Текст книги "Смутные годы"

– Когда же это будет?

Князь Григорий знал вперёд, что ответа не получит и задавать вопрос не следовало. Да вот его, как и Барятинского, что-то подталкивало, не терпелось, хотелось скорее выполнить поручение Годунова.

– Остынет Казы-Гирей: Ахмет-паша к нему пойдёт, дело пойдёт, Ахмет-паша сюда придёт, к тебе придёт! – поклонился гонец Волконскому. – Много говорить будет, ох много!..

Гонец оказался на редкость болтливым. Ему не пришлось развязывать язык посулами.

– Великие люди пришли на Ливны… Не бывало столько!

– Здесь только передовые головы с сотнями, – стал охотно распинаться Бутурлин о том, какое великое государево войско пришло сюда. – А в больших полках, где стоят бояре, огней не видно, потому что за горой, за дубравами…

– Видим, видим, какие огни! – лукаво улыбнулся Аксай, не поверив ни одному его слову. – У Казы-Гирея тоже люди стоят!..

Этот приход гонца оказался пустым. И князь Григорий, одарив шубами и шапками татар, распрощался с гонцом. Аксай ушёл назад в Крым.

Когда в Посольском приказе получили отписку Волконского об этом визите людей хана, то поняли, что дело пошло в протяжку. И из Москвы один за другим в Крым, через Ливны, погнали гонцы. Для начала стали сулить хану богатые поминки. Затем его припугнули: Годунов отписал, что не боится его, если тот задумал что худое.

Князь же Григорий приуныл, сидя с обозом в тесной степной крепостишке. После необыкновенно дождливого лета наступила ранняя и холодная осень. Уже в сентябре выпал снег, а в октябре стали малые реки, на два месяца раньше срока.

В ноябре в Ливны от Сулеш-бика пришёл Тораз-аталык с полусотней конных и разбил стан у реки, на прежнем месте Аксая. Татары пришли малым числом коней. Половину запасных они потеряли на переправах, когда плавились по осенней студёной шуге. В степи были напуганы необычными холодами. И гонец спешил вернуться в Крым, поэтому гнал, не жалел лошадей.

Из-за непогоды ливенский воевода Иван Татев разрешил крымцам перебраться ближе к крепости. Татарам отвели место в поле и приставили к ним боярского сына Николку, строго наказав ему не выпускать их из стана.

Крымцы раскинули шатры, и Тораз-аталык с десятком конных двинулся к крепости.

– То делаешь негораздо! – попытался задержать гонца Николка.

Но тот лишь сердито огрызнулся.

В крепости заметили движение татар. Навстречу им выехали два десятка казаков, подскакали к ним и остановили: «Не велено воеводой!»

Тораз-аталык рассердился и потребовал посла. Но его не стали слушать, завернули назад, однако пообещали, что кто-нибудь приедет от воеводы.

К полудню в стан к татарам явился Волконский, а с ним Татев и Огарков. Князь Григорий справился о здоровье хана и Ахмет-паши и сразу перешёл к делу. Но гонец опять разочаровал его – сообщил то же, что говорил Аксай.

– Ждать надо, ждать! Сулеш-бик говорит: пускай Гришка ждёт… Скоро будет, скоро!

И тут же, первым делом, он выпросил у послов корм для коней. Затем, хитро прищурившись, он пристал к Татеву:

– Слышали мы: рать у государя ныне тут велика? Так не поменяет ли воевода лошади на лошади? Наши-то истомны, до Крыма не дойдут. У государя же убытка не будет… Потому ж рать велика…

Татев, сообразив, что если откажет, то выдаст государеву уловку, согласился обменять худых коней на добрых и выдать по два остромка [34]34
  Остромок – половина воза сена, соломы.


[Закрыть]сена на каждый десяток лошадей.

На следующий день от татар к воеводе приехал Николка.

– Иван Андреевич, гонец просит овса. Говорит, если не подкормит коней, то они попадают с голоду!

– Овса не положено гонцам по государевой росписи – и не давать! – резко оборвал Татев пристава. – Только послам!

– Ещё корм просит. Говорит, что взяли, в дороге поисхарчили.

Воевода наотрез отказал и в этом: он знал, раз сделаешь татарам уступку – уже не отвяжутся.

– На харч гонцам денег нет… Ничего нет! – возбуждённо заметался он по избе и в сердцах выругался: «Что за…! У послов уже деньги занял, отписку Огаркову дал, за приписью Богдана! И те поиздержались!»

Волконский же снова одарил татар и отпустил гонца с поклоном к Ахмет-паше.

А через два дня к князю Григорию заявились из Новосили казаки с жалобой на Татева и Богдана Полева. Они посчитали его и Бутурлина за власть из Москвы.

– И вино не в вино платил! – стали разбираться они с посольскими в съезжей, куда притащили и воеводу с городским головой. – Не по-кабацки!.. С нас брал, говорил крымцам, за яловицу и баранов по казёнке. А мы платили по два рубля и тридцать алтын за яловицу да по три гривны за барана. То ж сколько в розницу-то!..

– И что же вы хотите? – спросил их Татев.

– Пусть Богдан то оплатит!

– И всё?! – с усмешкой протянул воевода.

Казаки возмущённо загалдели:

– Заворовал!.. Живорез!..

– Казаки, не лайте воеводу! – попробовал было унять жалобщиков Бутурлин.

Но те разошлись, ругались.

Для Татева же это было заурядным делом. И он бодро препирался с казаками, отбивался от их нападок: «Кожу с яловиц и баранов он отдал?»

– Так то ж и полцены не будет!..

– Всё, хватит! Нечего государеву казну нищать! – строго прикрикнул он на казаков.

В конце концов он не выдержал и приказал выставить их из крепости. Боярские дети выгнали новосильских, и те ушли ни с чем, ругаясь и грозя подать царю челобитную на воеводу.

– Вот так каждый день, – виноватым голосом сказал Татев Волконскому, как бы оправдываясь за устроенную казаками бучу.

Прошло два месяца. После крещенских Святок в Ливны снова пришёл гонцом Тораз-аталык.

Стояли жестокие морозы. И крымцев распределили по дворам подле крепости, выдали им кормовых пять вёдер мёда и четыре ведра вина: за ними сгоняли в мценский кабак.

Тораз-аталыка и его ближних изрядно напоили и, заведённым порядком, стали выпытывать о крымских делах.

Захмелевший гонец сидел, клевал носом и бормотал: «Ахмет-паша говорит: от короля льётся червонное золото и белое серебро… А нам чего сухим языком домазать?»

– Сухим не уедешь, – заверил его Огарков и хитро подмигнул Волконскому.

– Касым-Кулик-бик пришёл к хану, – продолжал своё гонец, – и говорит: «Зачем держишься московского?» Затем Ахмет-паша говорит хану: «Осилит король московского, и то будет лихо Крыму!»

Он замолчал, поглядел на князя Григория мутными глазами.

Ему налили ещё. Выпили.

Тораз-аталык снова оживился.

– Касым сказал хану: не велишь пойти на московского, чем быть сыту и одету?.. Ахмет-паша своё говорит: «Московский большие поминки даст, много шуб даст». Касым же смеётся: «Московский давал шубы и в Казань – затем повоевал!» Ахмет-паша молит хана: «Пошли к королю с размётом! Он взял Полоцк!..» А Кулик-бик шепчет на ухо хану: «Московский дороден и славен. Он захватил Казань и Осторохань. Отбил города у немцев. Осилил черкас. Большие ногаи слушают его… Без помощи Крыма выстоит ли король против царя? А повоюя короля, кого уж ему воевать-то?»

– Скажи Ахмет-паше, царь Борис на своём слове стоит и со слова не выступит! – повысил голос князь Григорий, чтобы это дошло до окосевшего гонца. – Хочет быть с Казы-Гиреем в крепкой дружбе!

– Казы-Гирей не Ислам-Гирей, шибко умный Гирей, обманкой не дастся, – уважительно отозвался гонец о хане и усердно закивал седой головой.

– Передай Ахмет-паше, чтобы впредь не посылал бездельных людишек! – заявил Татев гонцу. – Почто ходишь о многих людях? То государевой казне в убыток!

В крепостишке все знали, что татары идут в гонцах большим числом от нищеты в Крыму. Но воевода так устал от постоянных денежных дрязг с казной, казаками и кабацкими целовальниками, что порой срывался, винил во всём ненасытное татарское племя.

– Зачем, Ивашка, плохо сказал? – обиделся Тораз-аталык. – Улусные тем кормятся, что на посылках у хана. Худо в Крыму. Лютый холод! Не бывало такого… Скот гибнет, конь гибнет, татара гибнет!..

– А ну пойдём! – хлопнул князь Григорий по спине гонца, протрезвевшего от обиды на воеводу.

Они вышли на крепостной двор, зашли под навес и остановились у дубовой двери амбара, подле которой стояли караульные.

– Отворяй! – велел Волконский казначею.

Ермошка долго возился и гремел большой связкой ключей, пока не открыл все замки.

Стрельцы сбросили железные запоры и распахнули дверь амбара. Князь Григорий пригнулся под низкой притолокой двери и переступил через порог. За ним в амбар вошли Огарков, Тораз-аталык и Ермошка.

– Гляди! – показал князь Григорий гонцу на тесное пространство амбара, забитое до потолка мешками.

Тораз-аталык зацокал языком, разглядывая огромную гору мешков с мехами.

– Покажи, – приказал Волконский казначею.

– Григорий Константинович, то не положено! – заартачился тот.

– Покажи, покажи! – остановил его Огарков. – Не всё ты ведаешь! Государем велено!

С Москвы послам пришла тайная грамота с наказом объявить гонцу поминки: подтолкнуть Крым на шерть, пошло-де, закачались ближние хана…

Ермошка развязал мешок, достал сороковку и подал гонцу. Тот взял связку, рассматривая, завертел её в руках. И собольи хвосты заиграли тёмно-бурым блеском, переливаясь в слабых лучах света, сочившегося сквозь крохотную отдушину сруба.

– Карош, карош, – восхищённо забормотал Тораз-аталык, и в глазах у него мелькнул алчный огонёк.

– Передай Сулеш-бику: если дело выгорит, получит немалую долю. И то будет за добрую службу великому князю! – веско заявил Волконский…

Гонцу выдали шубу из гамбургской камки на куницах и соболью шапку. Его сотникам раздали по однорядке[35]35
  Однорядка – старинная мужская одежда: однобортный кафтан без воротника.


[Закрыть]. Остальным татарам досталось по шесть аршин сукна на человека. И Тораз-аталык ушёл обратно в Крым.

Но вот наконец-то к весне в Крыму дело сдвинулось с мёртвой точки. И к маю посольство Волконского перебралось в Царёв-Борисов, где была намечена, по желанию татар, размена послами.

На Егория вешнего [36]36
  Егорий вешний – 23 апреля.


[Закрыть]Волконский подошёл с отрядом конников к Донцу, к месту переговоров. На другой стороне реки уже стояли шатры, окружённые повозками и табунами лошадей. Дымились костры. Привычно хлопотали кочевники. Сразу бросалось в глаза, что пришли они сюда не на один день.

Для Волконского это не сулило ничего хорошего. Он так и полагал, что переговоры будут сложными и долгими, с проволочками, а на них татары были горазды.

Бутурлин послал за реку Уткина, и тот оговорил с татарами, как и где наводить наплавной мост. Стрельцы и казаки поставили отдельно две большие палатки: одну для Волконского, другую – Бутурлину. Вокруг них разбили лагерь и укрепили его телегами.

И вот наступил долгожданный день начала переговоров.

На берегу реки князь Григорий сошёл с коня и остановился подле моста, стал ждать, когда с другой стороны к нему подойдёт Сулеш-бик. Рядом с ним, по левую руку, встал Бутурлин, позади – Огарков, Клобуков и Ермошка. Тут же, на берегу, в ряд выстроились стрельцы и боярские дети.

На душе у князя Григория было легко. От весенней слабости, всегда донимавшей его в эту пору, у него чуть-чуть кружилась голова.

На другой стороне реки к мосту подошёл Сулеш-бик с ближним человеком хана Ян-Ахмет-чилибеем, афызом и Мустафа-дуваном[37]37
  Казначей.


[Закрыть].

Русские и татары одновременно ступили на мост, прошли до его середины и остановились друг против друга.

Мутная весенняя вода стремительно катилась под связки лодок наплавного моста. Над рекой дул лёгкий прохладный ветерок. И слабость у князя Григория прошла.

Разменного бея он никогда раньше не видел, хотя тот и бывал послом на Москве. Поэтому он с интересом присматривался, старался угадать, что это за человек. Разумеется, о нём ему рассказали в Посольском приказе. Там же и предупредили, что его влияние в Крыму не выше, чем у Касым-Кулик-бика, который отстаивал интересы польского короля перед ханом.

Ахмет-паша Сулеш-бик был ниже среднего роста, широк в кости, с тёмными глазами и чёрной, с проседью, густой узкой бородкой. В глазах у него светились ум и хитрость. Ему было уже за пятьдесят, но гладкое обветренное лицо с редкими морщинами делало его гораздо моложе. Он был крепким, ладно скроенным и легко проделывал в седле большие конные переходы. На нём была турецкая шапка, русский кафтан и польские сапоги…

Волконский с Бутурлиным стояли и ждали, когда Ахмет-паша первым поклонится и спросит о здоровье государя.

А тот медлил, тянул… Не выдержав, он резко бросил Волконскому:

– Почто холопы царя Бориса не бьют поклон?!

– Платил ли царь и великий московский князь дань Крыму? – спросил Волконский его.

– Платил, платил!

– Зачем дело канителью затеваешь! – строго сказал Бутурлин.

Но Ахмет-паша смотрел на посла, ожидал ответа от него и как будто не слышал окольничего, хотя тот стоял слева от посла, был выше его рангом.

– Крымский хан – карачей [38]38
  Карачи, или карачеи, – в узком значении – главы (бии, князья) знатнейших крымских родов: Ширин, Барын, Аргын, Кипчак, Мангит (Мансур), Седжеут. В более широком смысле карачеями назывались вообще ближние люди крымского хана.


[Закрыть]турского, – начал издалека князь Григорий. – И если скажет турский, кого уж ему слушать-то?.. А платил ли великий московский князь дань турскому? Того и отроду не бывало! А уж тем более его карачею!

Ахмет недовольно сверкнул глазами на долговязого посла и смолчал. Ему вообще-то было всё равно, что будет с честью Казы-Гирея. Он уже давно тайно вёл переговоры с ближними Годунова, собирался податься на его имя. Борис не возражал принять его в холопство, только упросил ещё немного послужить у хана: порадеть Московскому государству и его, Годунова, правлению. Вот станет твёрдо его род на царстве, тогда примет он под свою руку Сулешевых. Об отъезде Ахмет задумывался и раньше: после того как его старший брат, мурза Джан-ши, не вернулся в Крым из посольства в Москву, испросив там у царя Фёдора подданство. Джан-ши умер два года назад. Последние свои годы он прослужил большим карачеем у касимовского царя Ураз-Мухаммеда. И вот теперь, став старшим в роду, Ахмет решил и сам покинуть навсегда Крым.

– Здоров ли государь, царь и великий князь Борис Фёдорович? – спросил он и первым поклонился московским послам.

– Дал Бог, здоров царь и великий князь Борис Фёдорович! – ответил Волконский и справился о здоровье хана.

– Слава Аллаху, великий хан Казы-Гирей здоров! – перевёл толмач.

Сулеш-бик спросил Волконского о здоровье царицы, царевича и царевны. Затем Волконский справился о здоровье калги, нурадина[39]39
  Калга – первое лицо после хана в Крыму, официальный наследник престола. Нурадин – член правящей династии, объявленный вторым, после калги, наследником престола, у крымских татар.


[Закрыть], матери хана и старшей жены. Отвечая о здоровье калги, Ахмет на мгновение замялся. И это не ускользнуло от князя Григория, он насторожился.

Они закончили протокольную часть и разъехались, чтобы за полдень встретиться вновь и приступить к делу.

Когда они встретились опять, Огарков зачитал договорную грамоту Годунова. Затем Волконский вручил её Сулеш-бику и спросил о давно наболевшем:

– Почему томил который месяц?

В Москве полагали, что задержка с переговорами была вызвана раздором по делу Барятинского. В Посольском приказе, однако, не знали всего.

Из Крыма к султану бежал калга Джанибек-Гирей. И Казы-Гирей был не только в сильном гневе на калгу, но и был напуган. Он ожидал большой опалы от султана. Опасался он и того, что калга подошлёт убийц. И он не ошибся. Тех же схватили, пытали и всё выведали. Не найдя при дворе султана поддержки, Джанибек после покушения на хана бежал из Стамбула и скрылся. Дорога в Крым ему была теперь заказана, в Турции же оставаться было опасно.

– Как волчонок – всех боится! – сказал Ахмет-паша. – Покусать может… Джанибек-Гирей – худой человек, совсем худой! У Казы-Гирея теперь калга Тохтамыш-Гирей, хороший Гирей!..

Князь Григорий переглянулся с Бутурлиным. Оба сразу, без слов, поняли всю важность новости, которая сегодня же уйдёт срочным гонцом в Москву. Раздорное дело Барятинского в Крыму отошло в тень, заслонилось противостоянием хана и калги. Для Москвы небезразлично было, кто из них будет сидеть в Крыму. Казы-Гирея знали как осторожного, дальновидного человека. А Джанибек не слезал с коня… И сейчас Казы-Гирею не до ссоры с Годуновым. Он сам будет искать с ним мира…

И князь Григорий подумал, что у бежавшего калги шансы спастись невелики. В Москве ещё была свежа в памяти история с младшим братом Казы-Гирея, Мурат-Гиреем. Тот бежал в Москву, затем ушёл в Осторохань. Там же, по оплошке воевод, его вместе с сыном достали убийцы из Крыма.

– Государь и царь Борис Фёдорович велел нам спросить брата его, хана Казы-Гирея, по-прежнему ли он с ним в дружбе и любви? – спросил князь Григорий Ахмет-пашу.

– Великого улуса хан Казы-Гирей наказал мне передать послам брата своего – великого князя Бориса Фёдоровича, что он желает быть с ним в вечной дружбе и любви! – не замедлив с ответом, сразу выложил Ахмет-паша позицию Крыма. – И поручил шерть дать брату своему!..

– Ну что же, если жить нашим государям в дружбе, то в Москве хотят знать: куда пойдёт Крым летом? – снова спросил князь Григорий крымского посла.

– Почему московский боится Казы-Гирея? – спросил Ахмет-паша. – Калга и улусные людишки не пойдут на него! Хан запретил! И на Дивеевы улусы положил то же!

– Куда же пойдёт Крым? – не отставал от него князь Григорий.

– То ведает хан и калга, – ответил Ахмет-паша так, чтобы его слышали ближние люди и дьяк Огарков. Затем он метнул хитрый взгляд на князя Григория и тихо прошептал: – На Валахию и Венгрию…

У Григория Константиновича отлегло от сердца. Теперь и эта весть уйдёт срочно в Посольский приказ. Часть дела была позади.

Огарков объявил царскую грамоту. А Ермошка, с чего-то волнуясь, стал перечислять длиннющий список даров:

– Двадцать шуб собольих на камке золотной, низ червчат, по пятьдесят рублей. Двадцать шапок собольих, низ из камки же, по пять рублей… двадцать серебряных ковшиков по две гривенки да двадцать серебряных чарок…

Казначей читал долго. Сначала шла мягкая рухлядь, ковши, чарки, затем женские украшения и иные мелочи. Дошла очередь и до подношений хану в звонкой монете.

– Пятьдесят золотых, в пять угорских [40]40
  Угорская Русь – историческое название Закарпатской Украины, бывшей с кон. XI в. под властью Венгрии.


[Закрыть]золотых каждый, по уговору в рубль золотой… Пятьдесят золотых, по одному золотому московскому, на пятьдесят рублей, по уговору один рубль за золотой… Тысяча ефимок, битых, по рублю за ефимку…

Ермошка огласил всё по описи Крыму и подвёл конечный итог:

– Итого деньгами на десять тысяч рублей. Шубами же, а также пятьдесят сороковок соболей, а к ним куницы и лисицы на четыре тысячи рублей.

Но не поверил ханский Мустафа казначей этой описи. Дотошным оказался.

Князь Григорий и Ахмет-паша оставили Ермошку и Мустафу делать своё дело и ушли, каждый в свой стан.

Мустафа сначала пересчитал каждый золотой, пробуя их на зуб. Затем приступил к серебряным монетам. Золотых было несколько сот, а серебряных – тысячи. Но он пересчитал и их.

Ермошка же, оставшись с ним наедине, сначала смотрел на него удивлённо, затем стал злиться, сообразив, что тот не доверяет ему. Так что дуванщик Мустафа-жидовин довёл его до белого каления: осмотрел каждую шубу, не поедены ли молью. Пересчитал каждый мешок с мехами, распечатал несколько сороковок, выбрав наугад из кучи мешков, осмотрел всё подарки, каждую вещицу…

И к концу дня он загонял Ермошку, заставляя распечатывать всё это.

Сверив казну с описью и приставив к ней охрану, Мустафа тоже ушёл к себе в стан.

– Жидовин! – со злостью бросил вслед ему Ермошка.

Вернувшись к себе в стан, он дёрнул пару чарок водки и до самой ночи, ворча, награждал дуванщика нелестными, худыми словами.

На новой встрече послов князь Григорий спросил его, всё ли в порядке с казной.

– Добре! – бодро кивнул тот головой, проспавшийся, опять щедрый на похвалу.

Мустафа тоже кивнул согласно длинным и толстым носом, как у вороны клюв, точно клюнул им в темечко неразумному Ермошке.

В тот день грамоту опечатали красновосковой привесной двухсторонней государевой печатью. И Волконский вручил её Ахмет-паше. Тот принял грамоту и передал её афызу.

Князь Григорий, довольный исходом встречи с Ахмет-пашой, добродушно улыбался.

Теперь пути-дорожки его с Бутурлиным расходились. Они закончили последний переговорный день и вечером, отдыхая, вышли из стана, спустились к реке.

– Всё, Иван Михайлович!

– Да… Как уйдёшь, и я тронусь. Заждались меня дома-то, заждались!

– Поклон и моим передай. Скажи, чтобы не волновались. Всё-де в порядке, месяца через два буду дома… Ты посла-то оберегай.

– Да что на Руси-то случится?

– Ну-ну.

– В Крыму-то поторгуешься?

– Не-ет! Дело по-доброму идёт… Что-то у меня сегодня голова раскалывается. Чую, к грозе.

– А ты глянь вон туда, – показал рукой Бутурлин на северо-запад.

Там, навстречу заходящему солнцу, из-за горизонта поднималась сплошная чернота. Она постепенно наползала на степь. Вот солнце коснулось краешка тучи, и по небу заскользили золотистые полосы. Они переливались и багровели. Как-то, казалось, внезапно исчезло солнце: словно провалилось в эту черноту. По степи сиротливо метнулся последний луч, и сразу стало быстро темнеть.

Порывы ветра взметнули на берегу пыль, прошлись рябью по реке. Среди туч замелькали всполохи надвигающейся грозы, и ветер донёс первые раскаты грома.

– Иван Михайлович, давай-ка пойдём, не то прихватит! – заторопился Волконский.

Они поднялись на высокий берег и бегом припустились к лагерю.

В эту ночь князь Григорий уснул только под самое утро. С вечера терзала головная боль, затем не дали сомкнуть глаз редкие, ужасные удары грома. Над самой головой будто стреляли из тяжёлой трёхфунтовой затинной пищали. Ну точь-в-точь так, когда её снаряжают. Сначала появлялся шорох, словно пушкарь проходился по стволу шабёркой. Потом следовали лёгкие удары, похожие на постукивание, когда загоняют пыж. Слышался треск, как у жагры над казёнкой…

Он напрягался, и в следующее мгновение воздух, казалось, раскалывался.

«Ого! Из “Василиска” саданул!» – чуть не оглох он.

По ниспадающей загрохотали удары потише…

И он усмехнулся: «Это, наверное, “Две девки”?»

«А “Соловья”-то у него нет», – злорадно подумал он, когда наступила долгожданная тишина…[41]41
  «Василиск», «Соловей», «Две девки» – пушки того времени разного калибра; поскольку они были редки и один тип отличался от другого, то носили индивидуальное название.


[Закрыть]

Спал он недолго, но отдохнул хорошо. Проснувшись, он почувствовал необыкновенный прилив сил и желание двигаться, как бывало в юности.

Сладко потягиваясь, он выглянул из шатра и обомлел: слой снега покрывал кусты, телеги и зелёную, безвинно убитую траву, несуразно, дико выглядевшую…

Из соседнего шатра вышел Бутурлин, удивлённо повёл глазами и, заметив на лице у князя Григория выражение замешательства, воскликнул трагически, искренно: «Беда! Не выдержит Русь двойного недорода!»[42]42
  В 1602 году, когда Волконский ходил в Крым с посольством, были подряд два года (1602–1603) холодными, как описано здесь, из-за чего и были недороды, затем голод, бегство массы крестьян на юг, в степь. И там собрался «горючий материал», опору в котором и нашёл Отрепьев, что и послужило экономической причиной поддержки широких слоёв в тех местах Гришки Отрепьева, первого самозванца. Это же, т. е. климатические условия, как первопричина, свалило и Годуновых.


[Закрыть]

* * *

В тот день их пути разошлись. Сулеш-бик со своим посольством направился в Москву под охраной Бутурлина, навстречу холодам, второму голодному году в царствование Годунова. А Волконский перешёл по мосту через Донец и двинулся на юг в сопровождении Ян-Ахмет-чилибея, афыза, Мустафы-дуванщика и татарских конников. Теперь у него в обозе осталось всего два десятка боярских детей и стрельцов, один служилый толмач Бо-Гилдей, три сокольника, повара и конюхи. По росписи ему полагалось ещё два кузнеца, два портных, сапожники, плотники и скорняки. В наличии, однако, были не все из-за спешки сборов посольства. На телегах везли котлы и сёдла, палатки и всякую иную металлическую и кожаную утварь, которой ведали подьячий и казначей, а посольский голова заправлял кормами.

За день пути до Перекопа татары остановили обоз. Впереди, пересекая наискось шлях, тянулась широкая сакма[43]43
  Сакма – протоптанный след; путь, по которому прошли конные или пешие, по ширине его судили о количестве конников.


[Закрыть], битая до черноты саженей на двадцать. Татары забеспокоились и поскакали разъездами в разные стороны вдоль неё.

Князь Григорий с толмачом подъехал к Ян-Ахмет-чилибею и спросил, кто здесь прошёл.

– Черкасские люди – худые люди! Шли о многие конные, тысячи две, не меньше!

– Первый раз, что ли, запорожцы промышляют Крым! – удивился Волконский.

Бо-Гилдей снова перетолковал с чилибеем.

– Он говорит, не за себя боится, – перевёл он Волконскому. – А за послов государя московского. Хан-де голову снимет за поминки!

Князь Григорий усмехнулся: то же самое ожидало бы и московского служилого.

– Он говорит, шибко надо бежать, шибко! – снова перевёл толмач.

– Скажи ему, у нас лошади истомны.

– Зачем столько рухлядь?.. Хана, говорит, хочешь видеть – бросай!..

Волконский выругался: частью имущества пришлось пожертвовать.

Татары повернули обоз в сторону и, нещадно погоняя лошадей, повели его дальней дорогой на Крым.

Когда прошли Перекоп, в обозе все расслабились. А на Троицкую субботу они добрались до Кыркора и стали лагерем на окраине посада, подле высокой скалы с замком Казы-Гирея наверху.

И тут же в стане появился копычейский голова [44]44
  Копычейский голова – начальник отряда копычеев или сейменов, по русской терминологии – стрелецкий голова. Копычеи составляли единственный в Крыму отряд постоянного войска, вооружённого огнестрельным оружием; русские источники называют копычеев иногда янычарами.


[Закрыть]Ахмет-ага.

Волконский и Огарков, предупреждённые бакшеем, уже ожидали его. В Посольском приказе Ахмет-ага числился вторым, после Ахмет-паши, амиятом московского государя. И ему обычно везли богатые подарки.

К послам Ахмет-ага явился с десятком сейменов, разодетым, в парчовом халате, в щегольских сапожках, поделанных где-то, похоже, в Черкесском улусе. Он без церемоний первым отвесил поклон Волконскому и заявил:

– Хан велел тебе быть у него завтра на дворе, как взойдёт над минаретом солнце!

– Слово хана Казы-Гирея для нас – как воля брата его, государя Бориса Фёдоровича! – ответил Волконский. – Позволь, храбрейший из храбрых Ахмет-ага, поднести тебе честные дары от великого московского князя!

Ахмет-ага принял соболью шубу, шапку и однорядку, а к ним ещё серебряную братину и уехал.

Последним за своей долей приехал Абдул-азиз-чилибей, третий амият московского государя…

И вот утром запел, закричал сладкоголосым петушком муэдзин [45]45
  Муэдзин (араб.) – служитель мечети, с минарета призывающий мусульман к молитве.


[Закрыть]с высокого минарета, казалось, подавая сигнал именно им, посольским…

– Ну, пошли, с Богом! – перекрестился Волконский, подмигнул Огаркову, мол, держись, старина, подбадривая, крикнул также и боярским детям: – Пошли, пошли, друзья!

Они двинулись вслед за афызом вверх по узкой извилистой дороге. Она больше походила на широкую горную тропу, по сторонам заросла высокой травой и колючим кустарником.

На первом повороте, на крохотном пятачке, для встречи послов в парадном строе застыли копычеи, воинственные, в кольчугах; блестели тускло стальные щиты, и трепетали на ветру конские хвосты на копьях, шишаках, щитах. На втором и третьем поворотах также стояли воины, сильные, угрюмые, сыто и тупо взирая на послов.

Наверху, на широкой площадке перед замком, послов уже поджидал Ахмет-ага.

Здесь послы спешились. И князь Григорий бегло осмотрелся, чтобы запомнить всё вокруг и потом точнее отразить в статейном списке[46]46
  Статейный список – отчёт российских посольств о пребывании в иностранных государствах в кон. XV – нач. XVIII в., составленный по разделам (статьям).


[Закрыть].

С высоты птичьего полёта вниз раскрывалась величественная панорама: на долину, глиняные хижины татар, на их посольский стан. По склонам гор, покрытых зеленью, прерывистой цепочкой тянулись серые скалы. Перед самым замком же двумя рядами стояли сеймены, а за ними возвышались стены, сложенные из брёвен и глины. Издали замок выглядел внушительно. Вблизи же сразу бросалась в глаза его слабость как крепости. Спасала его только неприступная скала, на которой он приютился подобно гнезду горного орла, да ещё то, что наверх к нему вела единственная дорога, с ловушками для конных и пеших.

К послам подошёл Ахмет-ага. И в этот момент взревели трубы, а сеймены разом ударили в круглые щиты рукоятками копий.

Волконский не ожидал такого неприятного на слух лязга железа о железо и невольно поморщился.

Ахмет-ага подал знак, шум сразу стих, и он учтиво пригласил послов в замок. Они прошли перед строем сейменов и вступили на широкий двор. Посреди него играл солнечными бликами высокий фонтан с ниспадающими потоками воды. Послов провели через двор с ковровыми дорожками, выложенный узорчато кафельными плитками. Они миновали анфиладу комнат и подошли к ханским палатам, где у дверей застыли два ясаула.

Здесь Ахмет-ага и афыз отступили в сторону, передавая послов Араслану Сулеш-бику, младшему брату Ахмет-паши. Тот же пропустил вперёд Волконского и Огаркова.

Князь Григорий шагнул было к дверям ханских палат, а за ним двинулся дьяк и боярские дети с дарами, но у дверей под ноги ему с громким стуком на каменный пол упали тяжёлые, инкрустированные серебром посохи, брошенные ясаулами.

Волконский ожидал этого, этой «посошной пошлины»: она останавливала только робких.

– Того не ведаю! – твёрдо сказал он и перешагнул через посохи. Он знал, что если остановишься здесь, то ясаулы будут долго томить, не поднимать посохи, как томили уже не раз до него других русских послов, вымучивая из них плату за проход к хану.

А вслед за ним шагнул к дверям палат Огарков, стрельнув взглядом на недовольно вытянувшиеся физиономии стражников.

И вот они вступили в ханскую палату.

Казы-Гирей сидел на возвышении, под красным балдахином, поджав под себя ноги и положив на колени руки. Хан был уже далеко не молод. Седая борода, скуластое полноватое лицо и низкий морщинистый лоб сильно старили его. У него был крупный прямой нос и волевой подбородок. В Крым, на ханство, его назначил султан, тому уже более тринадцати лет назад, после смерти его старшего брата Ислама. За это время он примирил враждующих Гиреев и перевёл ближе к Крыму, на кочевья, улусы Дивеевых мурз, малых ногаев. Но большие ногаи не пошли на правый берег Дона. А от князя Уруса он получил отписку, как до того такую же отписку получил султан: чья-де Волга и Осторохань, того будет и вся Ногайская орда. И пусть он не пеняет на него, на князя Уруса. То делает он не по своей воле, а убоясь московского, которому и шерть давал потому ж. Тогда хан попробовал силой загнать больших ногаев за Дон с помощью тех же малых ногаев. Между ногайцами в приволжских степях произошли жёсткие стычки. В одной из них погиб князь Урус. Пали и многие мурзы из Дивеевых улусов. Но всё осталось по-прежнему: большие ногаи под волю хана не пошли… Много испытаний выпало за эти годы на долю Казы-Гирея. Он стал мудрее, опытней, сдержанней…

По левую руку от ханского трона, ниже его, на роскошных подушках сидел калга Тохтамыш. С чёрной бородкой и усами на приятном гладком лице, он выглядел молодо, смотрел открыто и уверенно. Рядом с ним, ниже на ступеньку, сидел нурадин Сефер-Гирей. Царевич Сафа-Гирей сидел поодаль, вместе с Батыр-Ширином и другими карачеями. Ещё дальше от трона прошёл и занял место Ахмет-ага. Там же был недруг Москвы Касим-Кулик-бик, шурин хана Каитан, сеиды и огланы[47]47
  Сеид – почётный титул мусульманина, ведущего свою родословную к Мухаммеду. Огланы (уланы) – феодалы высшего ранга в Крыму, упоминаются в ХVI–XVII вв.


[Закрыть].

Араслан вывел Волконского и дьяка на середину палаты и представил хану: «Великой орды великий вольный хан всего кипчакского поля, и ногай, и черкас, многих татар великий хан Казы-Гирей! К тебе, великому хану, брата твоего, великого государя-царя и великого князя Бориса Фёдоровича всея Русии, посол Григорий Константинович Волконский с товарищами челом бьёт!»

Послы поклонились Казы-Гирею.

И князь Григорий объявил хану: «Брат твой, великий государь-царь и великий князь Борис Фёдорович и сын его, великий государь, царевич, князь Фёдор Борисович, велели челом ударить!»

И снова послы поклонились хану.

Казы-Гирей спросил Волконского о здоровье царя и царевича, при этом он слегка приподнялся и наклонил голову.

Князь Григорий ответил, что, дал Бог, они здоровы.

Справился о здоровье великого князя и царевича калга, потом нурадин.