Текст книги "Театр и военные действия. История прифронтового города"

Сила веры и надежды

На второй неделе войны прошел слух, будто немцы взяли Минск, и поначалу-то в это плохо верилось[72]72
  Минск пал на шестой день войны – немцы вошли в город 28 июня 1941 г.


[Закрыть]. Ведь сводки Совинформбюро продолжали сообщать о «боях на Минском направлении»! В газетах утверждалось, что на Минском направлении отбито наступление крупных танковых частей противника и…

«В результате контрудара наших войск на этом направлении разгромлен крупный штаб противника. Убит один генерал, захвачены оперативные документы. На другом участке направления нашими частями уничтожено до 40 танков противника».

Вечерняя сводка и вовсе сообщала о победе: «На Минском направлении войска Красной армии продолжают успешную борьбу с танками противника, противодействуя их прорыву на восток. По уточненным данным, в боях 27 июня на этом направлении уничтожено 300 танков 39-го танкового корпуса противника»[73]73
  Коломенский рабочий. – № 153. – 1941. – 29 июня.


[Закрыть].

Сводка от 1 июля о положении дел на Минском направлении утром извещала лаконично: идут бои с пехотой противника, пытающейся прорваться к первому эшелону танков. Зато вечерняя сводка ободряла доброй вестью:

«На Минском направлении ударами дальней авиации разгромлена колонна мотопехоты. Отрезанные от баз и пехоты немецкие танковые части оказались в крайне тяжелом положении под огнем артиллерии Красной армии»[74]74
  Коломенский рабочий. – № 154. – 1941. – 1 июля.


[Закрыть].

Минское направление впервые не упомянули в утренней сводке от 6 июля. И больше в сообщениях Совинформбюро о боях за Минск ничего не писали. Так, без всяких специальных заявлений, стало ясно – столица Белоруссии взята врагом, и многие тогда призадумались: «А как же тогда все эти остальные: “Отбили, нанеся огромные потери противнику… На отдельных участках фронта… Незначительно продвинулись?’’ Стоит ли верить?»

Впрочем, тогда еще надеялись, что отступление Красной армии временное. Возможно, даже намеренное, стратегически задуманное для того, чтобы, заманив немцев поглубже на советскую территорию, ударить по ним с флангов, окружить и уничтожить. Как само собой разумеющееся ожидалось некое «мощное контрнаступление на одном из участков фронта», восстание немецкого пролетариата[75]75
  В первые недели войны пленных немцев (особенно рядовых, если узнавали, что они из крестьян и рабочих) дотошно расспрашивали, почему же они не восстают. От этого пропагандистского морока мирного времени избавились далеко не сразу. Те, кто успел. Многим не повезло дожить до осознания того, что немецкие «арбайтеры» и «бауэры» – убежденные нацисты, влюбленные в своего фюрера, каждое слово которого они воспринимают как откровение свыше.


[Закрыть], перелом в ходе кампании и скорая победа.

Сила веры в то, о чем привыкли слышать, была такова, что в те летние дни военкоматы едва справлялись с наплывом добровольцев, желавших принять участие в «европейском походе», неся освобождение трудящимся. Взрослые, не глупые вроде бы люди всерьез рассуждали о том, что не в сентябре, конечно, но уж «к октябрьским праздникам точно» наши войдут в Берлин, война закончится, победители под гром оркестров с триумфом возвратятся к родным пенатам.

Подростки, которых «не хотели записывать в армию», очень тужили из-за того, что война началась так рано! Печалились, что родились уже после Гражданской, по малолетству «пропустили» Испанию, бои у озера Хасан и на Халхин-Голе, Финскую войну и теперь вот не успеют повоевать с фашистами.

Казалось, вот-вот, сейчас, только развернутся войска РККА во всю свою невероятную мощь, да ка-а-к дадут по фашистам! А «простые немцы» как начнут массово переходить на нашу сторону с оружием в руках…

Подобные настроения пытались подогревать, публикуя известия, «сработанные» по лекалам довоенной пропаганды. В газетах писали, что пленные немецкие солдаты рассказывают, как их спешно по железной дороге перебросили из гарнизонов Франции, не говоря, куда везут. В бой якобы погнали под угрозой расстрела из пулеметов в спину, а то, что они на советской земле, эти бедолаги поняли только оказавшись в плену.

В сводке Совинформбюро от 29 июня абзац отвели под историю о том, как на третий день войны – 25 июня 1941 года – «где-то под Киевом» совершил посадку немецкий бомбардировщик Ю-88 из состава 54-й эскадрильи. Экипаж самолета – унтер-офицер Ганс Герман, уроженец Бреславля в Средней Силезии, летчик-наблюдатель Ганс Кратц из Франкфурта-на-Майне, старший ефрейтор Адольф Аппель, уроженец Брно в Моравии, и радист Вильгельм Шмидт из Регенсбурга – бомбить Киев не пожелал. По общему согласию летчики избавились от бомб, побросав их в Днепр, и, приземлившись на каком-то поле, сдались местным крестьянам. Пилоты-перебежчики подписали обращение к немецким летчикам: «Братья летчики и солдаты, следуйте нашему примеру – бросайте убийцу Гитлера и переходите скорее в Россию!»[76]76
  Сводка Совинформбюро с этим фрагментом была опубликована в № 153 газеты «Коломенский рабочий» за 29 июня 1941 год.


[Закрыть]

А еще через три дня появилось сообщение о перелете другого экипажа «Ю-88» из 1-го звена 1-й группы все той же 54-й эскадрильи. Представитель экипажа бортмеханик Пауль Гофбауэр призвал товарищей обратить штыки против Гитлера и уверял, что с пленными в Советской России обращаются хорошо[77]77
  Коломенский рабочий. 1941. 1 июля (№ 154).


[Закрыть].

Однако ж усилия пропагандистов, сочинявших подобные опусы, пропали даром. Советские граждане быстро выучились узнавать истинное положение дел очень простым способом. В книжных магазинах скупили все географические карты европейской части СССР, и по ним сводки Совинформбюро разгадывали, как кроссворды, отыскивая названия городов, рек и областей, упомянутых диктором. Или уже не упоминаемые. Результаты подобных изысканий выглядели крайне удручающе! Пометки на картах наглядно демонстрировали, что линия фронта упорно ползла на восток, а контрнаступления все не было, и пролетарии немецкие что-то никак не восставали.

Косяком пошли извещения о гибели тех, кто служил в армии или был призван в первые дни войны. К осени 1941 года люди стали панически бояться писем в конвертах. Ведь обычно из армии приходи самодельные «треугольники», а в казенных конвертах присылали извещения о гибели родных. Их тут же окрестили «похоронками». Почтальонов теперь ждали с затаенным страхом, гадая – что в этот раз принесет?

Многие ушедшие воевать в первые месяцы так просто «пропали без вести». То ли погибли, то ли оказались в плену, то ли еще куда-то делись – до сих пор выяснить не могут. Все складывалось как-то совсем не так, как предполагалось прежде.

Меры ограничения потребления

В первые недели войны у сберкасс стояли огромные очереди. Люди забирали вклады и закрывали счета. В магазинах скупалось все, что могло «полежать». Макаронами, крупами, мукой, сахаром, солью, спичками, керосином, мылом запасались впрок. Полки магазинов быстро опустели, а подвоза не было. Собственно, и торговать стало нечем.

Оставаться сторонним наблюдателем власть не могла, и уже 29 июня в газете «Коломенский рабочий» появилась заметка «Пособники врагов», в которой к столбу общественного позора пригвоздили уличенных в скупке продуктов и товаров:

«В боевые дни борьбы с озверелыми фашистами трудящиеся нашей страны направляют все силы к тому, чтобы всемерно укрепить фронт. Сейчас каждый гражданин должен проявлять особую бдительность и вести решительную борьбу с дезорганизаторами тыла, спекулянтами и паникерами, вольно или невольно помогающими своими действиями врагам народа.

Вот гражданка А. Клокова, проживающая на Бобреневской улице в доме № 18, “запаслась’’ 30 кг крупы, 18 кг сахара и другими продуктами. Л. Кудинова, проживающая в Советском переулке, в доме № 21, “запаслась’’ 50 л керосина, С. Галкина (Старо-Кирбатская улица, дом № 90) припрятала 32 кг соли, 30 кг крупы. Явная спекулянтка А. Спирякина, проживающая по ул. Труда, д. № 18, приобрела 180 м мануфактуры, а А. Книсевская приобрела 12 разных платьев, 8 пальто и 4 пуховых платка. Все они привлечены к ответственности по законам военного времени»[78]78
  Коломенский рабочий. 1941. 29 июня (№ 153). С. 4.


[Закрыть].

У арестованной гражданки Барановой при обыске в доме нашли 30 кг сахара, 23 кг сухарей, 111 м мануфактуры, 11 пар обуви, 6 пар калош, 39 катушек ниток, костюмы, мыло и многое другое. Семья Барановых состояла из трех человек. На пару с мужем арестованная зарабатывала 700 рублей в месяц.

На вопрос: «Зачем вам делать такие “запасы’’?» Баранова ответила: «На всякий случай». Но ей не поверили. Предъявив обвинение в спекуляции, гражданку Баранову арестовали. Ее соседкой по камере стала оборотистая Акулина Ключевская, которая умудрилась проворачивать многоступенчатые коммерческие операции, умело извлекая прибыль из ситуации, которую советские газеты окрестили «торговой паникой». Мадам Ключевская скупала в Коломне продукты и вывозила их в Воронежскую область для продажи. На деньги, вырученные от торговли съестными припасами, Акулина в Воронеже закупала шерстяные шали по 100 рублей за штуку и везла их на продажу в Коломну, где продавала по 400 рублей за шаль. После ареста во время обыска у Ключевской нашли 32 кг пшена, 20 кг пряников, в большом количестве сахар, много промтоваров. Суд приговорил обеих спекулянток к пяти годам лишения свободы[79]79
  Наказание по заслугам // Коломенский рабочий. 1941. 22 июля (№ 172).


[Закрыть].

Чтобы немного унять панику, в газете опубликовали утешительный материал об изобилии колхозного рынка, буквально заваленного мясом, яйцами, молоком, творогом, картошкой, зеленью и ранними овощами. Про вещи также не забыли! В заметке «Изобилие товаров»[80]80
  Коломенский рабочий. 1941. 25 июля (№ 175).


[Закрыть] населению объявляли:

«В универмаг Коломторга поступили для продажи в большом количестве мужские костюмы, пальто, много мануфактуры, чулок, трикотажных, шерстяных и бумажных детских и дамских изделий. “Сейчас прекратились очереди за промтоварами’’, – заявил заведующий магазином т. Ханзель»[81]81
  Ханзель – бывший хозяин магазина. Добровольно передав его советским властям, он остался в нем пожизненным «красным директором». Легендарная коломенская личность.


[Закрыть].

Однако почему-то оптимистичным заметкам верили плохо, и лихорадочная скупка продолжалась. Дело было даже не в желании запастись чем-либо. Опыт уже перенесенных в ХХ веке невзгод подсказывал острую необходимость срочно вложить наличные деньги хоть во что-то, имеющее цену – в продукты, вещи, в метры жилплощади, ювелирные изделия, – пока инфляция и дефицит товаров не превратили платежные средства в простые бумажки. На казенном языке судебных протоколов это называлось «паникерскими настроениями».

Умение крутиться

Чтобы прекратить торговую панику, в июле 1941 года власти ввели «карточное распределение отдельных видов товаров»[82]82
  Постановление Совета народных комиссаров СССР № 1882 от 18 июля 1941 года.


[Закрыть]. В газете «Коломенский рабочий» от 30 июля 1941 года было опубликовано извещение о выдаче карточек на август месяц. Их выдавали в самый день публикации с полудня до 20 часов и на другой день с 9 до 20 часов. В пригородах пункты выдачи карточек разместили в школах, а горожанам предлагалось явиться за карточками в горкоммунотдел, располагавшийся по адресу: ул. Красногвардейская, дом № 3. Для получения карточек домовладельцы должны были предъявлять домовые книги, а квартиранты паспорта с отметкой о прописке на жилплощади в городе Коломна.

На рабочую карточку полагалось от 800 г. хлеба, служащим – 500 г., на детскую карточку приходилось 400 г. в сутки[83]83
  Эти нормы впоследствии несколько раз пересматривались.


[Закрыть]. Столько же полагалось тем, кто не работал, так называемым «иждивенцам». Все продовольственные товары имели свои нормы, но хлеб был главным. Остальное постольку-поскольку.

Тут следует особо подчеркнуть: продукты не выдавались, а выкупались – карточка давала право купить, но не гарантировала выдачу. Людей «прикрепляли» к определенным магазинам, где они могли совершать покупки. За деньги и по карточке, но не «в своем магазине» купить ничего было нельзя.

Существовала целая система замены товаров, «приравненных» один к другому, в пропорциях, определенных нормативами. Так, например, подсолнечное масло могли заменить рапсовым или хлопковым, но тогда на карточку отпускался больший объем замененного товара против заменяемого. По меркам военного времени такая замена была выгодна. Масло оно и есть масло, а вкус там, цвет и запах, это все было не так важно. Не тот момент, чтобы привередничать. Позже радовались, когда по «жировым карточкам» давали и рыбий жир вместо тюленьего.

Нужный товар надо было еще застать в магазине, к которому прикреплен, подгадав, когда завезут. Чтобы отоварить карточки, приходилось отстаивать огромные очереди. Их еще со времен лихолетья революции и Гражданской войны называли «хвостами». Место в таком «хвосте» занимали задолго до открытия магазина. То, «за чем стояли», могло закончиться, прежде чем доберешься до прилавка. Магазин мог закрыться. Мог начаться авианалет или еще что-нибудь случиться. В военное время всякое могло произойти, а если карточки оставались неотоваренными, просроченными, это было ужасно обидно: имея право получить еду, оставаться голодным.

«Хвосты» жили своими законами. Простаивая в них часами, люди волей-неволей общались, заводили связи и знакомства, кооперировались в команды «своих», чтобы сподручнее было действовать. Порой между соседними «очередниками» вспыхивали романы, которые иногда перерастали в нечто большее[84]84
  Вспомните завязку сюжета фильма «Два бойца»: не с потолка же сценарист взял ситуацию, сведя Сашу Свинцова с Тасей именно в очереди.


[Закрыть].

Появился целый промысел «занимателей», которые, заняв место в очереди, готовы были уступить его за небольшую плату[85]85
  Этот номер люди освоили еще до революции, когда во время продовольственного кризиса 1916–1917 годов у магазинов и лавок впервые в России выросли огромные «хвосты».


[Закрыть]. Часто на это шли «иждивенцы», у которых и карточки были «тощие», и денег на выкуп продуктов не хватало. Зато имелось свободное время. Вот они и приспосабливались, как могли. Очень при этом рисковали. В «хвостах» стояли люди нервные, подверженные порывам стадного чувства, с обостренной жаждой справедливого распределения благ. «Влезшего» в очередь могли и побить. Драки в очередях были совсем не редки. Часто ссорились из-за всякой ерунды вроде неосторожно брошенного слова.

«Отоваривание» карточек быстро превратилось в целое искусство, которым владели далеко не все. Еды остро не хватало. «Карточные» нормы с их «заменами» обеспечивали лишь минимум возможного, чтобы люди оставались «работоспособными». Но не сытыми. И это постоянное чувство «несытости» ужасно давило на психику, трансформируя личность человека. Следы пережитого недоедания потом проявлялись долгие годы. У некоторых странности поведения за столом, в обращении с продуктами сохранились до конца жизни[86]86
  Поведенческие установки – есть все обязательно с хлебом, все доедать до конца, спешить за едой, не брезговать доедать подпорченные продукты, чтобы не выбрасывать, прикапливать еду, держать запас продуктов «на всякий случай». Это все оттуда, след голодных военных лет. Боязнь голода – сильнейшая из фобий, которая через воспитание передается по наследству.


[Закрыть].

Песковские дневники

В июле 1941 года Коломенский район накрыла волна беженцев, покинувших Москву после первых налетов немецкой авиации. Люди боялись повторения того, что творилось годом раньше, во время «битвы за Британию», когда английские города подверглись массированным, чудовищным по жестокости бомбардировкам люфтваффе. Эти бомбовые удары обращали жилые кварталы в руины, а счет погибших и искалеченных людей, не имевших к армии никакого отношения, шел на десятки тысяч.

Многие москвичи были уверены, что фашисты для деморализации населения столицы обязательно пустят в ход химическое оружие. Эти опасения возникли не на пустом месте. Газеты почти в каждом номере писали о необходимости иметь дома противогазы, уметь ими пользоваться, правильно их хранить и всегда быть готовыми к внезапной газовой атаке. Читателей наставляли, как и где при объявлении химической тревоги следует укрываться, каким способом сохранять продукты от воздействия отравляющих веществ, как оказывать первую помощь отравленным и прочим премудростям химической войны, чем, собственно, и нагнетали психопатию страхов.

Ведь стоило только начать печатать инструкции по борьбе с зажигательными авиабомбами, как почти сразу же после того «зажигалки» посыпались на крыши московских домов. Вот и с газовыми бомбами ждали того же. Если все время учат, как спастись при сбрасывании на город химических бомб, значит, власти что-то такое знают и ждут таких бомбардировок. Не просто же так людей пугают!

В дневнике заведующего литературным отделом «Совинформбюро» Александра Николаевича Афиногенова появляется такая запись:

«Дети должны быть вывезены до 12–13 июля. Я отсылаю своих недалеко, в Озеры, хотя все писатели услали жен и детей под Казань, а кое-кто в Ташкент. В эти дни обнаружилась человеческая трусость и слабость – именитые люди, ордена им дали, премии, а они ходят бледные, и единственный их вопрос – когда сдадут Москву, и как далеко придется нам бежать, и как бы им словчиться и убежать первыми…»[87]87
  А. Н. Афиногенов погиб 29 октября 1941 года во время авианалета на Москву – осколок бомбы сразил его в здании ЦК ВКП(б) на Старой площади.


[Закрыть]

Дачный поселок Пески в Коломенском районе тогда принял многих покинувших столицу интеллигентов. Поблизости от железнодорожной станции – между собственно поселком и Погостом Старки на берегу Москвы-реки – большой участок леса был отдан под дачи художников.

Там в 1939 году построил дом художник Евгений Евгеньевич Лансере. Сын знаменитого скульптора, брат знаменитой художницы Зинаиды Серебряковой, племянник еще более известного художника Бенуа, Евгений Евгеньевич и сам был знаменитостью. Академик живописи, заслуженный деятель искусств, он возглавлял правление кооперативного товарищества № 109 «Советский художник».

Дом в этом поселке стал для семейства Лансере надежным оплотом в тревожные дни войны, особенно в первый ее период, когда в Москве стало и голодно, и холодно, и небезопасно. К началу войны художнику было уже 66 лет, но, хоть возраст и сказывался, Евгений Евгеньевич был весьма деятелен, много работал и не утратил цепкую ясность ума. В своем дневнике он зафиксировал множество всяких, вроде бы мелких, но таких важных подробностей, которые редко найдешь в иных источниках сведений.

В записях лета 1941 года очень чувствуется общее настроение той поры:

«24 июня. Сегодня ночью, приблизительно в 3.30 первый налет немцев. Если бы был молод, сказал бы «как интересно»! Вообще настроение, конечно, подавленное, и в правой стороне затылка боль. Спускались все в котельную, потом узнали, что это маневры.

В воскресенье вечером[88]88
  29 июня.


[Закрыть] Наташа с Юрой[89]89
  Наталья Волошина – дочь Евгения Лансере; Юра – Георгий Ипполитович Волошин – ее муж, зять автора дневника.


[Закрыть] приехали поздно, пришлось идти пешком до Воскресенска – 12 километров – не было поезда. Юра сказал: «Еще вчера утро было такое хорошее»… Это общее чувство!

В Комитете искусства предложили делать эскиз плаката на патриотическую тему.

Сегодня ясно, что нашим надо оставаться в Песках. Вечером был Юон[90]90
  Константин Фёдорович Юон – живописец, пейзажист, сценограф и педагог.


[Закрыть]. Конечно, такое же настроение – все кончено и надолго.

9 июля. Я приехал в Москву. Какое здесь всеобщее паническое настроение в связи с эвакуацией детей и некоторых учреждений – в том числе Комитета искусства.

За неделю, проведенную в Песках (весел и этим обязан моему чудному Олёчку[91]91
  Ольга Константинова, в девичестве Арцебушева, супруга Е. Е. Лансере.


[Закрыть], без нее, конечно, никогда бы не стал строить), заметно лучше стал себя чувствовать и физически, и душевно, так что здешние московские знакомые уже кажутся особо мрачно смотрящими на будущее».

В те же дни совсем поблизости от семейства Лансере, но совершенно не знаясь с ними, поселились у друзей на даче Марина Ивановна Цветаева и ее сын Георгий Эфрон по прозвищу Мур. Юноша нравный, парижанин по воспитанию, Мур вел дневник, замечательный именно тем, что он воспринимал все происходящее вокруг как «русскоговорящий иностранец», а не как советский человек. Его русский язык прекрасен. Взгляд цепок и остер. Самоцензуре Мур не был подвержен совершенно. Поэтому и читать его дневники сколь занятно, столь и полезно.

Молодого человека измучила не самая дальняя дорога, уводившая от Москвы вглубь мало ему знакомой исторической родины. Жара, переполненные неудобные поезда, громоздкий багаж, – все это раздражало. Только к вечеру 13 июля Мур, Марина Ивановна и чета пригласивших их Кочетковых[92]92
  Александр Сергеевич Кочетков – поэт, переводчик, автор знаменитого стихотворения «Баллада о прокуренном вагоне» («с любимыми не расставайтесь…»). Кочетков и его жена дружески поддерживали Цветаеву, оказавшуюся в крайне сложной житейской ситуации после ареста мужа и дочери.


[Закрыть] добрались до песковской дачи. Но раздражение прошло, и юноша открыл для себя много плюсов в русской деревне – воздух, приволье полей, Москва-река с пляжами. Есть где погулять. Отмечал, что плоховато с едой. В Москве было лучше.

Буквально на другой день после приезда, 14 июля, Мур пошел купаться и едва не утонул в Москве-реке. Течение там быстрое, а пловец из парижанина был так себе. Его спас Александр Сергеевич Кочетков.

Заполняя дневник, Георгий Эфрон отметил то, мимо чего не глядя прошли многие мемуаристы той поры. В тот самый день, когда он порядком нахлебался московорецкой водицы, Мур записал:

«Событие – первостепенное: англо-советское соглашение, в котором предвидится общая борьба против Гитлера и, с другой стороны, говорится, что ни Англия, ни СССР не подпишут отдельного мира с Рейхом, без предварительного согласия с договаривающейся стороной…»

На другой день он развил мысль:

«15 июля… В сущности, очень хорошо, что есть этот союз с Англией. Шикарно то, что в школе, с друзьями, повсюду, с самого начала этой войнищи я говорил, что враг всего мира – нацистская Германия, что англо-американцы – порядочные люди и что де Голль защищает Францию и т. д. Так вот им, на х… тем, кто мне говорил обратное, комсомольцам, которые слепо следовали газетным лозунгам, принимали все в буквальном смысле, не имели никакого политического опыта и не умели читать между строк. Жалкие типы!»

Очарование русской природы недолго поддерживало настроение. В Песках молодец захандрил. По записям заметно, как он томится своими первыми взрослыми желаниями и полной невозможностью их реализовать. Все знакомые девочки остались в Москве, а в Песках компании он себе не нашел:

«16 июля. Folie. Скука и сплошной бред. Что я здесь, собственно говоря, делаю? Общество матери и двух старух[93]93
  Одна из «старух» поэтесса Вера Меркурьева.


[Закрыть], интересующихся кошками, – красота! Из рук вон плохое питание: гречневая каша, похлебка, черный хлеб. С утра до ночи идиотские разговоры о еде, о пустяках. Особые таланты интеллигентов в деревне – говорить только о глупостях.

…Все меня раздражает, а мать в особенности. Идиоты! Понравилось здесь, а! Идиоты, не достигшие за многие годы жизни ничего больше, чем житье на лето в Песках, с плохо организованным питанием и благодушными разговорами! Все это меня бесит. Нет, для деревни я не сделан. Чертовски хочется в Москву. Всё дело в людях. А люди здесь – идиоты…

…Мать боится газов и бомбежек, я хочу в Москву».

Стенаний «В Москву, в Москву» в дневниках Мура хватило бы на трех сестер Прозоровых, во всех четырех действиях чеховской пьесы.

Он очень боялся, что его мобилизуют и пошлют работать в колхоз, что запретят эвакуацию:

«18 июля. Вновь очень неприятные, зловещие новости и перспективы. Мать сегодня встретила одну дачницу, Нину Павловну, которая retour de Moscou. Нина Павловна сообщила, что взят Смоленск, что в Москве ожидаются бомбардировки. Смоленск – в 250 км от Москвы. Потом еще одно: она говорит, что домоуправления посылают подростков 15–16 лет копать[94]94
  Копали окопы. В июле мобилизовывали не подлежавших призыву на оборонительные работы, уборку урожая в колхозах, валку леса, заготовки торфа.


[Закрыть]. А мне – 16 лет. А матери – конечно, du pain sur la planche[95]95
  Игра слов Avoir du pain sur la planche – иметь хлеб на доске – иметь полную тарелку, также иметь много дел.


[Закрыть]. Строит глупейшие планы, панические перспективы и т. д. И еще эта идиотия с паспортами, которые даже еще не отправили в Коломну для прописки. Хотя пока они еще здесь, и можно их взять… Завтра должен приехать Александр Сергеевич. Мне страшно хочется в Москву. Хоть в бомбардированную».

Мечта Мура сбылась – утром 21 июля он, Марина Ивановна и Александр Кочетков выехали в Москву, где в Союзе писателей стали формировать группы отправлявшихся в эвакуацию. Семейный тандем Цветаевой-Эфрона вернулся в Москву, чтобы уехать еще дальше от нее. Но это парадоксальное решение не спасло их. Ни мать в глуши Татарии в 1941-м. Ни сына в 1944-м на фронте, проходившем по белорусской глухомани. Впрочем, не их одних.

Поразительнее всего то, что спасение было буквально рядом! В Коломне, в собственном домике, жили две сестры Сергея Иосоновича Шевлягина[96]96
  Сергей Иосонович Шевлягин – филолог, профессор-латинист.


[Закрыть], мужа старшей сестры Марины Цветаевой, Валерии Ивановны. И Марине Ивановне это было хорошо известно. О коломенском муже Лёры, как называли в семье Валерию Ивановну, Цветаева писала из Парижа в Грасс Вере Николаевне Буниной, которая с Лёрой училась в Екатерининском институте.

Хорошо образованные, пожилые интеллигенты «старого закала», сестры Шевлягины не отторгли бы дальних родственников, в трудный год поделились бы последним. В городе их знали, они принимали участие в революционном движении, становлении советской власти, имели заслуги.

Но увы. Между сводными сестрами Цветаевыми близости не было. По приезду Марины Ивановны из Парижа они лишь коротко переговорили по телефону, без всякой теплоты. Возможность поселиться у родственников Лёры не рассматривалась Мариной Цветаевой даже как вариант. А Мур, наверное, об этом и вовсе ничего не знал.