для данного объекта в данном контексте, причем все нерелевантные значения автоматически деактивируются.

Контекст, отсекая все неприемлемые значения, столь же логично, сколь и неизбежно подводит нас к значению, единственно уместному и релевантному в данном семантическом окружении. Очевидно, в сознании человека существует некий интерактивный механизм, чувствительный одновременно к интралексемной и контекстуальной информации; при этом, так же как в математике, мы и в данном случае выводим неизвестное из уже известного.

Отсюда можно предположить, что свойственная в той или ной степени всем словам конденсация значения, выражающаяся, в частности, в полисемии и способствующая выработке и более компактному сохранению коллективной языковой памяти, оперирует на коммуникативном уровне как своеобразная лингвоголография.

Лингвоголографическая модель метафоры, о которой пойдет речь ниже, позволяет взглянуть на суть интересующей нас проблемы с несколько иной точки зрения. Представляется, что данная концепция, которая рассматривается нами исключительно как гипотеза, совместима с научным подходом и не противоречит принципам здравого смысла.

В свое время голография (греч.: полная запись) как концепция и метод анализа явилась фундаментальной научной инновацией, ознаменовавшей определенную, причем немаловажную смену парадигм в физике. Разумеется, нас в данном случае интересует не оптическая, а прежде всего семантическая голография как уникальный способ записи, сохранения и считывания информации, хотя функциональный механизм в данном случае примерно одинаков.

Напомним, что в 1947 году англичанин венгерского происхождения Денис Габор (1900–1979), используя полузабытые расчеты Лейбница почти двухсотлетней давности, обосновал метод оптической записи, воспроизводящий двумерное, а впоследствии – с появлением лазерного луча примерно в середине 60-х годов – и объемное изображение, внутренним механизмом которого является интерференция света (именно поэтому данную систему записи иногда называют интерферограммой). Голографирование объекта не требует дополнительной фокусировки, поскольку этот объект уже сфокусирован, и голограмма четко регистрирует и воспроизводит его как на поверхности, так и в глубине.

Голограмма – это своего рода визуальный парадокс, оптический эквивалент объекта. Самым интригующим аспектом голографии является получаемая благодаря ей максимально реалистическая иллюзия трехмерного пространства. Голографическое изображение может иметь несколько слоев информации; оно не только многомерно, но невесомо и «парит в воздухе», как бы преодолевая законы земного притяжения. Информация разбросана по голографической системе таким образом, что в каждом фрагменте закодирована информация о целом (почти как в молекуле ДНК), причем эта информация становится фактически нестираемой и мгновенно активируется в том случае, когда оказывается в поле действия сканирующего (лазерного) луча определенной частоты и направленности. Если фотография «спрессовывает» трехмерную реальность в двумерную (но тем не менее вполне узнаваемую), то голография возвращает изображению реальности его изначальную трехмерность.

Голография обладает удивительной способностью выхватывать из объекта те образы, которые были в него в свое время заложены, т. е. определенным образом записаны. Другими словами, она имеет большую разрешающую способность и действует по принципу человеческого глаза, способного выхватывать отдельные важные детали из окружающего пространства, не замечая при этом других, посторонних. Сохраняя всю фазовую информацию об объекте, голограмма как бы «затемняет» несущественные детали; однако любая часть в ней всегда включена в целое, отражаясь в нем и отражая его.

Часть и целое как бы включены друг в друга, причем такое включение может быть последовательным, параллельным, перекрещивающимся, взаимопроникающим и т. д. Голограмма «считывается», когда происходит взаимоувязывание двух или нескольких элементов, имеющих более или менее сходную степень импликации, причем независимо от удаленности в пространстве и времени (имеется в виду момент их первоначальной фиксации на данном отрезке). Считывание возможно лишь в случае освещения голограммы референтным лучом, или лазером, под определенным углом, в случае чего общий фон, или резонансная среда берет на себя функцию селектора.

Ряд исследователей считают, что голографическая фиксация информации по целому ряду параметров даже более оптимальна, чем дигитальная. В начале 70-х годов ХХ века Карл Прибрам в своей получившей широкий резонанс книге “Languages of the Brain” выдвинул интересную гипотезу, согласно которой глубинная структура мозга по сути своей также голографична. Следы памяти не имеют строгой локализации, а, очевидно, разбросаны по всей поверхности мозга, уходя также вглубь и образуя, таким образом, многомерную переливающуюся голограмму (Pribram, 1971: 140–166). Именно поэтому в случае повреждения или уничтожения какой-либо части головного мозга человек не теряет всей памяти. Справедливости ради следует отметить, что подобная теория продолжает сохранять статус научной гипотезы, которая, несмотря на ее смелость и даже парадоксальность, заслуживает все же пристального внимания и во всяком случае никак не может быть квалифицирована как антинаучная.

Возвращаясь к языку в целом и к метафорическому способу номинации в частности, отметим, что концептуальный и структурно-функциональный изоморфизм между оптической и семантической голограммами не может не броситься в глаза, поскольку и в том и в другом случае речь идет об информации, которая закодирована и считывается специфическим образом. За отсутствием универсально признанной терминологии прибегнем по необходимости к некоторым условным обозначениям, которые в дальнейшем могут подвергнуться уточнениям и модификациям.

Итак, находящаяся в центре нашего внимания и имеющая, согласно нашей гипотезе, голографическую структуру метафорическая лексема представляет собой фокус, на который по аналогии с референтным лучом направлено под определенным углом зрения и на определенной семантической частоте наше сознание; оно расшифровывает, т. е. считывает, данную голограмму на вполне определенном фоне, который в физике обозначается как резонансная среда, а в нашем случае фигурирует как семантическое окружение, или контекст.

Считываемая субъектом графическая информация превращается мгновенно в семантическую. В этом смысле слово можно рассматривать как своего рода голографический накопитель, оптимально кодирующий и сохраняющий семантические данные, с которого происходит затем селективное считывание информации. При этом высвечивается лишь один релевантный аспект значения (1 из “n”). Воспринимающий разум является, говоря образно, мощным, эффективным, гибким и абсолютно невидимым лазерным лучом, который иллюминирует, считывает, а также мгновенно идентифицирует и интерпретирует словесную голограмму.

Доходящий до нас от лингвоголограммы и считанный референтным лучом сознания семантический импульс корректируется и уточняется контекстуальным фоном, а затем реконструируется в общем процессе восприятия в искомый смысл. Считывание информации начинается с некоторой фиксированной точки, которая в большинстве случаев идентична буквальному значению лексемы. Существует только одно правильное считывание семантической информации и “n” неверных, т. е. бессмысленных или безнадежно ошибочных. Опыт показывает, что как только инактивируется, т. е. отбрасывается, как неправильное буквальное значение, на его место тут же встает метафорическое как наиболее вероятное и часто встречающееся из всех возможных образных значений. Буквальное и метафорическое значения не смешиваются в нашем сознании, поскольку они имеют разную семантическую частоту: когда мы настраиваемся на одну частоту, другая немедленно «исчезает» из поля зрения. Фактически мы видим уже не объект (т. е. графическое слово в его дефолтном буквальном значении), а его метафорический образ, который возникает виртуально в нашем сознании; при этом сам объект остается без изменения.

Если схематически представить буквальную информацию как «ноль», а метафорическую как «единицу», то при восприятии семантически гетерогенного текста, содержащего в себе смешанную информацию, будем иметь «нулевое пропускание» буквального смысла (т. е. голограмма «поглощает» эту информацию, которая становится нерелевантной) и «единичное пропускание» фигурального смысла, который в данном случае займет суперпозицию, т. е. станет доминирующим. Семантическое окружение при этом будет активно корректировать возможные искажения смысла и прочие интерпретационные погрешности.

Пока кто-то рассуждает, каким образом прокладывается мост из пункта (или фрейма) А в пункт В, в каждом из которых при этом открываются соответствующие импликативно коррелирующие слоты, мысль давно уже в этом пункте В, ибо она, будучи нематериальной, вездесуща, молниеносна и избирательна. Она способна быть в любой момент в любой точке (как бы далеко они ни отстояли друг от друга), схватывая и увязывая два или более концептов воедино, причем не всегда каузально, но всегда онтологически значимо и инновативно.

В отличие от оптической, в словесной голограмме записана не световая, а семантическая информация, которая может быть реконструирована без потерь и в любое время, как только на нее будет направлен луч нашего сознания, включающий целый набор параметров (лингвистическая и металингвистическая компетенция, интуиция, прагматические условия коммуникации и др.) и опирающийся в своей интерпретации на семантическое окружение, или контекст.

В каждом слове-голограмме заложена самая различная информация: концептуально-семантическая, грамматическая, коннотативная, стилистическая. Все эти элементы распределяются по всему пространству лингвоголограммы, хотя каждый из них может иметь свою четкую локализацию. Само голопространство имеет не только поверхность, но и глубину; соответственно этому голограмма фокусирует запечатленный объект как поверхностно, так и глубинно, выхватывая из него по мере необходимости те образы или элементы, которые были в него когда-то заложены.

Информационно-семантический контент голограммы может быть чрезвычайно плотным. Словесная голограмма с легкостью фиксирует, вбирает в себя и запоминает все семантические и прочие параметры, заключенные в нее, так что наше восприятие в каждый данный момент и в данном контексте будет считывать лишь одну необходимую нам интегральную часть семантического целого.

Гипотетически можно предположить, что каждое слово с его потенциальной тенденцией к полисемии – это динамичная, нестираемая голограмма и поистине уникальная система памяти; механизм записи здесь примерно такой же, как в системе памяти человека (ср. гипотезу К. Прибрама о голографичности человеческого мозга). Голограмма устанавливает своеобразные интерактивные отношения между субъектом восприятия (т. е. слушателем или читателем) и объектом рассмотрения (т. е. высказыванием или текстом). Поиск необходимого значения в данном случае не линейно-серийный или алфавитно-списочный, как в компьютере, а концептуально-импликативный, причем происходит он по диалектически-гибкой, селективной схеме и имеет оптимальный коэффициент эффективности.

Если придерживаться голографической концепции, то окажется, что такие параметры, как удаленность или приближенность буквального и метафорического концептов (т. е. tenor и vehicle в формулировке А. Ричардса), не столь уж существенны. Для сканирующего луча нашего сознания это расстояние нерелевантно, оно молниеносно выхватывает, считывает и креативно соединяет то, что имеет совместимые концептуальные или коннотативные импликации, ибо оно запрограммировано на такой поиск и считывание. При этом различные слои информации могут частично либо полностью совмещаться или накладываться друг на друга, образуя причудливые конфигурации и производя тот или иной коммуникативный эффект. Одновременно с этим сфокусированный луч сознания мгновенно ориентируется и в калейдоскопическом пространстве (кон)текста, который подпитывает метафору необходимой семантической энергией. Расшифровывая оригинальную метафорограмму, мы настраиваемся на объектную (или авторскую) волну и одновременно включаем в процессе интерпретации элементы анализа, синтеза, общих правил и ожиданий, автокоррекции, воображения, а иногда и озарения, которые в итоге должны дать позитивный результат. Если же результат негативный, то речь идет, очевидно, о деструктивной интерференции, или семантическом непонимании.

В основу лингвоголографии, как представляется, положены два фундаментальных метонимических принципа: pars pro toto и to-tum pro parte: часть в данном случае репрезентирует целое, которое берется для выражения этой части. Мы не только извлекаем релевантную для нас информацию из лексемы, в которой она уже находится в закодированном виде, но и добавляем в общую структуру значения новый семантический элемент, который также будет зафиксирован и сохранится в ней навсегда, если речь идет об инновативной метафоре (как известно, в языке ничто и никогда не может исчезнуть бесследно).

Голографическая концепция бросает определенный конструктивный вызов полю как пространственной лингвистической структуре в его традиционном понимании и может способствовать выработке нового восприятия языкового пространства, которое приобретает дополнительные релевантные измерения.

С этой точки зрения всю систему языка – опять-таки гипотетически – можно представить в качестве гигантской многомерной и нестираемой голограммы, каждая часть которой заключена в целое, а целое так или иначе – в каждую его часть. Именно поэтому нельзя изучить какой-то отдельный фрагмент языка, не овладев им полностью. В известной степени можно говорить о голографическом континууме языка, который, в свою очередь, состоит из голографически организованных субструктур. В целом такое понимание предполагает не линейную, а именно многомерную динамику языка, каждый аспект которого, являясь частью неделимого целого, несет в себе заряд информации об этом целом.