Текст книги "Метафора в лексической системе современного немецкого языка"

Изложенная в общих чертах концепция представляет собой модель, позволяющую несколько иначе взглянуть на то, каким образом генерируется и воспринимается информация. По сути, она является составной частью общего подхода, основанного на теории информации. Это не дань моде и не самоцель, а альтернативное средство анализа, которое может привести к расширению концептуально-исследовательского горизонта. Представляется, что данная модель дополняет общую картину метафорического процесса и вносит определенный вклад в комплексную архитектуру понимания проблемы.

Голографический, т. е. ассоциативно-интегрирующий и чрезвычайно экономный принцип построения семантической и другой релевантной информации в слове оперирует в высшей степени рационально, что говорит в пользу данной гипотезы, которая кажется концептуально приемлемой и не противоречащей здравому смыслу. Голографическая система записи дает возможность практически неограниченного хранения огромных массивов информации и отличается высокой скоростью доступа к ней, возможностью бесконтактного считывания и – в случае необходимости – корректировки либо дальнейшего гибкого уплотнения контента.

Разумеется, голографическая модель не может быть признана финальной или объясняющей сразу все: она лишь пытается объяснить целое, поняв его части. Естественно при этом, что данная концепция может вполне сочетаться и с другими, уже испробованными и зарекомендовавшими себя с позитивной стороны методами анализа. Можно лишь надеяться на то, что она явится впоследствии еще одним, пусть небольшим, шагом на пути выработки универсальной теории метафоры, которая представляется сегодня недостижимым интеллектуальным и научным идеалом.

Несмотря на то что голография не без основания рассматривается рядом исследователей как окно в будущее, приходится констатировать, что она в значительной степени остается и до настоящего времени нереализованным проектом. Инновативный потенциал голографии, нашедшей свое применение прежде всего в генетических исследованиях, в астрономии и в компьютерной томографии (различного рода голографические безделушки и сувениры не в счет), конечно, далеко еще не исчерпан. Используя метафорический вокабуляр, можно сказать, что это дремлющий проект, который дожидается своего полного пробуждения.

1.6. Метафора и сравнение: точки соприкосновения и различия

Со времен Квинтилиана, считавшегося учеником Аристотеля, в философии и лингвистике бытует мнение о метафоре как о «сокращенном сравнении» (Metaphora brevior est similitude). Согласно компаративистской теории, люди понимают метафоры лишь в результате конвертирования их в сравнения. Реконструкция имплицированного сравнения, утверждает Дж. Миллер, является «критическим шагом» в понимании метафоры; следующим шагом в этом процессе будут поиски свойств носителя, которые могли бы быть увязаны с объектом (Miller, 1979: 228). Возможно, эта дефиниция кое-кому кажется вполне приемлемой и удобной, однако, с позиции сегодняшнего дня, она представляется несколько упрощенной и потому не затрагивающей сути проблемы.

Начать хотя бы с того, что сравнение шире метафоры, поскольку оно базируется на любом сходстве, в то время как в основе метафоры лежит такое сходство между знаком-объектом и знаком-носителем (tenor и vehicle в терминологии Айвора Ричардса), которое сводится к их идентичности в определенном контексте, когда второе актуально репрезентирует первое.

Между тем сходство отнюдь не идентично репрезентации: два человека могут чем-то внешне походить друг на друга, но они не репрезентируют друг друга. Сходство не может быть абсолютным, оно всегда выражается в терминах более или менее. Ни одно из участвующих в сравнении слов не меняет своего значения, в то время как в случае с метафорой одно слово совершенно явно подразумевает не то, что оно непосредственно обозначает, на что прежде всего указывает контекст.

Сравнение не затрагивает установившийся порядок вещей и не стирает границы между ними. Другое дело метафора: она соединяет и уподобляет различные феномены, которые могут совпадать лишь в одном-единственном элементе значения. Говоря образно, вещи в данном случае как бы перетекают друг в друга, а слова за счет этого расширяют свои значения. В сравнении этого не происходит: в нем сходство заявлено эксплицитно и часто довольно поверхностно, в метафоре же оно нерасчлененно имплицируется, причем глубинно.

Как указывает В. Н. Телия, метафора – и в этом ее отличие от сравнения – создает новый и целостный информационный объект, т. е. осуществляет смысловой синтез, приводящий к образованию нового концепта (Телия, 1988: 39). Она, как правило, выражает устойчивое подобие и постоянный признак, в то время как сравнение зачеркивает значение константности признака или категоричности утверждения (Арутюнова, 1979: 155–156). Действительно, если мы скажем: Пирожок как огонь, мы не уподобляем онтологически одно другому, поскольку прекрасно знаем, что пирожок этот скоро остынет и его можно будет спокойно съесть. С другой стороны, сказав: Она/он – настоящий огонь, мы дадим глубинную (хотя, возможно, и неполную) характеристику личности, включающую определенный оценочный элемент.

Метафора, как подчеркивает Г. Херман, воздействует на нас не при помощи того, что связывает два слова, а того, что их не связывает. Если о человеке говорят, что он лев, то ясно, что общим у этих двух понятий будет «мужество»; но если бы речь шла только об этом, можно было бы просто назвать человека мужественным. Смысл метафоры в том, что она открывает дополнительную перспективу, которая, отталкиваясь от понятия «мужество», несомненно, идет дальше (Hörmann, 1971: 322). Структура, которая объединяет Mann и Löwe, является динамически направленной: тот, кто слышит, что данный человек лев, узнает нечто новое прежде всего именно об этом человеке, а не о льве. Таким образом, метафора – это не сравнение, а предикация (Hörmann, 1971: 317).

Опуская сравнительный союз wie, мы уже имеем дело с глубинной и нерасчлененной метафорической структурой. В сравнении, напротив, всегда сохраняется впечатление двойственности и неидентичности двух сравниваемых объектов. В то время как метафора представляет собой концентрированное высказывание, носящее синтетический характер, сравнение по сути своей аналитично (Meier, 1963: 174).

Однако все это не значит, что между метафорой и сравнением нет точек соприкосновения. Определенная корреляция в данном случае несомненна. Сравнение, пишет Пауль Хенле, можно воспринимать как своего рода приглашение к метафорическому мышлению, однако в нем, в отличие от истинной метафоры, все лежит на поверхности, а сходство между двумя объектами формулируется эксплицитно и прямолинейно (Henle, 1983: 90). Ср.: “Zahlreiche Jugendliche aus aller Welt pilgern nach Rom. Sie verehren den toten Papst wie einen Popstar” (Die Welt, 5. 4. 2005). В приведенном примере, разумеется, нет даже намека на глубинную, сущностную идентификацию.

В ряде случаев подобные сравнения на метафорической основе носят индивидуально-авторский характер с примесью некоторого элемента иронии. Ср.: “Katja Schnell war keine Dreißig, höchstens einen Meter sechzig groß und zerbrechlich wie Meißner Porzellan” (Suter, 2002). Cамо прилагательное zerbrechlich в данном случае уже метафорично по отношению к человеку, в то время как достаточно экзотическое сравнение (без которого, очевидно, можно было бы обойтись) определенным образом нагнетает экспрессивность, что соответствует авторскому замыслу. Без сравнительного союза wie данная номинация (Meißner Porzellan) была бы немыслимой, что свидетельствует об отсутствии глубинной идентификации между субъектом и предикатом, необходимой для метафорического обозначения.

Что касается метафоры, то она даже чаще создает новые смысловые сходства и аналогии, чем формулирует уже существующие. Иногда она действительно может основываться на реально воспринимаемом сходстве, однако это условие отнюдь не обязательное. Чаще мы имеем дело с метафорами, возникающими в результате интуитивного открытия (revelation) или прозрения (insight). Перефразируя академика А. В. Щербу, мы можем сказать, что метафорический трансфер – это «не сумма смыслов, а новый смысл» («О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании», 1931).

Даже если допустить, что во многих метафорах незримо присутствует элемент сходства, сводить весь комплексный феномен метафорической идентификации лишь к «эллиптическому сравнению», как это делают сторонники компаративистской теории, было бы равнозначно рассмотрению и анализу лишь одного фрагмента широкой и многообразной картины. Такой подход при всем желании не может дать исчерпывающего объяснения метафорического процесса, в результате которого непонятное, далекое и загадочное, приобретая неожиданные контуры и глубину, становится более осязаемым, близким и понятным.

Перефразируя известное французское изречение «сравнение – не доказательство», можно смело утверждать, что метафора – это не сравнение: она больше чем сравнение. Если в сравнении две идеи располагаются рядом друг с другом, в метафоре они сливаются в единое целое и новое значение выражается нерасчлененно. Ни одно из участвующих в сравнении слов, как правило, не меняет своего значения, в то время как в метафоре, состоящей из двух элементов, один подразумевает не то, что он непосредственно выражает. Наконец, сравнение может быть и буквальным, метафора – никогда.

Таким образом, утверждение, согласно которому метафора есть не что иное, как эллиптическая версия сравнения, представляет собой симплификацию, не принимающую во внимание важные сущностные характеристики и тончайшие семантические нюансы этой комплексной языковой фигуры.

1.7. Проблема метафорического перефразирования

Было время, когда некоторые серьезные исследователи утверждали, что, поскольку метафора находится не за пределами буквального значения, а является его интегральной частью, все сказанное метафорически можно якобы без ущерба для смысла перефразировать посредством буквальных выражений. Такой позиции придерживались, в частности, У. Урбан (Urban, 1939: Chs. 9–10) и Р. Хершбергер (Herschberger, 1943: 433–443).

Однако в таком случае возникает закономерный вопрос: если что-то может быть адекватно объяснено в неметафорических терминах, какой смысл тогда вообще прибегать к метафорам?

Действительно, может показаться, что любой естественный язык достаточно богат и разнообразен, чтобы с его помощью можно было прибегнуть к буквальному перефразированию практически любой метафоры. Однако, во-первых, такой описательный оборот будет слишком громоздким, что уже само по себе противоречит универсальному принципу экономии в языке и речи; кроме того, он будет, скорее всего, несколько искусственным и «притянутым», в нем будут, возможно, расставлены неправильные эмоционально-логические акценты, не говоря уже о том, что он будет неинтересен и не даст глубинного проникновения в рассматриваемый объект. Короче, он просто не достигнет своей цели. Что касается поэзии, то любое перефразирование здесь может не только исказить, но и в конечном счете уничтожить оригинал: в лучшем случае мы получим синтаксически корректный, но семантически выхолощенный набор слов.

Любая попытка перефразирования метафоры является в сущности ее объяснением, толкованием, причем порой весьма пространным и невнятным, в котором теряется сама суть метафоры, ее квинтэссенция. В таком толковании будет отсутствовать то, что Макс Блэк в свое время называл труднопереводимым словом insight (Black, 1954–55). Кроме того, это уже будет другое логическое пространство, а именно не одно слово, а целая цепочка аргументов или даже целое высказывание.

Помимо прочего, подобная замена будет отличаться от оригинала не только коннотативно, но, возможно, и стилистически. Например, немецкое Seelenhirt отличается от Geistlicher специальной стилистической окраской, свидетельствующей о том, что это слово устаревшее и потому возвышенное в стилистическом отношении. Достаточно интересен также пример, приводимый иногда почти в качестве анекдотического, когда компьютер «перевел» знаменитое шекспировское a sea of trouble как a lot of trouble: не нужно быть большим знатоком английского языка, чтобы понять, что данный перевод явно неадекватен.

Говорящий выбирает метафору не просто так, а потому что вполне осознанно считает ее более адекватной и предпочтительной, чем буквальное слово или выражение. Динамика многообразного и непредсказуемого человеческого опыта иногда просто не укладывается в рамки «буквальности» и требует обращения к образным средствам языка. Метафора позволяет сжимать большое количество информации в одном-единственном слове, она как бы телескопирует частности. Иногда метафоры обозначают то, что вообще не может быть названо иначе (напр.: Computer-Maus). Потребовался бы целый описательный оборот, чтобы добиться идентичного значения. (Известно, что в данном случае было предложено обозначение Rollkugeleingabegerät, которое по вполне понятным причинам не нашло признания у публики; его постигла та же «несчастливая» судьба, что и композит Daten-verarbeitungsanlage, который в свое время был искусственно создан для замены в немецком языке слишком американизированной, как считали некоторые, лексемы Computer.)

Вероятно, метафору и можно было бы свести к буквальному выражению, если бы она состояла из двух элементов. Однако дело в том, что она состоит из трех элементов: знака-объекта, знака-носителя и нового, эмергентного элемента, возникающего в результате взаимодействия двух последних – того, что раньше называли tertium comparationis, а мы называем метафемой. Знак-носитель не поглощает знак-объект, а как бы «растворяется» в нем, в результате чего и возникает тот нередуцируемый эмоционально-семантический элемент, который не поддается буквальному описанию. Различного рода описательные обороты, как правило, не затрагивают глубинной семантической базы метафоры, «объяснить» которую столь же трудно, как шутку или анекдот.

Интересную точку зрения по данному вопросу высказывает С. Левин. В своей книге «Метафорические миры» он пишет, что коль скоро метафора не может быть переведена на актуальный (т. е. буквальный) язык, необходимо для ее адекватного понимания выстроить некий промежуточный метафорический мир, в который уложится метафорический язык и в котором он уже может быть понят один к одному, т. е. буквально (Levin, 1988: 2). Таким образом, чтобы понять метафорический «Х», необходимо подготовить ментальное пространство, куда этот «Х» будет помещен и где он окажется у себя дома, т. е. на своем месте. Не совсем понятно лишь, почему автор называет свою теорию метафоры «буквальной»; во всяком случае, она сильно отличается от особой концепции Д. Дэвидсона, который считает, что у метафоры нет никакого другого значения, кроме буквального, которое лишь реализуется специальным образом в соответствующем контексте.

Что касается различий между буквальным и метафорическими смыслами, то они иногда могут нейтрализовываться даже в одном контексте, хотя семантическая дифференциация в определенном окружении не составит особого труда. Так, например, в репортаже корреспондента Первого германского телевидения из одной страны промелькнула такая фраза: Zuerst war die Opposition guter Hoffnung, aber schon bald musste sie ihre Niederlage einräumen (ARD, 17. 8. 2004). Полушутливый намек на эвфемистическое выражение guter Hoffnung sein (в значении “schwanger”), отчетливо прозвучавший и в интонации журналиста, вряд ли может кого-либо ввести в заблуждение и дается скорее для внесения некоторого стилистического разнообразия в сухой политический текст.

В противовес традиционной в прошлом субституционной теории можно утверждать, что метафора не заменяет никакое «собственное» или «исконное» слово, а сама является оригинальным и инновативным семантическим фрагментом текста. Точно так же любую попытку буквально перефразировать метафору следует охарактеризовать как в принципе бесполезную и деструктивную: каждая такая попытка неминуемо закончится тем, что метафора будет уничтожена, рассыпется в прах.

1.8. Метафора и проблема девиантности в языке

Традиционное в прошлом выражение отклонение от нормы применительно к метафорам, несущее в себе отрицательный смысл, ныне почти не употребляется или употребляется крайне редко в лингвистической литературе. Автором девиационной концепции метафоры считается П. Зифф, утверждавший, что метафорическое высказывание является «лингвистически аномальным» (Ziff, 1964). Сходной позиции придерживались У. Элстон и М. Бирвиш, в унисон называвшие метафору структурой, «паразитирующей» на языке. В отличие от них Р. Мэтьюс считал метафору хотя и отклоняющейся, но в общем интерпретируемой структурой (Matthews, 1971).

Формулировка «отклоняющийся феномен» мало что проясняет сама по себе, поскольку, как мы знаем, люди обычно понимают друг друга без всякого труда, даже когда в речи встречаются метафорические выражения. Действительно, метафора может показаться отклонением от доминантного употребления слова, на которое мы ориентируемся по умолчанию, т. е. в буквальном дискурсе. Однако такое «отклонение» носит вполне приемлемый характер и сразу же создает на уровне контекста систему условий, которая отличает метафору от ошибочного употребления или явно девиантного высказывания. Так, никому сегодня не придет в голову сказать: Er frug mich, хотя известно, что еще в XIX веке глагол fragen спрягался по сильному типу.

Если рассматривать метафоризацию как одну из форм девиантного языка, то тщетной окажется любая попытка систематического изучения метафорических значений, поскольку девиация в большинстве случаев спонтанна и непредсказуема. Кроме того, мы вынуждены будем в таком случае обречь на девиантность (а это тоже своего рода приговор) значительную часть каждодневного и специализированного дискурсов, т.к. метафоры пронизывают их до самого основания (Kittay, 1987: 49–50). То, что для одного будет явной метафорой, другой, возможно, расценит как профессионализм без малейшего намека на оценочность и экспрессивность.

Тот факт, что, согласно некоторым репрезентативным исследованиям, люди зачастую не прибегают сначала к буквальной интерпретации метафор или идиом, а воспринимают их сразу в образной форме, также противоречит тезису о том, что в данном случае мы имеем дело с девиацией (Gibbs, 1985).

Кажущаяся нелогичность метафорического выражения и является как раз одним из условий его эффективного функционирования в дискурсе. С этой точки зрения, метафора не есть девиация, а широко распространенный и присущий любому естественному языку способ выражения.

Не следует также забывать, что любая девиация почти всегда автоматически инициирует коррекцию. Если даже гипотетически предположить, что метафора действительно представляет собой семантическую девиацию, то эта «девиация» будет, во-первых, осмысленной, во-вторых, приемлемой и, в-третьих, она будет немедленно скорректирована в соответствующем контекстуальном окружении.

Таким образом, вряд ли целесообразно вообще говорить о девиации метафоры, коль скоро она буквально пронизывает все уровни языка: согласно законам элементарной логики, это уже не отклонение от нормы, а альтернативная норма. В этом смысле представляется оправданным говорить о буквальном и метафорическом модусах языка, сосуществующих и активно взаимодействующих в рамках общего языкового континуума.

Подчеркнем еще раз, что метафора есть лингвистически компетентное высказывание, осмысленно воспринимаемое и принимаемое носителями языка. Это не ошибка и даже не отклонение, а скорее смелое и креативное перешагивание через норму (Strub, 1991: 95), сознательный и просчитанный способ выражения того, что не может быть выражено при помощи буквальных лексических единиц. Рефлекторно воспринимаемая на литеральном уровне аномалия мгновенно нейтрализуется и тем самым устраняется на новом, более высоком переносном уровне, становясь речевой, а впоследствии и языковой нормой. Таким образом, постулируемая иногда ошибочность метафорического выражения в значительной степени кажущаяся, о чем прежде всего свидетельствует контекст, в который оказывается вовлеченной метафора, где она не будет восприниматься как ошибка или аномалия.

Разумеется, поэтическая метафора может быть адекватно интерепретирована лишь в поэтических текстах, точно так же как, например, концептуальная метафора предполагает преимущественную локализацию в рамках научного дискурса и т. д. С другой стороны, в большинстве случаев – хотя и не всегда – перевод лексемы из своего «домашнего» дискурса в другой, не свойственный ей изначально, может быть необходимым и достаточным условием для возникновения метафорического смысла: то, что в дискурсе А воспринимается как L (literal), в дискурсе В будет восприниматься уже как М (metaphor). В данном случае можно говорить об интердискурсивном принципе формирования метафорического значения.