Текст книги "Крест в свечке"

«Старорусская кладка, не прошибёшь…»

Впервые за много часов почувствовав себя в безопасности, счастливо оскалился, словно стерилизованный имбецил, оторвал от живота сумку и протянул технику-смотрителю:

– Я – мос-ск-каль… Т-там… с-с-вино-но-гол-ловые… «Опять успел…»

Последняя мысль подкосила ноги, и он провалился в никуда.

2010, VIII, Запорожье

Кислотная вьюга

К вечеру запуржило. Склизский январский ливень полосовал смрадный ветер, обдававший лицо кислыми брызгами; липкие хлопья сыпались на драный капюшон, сползали на лоб, лепились к щекам и затекали за ворот. Ссутулившись, высматривая вымоины, чтобы не угодить прохудившимися ботинками в маслянистую мокреть, Янек выбрел из-под эстакады к авторазвязке. В сгущавшихся сумерках во влажном котловинном воздухе пейзаж промзоны венчали мерцавшие трубы новенькой ТЭЦ, за которыми посверкивали огоньки многоэтажных башен; ближе выступали ограды, межевавшиеся ребристыми закоулками транспортных проходных; невдалеке на заброшенной стройплощадке чернел частокол выветренных свай, некогда вбитых в русло засыпанной речушки. «Наконец-то; неделю мечтал: в субботу из общаги проклятой на часок, из литературной зоны, на свободу, чтоб в воскресенье отоспаться, – подбадривая себя, Янек машинально дернул сломанную молнию на простецкой поролоновой куртке и запахнулся потуже, чтоб не растерять тепло. – А то потом бессонница, выпить тянет, и в два часа ночи на кухню с чайником, а какой с заварки опохмел… наш добролюбовский ад и водкой не запьёшь! Правильно, надо к природе, подальше от Бутырского хутора, чтобы хоть на часок забыть обо всем…»

Прохожие уже не попадались, платформа осталась в стороне, лишь взбесившиеся субботние легковушки мчались мимо, окатывая влажной пеной с намазученных выбоин; с гаражей, тенившихся над обрывом, к шоссе стекала всякая нефтехимия. Янек подался в самую темень, к подножью осыпавшегося крутого берега, где доживали свой век у намертво заваленной протоки скрюченные осиротевшие ивы; под ногами проминался влажный пласт, чавкала грязь, но зато рынок автозапчастей был прямо напротив, в полста метрах через дорогу. На узком пространстве за воротами теснились палатки, развернутые гармошкой, над ними нависала тень железобетонной коробки. Продрогшие барыги гнули спины, собирая с развалов товар; уставшие от безделья жлобы, сквернословя, таскали к сгрудившимся у развилки «тачкам» заиндевевшие железяки и всякую резиновую плешь; у раскрытых багажников ещё торговались. А влажный вонючий ветер, рыскавший по котловине, всё норовил впрыснуть в ноздри кислый снежный спрей.

Сцепив ладони, чтобы согреть покраснелые пальцы, Янек притулился к безнадежно скрипнувшему стволу и, опершись поудобнее, пожирал глазами коммерческий киоск, торчавший у самых ворот. «Ставили такие еще до приватизации – такие вот приземистые, с ребристыми боками, их потом с Нового Арбата кранами выдергивали». Издалека зарешеченные витрины, подсвеченные изнутри, поблескивали; рабочий день закончился, но у киоска заваривался подзабытый с советских времен кипяток винной очереди: в набухавшей, точно на дрожжах, толпе, словно из накалившегося на огне чайника, выплёскивались матерные пузырьки, окутанные влажными парами злобистых выдохов. «Никак водку с “Кристалла” завезли. А что, сюда не грех, народец тут башляющий, мигом всё расхватают. Бывает, что и денежный клиент захаживает. Склянку возьмёт дорогую для по́нта, а допивать не с кем: товар пора увозить, да и за рулём сам. А ежели початая, куда девать? А я тут как тут и дожираю…» Янек подтянул к лысине краешек капюшона, который всё норовил слететь на затылок. Когда-то боялся попасть под радиоактивные осадки, берёг шевелюру для неё, с которой вселился вместе в комнату в преподавательском корпусе. Но она его уговорила и прописалась сама; потом, ничего не сказав, поменялась на однокомнатную на окраине Москвы. А его выгнала, так и не родив, назад в общагу… Опять вспомнилось то, о чём думать устал. «Как же, проза, поэзия – занятие, не достойное “мачо”. Вот она – да, языком горазда была, в дискаунтной компании контракт за неделю закрыла, подписала пятнадцать человек – и на доплату накопила, и от меня избавилась. А в журнальчике-то в моём, в обозреньишке, сколотила себе имечко на рецензишках про “букеров”, которые я тискал почём зря… Вроде бы тоже гуманитарий, а всё у неё получилось: из общаги вырвалась. Гуманитарий-то гуманитарием, но тело молодое, а на него и при охлократии-технократии спрос обеспечен… А вот ты свой рассказ про стадион с алкоголиками так и не опубликовал. Помнишь, как ходил он по рукам на третьем этаже, на “большой грузинской дороге”, как зачитывалась вся общага, как на семинаре во восемьдесят пятом долбили за очернение и втихомолку хвалили за образы». И чтобы убить время, которое в стылой пуржистой темноте окутало незримым сводом барыжно-жлобистую котловину, начал припоминать наизусть знаменитый зачин, приводивший когда-то в восторг приёмную комиссию.

В зияющем зевке неба витала трубная копоть; людской прибой захлестывал волнорезы проходных; всё гудело: в цехах запускали станки, в конструкторском бюро шелестела калька, в конторах заливались телефоны. И лишь в тупике меж насыпью и шоссе, где прятался заводской стадион, было тихо.

По футбольному полю гулял ветер. За трибунами, в подсобке, сколоченной наспех из вагонки и бросовых досок, на куче изодранных, списанных футбольных сетей похрапывал Петька, грязный, отощавший человечек; укрытое вонючей робой костлявое тельце, увенчанное горбом, вздрагивало; на желудёвом личике сквозь щетину пробивался чахоточный румянец.

Входная дверь отлетела к грязному окошку, и в проёме показался дряхлый сторож; на испитой, испещрённой оспинками морде едва виднелись ершистые глазки.

– Шо ж ты, г-гад, режим не соблюдаешь!.. В-с-сст-тать!!!..

Янека передёрнуло. «Ох, это родовое проклятье юности, баллада о советских ремонтировщиках на дне застойной жизни. Сам теперь такой…» Липкие хлопья сменил леденящий ветер, раздиравший градинами нос и лоб. Янек поморщился, но крепился. «Что, домой захотел, в тепло, провонявшее за полвека чужими несбывшимися надеждами? Туда, где дверь выбивают в полчетвертого ночи, а потом извиняются: обознались. И растерзанная поэтесса в полпятого утра валяется у лифта в винных пятнах и блевотине… А в двенадцать на защиту в кружевах и белом платье… Как вырваться-то отсюда, уж не знаешь. Родился в асфальте, в асфальте и помрешь. Только вот забыть обо всем, забыть, забыть, уже неделю мучаюсь».

И впрямь, под ложечкой щемила саднящая нутро и нудно звучавшая в конечностях струна, отвлекала от редактуры, которую сам искал и выпрашивал в институте у изолгавшегося, дуревшего день ото дня ректора. «Опять, небось, просадит очередной нал от корейских студентов на поездку в какую-нибудь Австралию. А про типографию, где стынет сверстанный номер обозреньица, напрочь не помнит… Он, чтоб забыть, может позволить себе слетать в Корею и отвязаться на неделю от своих проглотов, торгующих студенческими билетиками и дипломами, а мне вот деваться некуда… Только сюда, к авторынку, клянчить двадцать капель… Ох, как я их ненавижу – и словосочетание это – “Литературный институт”, и консорцию эту, где вместо поступка о нём пишут на бумаге, чтобы самим не совершать и ни за что не отвечать…»

Вокруг расстилалась темнота. У киоска через дорогу всё никак не расходилась компашка. Соваться туда сейчас не стоило, чтоб лишний раз не поколотили. И, проклиная навязчивую память, Янек опять думал о неинтересном, но лезшем в голову; всё, от чего с малых лет мечтал избавиться и о чем хотел забыть, так и осталось при нём. «Вот если бы перенестись в другое место, с пропиской, начать всё заново… А, брось, заново бы не получилось. Журналы с письменной продукцией покупают теперь только в пределах Садового кольца. И нанялся бы грузчиком в овощной магазин, как какой-нибудь бывший куртуазный маньерист. Рабом к этим, которые всё пропускают через брюхо и промежность…»

Янек стиснул ладонями вибрировавшие на холоде челюсти.

«А ведь сейчас говорить придётся, ох, как красиво говорить. Не то упущу клиента…

Это ещё с матери началось. Увязалась с войсками в сорок пятом из-под Гдыни, брошенная и подобранная, уцепилась за театришко и чудом осела в питерской коммуналке. Наразвлекалась попрыгунья, врушка на костылях: “я за генерала могла выйти”, “я близка к театральному миру”, “я была стройна как принцесса Турандот”… Вот я, нахлебавшись, из Питера и рванул, лишь бы вырваться из этого собесовского вертепа, где за тонкими перегородками телик, радио, кашли, и на двадцать комнат один сортир… А когда дом под снос определили, умудрилась стрекоза застрять в больнице для неходячих. Дом снесли, а прописку её аннулировали – недееспособная, мол. Кто-то вовремя влез под самый слом в нашу комнатуху. Я в Москве был, по редакциям да тусовкам таскался, не знал. Всё верил, что могу что-то изменить сам, хоть не технарь, а гуманитарий. Да и вуза, кроме литинститута, себе не мыслил – как же, такая профессура, всех, кого из ЦК повыперли… Теперь-то старики перемерли, а нынешние – оборотни, глаза бы их не видели, думают об одном и ни о чём кроме… Литератор, писатель – это не положение, это состояние, но не имитация с изготовлением ежеквартального или ежедекадного объема псевдотекста для выдвижения на номинацию в пять-десять штук баксов… “Перестройка” прошелестела, прежний говорящий мусор из мегаполисов повымели, экс-студентики гниют в провинции, а нынешние – и вовсе шлак, не годный даже к рыночному употреблению. Ими теперь дневное отделение и аспирантура набиты, теми, кто за прописку и еду тело-душу, что там ещё, давно уж отдали. Эти просто вымучивают раз в год литературные способности к дежурному семинару, чтобы ещё чуто́к продержаться в Москве. А чего суетятся? Всё равно за стенами герценской усадьбы их съедят… Вот сейчас, если повезет, растрясу клиента, ежели попадётся, сполосну горло, на душе полегчает, забуду обо всём, и в этот проклятый подъезд на улице Руставели доберусь на автопилоте… Пускай потом коменданту с вахты нашепчут, а тот ректору, а мне плевать – мне на несколько часов опять исполнится двадцать, сброшу полжизни и обрету лёгкость, лёгкость… А этой-то чего не хватало? Ну, социального статуса. А ради него надо каждый день в драку лезть, изображать спесь, политику вести, скотиниться в этой грязи, якшаться со слизной не́людью, научившейся врать ради обладания чем-то сейчас, а не потом. Как же, как же, счастливы обладающие… А ты ей всё про одно: “Врать не люблю и не умею”… А на фиг ты нужен, если даже этого не умеешь?.. Да и врешь ты всё равно – во все стороны…”» Янека передёрнуло: это воспоминание он ненавидел больше других, но оно назло, в отместку за то, что две недели держал чрево без выпивки, напоминало о себе в подробностях… Она ушла, и вот тогда всё и навалилось – и безденежье, и долги, и депрессия, и из аспирантуры, сто лет ему не нужной, попёрли… И когда понял, что даже за холуя его держать некому в гадюшнике на Тверском бульваре и что до выписки, штампа в паспорте и бомжевания осталось три дня, приплёлся к ректору домой, ждал до ночи, в подъезде бухнулся на колени, скулил, плакал… И ладно, дали на откуп журнальчик вонючий, с незапамятных времен гнездившийся в общаге на первом этаже, а ему как штатной единице комнату выделили бессрочно, с пропиской. Всё и на этот раз обошлось, и больше не переживал. Однако думал теперь только о водке: с ней было легче, она грела, уводила в иллюзии, мечты, которые в день-деньской и задумывать-то было противно… Потому как не сбылось ничего, а будущность сулила ещё бо́льшую грязь.

Поначалу он искал людей, подобных себе, чурающихся толпы, то бишь массовки. Такие попадались редко, но чем большее поначалу выказывали отчуждение, тем большее наслаждение получал он сам, когда они, в конце концов, делились с ним самым сокровенным, что таили в душе, и в благодарность поили водкой. Полстакана, потом стакан, а то и больше – и он забывал обо всём. Его дотаскивали к дороге и оставляли у остановки, или сажали в нужный автобус, едва хватало сил разлепить губы и пробормотать адрес.

Янек поморщился. Теперь он старательно высчитывал амплитуду своих набегов; город разбил на сектора и искал «клиентов» по тщательно выверенной системе, чтобы не встретиться с кемто вторично; выезжал только на окраины или вообще за МКАД; требовалась осторожность – в институте проклятом не должны были знать, что побирается у злачных мест, выпрашивает водку. Да и конкуренты, наверное, были, хотя пока не попадались…

«Брось, уйми тоску. Денег на пропой нет, и нужно клянчить у тех, у кого они есть. Ишь, как перекорчило… Как Петьку в том рассказе, помнишь?..»

Приближалось время обеда, и желудок, вспухший от хронического недоедания, тягостно урчал. Но есть Петьке было нечего. Правда, в авоське звякали уже четыре бутылки, однако обменивать их на еду было западло́. И Петька решил навестить сторожа и поканючить у него чего-нибудь съестного.

Кириллыч обедал вдосталь: кусал хлеб с останкинской колбасой и запивал чаем из трофейного термоса. На столе перед ним стоял опорожненный наполовину «Агдам». Сторож был жук, любил принимать один.

Петька встрепенулся. Он вытаращился на бутылку, а потом умоляюще перевел глаза на Кириллыча и, едва выговаривая слова, стал вымаливать чуто́к.

– Сколько стаканов я тебе наливал, уж и не сосчитать, – взвился сторож, – а ты мне хоть раз налил? Чего зыришься на чужое добро? Попался бы ты мне на Дальстрое!.. Узнал бы жизнь! Давай, давай, уматывай! В цех иди работать, за станок! Там людям бабки платят, чтобы и на семью, и на дутьё хватало!..

Сторож вновь нацедил себе в стакан. Портвейн был сладенький, от аромата мутило. И уже клещами впился в живот нутряной голод. Не было у Петьки мо́чи – и грохнулся он на колени и захныкал. Рассвирепевший сторож торопливо глотнул из стакана, а что осталось на донышке – плеснул ему, давившемуся от всхлипов, в глотку, а потом, пребольно щёлкнув в лоб, вытолкнул вон под зад коленкой.

Янек нерадостно улыбнулся. «А, что, клиент – это тот же Кириллыч. А ты сам как Петька… Ты, если даже вместо двух тысяч получишь десять, ты ей всё равно не нужен, не с глянцевой обложки. Как там у Виньона: “давно растаял прошлогодний снег”…»

В последние годы всё чаще тянуло к забвению, которое человеку после сорока уже не могли дать сверхинтеллектуальное чтиво или изящные французские кинобоевики – Бельмондо, Ришар, Делон и Депардье тоже постарели. А денег, чтобы платить за это забвение, в которое, словно в ванное тепло, окунался всё глубже с каждым годом, уже не хватало. Да и пилось как-то всё легче, двадцати капель и даже ста грамм уже было мало. Зарплаты-то, и по ведомости, и липовой, которую выдавали в бухгалтерии без росписи, а всё равно грошовой, едва хватало на хлеб и клинские сосиски. А в компании на дармовщину пить не мог, не любил людей. Да и какая компания ему в его годы… Разве что собрать таких же как он отморозков со всех этажей, что гнили в общаге заживо, как и он, с начала восьмидесятых; друг другу они давно опротивели. Тяжелее всего было видеть их новые морщины, потому как он тоже старел. «Не выношу студентов. Изображать агрессивность функционирующего самца – нет, увольте… Вон Миртёхин, однокурсничек, тоже в общежитии с пропиской был, но выкарабкался, а теперь в мэрию заходит как к себе домой. Такие сейчас тоже нужны: умеющие громко сказать там, где другие не смеют вымолвить сло́ва… А я против всех никогда не пробовал – покладистый слишком. Добрый, одним словом…

«Этот город огромен, но недостаточно велик для тех, кто его ненавидит… А по какому праву, собственно говоря, ты его ненавидишь? Отоплением, газом, крышей над головой ты не обделён. В общежитии у тебя есть койка и даже в виде исключения, как своему, отдельная комната – по нынешним временам привилегия. Ненавидишь ты, а он безразличен к тебе, одному из миллионов дышащей, жрущей, врущей, автономно передвигающейся говорящей белковой массы, которая набивается к ночи в бетонные соты спальных многоэтажек и забивает отходами жизнедеятельности подземные склепы коммуникаций. Ты вообще не имеешь права на ненависть, а можешь лишь пить, чтобы забыть хоть на миг о том, что ты всего лишь один из таких же…

Петька-то, твой персонаж давешний, искал бутылки и их сдавал, а ты стесняешься и редактируешь никому не нужные, кроме нескольких дряхлых стариков, статейки. Они-то, храпуны цэдээловские[17]17
  ЦДЛ (аббревиатура) – Центральный дом литераторов (в Москве).


[Закрыть], искренне верят: тот, кто выпустил двадцать книг – писатель, а тот, кто издал одну – ещё нет…»

Найти себе подобных, тех, кто пил один, было нелегко. И лишь по едва уловимым признакам, одному ему известным, продрогший и изголодавшийся, трясущийся от предвкушения новой неудачи (которых за последнюю неделю поисков накопилось немало), Янек вдруг почуял, что один из тех, кто подошёл к ларьку и задержался у витрины – тот. «А, вон поодаль “волгарь”, но с кузовом, таких сейчас мало. Только бы не заболтался с кем-нибудь из барыг…»

По шоссе, рассекая фарами кислотную пургу, воровато проскальзывали иномарки, и за час лишь раз, буравя лужи натруженными шинами, проехал битком набитый рейсовый автобус. Изредка где-то сверху свистели электрички. Странная, скисшая ещё в небе январская вьюга, то позёмистая, то взвивавшаяся вихрями, навевала скорбные мысли, которые не хотелось думать, потому что не для того попёрся в такую даль. «Ладно, если и этот не клиент, тогда хана́: безбилетником доеду до Дмитровской в последнем тамбуре, а там пешочком, как в юные годы». Чрево растачивала нудная боль, выворачивалась наизнанку слизистая желудка и доньжила-доньжила мозг одна мысль: «Сполосни, ну, сполосни…» Пытка.

А «клиент» помаленьку назревал. Плечистый, рослый мужик, с солидной шеей, плавно переходящей в затылок, с аккуратно выстриженным кантиком, закутанный в кожаный плащ, без шапки, по-хозяйски маршировал к чёрной «Волге», которая пряталась в придорожном сумраке – подальше от света штанги-мачты, торчавшей прямо над рынком; на бампере чернели буковки короткого, как выстрел, номера, а лобовое стекло растирали метрономы «дворников». Подойдя к машине, мужик, не глядя, сунул маслянистый свёрток в услужливо распахнувшееся оконце, а сам взял что-то стеклянное и круглое. Янек поджался: «Он!» Клиент оглянулся, как бы выискивая место, и вдруг зашагал прямо на Янека, к раскидистой иве, печально тянувшей ветви к навечно засыпанной реке. «А с виду и не подумаешь, что из таких. Одет прилично, с распальцовкой…»

Глаза у клиента были под стать его шагам – тяжёлые и мрачно сосредоточенные. Янек слегка посторонился, но клиент его будто не замечал… Янек тёрся в двух шагах, робко выдыхал под воротник, не смея пошевельнуться, и пожирал глазами роскошный «Абсолют»; умелыми хваткими движениями пальцев мужик распечатывал бутылку; в добротной кожаной дохе шерстью внутрь, поблескивая золотым перстнем с чёрной бусинкой, в «ллойдвских» ботинках с подковами от гололёда, которые скребли кирпичи, поразбросанные кругом, клиент казался ему полубогом – и не видел его в упор. Янек онемел: пересохло в горле. «Пора начинать, да вот “Волга” эта рядом чёрная, не вляпаться бы в историю…»

– Ты можешь уходить. Отлил – проваливай.

Наконец-то Янека заметили. Однако сам он уже ничего не слышал, впился глазами в бутылку, воображая, что её содержимое уже у него внутри – на мгновение ноющее нутро застелил сладкий мягкий дым. Но лишь секунду желудок терпел обманное удовольствие и потребовал вместо суррогата настоящее пойло. Вдобавок что-то железное пребольно впечаталось в скулу; изогнув торс, словно тетиву, незнакомец ткнул в лицо кулаком и повалил в мокрую грязь. «Перстень… Терпи, убегать нельзя». Охнув, Янек уселся на корточки; всё тело вибрировало, а за шиворот сыпались смердящие кислотные окатышки. «Как та дембельская работа для неисправимого лентяя, когда пробиваешь мёрзлое очко в солдатском нужнике и в казарму возвращаешься, усеянный фекальным бисером».

Обмякнув, Янек робко привстал. Клиент повернулся мощной спиной и долго, бесконечно долго прикладывался к горлышку в длинном, словно затяжной прыжок, глотке́. «О, господи, совсем дубовый, где же он так научился?» Мужик отпил своё, отрыгнул, дохнув по сторонам абсолютной дистилляцией, и вдруг резко оглянулся:

– Ну что, не ясно? Проваливай! На дармовщину нынче не проживёшь. Иди работай. Вон братва загружается.

– А ты разве трудишься!?.. Ты же ничего не делаешь, ты только надзираешь за теми, кто тебя кормит… – растирая кадык, Янек, что есть силы, выплёвывал каждое слово сквозь хлипкую, ссохшуюся от недоедания глотку. – И лучшие годы у тебя тоже прошли впустую.

Клиент опять глотнул, но коротко и, поперхнувшись, с любопытством уставился.

– А, животное… Интеллигентик перестроечный. Врезал бы я тебе как следует, да боюсь, не встанешь потом. А так верно смекнул… Первая жена, вторая, контора, премии и фраера вокруг вроде тебя…

– А ты, я вижу, совсем одичал, – подколол осмелевший Янек. – Ты на гээсэм[18]18
  Склад горюче-смазочных материалов (ГСМ).


[Закрыть] из шланга глотал?.. Обряд у вас такой, инициация…

Мужик побагровел так, что заметно было даже в кромешной ветвистой темени и, стремительно развернувшись, с полуоборота ткнул Янека «ллойдовским» ботинком под дых; тот, задыхаясь, свалился плашмя и закорчился на влажном глинистом снегу; нудно гудела спина, и страшная волна мучительно разливалась от копчику к сердцу. «По точке бьёт, сволочь, тренированный. А я в роли боксёрской груши. Но уходить нельзя… выпить надо, выпить… выпить я хочу, не могу…»

Клиент вновь забулькал, приложившись к горлышку. Сквозь боль и грязь до Янека доносилось сверху:

– Что ты знаешь о жизни, скот. А ну, вставай… Вст-тать!!!..

– Вод-дки дай… – дрожащим голосом взмолился Янек, поломав роль. – Погоди, не бей, я сейчас поднимусь… Я же вижу, и у тебя была мечта. – Он уселся прямо на снегу и, чувствуя, как остужаются почки, продолжил вымучивать словесный спич. «Только бы не ушёл прямо сейчас…» – И с тобой она наигралась с лихвой, вот ты и пьёшь один, без друзей, и стареешь…

– Ты поэт, небось, – с чувством заключил клиент, выдержав многозначительную паузу, – ты бы нам пригодился лет этак двадцать назад… – Он отхлебнул ещё.

«Ах ты, проглот, щас ведь всё вылудишь!..» Янек лихорадочно, сквозь боль и стыд, соображал, что же говорить дальше, чтобы заполучить своё.

– А ведь и подчинённые тебя недолюбливают, и сослуживцы косятся, потому что ты всё время думаешь не о том. Все знают, что пьёшь один, и докладную завтра шофёр напишет, и первая жена от тебя сама ушла, и вторая рвалась, но ты не отпустил, заморозил холодом могильным… – Янек фантазировал, как умел. «Это уже как в моём давешнем рассказе, и сам ты уже не Янек, а тот Петька, клянчишь стакан… Ой, сейчас врежет… Выпить хочу… водки хочу… умираю… водки!» Янек смолк, ожидая нового удара.

– Хорош мандить!.. – мужик вдруг стал рыться во внутренностях своей шикарной кожаной шинели с сайгачьим подбоем, вытащил мензурку, наплескал из бутылки до краев и протянул Янеку:

– Пей!

Но Янек завёлся. «Ах ты гад, бил-бил, а я терпел почём зря… Нет, ты у меня двадцатью каплями не отделаешься!»

– Что ты суёшь свою бурду…

Пробормотав это, Янек насторожился: некоторые клиенты не прощали, когда брезговали их угощением. «А мне, чтоб опохмелиться, нужно как раз полбутылки… Вон там у него ещё сколько!»

Мужик, поколебавшись, хлобыстнул из мензурки в пасть.

– Все вокруг скоты… И ты скот…

Янек приободрился. Незнакомец вдруг заругался вполголоса, совсем как давно умершие соседи из его, Янека, коммунального детства; но ругал не жену или других баб, а проклинал какого-то серого, который по ночам над душой стоит и мечом лубяным сечёт истёсанное сердце. А Янек накручивал хриплым полушёпотом:

– Ты ж не меня и не его ненавидишь, ты же город ненавидишь, где ты для всех чужой, даже для тех, кому желаешь добра. Ненавидишь за то, что боятся и притворно улыбаются, когда возвращаешься в дом, а сами нависли со всех сторон, лишь бы удержаться наверху рядом с тобой…

И вдруг здоровенный мужик кинулся на него и, в ярости швырнув в снег, насел всем телом, надавив коленом на грудь; мёрзлая липкая масса забилась за ворот, капюшон слетел. Янек задергал ладонями, цепляясь за сучковатые корни и пытаясь высвободиться.

– На, дожирай!.. Знаю, на что пялишься… – клиент ослабил нажим и, полуобернувшись, потянулся к бутылке «Абсолюта», торчавшей в снегу. Янек, как заворожённый, ждал, что будет дальше, отворачиваясь от холодных глаз своего мучителя, страшась, в который уж раз за жизнь, этого презрения сильного к слабому. «Надо всю бутылку, а не глоток, эх, была не была…» И он выдавил из последних сил, выплёвывая смешанные с дрянью и глиной снежные ошмётки:

– Пей сам… а завтра пойдёшь в контору и опять будешь рабом у тех, кто тебя искалечил… Шестёрка…

Договорить не успел: клиент наотмашь звезданул по щеке.

И вдруг резво вскочил. Янек перевёл дух и, опершись на локти, приподнялся. Издалека кто-то робко, но требовательно, вежливым, соблюдающим субординацию голоском умилённо звал, высунувшись из кабины казённой «Волги»:

– Самсон Борисыч!.. Самсон Борисыч!.. Вас Вадим Арнольдыч, срочно!

– А… опять… Тут жизнь проходит, и выпить не дадут… Забыв про Янека и про бутылку, клиент, резво одёрнув полы кожаного плаща, застегнулся и заспешил к машине. «Быстрей, а то вернётся». Янек метнулся к бутылке, извлёк её из-под снега – целыми и невредимыми оказались и горлышко, аккуратно прикрытое жестяной пробкой, и содержимое – ровно треть. Западая то на один, то на другой бок от внезапных болей, простреливавших избитое тело, он заковылял к насыпи и стал взбираться к гаражам. Исхлёстанные ветвями, горевшие от стыда и обиды, щёки остывали, усыпанные снежной мокретью. Проезжая драными ботинками по отвесной глине, но упрямо хватаясь за намертво вмёрзшие в снег валуны и куски арматуры, он карабкался по косогору навстречу электричкам, никому не видимый, овеваемый всеми ветрами, и наконец вылез к холодной стене бокса. Бережно обнимая бутылку, Янек рухнул на шершавый бетонный краешек, уселся враскоряку, приложился к горлышку и стал затягивать в истосковавшееся нутро мягкую сладкую проспиртованную нежность, выкашливая хворь и тоску и постепенно впадая в отрешённое состояние. «Так и не научился я пить… Промок насквозь… А платформа рядом… В тамбуре согреюсь». Он смахивал уже безо всякого смысла мокрые хлопья с век и лица, слизывал кислинки языком. «Нет, всё-таки это кислотная вьюга». И вдруг с пронзительной горечью вспомнил, как в такой же зимний январский день, но солнечный с морозцем, сидя в Питере в своей коммуналке, он, житель огромной и великой страны, только моложе на двадцать лет, не желавший никому зла и мечтавший о любви, с волнением вложил в конверт и запечатал рассказ про Петьку, переболевшего в блокаде менингитом, который весь день собирал пустые бутылки на стадионе, чтобы на свою хватило, но последнюю у него из-под носа выкрала старуха, его и убившая. И чудилось уже в который раз, как выводит старательно дрожащими пальцами в графе «Кому» «Литературный институт имени Горького, в приемную комиссию на творческий конкурс», и ревёт, вспоминая самый конец…

Петька опять зажалел себя. Залить бы нестерпимую тоску вином! И он сделал робкий шаг к сторожке, но засомневался: а может, лучше не соваться сейчас к Кириллычу? Однако нужда пересилила – и Петька нырнул в нелюбимую дверь.

Кириллыч распластался на раскладушке, храпел, вздрагивая то ли от простуды, то ли от страха. Зелёная материя застиранных наглаженных бриджей намокла, и по сторожке полз жаркий густой запах – сторож спьяну обмочился. Стремглав выскочив на улицу, Петька заспешил к городошной площадке, где только что отыграли мужики. Но вот рядом возникла проклятая бабка-конкурентка. Петька рассвирепел, заматерился, как умел: мол, работаю здесь, моя территория! И, не помня себя, стал вырывать последнюю заветную бутылку из скрюченных старушечьих пальцев. Бабка, взвизгнув, вцепилась ещё крепче. Однако он был слишком слаб, чтобы бороться даже со старухой. Та вдруг заколотила что есть силы по голове, укусила его в руку, плюнула в лицо – Петька невольно отпрянул, потерял равновесие и опрокинулся вниз. И невыносимая боль взрезала затылок, ошпарила виски, и всё исчезло в зеленоватой темноте…

Упав плашмя, горбун замер: железная скоба, выступавшая из бетонного блока, поросшего травой, обагрилась кровью.

Старуха выронила бутылку и завизжала не своим голосом: в стекленеющих глазах Петьки застывали осколки разбитого, серого, закопченного неба.

…Опорожнённая стеклянная ёмкость выскользнула из ослабевших пальцев и покатилась куда-то вниз, под грохот нескончаемого товарняка. Откинувшись к бетонной стене, Янек запахнулся в куртку, поджал колени к подбородку и задремал, не чуя холода, будто кутаясь в саван блаженной дурманящей дрёмы. «Вот и свершилось… то, о чём мечтал в юности… теперь я такой как все… как Петька… я – со своим народом».

1984, VI, г. Ялта («Навар»), 1987, г. Москва, 2001–2004, Московская обл.