Текст книги "Великая грешница"

Задумал отец Иосиф действительно превосходный план. Обитель снабжалась водой по двум подземным глиняным трубам, кои были проложены из соседнего пруда. Сей пруд лежал выше монастыря, а посему недостатка в воде не было, но следовало Сапеге отвести воду из пруда в речку Кончуру – и конец монастырю. Лишившись воды, сидельцы обители вынуждены были или умереть от жажды, или же сдаться в руки неприятеля.

Задумка Иосифа не имела изъянов, и ее воплощение приводило к несомненному захвату великой русской святыни.

Казначей не помышлял делиться своим коварным планом с Мартьясом. Рано! Да и стоит ли доверять лазутчику Сапеги? Этот красавец с хитрецкими глазами вполне может воспользоваться блестящим планом и без его участия: донесет Сапеге, что сам придумал и все лавры ему. Вот и доказывай, что ты не верблюд. А может, и доказывать не придется. Возьмет да и устранит хозяина задумки, а сам к Сапеге ринется. Когда речь идет о больших деньгах, человеческую жизнь ни в грош не ставят.

– Вы что-то обдумываете, отец Иосиф?

– Обдумываю, Мартьяс, но ничего путного в голову не лезет.

– Что же передать Оське?

– До приступа я что-нибудь придумаю.

Глава 14
Хитрость на хитрость

Следующий приступ вновь не принес успеха Яну Сапеге. Он надеялся, что сидельцы обители будут защищать крепость в пьяном угаре, но этого не произошло. Почему-то казначей монастыря не выполнил его задания, и это привело гетмана в бешенство:

– Пся крэв! Отчего этот рыжий поп не напоил вином служилый люд и свою братию?! Проклятый москаль!

Вызывал своих тайных лазутчиков, но те недоуменно пожимали плечами.

Недоумевал и Юзеф Сташевский. Миновала неделя, но Василий Пожарский так ничего и не сделал: и все начальные люди отважно отражали приступ, и пушки с пищалями вовсю палили. Этот князь с фамильным перстнем Юрия Мнишека либо провалил дело, либо (чего больше всего опасался ротмистр) надул его, прикинувшись изменником. Если это так, то Пожарский, вернувшись в крепость, рассказал о предателе воеводам и те арестовали казначея. Вот почему Иосиф не смог выполнить задание гетмана.

Но Юзеф помалкивал. Он так и не доложил Сапеге о встрече с князем Пожарским, иначе бы сейчас получил от гетмана разнос. Угнетала ротмистра и неудача с подкопом монастыря. Казначей не знал о точном месте подкопа, никто из русских не знал, и все же как так получилось, что мельница оказалась в руках защитников монастыря и все пороховые бочки были взорваны? Значит, кто-то из поляков распустил язык. Он, Юзеф, ничего о мельнице Пожарскому не говорил… Правда, в ту ночь он был чересчур пьян и уже не помнит, какие последние слова он говорил русскому князю, пока не оказался в постели. Неужели он что-то сказал о мельнице?

Юзефа обуял ужас. Если это так, то именно Пожарский виновник подрыва пороховых бочек. Он непременно похвалится всему ратному люду и духовенству монастыря о своем шпионском походе к ротмистру Сташевскому. Матерь бозка! Тогда об этом узнают и тайные лазутчики, которые донесут об измене ротмистра Юзефа гетману. Сапега будет беспощаден. Он прикажет повесить или расстрелять изменника. Боже!

Отчаяние охватило Юзефа. Это приключится при следующей вылазке сидельцев Троицы, когда один из лазутчиков гетмана окажется в его стане. Надо бежать, бежать из войска Сапеги к своему бывшему покровителю, Юрию Мнишеку. Пресвятая Дева Мария!

Пан Сташевский бежал из-под Троицкого монастыря глухой ночью.

* * *

Приступы не прекращались, но они не приносили желаемого результата. Войско Сапеги таяло, кончались запасы продовольствия, стан гетмана еще больше отодвинулся от стен монастыря.

Казначей Иосиф наконец-то принял свое решение. Пора! Вызвал Мартьяса и сказал:

– Мне нужно встретиться с доверенным человеком гетмана.

Трубач озадаченно посмотрел на казначея.

– Я перед вами, отец Иосиф.

– Не серчай, Мартьяс, но мне надо встретиться с влиятельным человеком Сапеги.

– С кем-то из его ближних полковников?

– Нет. Воякам я не слишком доверяю. Все они грабители и разбойники. С личным секретарем гетмана, паном Киренецким.

– Действительно, влиятельный человек… Но зачем? И пойдет ли он?

– Пойдет. У меня созрела зело важная задумка.

– Но ваш план могу передать и я. Вы обижаете меня, отец Иосиф.

– Если ты, Мартьяс, желаешь и дальше служить пану Сапеге, то тебе придется выполнить мое поручение. Сегодня, с наступлением ночи, ты отправишься к гетману и приведешь ко мне его секретаря, и не с пустыми руками, а с вознаграждением. От пана Киренецкого ты изведаешь о моей задумке.

– Речь идет о большой сумме? В польских злотых или в наших золотых рублях?

– У гетмана наверняка есть и то, и другое. В золотых рублях.

– И сколько же?

Когда казначей назвал сумму, Мартьяс оторопел:

– Матерь Божья! Но это же – громадные деньги!

– И не полушки меньше. Когда Сапега возьмет обитель, сии деньги окупятся сторицей.

– Но гетман может усомниться. Вы получите огромное состояние и ничего не выполните для сдачи крепости.

– Не усомнится, одурачивания не будет, ибо я сразу буду объявлен изменником. Да и вы, господин Мартьяс с вашей королевой Марией безотлагательно получите худую огласку. Всех нас ожидает виселица. Кой прок мне обманывать гетмана?

– Но пан Сапега тотчас спросит меня о вашей задумке.

– Об этом будет сказано только пану Киренецкому, когда вы явитесь с ним в мою келью. Если же гетман узнает о моем плане с ваших слов, то он прекрасно обойдется и без меня.

– Теперь понятно, почему надо сразу приходить с деньгами… Надеюсь, из этой суммы будут достойно вознаграждены и королева Мария, и ваш покорный слуга.

– Несомненно, господин Мартьяс.

– Хорошо, отец Иосиф. Передайте мне ключи от башни.

* * *

Любовь Ксении, искусное врачевание лекаря Амвросия быстро подняли на ноги Василия Пожарского.

Каждый день его навещал Федор. Ксения по привычке удалялась в моленную горницу, а Михалков прикрывал за ней дверь и рассказывал:

– Пока ничего нового, Василий. Мартьяс после вылазки вновь перематывал портянки подле кустарника. Я все тщательно осмотрел, но ничего подозрительного не нашел.

– Но почему он постоянно натирает ноги?

– Все дело в обувке. По монастырю он ходит в мягких сапожках из белого сафьяна, а когда идет на вылазку, то обувается в черные сапоги из грубой телячьей кожи, ибо всю местность развезло от грязи. Вот и не выдерживают таких грубых сапог его нежные ножки. Ведь сей Мартьяс привык прислуживать бывшей королеве.

– Выходит, мы ошиблись Федор… И все же он должен как-то выходить на связь с польскими лазутчиками. Может, ночью?

– Все проездные башни находятся под надежным караулом, лишь «глухие» башни остаются без охраны. Что же касается ночных перемещений господина Мартьяса, то пока их не было.

– Пока. Может, не было нужды. А вдруг она появится?

– Мне тотчас доложат. Мартьяса доглядывают четверо моих людей, среди них зело надежный – стрелец Нехорошко.

Через пять дней, когда Василий уже излечился и вновь жил в монастырской Гостевой избе, в начале ночи к нему торопливо зашел Михалков.

– Нехорошко доложил, что Мартьяс направился к Сушильной башне.

– Так она ж без проходных ворот.

– Но есть небольшая калитка внутрь башни.

– Странно. Глянем, Федор.

Во дворе была такая черная ночь, хоть глаз выколи. Федор тотчас остановился.

– Надо бы факел прихватить.

– Ты что? Себя выдать?

– Саму башню осмотреть. Добегу до Нехорошки.

В башне никого не оказалось, но люк тайника был сдвинут.

– Мартьяс спустился в подземок, но выход из него завален. Чудно.

– Чудно, Василий.

Совсем недавно о древнем тайнике, подземный ход которого был проведен из Сушильной башни, вспомнил архимандрит Иоасаф. Ход этот вел под землей наружу, в поле, так что через него можно было выйти тайно из обители в открытое место, обойти крепость и изведать, с какой стороны ляхи ведут подкоп. Тайник начали расчищать, добрались до выхода и принялись его расширять. Но поляки заметили работных людей и вооруженных ратников. Завязалась кровавая сеча, в результате выход подземного хода был напрочь засыпан.

– Что этому ливонцу понадобилось в подземке?

– Давай и мы спустимся, Федор.

В тайник спустились по железной лесенке, а затем сторожко, освещая факелом путь, пошли по подземку.

– А если ливонец из пистоля пальнет? – шепотом предположил Василий.

– Нет смысла. Двоих ему не успеть уложить… А ну остановимся и послушаем.

Постояли минуту, другую. В подземке стояла гробовая тишина.

– Ничего не понимаю.

– И я, Василий. Идем дальше.

Прошли еще саженей пятьдесят и уперлись в завал. Дальше ходу не было. Изумлению друзей не было предела.

– Дьявол! Куда ливонец подевался?

– Идем вспять, Василий. Тут и впрямь без дьявольщины не обошлось.

У калитки башни их поджидал стрелец Нехорошко.

– Ливонец не выходил? – на всякий случай спросил Пожарский.

– Не выходил, князь.

– Значит, он остался в подземке. Не черти же его съели.

– А коль спрятался в подземке, то запрем калитку, а утром еще раз осмотрим весь тайник.

Но Михалков с таким предложением не согласился:

– Подождем его выхода.

– Не вижу смысла, Федор.

– Подождем. А вдруг?

– Что «вдруг»?

Но Федор так и не ответил.

Ждали с погашенными факелами. Прошел час, другой. У Василия лопнуло терпение.

– И ради чего на ветру мерзнуть? Надо было в полушубки облачаться. Давай закроем калитку – и в Гостевую.

– Князь, пожалуй, прав, – поддакнул Пожарскому Нехорошко. – До утра еще ого-го. Предзимье.

Федора и самого пробирал ноябрьский холод, но он упрямо молвил:

– Постоим еще чуток.

Вскоре в башне послышались приглушенные голоса. Все трое замерли. Дьявольщина продолжалась.

– Будем брать? – едва слышно спросил Нехорошко.

– Не сейчас. Надо изведать, сколь их и куда они пойдут, – прошептал Федор.

На цыпочках отошли за угол башни, из которой с погашенными слюдяными фонарями вышли два человека и двинулись в сторону монастырских келий, которые тянулись от Сушильной башни.

– Наверняка к казначею.

– Пойдем за ними потихоньку, Федор. Впрочем, дурость сморозил. Возможно, польский лазутчик вернется с донесением Иосифа.

– Возможно, Василий. Долго он у казначея не просидит, ибо должен вернуться этой же ночью. В башне его и заграбастаем.

– И все же у меня в голове не укладывается: как он попал в подземок?

– А ты не догадываешься? Видимо, из башни прорыт еще один тайный ход.

– Но…

– У меня тоже тысячу вопросов, но всему свое время.

Возвращение лазутчика пережидали уже в башне: в ней гораздо теплее и ветра нет.

А в келье казначея продолжался напряженный разговор между Иосифом и секретарем гетмана, паном Киренецким.

– Вы утверждаете, господин казначей, что трубы проложены именно из Вербного пруда?

– Да, пан Киренецкий.

– Лишившись этого источника, монастырь обречен на гибель?

– Вам хорошо известно, пан секретарь, что человек погибает от жажды через три-четыре дня. Но погибать никто не захочет. Люди не спешат уходить в мир иной. Перед вами откроются все ворота, и все богатства монастыря перейдут в руки пана Сапеги.

– Это правда, что гробница Сергия сделана из чистого серебра, украшена жемчугом и драгоценными каменьями, а на образ возложен золотой венец?

– Сущая правда. Но я бы хотел, чтобы святыню оставили в покое. В монастыре достаточно других богатств.

– Я передам ваши слова пану Сапеге.

– И еще одна просьба, пан Киренецкий. Никто не должен знать, кто преподнес вам такой роскошный подарок, иначе меня в живых не оставят.

– Разумеется, господин казначей. Имя нашего доброжелателя останется в тайне. После того, как мы войдем в монастырь, вы становитесь келарем, а затем переберетесь в Москву в Чудов монастырь.

– Но окажется ли Москва под стягами царя Дмитрия Ивановича?

– Это наступит очень скоро… Вы подготовили письмо гетману?

– Так ли оно необходимо, пан Киренецкий? Мое слово нерушимо.

Казначею очень не хотелось передавать свое «изменное» письмо гетману, кое сделает его заложником ляхов. Тут уж не увильнешь.

– Вы меня удивляете, господин казначей. Ясновельможный пан Сапега не только посмеется надо мной, но и подвергнет меня беспощадному наказанию. Слово к делу не пришьешь. Не так ли говорят русские?

– Хорошо, пан Киренецкий, вы вернетесь к гетману не только с моим письмом, но и с новым письмом королевы Марии Владимировны.

– Хорошо. Но меня в первую очередь интересует ваше письмо, Надеюсь, оно не запечатано? Мне нужно его прочесть.

Киренецкий поднялся, подошел с письмом к шандалу с тремя свечами, внимательно прочел и удовлетворенно произнес:

– Это другое дело. Мне пора. Позовите пана Мартьяса.

Мартьяс дожидался Киренецкого за дверями кельи, и как он ни старался что-то услышать, из этого ничего не получилось. Низкая сводчатая дверь оказалась непроницаемой. Мартьяс пытался слегка приоткрыть ее, но она была заперта изнутри. Раздражение опалило ливонца.

«Каков подлец! Казначей перехитрил меня. Его план сдачи монастыря так и станется в тайне. Ненавижу!»

И вдруг Мартьяса посетила неожиданная мысль: «Надо убить в тайнике Киренецкого, забрать у него донесение казначея, прочесть, а затем доставить Сапеге. Гетману же сказать, что подле башни секретаря схватили люди воеводы, а мне удалось скрыться в тайнике. Потом вернуться в монастырь и запросить у казначея половину денег. Заупрямится, но все же отдаст, если пригрозить ему изобличением».

У Иосифа (когда Киренецкий вышел из его кельи), тоже возникла изощренная мысль: Мартьяс сам себе на уме. От него можно ждать любой пакости. Если он изведает о содержании письма, то начнет принуждать к выплате ему значительной суммы денег. Но тому не бывать! Придется угостить его чарочкой «доброго» вина. Тело же перенести ночью в подземок. Пропал человек – и вся недолга. Ему, казначею, не нужен свидетель его измены.

А за узкими зарешеченными оконцами все еще чернела безлунная, непроглядная ночь.

…Пока в келье шел разговор, Нехорошко сходил еще за тремя стрельцами. Киренецкий и Мартьяс и глазом моргнуть не успели, как перед башней на них (совершенно неожиданно) навалились какие-то неведомые люди, скрутили руки и доставили в Воеводскую избу.

Прочтя найденное у Киренецкого письмо казначея, Долгорукий со всей злостью ударил кулаком по столу:

– Собака! Взять под стражу казначея! Мразь!..

Заговор был сорван. И вновь святая обитель была спасена умелыми действиями Василия Пожарского и Федора Михалкова. Ливонец Мартьяс был казнен, секретаря Сапеги Киренецкого обменяли на тридцать шесть защитников крепости, находившихся в плену. Золото изменника пошло на жалованье ратных людей, самого же казначея держали под стражей, так как архимандрит Иоасаф решил судить его судом иерархов после освобождения Москвы. Но изменника хватил удар, и он умер в одночасье.

Взята была под стражу и бывшая ливонская королева Мария Владимировна, она всячески отвергала свою вину, но ей зачитали письма к своему «брату, царевичу Дмитрию» и гетману Сапеге, и та озлобленно воскликнула:

– Царевич Дмитрий, брат мой, заняв Московский престол, жестоко покарает вас! Немедля выпустите меня из темницы, пока не поздно!

Но королеву не выпустили.

В 1609 году, в донесении старцев Троицкой обители царю Василию Шуйскому, говорилось, что Мария Владимировна «мутит в монастыре, называет вора братцем, переписывается с ним и с Сапегой».

Разгадан был и второй тайник, шедший из Сушильной башни, который был так же вырыт издревле, но заброшен. Он начинался через пять саженей от основного подземного хода, и вход в него был так тщательно замаскирован, что ни Пожарский, ни Михалков его не заметили. Этим забытым тайником и воспользовался Иосиф Девочкин, в надежде также продать его ляхам, если не осуществится его основная задумка. Не успел: тайник был завален изнутри.

Воеводы собрали перед собором Святого Сергия всех ратников и велели выйти на паперть Василию Пожарскому и Федору Михалкову. Начальные и служилые люди недоуменно переглядывались: по какому поводу?

Воеводы договорились меж собой, что перед войском скажет свою речь князь Долгорукий:

– Покойный государь Федор Иоанныч, сын Ивана Грозного, учредил особый воинский знак отличия – серебряную монету с изображением Георгия Победоносца, поражающего своим копьем злого дракона. Сей Георгиевский знак вручается наиболее мужественным воинам за выдающиеся ратные подвиги во имя Святой Руси. За последние десять лет сей отличительный знак никому не вручался, пока о нем вновь не вспомнили на Государевой думе. Разумею, что наши отважные военачальники, как Василий Михайлович Пожарский и Федор Иванович Михалков, кои дважды спасли святую обитель от неминучей погибели, достойны сей высокой награды.

– Достойны! Честь им и слава! – дружно грянуло воинство.

Долгорукий и Голохвастов подошли к застывшим на паперти взволнованным военачальникам и под троекратное «слава!» прикрепили к их шапкам Георгиевские награды.

Затем торжественно загремели колокола.

Глава 15
Глад и мор

Гордость Яна Сапеги понесла жестокий удар: все тайные планы взятия крепости с треском провалились, громадные деньги ушли в песок. Сапега никак не мог примириться с тем, что ему приходится длительное время осаждать монастырь и до сих пор он не добился никакого успеха. Миновало три месяца, полгода, год, а Троицкая обитель стояла так же незыблемо и победоносно возвышалась перед его глазами, как и год тому назад. Ни один из приступов не приносил успеха.

Защитникам обители помогали также и женщины, а их было немало в монастыре в это смутное и тяжелое время: они сошлись под защиту монастырских стен из соседних сел, большинство которых было разорено или выжжено неприятелями. Женщины выполняли всевозможные хозяйственные работы, помогали печь хлебы, а в самые тяжелые минуты, во время вражеских приступов, храбро взбирались на монастырские стены и стреляли из луков, ружей и пищалей, обливали нападающих врагов кипящим варом и смолою, сбрасывали на них тяжелые камни, горящую паклю и солому.

Слухи о храброй защите главной святыни Руси и о геройских деяниях иноков и троицких ратников быстро испустились далеко окрест, и подвиг этот послужил благим, ободряющим примером для многих северных городов, кои после этого решились также храбро супротивничать войскам самозванца, чтобы стать на защиту православия и перейти на сторону законного царя московского, Василия Шуйского.

Сапега старался противодействовать этому, посылал польские отряды против восставших на защиту царя городов, но сам все-таки оставался под стенами Троицкого монастыря. Слухи о несметных богатствах обители, о хранящихся там сокровищах не давали покоя полякам, и они хотели, во что бы то ни стало, овладеть ими, прежде чем идти на завоевание других городов.

«Сама защита лавры в течение 16 месяцев служила добрым и поощряющим примером для унывающих и падающих духом. Эта продолжительная защита, несомненно, показывала им, что верность престолу и Церкви всегда найдет поддержку Господа Бога и никакие враги, несмотря на свою многочисленность и алчность, не в силах одолеть Святую Русь».

Сапега вознамерился усилить пушечный огонь, но, к счастью для осажденных, вражеские пушки причиняли обители немного вреда: многочисленные ядра не долетали до стен, многие из них падали в воду монастырских прудов, и лишь немногие из них попадали прямо в стены, производя при этом сильные сотрясения, и отскакивая от неприступной крепости. При этом кирпичи и глина начинали отваливаться, осыпаться, и это давало врагам некоторую надежду; они стали направлять выстрелы в одни и те же места, надеясь таким способом пробить бреши, через которые ядра уже будут попадать внутрь монастыря.

Однако, когда в стене пробивались небольшие бреши, то келейники тотчас спешили их заделать – заложить свежими кирпичами и замазать глиной: без этой разумной предосторожности старые стены не могли бы выдержать столь долгой осады. Чтобы иметь под руками средство для защиты от неприятельских приступов, иноки варили целые котлы смолы и серы, и лишь только поляки делали попытку взобраться на монастырские стены, иноки опрокидывали на них эти котлы, обливая целым потоком кипящей массы.

В один из дней ожесточенной перестрелки неприятельское ядро ударило в большой монастырский колокол и, отскочив от звонкой меди, влетело в окно храма Пресвятой Троицы и, со страшной силой пробив образ архистратига Михаила, ударилось в стену перед самым образом Святой Троицы, после чего отскочило в левый придел и там рассыпалось на части. Произошло это на вечерне во время молебствия. Можно себе представить, что испытали в эту минуту присутствующие в храме! Все это произошло в один миг, и все были поражены разрушительным выстрелом, как громом небесным. Они не могли опомниться от страха и негодования. Но вот снова раздался треск: второе ядро пробило чугунные двери около мощей и, ударившись в икону Николая Чудотворца, пробило и ее насквозь. Все молящиеся с ужасом пали ниц, при виде такого дерзкого, богохульного поругания православной святыни. Но все-таки богослужение не прерывалось ни на минуту, и раздавалось при всеобщем стоне и плаче молитвенное песнопение дрожавших от страха и волнения голосов.

Престарелый архимандрит Иоасаф, находившийся в это время в алтаре, неожиданно увидел перед собой светлого мужа, – это был архистратиг Михаил; держа в руке скипетр, он грозил врагам обители и говорил: «О, враги лютые! Ваши беззакония и дерзость коснулись и моего образа. Всесильный Господь скоро вам воздаст отмщение!» С этими словами лучезарный архистратиг стал невидим и скрылся из глаз пораженного видением старца.

Выйдя из алтаря и оправившись от изумления, Иоасаф рассказал народу о своем видении, и рассказ его благоприятно повлиял на унывавших и напуганных богомольцев, – они несколько успокоились, а в их душах снова проснулась искра теплой надежды.

Но вскоре на монастырь обрушился голод. «За последнее время даже и квас перестали варить, поелику солоду совсем не осталось, да и дров так мало, что их надо беречь; даже и братия пьет одну только чистую воду, а о пиве и меде забыли думать». Недостаток в дровах доходил до того, что стали жечь на дрова разные деревянные постройки, разбирая их на бревна и распиливая: так были сожжены сени, клети, чуланы, и даже стали жечь житницы.

Несмотря на бедственное положение старцев и скудность питания, они не теряли бодрости, продолжая всякие тяжелые работы, насколько хватало сил: одни трудились на «хлебе» (в пекарне), другие сеяли муку, варили «еству»; остальные, наравне с воинами, несли обязанности ратной службы, подвергая опасности свою жизнь и «не жалея живота своего» ради спасения святыни.

К голоду и другим бедам прибавилась страшная чума. Болезнь эта была заразительна и передавалась от больных к здоровым. Началась она в половине ноября и свирепствовала всю зиму вплоть до самой весны. В первые дни умирало по десяти, по пятнадцати человек, а потом смертность достигла таких угрожающих размеров, что не успевали хоронить умерших, которых насчитывали до ста человек в сутки. Чума истребила такое множество народа, что от прежних защитников обители осталась самая ничтожная доля. Болезнь и отсутствие съестных припасов довели несчастных иноков и оставшихся в живых ратников до такого истощения, что они с трудом могли двигаться; силы их, не поддерживаемые пищей, слабели день ото дня. Дошло наконец до того, что священники уже не в состоянии были совершать требы и на церковную службу их водили под руки, поддерживая с двух сторон. Монахи троицкие уже издавна привыкли к посту и воздержанию, но и те начали жаловаться на недостаток пищи. Каково же было светским людям, мирянам, воинам и воеводам?

Тяжко приходилось и царевне Ксении. В своем письме (от 29 марта 1609 года) в Москву, к тетке, княгине Домне Богдановне Ноготковой-Сабуровой она сообщала: «В своих бедах чуть жива, конечно, больна со всеми старицами, с часу на час ожидаем смерти… У нас же, за грех за наш, моровое поветрие, всяких людей изняли скорби великия смертныя, на всякой день хоронят мертвых человек по двадцати, и по тридцати, и больше…»

Поляки дожидались, когда смелые защитники сдадутся добровольно, истощенные болезнью и голодом. Действительно, им не оставалось почти никакой надежды на спасение: их было теперь не более двухсот человек…

А в таборе Сапеги появились русские изменники: Грамотин, боярин Салтыков, а также пан Заборовский, который незадолго перед тем был разбит юным полководцем Михаилом Скопиным-Шуйским в сражении под Тверью. Придя в лагерь Сапеги и осмотрев снаружи стены обители, самонадеянный Заборовский посмеялся:

– Хорош же ты гетман, если такое жалкое лукошко не можешь взять целый год. Стыдись! Ведь это – не крепость, а просто – воронье гнездо.

Слова эти еще более раздосадовали Сапегу, который, понимая свое бессилие, не хотел сознаться в этом перед другими. И тогда он решился на новый приступ с участием Заборовского. Но и на этот раз ляхи были разбиты и все их «стенобитные хитрости», то есть осадные орудия и передвижные башенки и тараны, были захвачены в плен осажденными и порублены на дрова, в которых остро нуждались сидельцы монастыря.

После этой неудачи Сапега злорадно смеялся уже над самонадеянностью Заборовского:

– Чего ж ты сам, пане, не мог взять это воронье гнездо?

Посрамленный Заборовский должен был со стыдом согласиться, что похвальба его была неосновательна и что обитель Троицкую, не так легко взять приступом, как ему казалось.

Это был последний серьезный приступ. После этой неудачи ни Сапега, ни Заборовский не хотели уже делать нападения на стены монастыря, а решили дожидаться осени. Они не могли уйти от обители, не покончив с ней и с ее защитниками. Самолюбие их было сильно задето. Да и в самом деле! Не удивительно ли, что огромное польское войско под начальством искушенных и храбрых полководцев целый год осаждает мирную обитель, где живут иноки, совершенно непривычные к военному делу, – и целый год прошел, и наступал уже другой, а все-таки не было никаких результатов?!

Все попытки ляхов оставались бесплодными, но тщеславный Сапега и его воины никак не хотели признать, что святая обитель охраняется Высшим Промыслом, и надеялись на свою ловкость и силу польского оружия. Однако теперь они решились не делать нападения и ожидать, когда голод и холод заставят троицких сидельцев просить пощады. Они отлично знали, что съестные припасы у монахов истощились, а ждать помощи из Москвы было бессмысленно, так как древняя столица также в это время была осаждена ляхами и также терпела страшный голод.

Это было самое тяжелое время как для Москвы, так и для Троицкой обители.