Текст книги "Байки русского сыска"

Ловля «на монаха»

Одному Богу ведомо, в чью именно светлую голландскую голову стукнула эта идея. Согласно отечественным источникам, до «гербовой бумаги» додумался дворецкий графа Шереметьева, Алексей Курбатов, который якобы написал проект по сему вопросу и подбросил его в Ямской приказ. За то он будто бы был обласкан царём Петром Великим, награждён домом в Москве и деревней с мужиками.

Сколь ни патриотична эта версия, стоит все же заметить, что до особо оплачиваемой бумаги, на которой следует вести государственные и коммерческие дела, европейцы додумались много раньше. Произошло это в Нидерландах в то время, когда «государственная казна страны находилась в большом расстройстве», и именно оборотистые соотечественники Уленшпигеля открыли новый источник для её пополнения. В 1624 году специальным указом было постановлено всю переписку между государством и подданными, а также коммерческую и юридическую, вести на бумаге, помеченной знаком государственного герба, с указанием цены за лист. Листы эти стали дополнительным средством пополнения государственной казны.

Выгодное изобретение тут же подхватили в соседних европейских государствах, и государь наш Пётр Алексеевич, посетив впервые в 1697 году Голландию, скорее всего именно там приметил, помимо многого другого, и этот способ для взимания «косвенных налогов с подданных». Дотошный и практичный, государь никак не мог пройти мимо полезного для казны изобретения, каким являлась «гербовая бумага». Так что Алексей Курбатов, очевидно, был отмечен за какие-то другие заслуги.

* * *

Как бы то ни было, но в январе 1699 года Пётр повелел «иметь при всех приказах гербовую бумагу, по цене за лист от 1 до 50 копеек». Начали торговлю этой бумагой с гербом в Москве, на Ивановской площади Кремля. Место было удачное – площадь у Ивановской колокольни была деловым центром столицы. Здесь чиновники-дьяки, выходя из Приказов, громкими голосами объявляли царские указы, от чего и пошла поговорка «Кричать во всю ивановскую». Здесь же совершались разные акты и сделки, площадные подьячие писали тут челобитные и прочие деловые бумаги.

«Голландское изобретение» хоть и со скрипом, но прижилось в России и даже усовершенствовалось. К концу XIX ве-ка цена одного листа гербовой бумаги колебалась от 60 копеек до 825 рублей! Московское казначейство продавало гербовой бумаги и марок, её заменяющих, ежегодно на два миллиона рублей.

* * *

Возможно, мы не были первыми в изобретении гербовой бумаги, но постепенно бойкий русский ум нашёл ей применение, которое вовсе не имели в виду голландцы. Некоторые проделки мошенников были столь сложны, что они «ставили» их как театральные действа. Этот многодневный спектакль-марафон начинался, как и полагается, «с афиши и анонсов», – например, с такого объявления: «Солидному коммерсанту крупные деньги ссужаются под соло-векселя за минимальные проценты». К некоторым коммерсантам приходили письма с вложенными газетными вырезками, содержащими соблазнительные предложения. Обычно их получали именно те купцы, подрядчики, владельцы домов и собственных заведений, которые в тот момент отчаянно нуждались в деньгах. К объявлению обычно прилагался адрес почтового отделения, куда следовало «до востребования» посылать сообщение о готовности прибегнуть к обещанному займу.

Объявления были составлены столь умело, звучали столь заманчиво, что клевали на них весьма опытные в финансовых делах люди, порою даже остро не нуждавшиеся в наличных деньгах. Если коммерсант – потенциальная жерт-ва – отзывался на предложение, то через несколько дней он получал письмо, в котором коротко, по-деловому ему назначалось место и время свидания: обычно в городском парке или скверике – словом, там, где можно было под видом гуляющих обсудить все вопросы вдали от любопытных ушей и глаз.

* * *

На встречу являлся прилично одетый господин с хорошими манерами и внешностью, «внушавшей доверие». Этот господин начинал осторожный разговор с коммерсантом, из которого тот мог заключить, что он разбирается в финансовых операциях, но не профессионал. Это ещё более обнадёживало купца, решившегося взять предлагаемые ему деньги: с профессионалами связываться рискованно, и рассчитывать «много с них поиметь» было бы глупо. Купчина не подозревал, что беседа с этим «приятным господином» выверена вплоть до пауз и интонаций с таким расчётом, чтобы не вспугнуть и не насторожить его. Ближе к финалу первой встречи джентльмен, своими безукоризненными манерами окончательно располагавший к себе «клиента», говорил обрабатываемому купцу или подрядчику:

– Побеседовав с вами, уважаемый Пётр Иваныч, я совершенно убедился в вашей порядочности и в том, что вижу перед собой честного коммерсанта, а потому могу доверить вам большой секрет: откуда, собственно, взялись предлагаемые вам деньги.

Пётр Иваныч, польщённый столь высокой оценкой своей личности и заинтригованный до крайности, с нетерпением ждал продолжения. А джентльмен не спеша раскуривал сигару и, выдержав паузу, начинал рассказ:

– Это, можно сказать, интимная история, доверенная мне под честное благородное слово, и не дай бог, она выплывет наружу: скандал будет первостатейнейший. Сами знаете, нынче газеты любой пустяк могут раздуть, а уж тут им просто клад откроется: год писать будут, что там год – годы! Пожалуй, в присказку превратят, в притчу во языцех.

Купец, которому не терпелось узнать, что за тайна такая толкает в его руки капитал, торжественно клялся, что будет нем как дубовая колода. Мошенник, добившись нужного ему состояния «пассажира», с ловкостью фокусника срывал перед ним покровы «тайны».

– Видите ли, Пётр Иваныч, – говорил он, несколько раз оглянувшись по сторонам, – в одном из крупных монастырей… в каком именно – сказать вам не решаюсь, так вот, есть в этом самом монастыре монах, отец э-э-э… впрочем, имя его не суть важно, а важно то, что этот монах распоряжается денежными суммами монастыря. На этой должности он уже не первый год, ну а денежки-то, они сами к рукам липнут, даже и у монашествующих. Хе-хе-хе, как говорится: «Кто Богу не грешен? Царю не виновен?» Ну, так вот-с, собрались у того монаха крупные деньжата. В келье их держать ему не с руки – не дай бог увидит кто. Опять же – человек он уже немолодой, тучный, склонный к апоплексии, врачи о здоровье его отзываются с тревогой, а есть у него на стороне тайная семья: жена, молодая женщина, да детишек четверо. И теперь получается, что ежели их секретный папка нечаянно помрёт, то денежки его пропадут, и детки с их мамой по миру пойдут. Прямо сейчас он отдать жене деньги не хочет: зачем молодую женщину в соблазн вводить?! И в банк он их положить не может, поскольку огласки боится. Вот по давнишнему нашему с ним знакомству и доверился мне этот монах, с тем чтобы подыскал я ему верного и надёжного человека, которому можно было бы доверить капиталы в рост, но только чтобы тайна была соблюдена. Проценты он собирается просить совсем пустяковые: три, от силы, четыре в год. Ссуда долгосрочная, до совершеннолетия старшего сына. Вы, голубчик Пётр Иваныч, пустите эти деньги в дело и, пока срок платежа подойдёт, десять раз миллионером сделаетесь! Будет чем вернуть сумму и по процентам рассчитаться. В качестве гарантии просит монах соло-векселей на этот капитал, на оговорённые сроки. Коли вы согласны, то мы наведём о вас соответствующие справки, главным образом касающиеся вашего характера, и, после того, пожалуйте получать денежки!

– А много ли денег? – непременно интересовался купец.

«Доверенное лицо монаха» всегда называло очень крупную сумму, варьировавшуюся в каждом случае в зависимости от представлений о богатстве «пассажира». Бывали случаи, что сулили и миллион! Соблазнённый размером капитала, совершенно замороченный сюжетом «романтической подкладки» этой истории, купец хватался за предложение.

* * *

По правилам ужения, заглотнувшую наживку и подсечённую «крупную рыбу» опытные ловцы «вываживали». Начиналась деловая суета: наведение справок, уточнения, деловые свидания, происходившие конспиративно, дабы не рассекретить инкогнито монаха-капиталиста. Джентльмен, втянувший коммерсанта в эту историю, держался в высшей степени достойно, неся все расходы по делу «в равной доле». Купец видел во всем только положительные стороны: посредник и его доверитель явно были не коммерческие люди, что подтверждало правдивость рассказанной ему истории. В мечтах он уже давно решил, во что именно вложит деньги, так внезапно свалившиеся на него, и уже подсчитывал, сколько на этом заработает. Наконец, когда коммерсанта уже начинало терзать нетерпение, его вели на свидание с таинственным монахом. Свидание организовывалось с соблюдением всех возможных правил конспирации: со сменой извозчиков, проверками на предмет слежки и подготовленной «легендой» для родственников.

Встреча обычно происходила в какой-нибудь глухой местности за городом, в подозрительной гостинице, где со дня открытия заведения не ступала нога порядочного человека. Выбор места купцу объясняли очень просто: «В этом притоне не бывает шпиков и отсутствует риск случайно напороться на знакомых». Купца знакомили с «монахом». Тучный, с большой бородой, «монах» выглядел в точности таким, как его описывал «джентльмен» при первом свидании: благочестивым ханжой, тайным плутом и сластолюбцем, попавшим в трудную ситуацию. На этом свидании вырабатывались условия относительно векселей, назначалась дата и место следующей встречи. После этой встречи купец уже ни о чем другом и думать не мог, кроме как о капитале монаха.

* * *

Но вот наступал день, а вернее ночь, когда он отправлялся в назначенное место, имея при себе ворох вексельных бланков. Новое место встречи было ещё глуше и подозрительнее прежнего, но встречающий купца «посредник» был спокоен и уверен в себе, люди, присутствовавшие тут же, подчинялись ему беспрекословно. «Посредник» сообщал, что монаха пока ещё нет, вёл гостя в горницу и заводил с ним разговор о том, сколько ему причитается с этой сделки, о тексте векселей, для написания которого на каждом документе приглашены специальные писари. «Иначе быстро не управиться», – поясняли купцу.

Наконец являлся монах. Он выслушивал проект текста, вносил в него незначительные поправки, после чего пачки вексельных бланков передавались писарям для заполнения, а всем участникам сделки предлагалось, пока суд да дело, пройти к уже накрытому в соседней комнате столу, дабы, по обычаю отцов, спрыснуть сделку. Долго звать к хорошему столу никого не требуется, и вот уже произносятся тосты, развязываются языки… Но в самый разгар застолья в столовую вдруг вбегал кто-нибудь из карауливших на улице и, сделав ужасное лицо, «пытался» крикнуть сдавленным голосом:

– Полиция! Сыщики выследили!

Поднималась невероятная суматоха! Причитавшего монаха «эвакуировали» в первую очередь, не успевающего сообразить что-либо купца вели следом, но выводили другим ходом, и на улице предлагали далее пробираться самому. Где-то в стороне из кромешной тьмы доносились полицейские свистки и крики: «Окружай их!», «Слушаюсь, ваше благородие! Ага, один попался! А вот и другой! Стой! Стой!! Держи его! Стреляйте, ваше благородие, уйдёт окаянный!», совсем рядом раздавались выстрелы, и не помнящий себя от ужаса коммерсант зайцем бежал куда глаза глядят.

* * *

Как правило, несколько дней после этого «ночного приключения» купец, сидя дома, как сыч в норе, усердно читал в газетах рубрику «Происшествия», надеясь найти в ней отчёт о задержании в загородной гостинице «группы подозрительных лиц». Но отчёта все не было, а его деловые партнёры все не давали о себе знать. Только тогда купец начинал подозревать подвох и, словно прозрев, ясно видел, что его «обули, как Филю в лапти», попросту отняв у него вексельные бланки, которые он привозил для оформления огромного займа. Он-то охотился за капиталом, считая, что сам ничего не вкладывает, соответственно и потерять ничего не может, совершенно упуская из виду то, что «гербовые бумаги» тоже могут интересовать мошенников. Передав «писарям» пачки бланков, ценою в несколько тысяч рублей, купец расставался с ними навсегда.

После такого печального открытия не каждый решался заявить о случившемся в полицию, а если и заявлял, то, как правило, толку от этого было мало: ведь конспирация являлась главным условием «сделки».

Несмотря на то что в газетах часто писали о подобных случаях, предупреждая о возможности их повторения, прок от этого был невелик. Заметки эти все читали, давясь от смеха, и приговаривали: «Захотел Пётр Иваныч купить на грош пятаков!», но снова и снова кто-нибудь, наткнувшись в разделе «Объявления» на призыв мошеннических сирен, подгоняемый жадностью и самонадеянностью, откликался. И не одного ещё такого «Петра Иваныча» клюнули «гербовые птицы» в самые обидные места.

Частный случай надзирателя Замайского

В середине января 1878 года в справочную контору госпожи Гаврилиной, занимавшейся наймом прислуги, обратился господин Неронов, инженер, служивший в управлении Курской железной дороги. Этот богатый московский житель, имевший чин надворного советника, занимал большую квартиру в доме Усова, во втором квартале Сретенской части, а потому содержал для обслуживания семьи и дома штат прислуги: горничную, повара, кухарку, кучера и лакея. Вот как раз о вакансии последнего Неронов и повёл речь, прося Гаврилину, через которую уже и прежде нанимал слуг, как можно скорее прислать ему подходящего человека. Жалованье он обещал хорошее, но и требования к кандидату предъявлял соответствующие: лакей должен быть средних лет, благообразной наружности, достаточно образованным, с хорошими манерами и трудолюбивый. Честность подразумевалась сама собой.

Справочная контора не зря слыла заведением весьма надёжным, уже на следующий день с запиской от госпожи Гаврилиной к Неронову пришёл человек, изъявивший желание поступить на службу. Он предъявил паспорт на имя витебского мещанина Добровольского. Неронову он показался сущим кладом: манеры приличные, лицо открытое и честное, образованный, знает довольно сносно немецкий и французский языки. Неронов, чтобы испытать его, дал кандидату на место немецкую книжку стихов Гейне, и Добровольский бойко прочитал отрывок, перевёл его на русский и сумел даже передать живой юмор автора. Место было оставлено за ним. Прослужив совсем недолго у Нероновых, Добровольский сумел все семейство расположить к себе окончательно: мало того что он обнаружил приятность манер и образование, но и в работах по лакейскому ремеслу был весьма усерден, вытирая пыль с мебели, подметая пол, чистя сапоги барина и вообще выполняя множество мелких работ по дому.

* * *

В воскресенье, 20 января, Неронов на один день вы-ехал в своё подмосковное имение, находившееся недалеко от станции Крюково, а когда вернулся, то застал своих домочадцев в полной растерянности. Ему сообщили, что новый лакей ночью взломал письменный стол в его кабинете, забрал из него все, что там обнаружил, и скрылся неведомо куда. Из всех слуг только у него была своя каморка, «лакейская» в «верхней квартире», где жили хозяева. Ночью, когда все спали, он без труда проник в кабинет и совершил кражу. Его добычей стали более 80 тысяч рублей в ценных бумагах: выигрышных билетах, билетах Восточного займа, различных акциях, да плюс к тому драгоценности мадам Нероновой, стоившие несколько тысяч.

Понимая, что вор не мог уйти далеко, Неронов, не медля ни минуты, отправился к квартальному надзирателю 4-го квартала Мещанской части штабс-капитану Замай-скому, хотя тот служил не в их участке, и даже в другой части. Тем не менее Замайский был известен всей Москве как деятельный и талантливый сыщик.

Прибыв в участок, в котором служил Замайский, господин Неронов сразу начал с дела: он предложил штабс-капитану разыскать вора частным образом, пообещав ему в случае успеха награду в 10 тысяч рублей. Такой огромный по тем временам гонорар не мог оставить равнодушным опытного сыщика. Без долгих разговоров Замайский собрался и на том же извозчике, на котором прибыл к нему потерпевший Дмитрий Неронов, отправился вместе с ним к московскому обер-полицмейстеру, а получив от того формальный приказ заняться поиском вора, вместе с Нероновым приехал к нему домой.

* * *

Сыщик, внимательно осмотрев кабинет и взломанный письменный стол, обнаружил, что вор, который выгреб из ящика все, не побрезговав даже деревянными запонками, свой паспорт, лежавший там же, почему-то не взял, как бы забыл впопыхах. Отметив про себя, что это сделано, пожалуй, специально, для того чтобы сбить со следа, Замайский посчитал этот паспорт подложным. В лакейской комнате нашли пустой чемодан, на крючке у двери осталась висеть старенькая, но ещё вполне приличная шуба Добровольского. После осмотра кабинета и лакейской сыщик принялся опрашивать домочадцев инженера и выяснил, что вор небольшого роста, смуглый, с очень выразительными глазами, чёрными жёсткими волосами, зачёсанными назад и прикрывающими лысину. Пропавший лакей одевался щеголевато и говорил без малейшего акцента. Разузнав, что требовалось, Замайский отправился на Сретенку, в трактирчик Московского, рассчитывая застать тамошнего завсегдатая, которого он привлекал к розыску в качестве тайного агента.

Небольшого роста румяный толстячок средних лет по паспорту значился как Николай Толстищев, проживающий в Москве киевский мещанин, но в определённых кругах Первопрестольной он получил прозвище Маленький московский Лекок. С французским сыщиком его сравнивали не случайно: этот неприметный человечек, несмотря на вполне безобидный вид, был очень хитрым и пронырливым типом. В прошлом неоднократно судимый за кражи и другие проступки перед законом, он с некоторых пор решил, что охранять закон много выгоднее, чем его нарушать. И стал агентом Замайского, помогая ему в розысках. Его помощь была очень ценной. Толстищев имел широкие знакомства в криминальном мире, обладал хорошей памятью и интуицией. Полицейский рассказал агенту о краже в доме Усова, упомянул о том, что потерпевший готов щедро оплатить поиск вора, и в завершение отдал Толстищеву листок с приметами «Добровольского», поручив ему разузнать, где тот жил в Москве до поступления к Неронову.

Вечером того же дня он выслушал доклад Маленького Лекока. Толстищев рассказал, что прямо из своей «штаб-квартиры» в трактире отправился в Чернышевский переулок, где располагалась справочная контора госпожи Гаврилиной. Припугнув хозяйку тем, что может привлечь её «как потатчицу вору», он получил от неё адрес, который оставил «Добровольский», встав на учёт в конторе Гаврилиной. Прежняя квартира его оказалась в доме Корчагина, в Успенском переулке. Поспешивший туда Толстищев, конечно же, не нашёл там преступника, но зато опросил всех его соседей, дворника, управляющего, извозчиков – словом, всех тех людей, которые много лет живут на одном месте и всех новеньких примечают. К вечеру сыщики уже знали, что «Добровольский» в столице появился в январе, жил тихо, навещал его только какой-то еврей. Несколько раз он приходил к «Добровольскому», а однажды они вдвоём вышли и, взяв извозчика у ворот дома, куда-то поехали. Дворник, рассказавший Толстищеву об этом, показал ему и извозчика с ближайшей к дому биржи. Тот припомнил, что возил он этих седоков «кажись к дому Дворецкого, в Мещанской части». Имея описание гостя «Добровольского», Толстищев отправился в дом Дворецкого и снова стал расспрашивать местных сторожей, швейцаров и дворников о жившем в этом доме человеке с соответствующими приметами. Таковой обнаружился очень скоро, и убеждённость Толстищева, что след этот «горячий», ещё более укрепилась. Человек, навещавший «Добровольского» в Успенском переулке, оказался Хукой Гольдштейном, личностью, пользовавшейся самой дурной репутацией: он только недавно освободился из арестантского отделения московского тюремного замка, в котором содержался по решению суда за различные преступления. От дворника дома Дворецкого Толстищев узнал, что накануне кражи в квартире Неронова, 19 января, у Гольд-штейна собралась большая компания, пропьянствовавшая всю ночь, и среди гостей Хуки был человек, очень похожий по описанию на «Добровольского».

* * *

Вооружённый такими сведениями, Замайский с утра пораньше явился на квартиру к Гольдштейну и самым строгим образом стал спрашивать его о гостях, бывших у него девятнадцатого. Гольдштейн сказал, что народу у него в тот вечер собралось много, более десяти человек, сам он напился и толком не помнил, кто пришёл раньше, кто позже, кто каких своих знакомых приводил.

– Что же, сукин ты сын, совсем не помнишь, с кем водку пил? Хотя бы тех, кто с самого начала был? А? – грозно топорща усы, спросил его Замайский.

– Ну, почему не помню, – боязливо глядя на него, осторожно отвечал Гольдштейн. – Ну, были… Его Лессельроде привёл, они вроде знакомые.

Этого было довольно. Забрав Гольдштейна в участок «на всякий случай», Замайский велел привести к нему Леву Лессельроде, и тот рассказал, что человек этот приехал к нему от его давнего знакомого, жившего в Туле, некоего Генеретика.

– Приезжий? – хмурясь, спросил Замайский. – А откуда приезжий?

– Так вроде как из Курска! – отвечал Лессельроде. – Он сам говорил. Приехал, привет передал от знакомого моего, от Генеретика, они с ним вместе сидели в курском остроге.

– Где этот твой Генеретик сейчас?

– Так где же ему быть – дома, должно быть! В Туле, его осенью ещё выпустили из острога.

Замайский телеграфировал начальнику курского острога, чтобы он сообщил, с кем дружил арестант Генеретик. Ответ, пришедший из Курска, гласил: «Генеретик дружил с губернским секретарём Поповым, арестованным за предъявление подложного паспорта. Перед Рождеством Попов бежал из острога».

* * *

Замайский и Толстищев спешно выехали в Тулу. Выяснив у местного полицмейстера адрес Генеретика, они отправились на свидание с острожным знакомцем разыскиваемого ими вора. При встрече Генеретику они представились «барыгами», которым «Добровольский» обещал «хабар с дела». Показав газету «Русские ведомости» с сообщением о краже в квартире Неронова, сказали:

– Мы ему нашли покупателя на ценные бумаги, а он куда-то исчез! Хука Гольдштейн сказал, что у тебя может гостить.

– У меня его нету, – отвечал Генеретик.

– А найти его не поможешь?

– Что мне за интерес?

– Будет, будет тебе интерес – процент со сделки дадим! – пообещал Замайский. – Мы ведь даже не знаем, кто он таков, где его искать. Человек-то он надёжный?

– О, господа! Это, скажу я вам, такой человек! С кем иметь гешефты, так только с ним, – принялся рассказывать Генеретик, услыхав о проценте со сделки.

Язык его развязался ещё больше, когда он и его гости выпили водки за знакомство и за начало общего дела.

– Он «из наших», но не чета «нашим», – водя пальцем перед носом, говорил Генеретик. – Окончил херсонскую гимназию и учился ещё где-то, говорят, аж в университете! Какие стихи пишет! Он их публиковал в настоящих журналах, под фамилией Михайловский. Вот как. И вор отличный – его профессия такая: нанимается лакеем в хороший дом, все высмотрит, да и возьмёт чего хочется! Ловкий человек: сколько раз ловили его, и каждый раз он убегал. Мы когда в Курске сидели, он губернским секретарём Поповым назывался, потому что из киевского арестант-ского отделения сбежал. Там его взяли по делу о краже.

– Что же он такой ловкий, а все попадается? – спросил Толстищев.

– У всякого человека, – назидательно сказал захмелевший Генеретик, – имеется слабое место. У Исайки это любовь.

– У какого Исайки? – изображая удивление, спросил Замайский. – Мы же про этого, про Попова говорили?

– Это он по бумагам был Попов, а на самом деле он Исайка Зельцер, а любовь у него к папаше своему и сёстрам. Через то всегда и попадается. Уж если про человека известно, что он куда-то непременно заедет, там его и ждут, а он к семье своей в Очаков завсегда заезжает. Так что если хотите его найти, то езжайте к отцу его Гиршу Зельцеру в Очаков.

Узнав то, что им было нужно, сыщик и его агент дождались, когда Генеретик окончательно «окосел» и заснул за столом. Ушли они из его дома «по-английски», не прощаясь. В гостинице решили, что Замайский, прихватив с собою Генеретика, поедет в Москву, на тот случай, если Зельцер остался в городе, а Толстищев прямо из Тулы направится в Очаков, поджидая Исайку там.

* * *

Условившись с Толстищевым, что тот телеграфирует ему из Очакова не позже 26 января, Замайский стал ждать известий. Однако минуло 26, 27 и 28 января, а телеграммы все не было. Обеспокоенный Замайский, прихватив с собою ещё одного помощника, Юрку Байструкова, человека из того же круга, что и запропастившийся Николай Толстищев, выехал по железной дороге в Одессу. От Одессы до Очакова железнодорожного сообщения не было, приходилось нанимать извозчика или ехать на почтовой тройке. Замайский и его помощник остановились в лучшей гостинице города и принялись наводить справки о приезжих, рассчитывая узнать что-нибудь о Толстищеве. И тут оказалось, что Толстищев, приехав в Одессу, остановился в этой же гостинице. Хозяин припомнил, что он на день выезжал в Очаков, а вернувшись, неотлучно жил в Одессе.

– Каждый день ходил на извозчичью биржу, где подряжались везти за город, и к почтовой конторе наведывался. А 30 января в гостинице снял номер чиновник, служащий по Министерству народного просвещения, господин Севостьянов. Он только внёс свои вещи в 43-й нумер и немедленно пошёл нанимать лошадей до Очакова, а тут и господину Толстищеву загорелось срочно ехать туда же.

* * *

Выслушав хозяина гостиницы, Замайский отправился на телеграф и послал в полицейское управление Очакова телеграмму для Толстищева, прося ответить ему на адрес гостиницы. В тот же день пришёл ответ: «Зельцер мною арестован при попытке выехать из Очакова. Денег при нем всего 315 рублей. Где остальные, не говорит. Толстищев».

На следующий день агент сам приехал в Одессу. Он рассказал, что, прибыв на юг России, сначала посетил Очаков, где расспросил отца Исайки о сыне. Тот сказал, что не видал его уже давно. Похоже, он не врал. Тогда Толстищев решил вернуться в Одессу, так как миновать этот город никому из едущих в Очаков было невозможно. Взяв под наблюдение места, где можно было нанять лошадей до Очакова, Толстищев спокойно ждал, когда в его силки залетит долгожданный Зельцер. Но встретил он Исайку в этой самой гостинице. Толстищева совершенно не ввели в заблуждение чиновничьи мундир и фуражка, ловко сидевшие на маленьком, смуглом человеке, поспешно отправившемся нанимать лошадей до Очакова. Толстищев последовал за ним.

Прямо с площади перед очаковской почтовой конторой Исайка поспешил в дом своего отца, а Толстищев за ним не пошёл, чтобы не спугнуть раньше времени. Он и так знал, что старик Гирш предупредит сына о визите сыщика к нему. Потому, сообщив городовому о том, кто он таков и зачем здесь находится, Толстищев стал преспокойно ждать там же, у почтовой конторы. Не прошло и двадцати минут, как он увидел возвращавшегося обратно Исайку, и в тот самый момент, когда он подряжал перекладную тройку до Одессы, Толстищев и местные полицейские его арестовали.

Однако денег при нем не нашли, обыск в доме отца тоже ничего не дал. Оставалась надежда, что пропажа находится в багаже Исайки, оставленном в 43-м номере гостиницы.

* * *

Хозяин гостиницы сначала не разрешил сыщикам осматривать вещи его постояльца. Потребовалось обращение к одесскому полицмейстеру, который приказал хозяину отпереть номер, снятый Севостьяновым. В номере стояли два больших нераспакованных чемодана. Вскрыв их, сыщики нашли там лишь носильные вещи, бельё, изящные мелочи из обихода путешествующего. В одном из чемоданов были найдены за фальшивой подкладкой несколько паспортов, выписанных на разные имена, с описанием примет, указывающих на Зельцера, однако денег сыщики не обнаружили ни полушки. Тогда они начали перетряхивать одежду, и в кармане фрачной жилетки нашли какую-то бумажку. Развернув её, Замайский увидел, что это квитанция московского почтамта, в коей значилось, что 21 января, в день обнаружения кражи у Неронова, кем-то была отправлена из Москвы в Николаев посылка «до востребования», оценённая в 10 рублей. Адресована она была на имя Гирша Зельцера.

Замайский спешно телеграфировал на николаевский почтамт: «1) имеется ли в вашем распоряжении посылка на имя Гирша Зельцера? 2) если есть, но не выдана, никому её не выдавать; 3) явившегося за этой посылкой немедленно арестуйте».

На это николаевский почтмейстер ответил, что его ведомство таких справок не выдаёт, арестов производить права не имеет, а посылки выдаёт тому, на чьё имя они присланы. Значит, Гирш Зельцер, если Исайка успел ему сказать о посылке, мог в любой момент отправиться из Очакова в Николаев, до которого было 35 вёрст, и там совершенно спокойно забрать посылку, в которой, предположительно, было денег больше чем на 80 тысяч рублей. И тогда ищи их! При посредстве одесского полицмейстера Замайский телеграфировал в очаковскую полицию, прося взять под наблюдение Гирша Зельцера. После чего они с Толстищевым выехали в Очаков, чтобы допросить Исайку, содержавшегося в тамошнем остроге. Прибыв на место, сыщики несколько успокоились, когда им сообщили, что Гирш Зельцер в последнее время из дому не отлучался, стало быть, посылка скорее всего находится все ещё в Николаеве, в кладовой почтамта.

На допросе Исайка заявил, что здесь, в Очакове, он говорить не будет:

– Везите меня в Москву, начальник! Здесь разговору не будет!

– Э, брат! Да ты вон какая тонкая штучка! – понимающе сказал Замайский. – Думаешь, увезём мы тебя в Моск-ву, твой батька получит посылку с деньгами, а ты потом сбежишь снова – и дело в шляпе?!

– Какую посылку? – спросил побледневший Исайка, ничего не знавший об обыске в его номере одесской гостиницы.

– Ту самую, что ты отправил из Москвы 21 января 1878 года, обворовав в предшествующую ночь господина Неронова! Припоминаешь? Мы ведь квитанцию об отправлении нашли в твоей жилетке, что лежит в чемодане, оставшемся в гостинице. А ты знаешь, что теперь я могу твоего отца привлечь к этому делу как соучастника, как укрывателя краденного?! Подумай, куда твои сестры потом пойдут: прямая им дорога не замуж, а в портовый бордель в Одессе!

– Не надо, начальник, они ни при чем здесь! – попросил Зельцер.

– Знамо дело, ни при чем, да только по закону так выходит! – развёл руками Замайский. – Коли не хочешь по-человечески…

– А как по-человечески?

– А так: приведу сюда отца твоего, Гирша, скажи ему, в моем присутствии и по-русски, не на идиш вашем скажи, чтоб ехал со мною в Николаев и, забрав посылку, мне её отдал. Понял?