Текст книги "Сломанная тень"

Глава одиннадцатая

Хромов сделал вид, что забыл про атлас. Хмуро кивнул Тоннеру, задал пару пустых вопросов и сухо сказал, что очень занят. Илья Андреевич откланялся, повернулся к двери, и только тогда Сергей Алексеевич его окликнул:

– А что это у вас под мышкой?

– Атлас. Вы вчера выразили желание ознакомиться.

– Атлас? – задумался Хромов. – Ах да! Припоминаю! Оставьте на бюро, будет время – просмотрю.

Неприятный осадок от аудиенции испарился на занятиях. Со студентами замкнутый Тоннер преображался. Даже про скучные материи (сегодня, например, разбирали особые правила судебной экспертизы новорожденных) рассказывал эмоционально, с драматическими паузами, с отнюдь не риторическими, зачастую каверзными вопросами. Конечно, легче было бы просто озвучить список инструментов, коими вскрывают грудь младенца. Студенты запишут, механически заучат, ответят на экзамене, только вот в экстремальной ситуации могут и не вспомнить. А вот если они осознают логику: хрящи у новорожденных мягкие, поэтому удобней действовать ножницами, – то к верному решению придут сами.

Когда аудитория уставала, Тоннер всегда к месту вставлял анекдот, байку из собственной практики или демонстрировал препарат – услышанное запоминается лучше, если подкреплено зрительным впечатлением.

Зачастую его занятия заканчивались, как и сегодня, аплодисментами. Тоннер, прижав руку к груди, раскланялся, но, поймав взгляд напросившегося на занятие Шнейдера, почувствовал себя неловко. По слухам, того вчера проводили свистом.

На все вопросы Тоннер лаконично ответил «нет». О смерти Баумгартена не знает, на осмотр тела не ездил, никаких подозрений не имеет.

Собственно, его ответы Дениса не особо интересовали. Кончина барона была лишь предлогом зайти в гости.

– Потрясающий борщ! – похвалил хозяин.

Довольное лицо Кати залил такой румянец, что даже веснушки под ним исчезли.

– Но осмелюсь дать тебе маленький совет, – продолжил Тоннер. – В Малороссии в борщ добавляют сало с чесноком.

– Брр! – передернуло Угарова, живо представившего в супе лохматые куски жира.

– Не скажите! Чеснок толкут в ступке и добавляют в самом-самом конце. А сало, представьте, берут старое, лучше всего прогорклое.

Катя поджала губы:

– Мы такое сало обратно свиньям скармливаем. На нем даже жарить нельзя!

Угаров захохотал:

– Да уж, Илья Андреевич! Подшутили над вами в Малороссии!

– Отнюдь! Я лично наблюдал за варкой.

– Зачем? – удивился Угаров.

– Во всем виноват батюшка, мой интерес к рецептам от него, – улыбнулся Илья Андреевич. – Когда papa[27]27
  Папа (фр.).


[Закрыть] был маленьким, в доме часто менялись повара. И у любимого grand pate a glace de la crepe[28]28
  Торт с мороженым (фр.).


[Закрыть] каждый раз менялся вкус! Чтобы этого избежать, отец решил записывать рецепты. Бабушка с дедушкой над ним потешались, но впоследствии тетрадки весьма пригодились. Когда во Франции грянула революция и papa сбежал в Россию, он решил открыть в Петербурге кондитерскую. Вы еще там не побывали, Денис?

Угаров помотал головой.

– Обязательно сходите!

– Спасибо, я разлюбил сладкое. А вы что, тоже мечтаете о собственной ресторации?

– Нет, конечно, у меня есть любимая профессия. И, по счастью, она меня худо-бедно кормит. Дела идут неплохо. Вчера вот Лаевские позвали…

У Дениса от возбуждения задрожала нога. Разговор поворачивал в нужное русло.

– Поздравляю! Теперь вы сможете беспрепятственно встречаться с Полиной.

Тоннер, увлекшись борщом, пропустил сарказм:

– Конечно!

– А я считал вас другом! – выдернув из-за ворота салфетку, молодой человек вскочил из-за стола. Тоннер ошарашенно на него уставился. – Доверился, как брату! А вы ни словом, ни жестом не дали понять…

Катерина внесла горячее.

– А вот и бифштекс! Садитесь, Денис Кондратович, садитесь!

– За один стол с вами? Нет уж, увольте!

– Бога ради, Денис! Чем я перед вами провинился?

– Если вы мне друг, должны были честно рассказать о вашем романе с Полиной!

– Вот в чем дело! – Тоннер с облегчением вздохнул. – Денис Кондратович, миленький! Готов поклясться чем угодно: я не любовник госпожи Налединской.

– А зачем уединялись? – подозрительно спросил Денис, комкая салфетку, будто перчатку.

– Могли бы и сами догадаться! Аполлинарии Андреевне понадобилась консультация.

Угаров присел, взял в руки нож и вилку.

– Полина больна?

– Ну, как вам сказать…

– Если хотите остаться моим другом, говорите правду.

Тоннер почесал затылок.

– Увы! Медицинская этика не позволяет мне обсуждать чье-либо здоровье…

– К черту этику! – в первый раз в жизни помянул лукавого Угаров. – Слово дворянина! Ее тайна умрет со мной!

– Прошу все-таки простить…

– То есть не скажете?

– Понимаете, Денис Кондратович, Аполлинария Андреевна беспокоится из-за узкого таза. И решила посоветоваться со мной.

В комнату вбежал Данила:

– Здравствуйте, Денис Кондратович!

– Здорово, – отмахнулся Угаров.

– Илья Андреевич! – обратился Данила к хозяину. – Опять полковник приехал. Тот, что утром. Просят к ним в карету-с.

– Иду! Иду! – Тоннер поднялся. – Денис Кондратович! Вынужден ненадолго вас покинуть. К десерту вернусь. Вместе выпьем кофею с коньячком, а потом отправимся к Лаевским. Надо проведать Софью Лукиничну. Кстати, как она?

– Лучше всех! – буркнул Денис. – Я вас дожидаться не буду. Дела-с. Спасибо за обед!

Поймав около плашкоутного моста извозчика, Угаров отправился на Малую Конюшенную.

Если вчерашний разговор Угаров подслушал случайно, то сегодняшний – намеренно. Услышав настойчивый стук в мастерскую, он подкрался на цыпочках по коридору и замер у поворота.

Услышанное его напугало. Конечно, надо идти в полицию, самодеятельные расследования до добра не доводят! Угаров в том убедился на собственной шкуре: чудом спасся из подожженного преступником дома.

По дороге на Выборгскую сторону Денис размышлял: не рассказать ли обо всем Тоннеру? Илья Андреевич – аналитического ума человек, ему любая загадка по плечу.

Но после разговора за столом передумал – Тоннер явно темнил, и просить его о помощи расхотелось. Однако встреча с загадочной дамой в вуали, стрелявшей вчера в Баумгартена, представлялась Денису очень опасной, и он решил подстраховать Лаевского с Тучиным.

Часы на городской управе пробили полпятого. Внимательно оглядев освещенную фонарями Малую Конюшенную, Угаров решил пролетку не отпускать. А вдруг погоня! Где вот только встать? Угаров приказал извозчику проехать к лютеранской церкви и развернуться, чтобы видна была вся улица.

«Отлично! Отсюда и буду наблюдать!»

– Значит, все-таки убийства? – переспросил Киршау.

– Не сомневаюсь, – ответил Тоннер.

– А я ведь предупреждал, прожекты писал, государю докладывал: нельзя на содомию глаза закрывать, это не забава юношеская, а самое что ни есть преступление! Да-с, преступление! Против нравственности, против морали и церкви! И если мы, власти, не будем карать, не будем извращенцев на каторгу отправлять, начнется самосуд. И нате вам, пожалуйста! Начался!

– Простите, господин обер-полицмейстер! Правильно расслышал? Вы содомию преступлением считаете?

– А вы? – задиристо ответил вопросом на вопрос Киршау.

– А я – грехом!

– Велика ли разница?

– Велика, эти понятия не тождественны, еще Ярослав Мудрый разграничил их в Русской Правде, – пояснил Тоннер, скидывая шубу, – ему стало жарко.

– Что значит разграничил? Преступление – это что, не грех?

– Грех! Любое преступление – грех, но не каждый грех – преступление.

Киршау потряс головой:

– Софистика какая-то!

– Поясню! Непочтение к родителям – это грех?

– Грех!

– Но не преступление! И обжорство – не преступление, и леность, и пьянство…

Киршау задумался, потом кивнул:

– Что ж, допустим.

– И содомия не преступление!

– А вот это…

– Простите, я не закончил. Если двое мужчин по взаимному согласию совершают соитие – это грех, большой грех. И свершивших его ждет Божий суд и суровое наказание. Но обществу от сего никакого вреда нет!

– Эк загнули! А изнасилованные отроки? Самое ведь лакомое для извращенцев – детишки.

– Я говорил про взрослых мужчин и зрелых юношей! – сурово ответил Илья Андреевич. – Соглашусь, их поступки противоестественны! И с нравственной стороны, и с физиологической, но если все происходит без насилия, по согласию…

– Взрослые мужчины должны ублажать взрослых женщин. Между прочим, от этого польза государству несомненная в виде потомства. А вдруг все мужчины мужеложниками станут? Что будет-то, представьте! Вымрем! Вымрем как римляне!

– Карл Федорович! Ради справедливости позвольте напомнить: Римская империя распалась в христианскую эпоху, когда содомия жесточайше преследовалась. По приказу Константина Великого[29]29
  Константин I Великий (272–337 н. э.) – римский император.


[Закрыть] уличенных подвергали кастрации…

– Тоннер! Вы сами-то, часом, не содомит?

– Нет, Карл Федорович, слово дворянина!

– А почему тогда извращенцев оправдываете?

– Я не оправдываю! Как христианин, как ревностный католик, я осуждаю их и молюсь, чтобы Господь вразумил этих грешников. Но как врач, как гуманист призываю не множить запретов, а тем более наказаний. Запретный плод, как мы знаем, сладок. Надо вразумлять заблудших…

– Вразумлять? Я покойному Баумгартену сколько раз говорил: «Ты позоришь не только отца, ты всех нас, остзейских дворян, позоришь», а он смеялся: «Вы, – говорит, – Карл Федорович, сами хоть разок попробуйте, так вас на женские прелести больше не потянет».

– Зарубежные исследования говорят иное. Содомитом становится далеко не каждый, даже среди испробовавших. Общеизвестно, что мужеложство распространено в тюрьмах: не имея возможности удовлетворить похоть обычным способом, заключенные начинают ублажать друг друга. Иногда добровольно, чаще под угрозой насилия. Но после выхода на свободу большинство мужчин навсегда оставляют содомию. Почти девяносто процентов от общего числа. Представляете? Вывод, мне кажется, очевиден. Станет мужчина содомитом или нет, определяется некой предрасположенностью, которая от человека никак не зависит. Как не зависят цвет глаз, длина ног, форма носа…

– Предрасположенность, значит? – с ехидцей спросил Киршау. – Ловко, очень ловко придумано, наверняка самими содомитами. Я, мол, не виноват, таким уродился!

– Эта всего лишь одна из множества теорий. Некоторые врачи считают содомию заболеванием…

Тоннер осекся. Он хотел сказать, что некоторые готовы признать ее вариантом нормы, но решил не лезть на рожон.

– Заболевание! – расхохотался Киршау. – Загляните-ка в Библии! Содомия – не болезнь, а искушение, которое должен преодолеть всякий мужчина. Меня и самого в незрелые лета влекло к юношам. Но я знал, что это влечение – дьявольское искушение, и преодолел его.

– Ну а меня Господь оградил от подобных испытаний. Мужчины меня никогда не волновали, только дамы!

– Вы сочувствуете содомитам – это еще хуже. Порок не может существовать, ежели все к нему нетерпимы. А вот когда есть сочувствующие, оправдывающие, готовые простить и понять, тогда Дьявол достигает цели. Боритесь, Тоннер, не губите свою душу. Пост и молитва укрепят вас, как укрепили меня. Справившись с содомским, остальные искушения я щелкал как орешки. Например, ни разу не был в борделе. Даже в многомесячных походах, даже в лагерях не посещал!

– Завидую, – искренне вздохнул Тоннер. – А я вот не могу долго без женщин.

– Пост и молитва, Тоннер, пост и молитва.

– Спасибо за совет, – снова вздохнул Илья Андреевич.

– Но мы отвлеклись. Вернемся к убийствам. Выводы ваши интересны, связь с гибелью Репетина прослеживается. Но где искать преступника? Как он попал в квартиру? Двери были заперты, никто не входил, не выходил.

– Следствие наверняка велось небрежно. Надо было допросить всех: дворников, будочников, водовозов, разносчиков. Велите Яхонтову завтра же этим заняться…

– Легко сказать, велите! Он приказ выслушает, но даже пальцем не шевельнет. Доложит потом, что всех опросил, но ничего нового не обнаружил.

– ???

– Его за два самоубийства никто ругать не будет. А вот за два нераскрытых убийства…

Тоннер опешил:

– Как же так? Вы же обер-полицмейстер! Надо заставить…

– Обер-полицмейстер я временный, пока лишь исполняю обязанности, утвердят или нет, не знаю. Яхонтов это понимает, на приказы мои ему плевать. – Киршау махнул рукой. – Спасибо, Илья Андреевич, за помощь. Поживем, увидим, как оно дальше пойдет.

– А если кому-то другому это дело поручить?

– Кому? Яхонтов ленив, алчен, по натуре изверг, но хотя бы умен. А остальные…

– Вы Захара Пушкова знаете? Из Василеостровской части?

– Знаю, – припомнил Киршау.

– Что, если ему поручить? Дотошен, исполнителен, соображает хорошо, – видя, что Киршау заколебался, Тоннер неожиданно для себя добавил: – А я бы ему помог. Сами знаете, кое-какой опыт у меня есть.

Киршау молчал, взвешивая pro и contra.

– Я, конечно, могу ошибаться, – добавил Илья Андреевич, – но, по-моему, убийство Баумгартена не последнее. Сами сказали – самосуд! Вдруг и вправду кто-то решил, что содомитам пора в преисподнюю.

Киршау по-прежнему молчал.

– А может, просто сочувствуете убийце и поэтому не хотите его ловить? Пусть себе убивает грешников…

– Молчать! – вскочил в полный рост обер-полицмейстер, ударился головой о верх кареты и, потирая затылок, снова уселся. – Вы забываетесь, Тоннер! Да, я понимаю мотивы убийцы. И, как христианин, разделяю его ненависть к грешникам. Но заповедь «не убий»[30]30
  Исх.20:3.


[Закрыть] никто не отменял! Ладно! Завтра я освобожу Пушкова от обязанностей в части на три дня и пришлю к вам.

– Спасибо!

– Убийцу надо поймать и предать суду! А уж потом наказать всех содомитов!

– Если я не ошибаюсь, наказание за содомию предусмотрено только для солдат, – напомнил Тоннер.

– Я намерен еще раз подать свой прожект.

– Надеюсь, он снова будет отклонен, – улыбнулся Илья Андреевич.

– Не надейтесь!

Сделав круг по Выборгской стороне, карета подъехала к дому доктора.

– Всего доброго, господин полковник! – попрощался Илья Андреевич.

Обер-полицмейстер не ответил, только прикрикнул на кучера, распахнувшего перед Тоннером дверь:

– Чего встал, как пень? Давай, гони домой!

Задремал Макар после второго стакана. Хорошо задремал. Притулился у стеночки, накрылся полушубком и всхрапнул. Жаль, ненадолго. Разбудили его нагло, бесцеремонно, больно пихнув под ребра:

– Я тебе что велел?

Во сне в тот момент Хромов самолично Макару чарочку подносил, а Тоннер на закуску паюсной икоркой хлебушек намазывал.

– Я тебе что велел, скотина? – еще один тычок под ребра. Шнейдер.

Макар тряхнул головой. Хромов с чарочкой растворился в полумраке морга. Что ему поручил этот жидяра, сторож, хоть убей, не помнил.

– Куда Тоннер поехал? – потерял терпение Борис Львович.

– Тоннер? – задеревеневший язык со скрипом провернулся в пересохшем рту.

– Тоннер, Тоннер! Забыл, шельмец, за что деньги получил? Если не узнаешь, куда он поехал, ничего больше не получишь! Дернул меня черт связаться с пьяницей!

Много бы в ответ сказал ему Макар, да только Шнейдер ушел.

Возвращение к реальности происходило медленно. Сначала сторож вспомнил, как заключил со Шнейдером сделку. И сразу острая боль пронзила голову от виска до виска. Дьяволу он продался, дьяволу! Сколько жида ни крести, один хрен, иуда! И продался-то всего за полтинник! Макар с трудом перевернулся на живот, подогнул колени и начал биться головой об пол. Господь тут же послал ему спасительную мысль: коли с помощью Макара немцы с жидами друг дружку изведут, на Руси легче жить станет.

Перекрестившись, сторож выполз на воздух. На заднем дворе Данила рубил дрова. Пошатываясь, Макар двинулся к нему:

– Здорово, сосед!

– Приветствую. – Данила хорошенько прицелился, размахнулся посильней – и полено разлетелось с первого удара. Вертевшийся под ногами Моська собирал щепки: возьмет в зубы и несет к поленнице.

– А скажи, сосед, немец твой где?

Данила прищурился. Подобный вопрос только что задавал незнакомый доктор:

– По делам поехал!

– А по каким?

Незнакомцу Данила ответил вежливо, мол, не знаю, а вот синюка подзаборного решил осадить:

– По каким надо! Тебя, пьяницу, не касается.

Данила пристроил на колоду новое полено и взмахнул топором. И опять с первого раза! Раньше-то и Макар так мог. А теперь руки дрожат! Смачно сплюнул и пошел куда ноги несли.

На переднем дворе на него налетела Аксинья:

– А ну бери метлу! Комендант за грязь ругался! Сказал, выгонит тебя!

– Ну и черт с ним! Сам пущай метет!

– А дети-то наши что будут есть? – заорала жена.

– Сиську твою сосать! – рассмеялся Макар.

– А ну, мети! – Аксинья сунула ему орудие труда.

Не было бы счастья, да несчастье помогло. Минут через пять к воротам, возле которых пылил метлой Макар, подкатила карета. Кучер, спрыгнув с облучка, открыл дверцу. Из нее вылез Тоннер собственной персоной. А в глубине кареты – Киршау.

Макар радостно оскалил навстречу доктору беззубый рот:

– Доброго здоровьичка, Илья Андреевич! – И, как только доктор скрылся в подъезде, поспешил к Шнейдеру.

Глава двенадцатая

Одни несчастья сулили Софье Лукиничне карты: в казенных домах и в собственном, в делах сердечных и со здоровьем, а сердце ее должно было успокоиться в могиле, причем очень скоро. Брр! Добросердечная майорша не верила своим глазам, поминутно их закрывала и трясла головой – а вдруг наваждение? Но карты упорствовали, а пророчить беды не хотелось. Крестясь после каждой фразы, гадалка сочиняла на ходу:

– Мужчина в вас влюблен. Очень солидный. Может, надворный советник, а может, и тайный. А то и камергер.

– Камергер? – брезгливо произнесла Софья Лукинична. – Фу! Помоложе-то никого не видать?

– Нет, – вздохнула майорша, провожая печальным взглядом меренгу. Мало того, что Лаевская никогда не платила, в конце каждого гадания восклицая: «Ах, опять забыла деньги», – так еще и со стола все сметала подчистую. Прок от Софьи Лукиничны был лишь один – небрежно похвастаться соседкам: мол, вчера опять знакомая генеральша захаживала.

– А вы повнимательней, – посоветовала Софья Лукинична. – Должен юноша присутствовать с усиками. И еще один, без усиков и не юноша, но уж больно куртуазный!

Майорша еще раз кинула взгляд на карты. Тяжелая болезнь, невосполнимая утрата, пустые хлопоты в казенном доме. И никаких куртуазных усиков. Одни тайные недоброжелатели как женского, так и мужского пола. Однако скрепя сердце подтвердила:

– Ах да! Есть пара валетиков. Сразу и не заметила.

– Влюблены? – облизывая пальцы, поинтересовалась Лаевская.

– Проявляют интерес. Соперниц больно много вокруг.

– Да уж! Мокрохвостки бесстыжие! – возбудилась Софья Лукинична. – А позвольте полюбопытствовать, почему мы сегодня в спаленке ютимся? Вы ремонт затеяли?

– Какой там ремонт с моими средствами! – вздохнула майорша. – Концы с концами еле свожу. Вот и пришлось пустить жильца.

– Молод жилец-то?

– Нет! Наших лет! – опрометчиво ответила майорша и тут же пожалела.

– Каких таких наших? – взбеленилась Софья Лукинична. – Думайте, что болтаете! Вы мне в бабушки годитесь!

Майорша насупилась. Она точно знала: они с генеральшей ровесницы. Просто Софья пофигуристей, у таких морщины завсегда заметны меньше.

– А чего сразу нахмурились? Я пошутила! – торопливо повинилась заинтригованная Софья Лукинична. – Что за жилец-то?

Майорше и самой хотелось поделиться новостями, так что обиду она вмиг забыла:

– Из благородных. Высокий, статный! И богат!

– Богат? – Софья Лукинична не сумела скрыть скепсис. Для чего богачу снимать комнатку в обшарпанной квартирке?

– За неделю целую сотню отвалил.

– Сотню? – задумчиво переспросила Лаевская. – Неспроста!

– И я про то. Карты сразу кинула, и знаете, что вышло? – майорша взяла интригующую паузу. – Влюблен он!

– Да ну?

– Без памяти влюблен. Только о даме треф и думает!

– О даме треф? – сердце в груди Лаевской тревожно забилось.

– Да-с, Софья Лукинична. Потому и снял мою комнату, чтобы поближе к ней быть. Однако ночевать пока не остается. Женат. – Майорша прослезилась. – Но жену не любит. Сам признался.

– А сейчас он здесь?

– Да! С самого утра явился!

– Ой! Познакомьте нас! Умоляю!

– Что вы, что вы! Просил не беспокоить, – перешла на шепот майорша.

– Хм! – фыркнула Софья Лукинична. – Вы хоть понимаете, зачем он у вас поселился?

Майорша застеснялась, долго теребила в руках завязки от чепчика, а потом решила сознаться:

– Приглянулась я ему. Мужчина он обстоятельный: чувства чувствами, а сперва надо выяснить – не пью ли горькую, не наведывается ли ко мне кто?

Софья Лукинична подскочила, словно под ней распрямилась пружина:

– Что за ерунду вы городите?!

Генеральша прогулялась по Фонтанке. То и дело останавливаясь у гранитного парапета, с помощью маленького зеркальца наблюдала за окнами майорши. Пусть старая вешалка не обольщается, не по ней сохнет жилец. Иначе зачем ему подзорная труба? Чтобы наблюдать за домом напротив! А кто там живет? А живет там Софья Лукинична!

В дверях особняка столкнулась с Марфушей. Как и вчера, блаженная нацепила длинную вуаль, а шушун[31]31
  Женская распашная одежда с перехватом в талии.


[Закрыть] сменила на вполне пристойный клок[32]32
  Верхняя женская одежда без рукавов колоколообразной формы, наподобие манто или ротонды.


[Закрыть].

– Ты что здесь делаешь?! – возмутилась Лаевская.

– Кто куда, а мы отсюда, к Кольке Мокрому[33]33
  Владимирский собор на Петербургской стороне имел также «народное» название – церковь Николы Мокрого.


[Закрыть] идем! – пропела юродивая.

– А ну сгинь! – Софья Лукинична, напирая всем телом, впихнула Марфушу обратно в дом. – Через черный ход иди!

– Налетела корча злая! Ух! Ух! – богомолка быстро-быстро замахала руками, и Софья Лукинична отшатнулась, чем юродивая немедленно и воспользовалась: резво обежала Лаевскую и спустилась к ожидавшему ее экипажу.

– Я тебе сейчас дам злую корчу! – кинулась за ней Софья Лукинична, но Марфуша крикнула «Гони!», – и след ее простыл.

Запыхавшаяся от погони Лаевская накинулась на швейцара:

– А ты, остолоп, куда глядел? Кто велел этой прохвостке к парадному входу подать экипаж?

– Ирина Лукинична!

– Ну, я ей сейчас покажу!

– Они вместе на похороны собирались, да Ирина Лукинична занемогла. Марфушенька одна поехала.

– А! Нестора сегодня закапывают! – обрадованно вспомнила Лаевская про смерть ростовщика. – Туда ему и дорога! А если я еще раз увижу здесь Марфушу, прикажу с тебя живьем кожу содрать! Понял?

Швейцар нахмурился, сжал кулаки, на секунду зажмурился, но ответил почтительно:

– Понял, барыня.

Скинув шубу, Лаевская отправилась к себе. В комнате приказала отдернуть шторы и села у окна наблюдать. Раз незнакомец ночует дома, рано или поздно из дома майорши выйдет.

Минуты тикали, медленно складываясь в часы, однако поклонник раскрывать инкогнито не торопился.

Лишь когда пробило полпятого, к дому майорши подъехала карета. Лаевская в нетерпении поднялась со стула.

Отворилась дверь, и на набережную вышел князь Дашкин. У генеральши от изумления челюсть отвалилась!

Весь день, запершись в арендованной комнате, Арсений Кириллович резал бумагу. Умучился с непривычки.

Изредка отвлекался, поглядывал в подзорную трубу. Интересного увидел мало. В особняк Лаевских то и дело кто-то заходил, кто-то выходил, но шантажистки не было – видимо, она пользуется черным ходом.

Увидев Юлию Антоновну, князь от возмущения аж задохнулся! Вчера вечером, выслушав длительную, от супа до десерта, нотацию мужа, княгиня холодно ответила, что навещала заболевшую Полину, а Тучина даже не видела.

«Выманю письмо – и тотчас в имение! Буду книжки читать, труды писать, по вечерам с семьей играть в лото. И никакой суеты, никаких соседей!»

Когда Софья Лукинична направилась к майорше, Арсений Кириллович перепугался, но оказалось, они приятельницы, вместе гадают.

Закончив труд, Дашкин перетянул пачку нарезанной бумаги в двух местах бечевкой. Увы, сверху и снизу пришлось положить по казначейскому билету.

Князь открыл брегет. Полпятого. Пора ехать!

– Калачи, сайки!

– Сбитни, чай!

– Пирожки горячие с капустой!

– У него вчерашние, берите мои – с пылу с жару!

От вкусных запахов заурчало в животе, князь вспомнил, что не обедал. Разносчики окружили его.

– Каша гречневая рассыпчатая с луком!

– Пирожки с вязигою, кому пирожки с вязигою!

В молодости Арсений Кириллович любил перекусить у Гостиного. Но сейчас, представив, как он, камергер и тайный советник, примостится на ступеньках с кружкой чая и пирожком, сглотнул слюну, расчистил себе тростью путь и через несколько секунд уже шагал по Суконной линии[34]34
  Ряды Гостиного двора вдоль Невского проспекта.


[Закрыть]. В Гостином было жарко (нагретый воздух от печей, устроенных в подвалах магазина, поднимался в галереи), и князь расстегнул шубу. Лучше бы скинуть, только некому – Петруха вновь караулил у черного хода особняка Лаевских.

Смеркалось, Гостиный двор потихоньку закрывался, посетителей было мало. Приказчики провожали Дашкина тревожным взглядом: взгляд и походка выдавали в нем человека важного. Такие в Гостиный за покупками не ходят, посылают слуг. Уж не с инспекцией ли?

От их пристального внимания Дашкину стало не по себе. Он-то надеялся, что в многолюдной толпе никто не заметит, как шантажистка сунет ему конверт, а он ей – пачку ассигнаций. Неудачно выбраны время и место, ох неудачно! Да и вымогательница запаздывает… Дашкин дошел до Зеркальной линии[35]35
  Ряды Гостиного двора, параллельные Садовой улице.


[Закрыть] и обернулся. Что делать? Идти обратно? Десятки глаз внимательно наблюдали за ним. В смятении князь толкнул первую попавшуюся дверь.

– Доброго здоровьичка-с! – кинулся к нему насмерть перепуганный приказчик. Днем он всучил провинциальной барыне пять аршинов прелого сукна. Не ее ли родственник с претензией? Ой, беда, беда! Если скандал – не сносить головы! – Чего желаете-с? Шелк хороший имеется! Такого в целом ряду-с нет-с.

Мальчики-сидельцы[36]36
  Помощники приказчиков, зазывали покупателей в лавки.


[Закрыть] мигом раскинули перед Дашкиным полотна. Растерявшийся князь пощупал шелк. Одежду он всегда шил на заказ, кроме безделушек и книг, давно ничего сам не покупал. Но помнил: сразу лучший товар приказчики никогда не выкладывают.

– Что за дрянь? – процедил. – Нет ли чего получше?

Приказчик радостно улыбнулся. Пронесло! Та барыня, поди, давно катит в свою Кострому. А господин хоть и hauye volée[37]37
  Высокого полета (фр.).


[Закрыть], а в товаре не разбирается. С перепугу приказчик сразу китайские шелка перед ним выложил. Что ж, сейчас покажем наши, российские!

– Только для вас! – воскликнул. – Куплены-с по случаю-с! И на жилет хорошо-с, и на шейный платок-с!

Сиделец, сдерживаясь, чтобы не засмеяться, достал из-под прилавка полотно.

– Несравненно лучше! – оценил Дашкин. – Почем аршин?

– Пятьдесят!

– Ты с ума сошел, любезный! – О ценах Арсений Кириллович не имел ни малейшего представления, но был уверен: продавец пытается его надуть.

– Себе в убыток отдаю! Только из уважения к вам!

– Нет, братец, дорого!

– Назовите вашу цену!

– Мгм! – задумался Дашкин. – Скажем, сорок!

– Забирайте! – Приказчик схватил полотно и сунул Дашкину прямо в руки. Сановник, может, и важный, но, видимо, тоже из провинции.

Арсений Кириллович растерялся. Отказываться было неудобно – сам цену назвал, но и шелк ему не нужен. Попытался полотно вернуть.

– Желаете перемерить? Мы мигом-с.

– Но…

– Не извольте беспокоиться, весь инструмент у нас клейменый, не то что у соседей!

Снаружи князя уже поджидала толпа приказчиков и мальчишек-сидельцев. Оказывается, сановник не с инспекцией, за покупками пожаловал!

– Дяденька!

– А ну кыш! – закричал приказчик на мальчишку, который открыл дверь и позвал посетителя.

– Сам ты кыс! – прошепелявил в ответ мальчишка.

Приказчик удивился. Что здесь делает отрок со злополучного Угла?

С самого открытия Гостиного двора перекресток Невского с Садовой оккупировали гулящие дамочки. Поклонники нетрадиционной любви тоже мимо Угла не проходили. Именуемых «тетками» мужчин и юношей стояло там не меньше, чем дамочек. Соседство мирным не было; дрались не из-за клиентов (кому мил поп, тому попадья без надобности), а из-за мест – каждый хотел красоваться в первом ряду!

Ворвавшийся в лавку мальчонка выделялся среди «теток» отсутствием передних зубов – ему их вышибли для большего удобства в «работе», потому приказчик его и запомнил.

– Асений Кииллович? – спросил отрок князя.

– Чего тебе? – важно осведомился Дашкин.

– Вас дозыдаются, – фамильярно подмигнул мальчонка. – Я провозю…

– Постойте, Арсений Кириллович! – взмолился приказчик. – А шелк?

– В другой раз. Сам видишь, некогда!

Выйдя за мальчишкой на Садовую, Дашкин с облегчением вздохнул. Незаметно передать деньги в Гостином невозможно, а огласка князю не нужна. Вот только шантажистки опять не видать.

Юнец, пройдя десяток саженей по направлению к Апрашке[38]38
  Апраксин двор – торговые ряды и рынок на Садовой улице.


[Закрыть], остановился, сунул в рот два пальца и пронзительно свистнул. Тут же с Невского вылетел закрытый экипаж и резко затормозил возле князя.

– Заждались, Арсений Кириллович?

Услышав знакомый голос, князь задрожал, в горле сгустился комок, мысли спутались. Раньше такое случалось с ним лишь при встречах с императором.

– Один пришел? – обратилась к мальчишке дама под вуалью, высунувшись из экипажа.

– Один! – ответил тот.

– Арсений Кириллович! Дайте юноше полтинник за труды и залезайте поскорей, – распорядилась незнакомка и откинулась в глубину экипажа.

Князь кинул мальчишке мелочь, тот ехидно усмехнулся и быстро исчез за колоннами Гостиного двора.

– Трогай! – крикнула извозчику дамочка, когда князь плюхнулся рядом с ней; и тут же фамильярно перешла на «ты»: – Деньги принес, сиятельство?

– Да! – выдавил князь.

– Хороший мальчик! Послушный! – похвалила незнакомка. – Доставай, время дорого!

Князь медлил. Собеседница истолковала его нерешительность по-своему:

– Не доверяешь? Ладно, давай так. Вот письмо, – дама высунула из муфты конверт. – Одной рукой даешь деньги, другой забираешь. Идет?

Князь внезапно успокоился. В экипаже-то темно. Полез за пазуху, вынул пачку.

– Ишь, какой недоверчивый! – таинственная незнакомка протянула конверт. – Получай свой пасквиль!

Она кинула Дашкину на колени письмо и вырвала деньги. Князь схватил конверт, прижал к груди и облегченно вздохнул. Теперь он письмо не отдаст. Ни за что! Спасен! Надо немедля разорвать его и клочки пустить по ветру. А вдруг подлог? От этой дамочки чего угодно можно ожидать.

Достав листочки, сперва пересчитал. Три, как и должно быть. Потом попытался рассмотреть. Черт! В темноте ничего не видно! Пришлось развернуться вбок, к свету проносящихся фонарей. Строчки прыгали в глазах. Почерк вроде его, а вот букв не разглядеть.

– Нельзя ли ехать помедленней? – взмолился князь.

– Подожди немного, свернем на Малую Конюшенную, поедем медленно-медленно! – усмехнулась дама.

Экипаж, пробравшись узкими улочками меж Гостиным и Щукиным дворами, долетел по каналу до Невского, резко свернул влево и почти сразу – вправо, на Малую Конюшенную. Как и обещала дама, сразу сбавил скорость.

«Дорогой Николай! – углубился в чтение князь. Он настолько увлекся собственным текстом, что не заметил ни стоявшего под фонарем Лаевского, ни спрятавшегося в подворотне Тучина, ни проводившего экипаж взглядом Угарова. Впрочем, с последним Дашкин не был знаком.

«Как верно я написал, – в который раз восхитился собственными мыслями князь. – «Феодальное производство с каждым годом увеличивает пропасть между Россией и буржуазными странами!» А ведь долго не мог сформулировать, в черновике было иначе».