Текст книги "Гавриил, или Трубач на крыше"

– Всё, всё! Звоню, звоню. – Василий быстро нажал кнопку.

Дверь им открыл человек в поношенном пиджаке, но при галстуке.

– Вы из жилконторы? – радостно спросил он.

– С конторы, с конторы, – бросил Василий, слегка отстранил хозяина и ступил за порог. – Заявку писали? Чего у вас тут?

– Кран у меня… – робко произнес человек в галстуке.

– И чего?

– Да вот, понимаете, что-то там, видимо, сорвалось. Как ни закрутишь, всё капает и капает.

– Капает, значит?.. – Губин поправил на плече сумку и прошествовал в узкий коридор. – Где капает-то? На кухне?

– Да нет, – засуетился хозяин квартиры. – В ванной… Вон там.

Издав тяжкий вздох, Василий направился к дверям ванной комнаты. Гавриил остался стоять на пороге.

В ванной Губин огляделся, посмотрел на тонкую струйку воды из хромированной трубки и произнес:

– Не кран это, а смеситель… Кнопочный… Дерьмо-смеситель. Втулка в сальнике ни к черту. И кольцо менять надо.

Страдалец-жилец внимал ему, открыв рот.

– В общем, так, – глубокомысленно изрек Василий. – Щас вентиль запорный перекроем, потом я здесь разберусь. Пока можете погулять.

Человек при галстуке, не сказав ни слова, ретировался в коридор.

Сантехник Губин приступил к ремонту.

Анатолий Петрович Ищенко, наблюдая издали, как священнодействует в ванной его спаситель, благодарил судьбу, ЖЭК и, при всей любви к демократии, остатки советской власти. Что ни говори, а сантехники-то еще остались. Пусть и не сразу добьешься, пусть неделю ждешь, пусть измочалят тебя в конторе, но все-таки вот он здесь – родной советский сантехник из далеких времен.

И вспомнил Анатолий Петрович китайскую поговорку: «Не дай тебе Бог жить в эпоху великих перемен!»

Отойдя на цыпочках вглубь коридора, он заметил стоявшего на пороге человека в полосатом халате. Тот пришел вместе с сантехником, но в суматохе Ищенко упустил его из виду.

Незнакомец напоминал представителя малых народностей Средней Азии.

«Возможно, гастарбайтер, – подумал Анатолий Петрович. – Или нет. Скорее, родственника привел… Или все-таки гастарбайтер, учится на сантехника».

Отвесив поклон представителю малых народностей, Анатолий Петрович поспешил в комнату и стал лихорадочно рыться в ящиках письменного стола.

Давать чаевые обслуживающим его людям было для Ищенко всегда тяжкой мукой. Не давать он не мог, но сам процесс изматывал его крайне. Прежде чем протянуть кому-то смятую купюру, он готовился чуть ли не полчаса.

Анатолий Петрович отыскал спрятанный в ящике стола кошелек, вынул сторублевую бумажку, подумал, вздохнул и достал еще одну.

Вернувшись в коридор, он увидел, что работа со злополучным краном-смесителем подходит к концу. Сантехник, завернув длинным ключом блестящую гайку, выпрямился, обтер руки тряпкой и начал укладывать в свою сумку разложенный на полу инструмент.

– Всё! – сказал он. – Готово. Только крутите поосторожнее.

Сантехник вышел в коридор и остановился перед владельцем смесителя.

Наступил момент истины.

Анатолий Петрович почувствовал, что ладони его потеют. Он неловко сунул руку в карман, понял, что попал не в тот, зарделся, полез в другой, вытащил на свет две заветные бумажки и протянул спасителю.

Но тут произошла заминка.

Мрачный сантехник зачем-то взглянул на среднеазиатского родственника, пробурчал что-то и отвел руку Анатолия Петровича.

– Всё в порядке, – сказал он, не глядя в лицо Ищенко. – Кран работает. Всё в порядке.

Затем повернулся и направился к выходу.

Анатолий Петрович остался стоять, как стоял. Он чувствовал, что совершил какую-то ошибку. Однако, какую именно, догадаться не мог.

– Я вот… Я вам… – забормотал он.

Но оба визитера уже была на лестничной площадке. Дверь за ними закрылась, оставив потомственного кибернетика перед неразрешимой загадкой.

Ищенко оттер пот со лба, машинально сделал несколько шагов, как вдруг раздался новый звонок.

Он бросился к дверям, открыл их и впустил стоявшего вплотную к дверям сантехника. Представителя малых народностей с ним не было – очевидно, уже спустился этажом ниже.

– Так вы это… Чего вы говорили-то? – тихо сказал сантехник растерянному Ищенко.

Тот всё понял и моментально протянул руку, сжимавшую две купюры.

– Я это… Я не себе, – стал зачем-то оправдываться работник ЖЭКа. – Тут, значит… В общем, не для меня. Это… для детского сада.

Он быстро сунул мзду в карман комбинезона и скрылся, прикрыв за собой дверь.

Удивленный без меры Анатолий Петрович стоял возле закрытых дверей своей квартиры и собрался уже вернуться в комнату, как расслышал за дверью два громких голоса. Один принадлежал только что вышедшему сантехнику. Другой звучал низким, распевным басом.

Спор (а это, похоже, был спор) продолжался недолго и закончился новым – третьим по счету – звонком.

Уже плохо соображая, что происходит, Ищенко снова открыл дверь и снова увидел сантехника. На этот раз за спиной его маячил гастарбайтер.

Не говоря ни слова, труженик гаечного ключа сунул в руку Ищенко его деньги. А когда ошалевший от происходящего кибернетик попытался что-то сказать, труженик хмуро буркнул:

– Пардон! Ошибка вышла. Закрыли детский сад.

И, повернувшись, заспешил вниз по лестнице.

Представитель малых народностей Средней Азии направился вслед за ним.

Анатолий Петрович Ищенко стоял у входных дверей, ничего не понимая и слушая, как затихают в лестничном проеме шаги его визитеров.

Неожиданно звук прекратился.

«На третий этаж спустились, – машинально отметил про себя Ищенко. – Наверное, к Проханкину».

* * *

Живущий в квартире номер девять Прохор Ильич Проханкин был борцом.

Нет, он не занимался ни классической борьбой, ни вольной, ни дзюдо, ни самбо, ни карате. Он не сжимал руки мертвым замком на шее противника, не наваливался на него всем телом, стараясь додавить, дожать, припечатать к ковру. Он не вцеплялся железной хваткой в белую матерчатую куртку, подхваченную черным поясом, стремясь оторвать от пола чужие, широко расставленные ступни, дабы рывком, извернувшись, взметнуть их в воздух.

Ни подсечек не делал он, ни захватов, ни бросков через бедро.

Ничего этого не проделывал Прохор Ильич. А даже если бы и захотел, то проделать едва бы смог. Возраст не позволял. Да и телосложение мало способствовало.

Прохор Проханкин был идейным борцом.

Не руки-клещи, не бицепсы, не дельтовидные мышцы были его оружием.

Оружием его было перо.

Слово «перо» в данном случае не следует понимать буквально. Ибо это перо являло собой старенький персональный компьютер, служивший инструментом борьбы. Борьбы за идею – нагло попранную, поруганную, брошенную в темный подвал бездуховности, бесправия и безмолвия. Идею, взывавшую к нему, Прохору, из мрачной темницы, молившую вызволить ее оттуда – если не штыком и гранатой (коих в данный момент у Прохора не имелось и с коими он не очень умел обращаться), то хотя бы при помощи персонального компьютера.

Великой этой цели и посвящал он всё свое время, стуча изо дня в день по клавиатуре занемевшими пальцами.

Впрочем, и слово «пальцы» надо бы уточнить. Поскольку его пальцы казались ему не пальцами, а чем-то вроде железных молотов, бьющих по наковальне.

Этими пальцами-молотами Прохор ковал литературу. Идейную литературу…

Призвание свое Проханкин ощутил рано. Первый рассказ, описывающий сбор макулатуры школьником-пионером, он написал, будучи еще совсем юным, и послал в газету «Пионерская правда», выбрав для заглавия им же придуманный лозунг: «Больше макулатуры народу!»

Редактор газеты в ответ прислал юному Прохору трогательное письмо. Рассказ поместили на последней странице, немного – раза в три – сократили текст, изменили название на «Школьный труд» и заменили школьника-пионера на школьницу-пионерку.

Успех окрылил Прохора. Он стал регулярно писать. (В слове «писать» ударение на втором слоге.)

«Пионерская правда» рассказов его, к сожалению, больше не печатала, хотя он методично отсылал их в редакцию. Но зато в школе вырезку с первым его произведением поместили на красную доску «Нашей Родине – привет!», а самого Прохора вскоре избрали редактором стенгазеты.

Многие неполучатели хороших оценок, многие несовершатели полезных дел, многие непришельцы на пионерские сборы узнали тогда разящую силу его пера…

Юные годы пролетели незаметно. Наступила зрелость.

Созрел Прохор Проханкин быстро. Уже на первом курсе института возглавил он «Комсомольский прожектор». Острый луч его высвечивал всех, кто низкопоклонствовал перед Западом, кто высокомерствовал перед товарищами, кто лизоблюдствовал перед интуристами, несущими чуждые нам идеи.

Принципиальность и смелость его были замечены. По окончании института Прохор попал в областную газету, где получил рубрику «Жизнь – в массы». Он три года нес в массы жизнь, сам окунаясь в пучину этой массовой жизни. Он выезжал на поля, где колхозники вместе со студентами боролись за урожай. Он воспевал трудовой десант, брошенный в прорыв – на планово-ремонтно-восстановительные работы. Он рисовал яркие портреты бойцов идейного (трудового, культурного, научного) фронта. Описывал ученых, что были всегда на марше к заветной цели, работников искусства, не жалевших себя в борьбе за новые рубежи. Описывал врачей, стоящих на страже здоровья, и школьников, штурмующих знания…

Но вдруг эта мирная жизнь закончилась.

Крутой поворот генеральной линии партии (перевернувший, как позже выяснилось, и его, Прохора, жизнь) он, к стыду своему, оценил не сразу. Точнее, не придал ему должного значения.

Такие повороты в его жизни уже случались.

Первый – от глубоко ошибочного курса под названием «волюнтаризм» к глубоко правильному курсу на построение развитого социализма – пришелся на детские годы Прохора. Осваивал он его уже в институте, и продолжил осваивать в районном печатном органе партии. Частью этого органа Проханкин являлся до наступления очередного поворота генеральной линии.

Когда поворот свершился, партия назвала прежний курс его подлинным именем. И Прохор Проханкин твердой рукой отстучал на пишущей машинке слово «застой» и отбарабанил на верхнем регистре заголовок: «ПЕРЕСТРОЙКА».

Название очередного генерального курса сначала понравилось Прохору. Он сам в душе ощущал необходимость как-то перестроить свою жизнь. И перестройку эту решил начать с переезда в Москву. Переезд дался ему нелегко. Пришлось бросить – буквально отсечь – родной орган (имеется в виду печатный орган, в котором работал Прохор). Пришлось рыться в записной книжке, отлавливать героев своих репортажей, иногда наезжавших из Москвы в его областной город, напоминать о себе, надеясь через кого-то из них зацепиться в столице.

Наконец ему это удалось.

Прохор Проханкин ступил на московскую землю, готовый к борьбе за очередное восстановление ленинских норм.

«Больше социализма! Больше социализма! – повторял он про себя слова нового Генерального секретаря партии. – Ускорение, углубление, осмысление, обновление…»

Все это надо было запомнить, чтобы тиснуть в первую же статью, которую Прохор набрасывал в уме, вышагивая по столичным тротуарам.

Но тиснуть ему ничего не дали.

Газеты и журналы, куда он пытался пристроиться, оказались заполнены невесть откуда взявшимися проходимцами, строчившими такое, за что он, идейный боец, расстрелял бы их из пулемета (будь у него с собой пулемет).

Затем ли жег он глаголом сердца людей? Затем ли из года в год боролся он с тлетворным влиянием? Затем ли чутким ухом ловил все колебания генеральной линии? Затем ли воспевал, отмечал, обличал и бичевал?

Нет, не затем, чтоб эти засранцы втоптали в грязь светлое учение – почти уже победившее почти уже везде и почти уже полностью!

С этим душа Прохора Проханкина смириться не могла.

Три года мотался он по редакциям газет, где сохранялись еще здравомыслящие люди, готовые противостоять натиску перерожденцев. Но лишь убеждался, что большинство из них растратили способность к борьбе. Ренегат-генсек водил их за нос, убаюкивал своими байками и морочил головы какими-то обще-(тьфу ты!) человеческими ценностями. Мало кто рисковал прямо выступить против разрушения основ, против покушения на устои, против обрушения идеалов.

А идеалы тем временем рушились!

Тогда Прохор предпринял отчаянный шаг. Можно сказать, бросился грудью на амбразуру. Он основал собственную газету.

Сделать это, не имея ни средств, ни связей, казалось безумием. Но, к счастью, нашлись люди, поддержавшие идею Прохора. Имелись у этих людей и связи, и деньги. Происхождение денег было ему неизвестно, но сумма вполне устраивала.

Так Проханкин стал Главным редактором.

Газету свою он назвал «ТУДА!», приказав художнику изобразить перед названием серп и молот – дабы читатель мог сразу понять, куда зовет его новый печатный орган.

Однако, ввиду отсутствия четкой (или хотя бы нечеткой) генеральной линии, идейные основы претерпели эрозию. В умах царил хаос, и выехать на одних ленинских нормах было трудно. Требовалась более широкая платформа. Что-то идейно выдержанное, но в то же время кондово-посконное.

«Ищи, – говорил себе Прохор. – Ищи!»

И он нашел.

Прохор велел нарисовать в заголовке газеты – рядом с серпом и молотом – православный крест.

Открыл в себе Прохор Проханкин, что всегда в тайных закоулках души своей тяготел он ко слову Божию. Даже тогда, когда в школьной стенгазете разоблачил пионерку Клаву Птичкину, носившую, как ему доложили, под школьной формой крест на цепочке. Даже тогда, когда в районной газете боролся с религиозным дурманом, оставшимся, как ему сообщили, кое-где в окрестных деревнях. Даже тогда, когда воспевал славное время комсомольцев-безбожников, рушивших церкви и уничтожавших попов.

Даже тогда веровал он в Господа и нес в сердце своем – наравне с «Моральным кодексом строителя коммунизма» – нетленное: «Православие, Самодержавие, Народность!»

С каждым днем всё явственнее ощущал он в душе ростки истинной веры. А чтобы укрепить эти ростки, приобрел в ближайшей церковной лавке новенькое издание Библии и поставил на книжную полку рядом с учебником по истории партии.

Ознакомиться с текстом купленной книги писатель-борец еще не успел. Но, в отличие от своего соседа по дому Анатолия Ищенко (с коим изредка встречался на лестнице), такие вещи, как, скажем, Судный день, представлял себе четко.

День этот виделся ему подобием первомайской демонстрации, где в первых рядах стройной колонны, под кумачовыми стягами и золотыми хоругвями, плечом к плечу с другими идейными борцами в костюмах и рясах шагал он, Прохор Проханкин. Шагал ниспровергать, громить и вырывать с корнем! Шел в бой за Власть Советов под колокольный звон. И гремел в душе его чеканный «Интернационал» в исполнении большого церковного хора…

Но мечты пока оставались мечтами.

Когда ренегата-генсека в один славный день свергли наконец крепкие духом герои-патриоты, назвавшие себя ГКЧП (что-то милое послышалось в этом слове), воспрянул он было духом. Однако запала у героев хватило ненадолго. Продержались они всего три дня. После чего пришел на место ренегата еще более страшный упырь. И началось невиданное.

Поднял упырь над столицей вместо красного флага трехцветную белогвардейскую тряпку, а затем взял двух сатрапов своих и засел с ними в темном лесу. Там выпили они на троих, сговорились и развалили в одночасье великую страну Прохора. Всю развалили – вместе с танками, пушками, ракетами, вместе с генеральной линией партии и, страшно подумать, вместе с самой партией.

А вскоре еще одно горе постигло Прохора Проханкина. Закрыли упыри его газету.

Но тут он их перехитрил. Воспользовался их несусветной глупостью. Переназвал он газету – вместо «ТУДА!» велел написать в заголовке «СЮДА!», а серп с молотом и крестом поставил с другой стороны.

Только лязгнули зубами сатрапы, но поделать ничего не смогли. Закон был на стороне Прохора. Сами же такой дурацкий закон приняли, чтоб прослыть демократами.

Это ж надо придумать такое – демократия без генеральной линии!..

И опять бился с супостатами Прохор. Целых восемь лет бился, пока не сменил упыря новый начальник.

Многого ждал Прохор Проханкин от этой перемены. Ведь происходил упыриный сменщик из славной когорты бойцов невидимого фронта. (Каким образом умудрился втереться в доверие к упырю, неясно. Возможно, выполнял спецзадание.)

Расслабился Проханкин, решив, что еще немного – и вернется генеральная линия. Пусть не прежняя, но хоть похожая.

Ослабил он свой напор, умерил пыл, ожидая, что теперь-то пойдет в гору. Может, подумал, и к власти его приблизят, сделают советником либо кем-то еще в таком роде. Ведь старался же, не покладая рук.

Ждал, ждал, пока не заметил, что все идеи его государственные, все слова его патриотические сменщик упыря незаметно спер у него. И Православие спер, и Народность. Свистнул, как щипач на вокзале! И замешал всё, гад, на этой дерьмократической болтовне, чтобы всем головы задурить.

Вообще хитер оказался, недаром слыл борцом (не идейным, как Прохор, а просто, говорят, баловался каким-то там карате или чем-то вроде того). Совершил он обманный маневр. Потянул Прохора за куртку в одну сторону, а сам, злодей, подножку ему, и пятками вверх бросил.

Купился Прохор, как мальчик. Пообещал упыриный сменщик вернуть старый, отмененный упырем гимн. Тот гимн, под звуки которого боролся Проханкин с ренегатами и отступниками, прославлял партию – силу народную, и разоблачал Клаву Птичкину.

И вернул-таки, стервец.

Но пока воспрянувший духом Прохор учил новые слова старого гимна, выяснилось, что вместе с гимном протащил каратист-уклонист в качестве флага державного не знамя с серпом и молотом, чего ждали от него патриоты-мученики, а всё ту же трехцветную погань.

Герб тоже оставил упыриный – двуглавого орла. Хотя с этим еще можно было смириться – все-таки православные кресты в коронах. Лучше бы, конечно, было дать в лапы не скипетр и державу, а серп и молот. Но и так сойдет.

Ничего не оставалось Прохору Проханкину, как подчиниться грубой силе. Хотя долго еще снились ему по ночам страшные сны. Только закроет глаза, как прилетает в спальню двуглавый орел – в одной лапе серп, в другой молот – садится Прохору на постель, кромсает серпом грудь его, бьет молотом по голове и клокочет: «Слава КПСС! Слава КПСС!»

Примиряло Прохора с действительностью лишь одно. Помнил он, что сменщик упыря когда-то служил в органах. Значит, правильный стержень внутри у него имелся. Ну, не может служивший в органах не иметь правильного стержня. Не может не чуять, что кругом враги. Не может продаться дерьмократам!

И не ошибся Прохор.

Поначалу – первые лет пять – маскировался упыриный сменщик под дерьмократа. Аккуратно действовал, ничего не скажешь. Одно слово – школа! А потом начал потихоньку возвращать генеральную линию.

Первые годы чуть ли не обнимался с заморскими правителями, подобно упырю (собирал информацию?), а потом вмазал буржуям. «Всё! – сказал. – Коли вы, сволочи, не понимаете нашего величия, пеняйте на себя. Отныне, – сказал, – у нас будет своя суверенная демократия, не чета вашей, паршивой. Без всяких этих ваших человечьих прав, свобод и прочей галиматьи. А ежли начнете свой поганый нос в наши суверенные дела совать, мы вам газовую трубу перекроем. А коли и это не поможет, у нас имеется еще кое-что большого калибра». В общем, хорошо вмазал. Броня, мол, крепка и танки наши быстры.

Осадив внешних врагов, принялся за внутренних. Объявил, что все, кто якшается с зарубежными проходимцами, пекущимися о каких-то там «правах человека» (а заниматься этим могут лишь проходимцы), будут отныне зваться иностранными агентами.

Тут уж совсем воодушевился Проханкин – чем-то прежним, далеким повеяло на него. Вспомнилась подзабытая фраза, клеймившая в юности отщепенцев: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст».

Всё так, всё так!..

И, воодушевившись, сел Прохор Проханкин писать большое письмо упыриному сменщику. (Того теперь именовали не иначе как «лидер нации» – титул, присвоенный ему людьми, оказавшимися дальновиднее Прохора.)

В письме своем предлагал Прохор добавить к словам «иностранный агент» еще два слова: «враг народа». Предлагал обязать всех выявленных врагов носить на груди порядковые номера и для профилактики расстрелять нескольких особенно вредных.

Отправив письмо лидеру нации, Проханкин стал ждать ответа.

Прошла неделя, другая, третья, а ответа всё не было.

Наконец пришла по почте короткая записка из приемной лидера. Какой-то секретаришка писал: «Уважаемый господин Поганкин! Благодарим Вас за Ваше письмо. К сожалению, в данный момент Ваши предложения не могут быть реализованы ввиду сложной международной обстановки».

И всё… И всё!

Жестоко обидели Прохора Проханкина. Плюнули прямо в патриотическую душу его.

Бросил он столицу и вернулся в свой областной центр, чтобы оттуда – из подполья – бороться с врагами Отечества.

Теперь здесь, вдали от столичной суеты, билось идейное сердце Прохора. Каждый день, закончив очередную главу патриотического романа, он выходил на улицу и шагал, вглядываясь в лица прохожих, – искал малейшие признаки крамолы. Он ежедневно прочитывал все полосы местной газеты, надеясь отыскать шифрованные сообщения иностранных агентов. Наиболее подозрительные места выписывал в большую тетрадь, накапливая материал для отправки в компетентные органы.

Сами газеты Проханкин складывал под кровать.

И вот сегодня утром случилось непредвиденное.

Поскольку всё пространство под кроватью было заполнено, Прохор решил избавиться от самых старых номеров. (Выписки шифрограмм и номера газет всё равно оставались в тетради.)

Понимая, что такое дело требует осторожности, он наглухо задернул занавески на окнах, изорвал десяток старых номеров газет на мелкие клочки, а ворох обрывков попытался спустить в унитаз.

Но, видно, отныне не знать ему было покоя.

Сломался в унитазе смывной бачок.

Проханкин попытался сжечь остатки бумаги, но огонь быстро погас.

И, узрев вселенскую эту несправедливость, возопил Прохор:

– Господи! Да когда же кончатся мучения мои? Да кто же поможет мне в борьбе моей праведной?!

И пожалел Господь Прохора Проханкина.

И прислал ему сантехника…

* * *

Услышав звонок, Проханкин подошел к дверям квартиры. Глянув в дверной глазок, он увидел на лестничной площадке сантехника Василия – того, что в прошлом году помог ему избавиться от протечки с верхнего этажа. Кто тогда пытался залить его – просто идиоты или идейные враги, – Прохор так и не выяснил. Но сантехника запомнил и встретил, как старого знакомого.

– Заходи, Вася, – широко улыбаясь, сказал он. – Беда у меня. Погляди, до чего дерьмократы довели!

Проханкин вообще любил поговорить с пролетариатом и не упускал случая провести воспитательную работу среди сознательных масс.

Сантехник буркнул что-то, шагнул через порог, и Прохор увидел стоящего позади него здорового мужика в полосатом халате.

Легкая дурнота на секунду окутала мозг Проханкина, истощенный идейной борьбой. Халат мужика был пошит из трехцветного флага! Белые, красные, синие полосы зарябили в глазах писателя.

«Иностранный агент! – мелькнуло в воспаленном мозгу Прохора. – Точно! Маскируется. Флаг напялил».

– Кто… это? – оторопело спросил он Василия.

– Это? – небрежно бросил сантехник. – Это со мной… Приятель… Подмогнет, если что.

Прохор давно догадывался, что не только он следит за изменниками Родины, но и они следят за ним. В принципе, он ждал подобного визита и по ночам запирал дверь на несколько замков. Но чтобы вот так нагло, средь бела дня!

А Василий? Как же Василий?.. Подкупили? Запугали? Пытали, выведывая адрес?

Однако предпринимать что-либо было поздно – оба гостя уже вошли в квартиру.

Отступив от двери и стараясь, чтоб голос его не дрожал, писатель выдавил из себя: «Милости прошу!»

Сантехник Василий прошел на кухню, а полосатый агент остался стоять на площадке.

«Грамотно действует», – отметил Прохор.

Только недавно закончил он роман под названием «В застенках глубоких», где красочно описал, как бросают в темницы упыри-дерьмократы идейных борцов, как пишут борцы в тесных камерах письма на волю, как шлют товарищам своим апрельские (для конспирации написал – «майские») тезисы и как поднимается волна народного гнева.

Кто знает, может быть, и ему пришла пора пострадать за народ?

«А вдруг пронесет? – подумал он. – Вдруг только припугнуть решили? Починят унитаз и уйдут».

Сантехник между тем уже осмотрел все краны на кухне, в ванной, зашел в туалет и громко присвистнул.

– Ни фига себе! – услышал Прохор и, забыв про агента, поспешил на зов.

Василий растерянно стоял над забитым унитазом.

– Это как же вы его так? – обернулся он к подоспевшему Прохору. – А чего тут палили? Книжку свою, что ли, жечь надумали? Так зачем в унитазе-то? Вышли бы во двор, к помоечке, там бы и жгли. А теперь вантузом хрен пробьешь.

Слова эти больно резанули по сердцу Проханкина. Он отлично понял намек. Но сдержался и виду не подал.

– Да какую книжку? Ты что, Вася?

Надо было как-то оттянуть время и усыпить бдительность пролетария. А главное, не допустить, чтобы их разговор услышал полосатый в коридоре.

– Бумажки – это просто так! Тут не в бумажках дело. Бачок у меня испортился, понимаешь… А бумажки ни при чем! Я их в ведро сейчас, в ведро!

Прохор быстро принес из кухни ведро, что использовала жена для мытья полов. Отпихнув боком сантехника, он начал выгребать мелкие бумажные клочья, наполнившие почти до краев унитаз.

Василий захлопал глазами:

– Вы чего?

– Счас, Вася, счас… Счас, – повторял Прохор, орудуя двумя руками и поглядывая через плечо в коридор, где виднелась входная дверь.

– Да брось ты на хрен! – не выдержал Губин. – Давай тащи вантуз. Сдурел ты, что ли?

Прохор пришел в себя. Он поднял голову и осознал, что смерть ему не грозит. Во всяком случае, пока.

– Вантуз? – спросил он облегченно. – Вантуз – это сейчас!

Но сантехник, не обращая на него внимания, снял фаянсовую крышку бачка, произвел какие-то манипуляции, и Прохор услышал, как струя воды с шипением вырвалась на волю.

– Тягу у тебя заклинило. И груша дырявая. Седло ржавое, еле держится… Советчина, мать ее. Ногами сделано.

– Советчина, советчина, – торопливо подтвердил Прохор. – А другой-то бачок где взять?

Он заискивающе посмотрел на сантехника.

– А вы импортный поставьте. Там хоть всё по уму, – опять перешел на «вы» Губин, вспомнив, что имеет дело всё же с писателем. – Купите вон в супере. Дорого, конечно, но, может, осилите. За книжки-то нынче деньги платят или как?.. Хотя у вас тут, гляжу, газеты какие-то порватые.

Слово «газеты» опять заставило Прохора насторожиться. Он поднял ведро и поднес его чуть ли не к лицу Василия:

– Да нет, Вася, это я случайно газетку порвал. Под руку просто попалась.

Василий брезгливо отпихнул ведро и посмотрел на борца за идею.

– Вы бы отошли пока. Я сам всё сделаю. А вы отдохните. Можете вон с Гаврилой побеседовать. Чего он там один стоит?

– С Гаврилой? – не понял Прохор.

– Ну да. Вон в коридоре. Про книжки ему расскажите. И вообще.

Снова сжалось сердца писателя-патриота. Но выхода не было, приближалась развязка.

Прохор оставил сантехника чинить унитаз, взял в руки проклятое ведро и направился по коридору, готовясь к самому худшему.

«Спокойствие. Только спокойствие, – накачивал он себя. – Не могут же они, черт возьми, вот так просто. Где права человека, я вас спрашиваю?»

Полосатый агент уже вышел обратно на лестницу и стоял на площадке возле входной двери.

Теперь важно было не стушеваться. Важно было дать понять этому полосатому, что он его не боится. Он, черт возьми, свободный человек в свободной стране… И вот что он сейчас сделает. Он спокойно пройдет мимо этого громилы, спокойно выбросит мусор в мусоропровод и спокойно вернется в свою квартиру… Обнаглели, продажные шкуры, – думают, что они на своем гнилом Западе. Но здесь вам не там!

Прохор вышел на лестницу. Агент, закутанный в трехцветный флаг, стоял, повернувшись к нему спиной. Молча обогнув его, Проханкин увидел в руках амбала какую-то здоровую медную трубу.

«Ага! Прослушка! – сообразил он. – Значит, все его разговоры пишутся и наверняка пересылаются туда, за бугор… Так-так…»

Полосатый стоял неподвижно, не глядя в сторону борца за идею. Страх Прохора слегка утих и даже сменился ощущением собственной значимости.

«Нет-нет, мы еще повоюем! Не враз подступитесь вы к Прохору Проханкину. Слушайте его вашими трубками, пишите на ваши магнитофоны, шлите вашим хозяевам!»

Прохор с поднятой головой прошествовал мимо агента, поднялся по лестничному маршу и демонстративно громко опорожнил ведро в мусоропровод. Затем, не торопясь, вернулся назад и вошел в двери собственной квартиры, полностью игнорируя холуя зарубежных спецслужб.

Поставив на кухне ведро, он полез в холодильник, вытащил бутылку «Боржоми» и залпом из горла выхлебал половину. Это окончательно привело его в норму.

– Васенька! – крикнул он в сторону туалета. – Как дела? Помощь нужна?

– Справлюсь, – отозвался сантехник. – Ерунда осталась. Скоро закончу.

Похоже, Василий был ни при чем. Или его использовали втемную. Но свою работу он, во всяком случае, сделал. Надо было как-то отблагодарить.

Чаевых Прохор принципиально не давал, не желая способствовать развращению пролетариата. А вот выпить с простым людом считал себя обязанным. Тяга к единству с народом была частью его натуры.

Прохор снова открыл холодильник, извлек на свет початую «Столичную», достал из шкафчика два стакана, поставил всё на кухонный стол.

Минут через пять, закончив ремонт, Василий позвал хозяина.

Проханкин выразил свое восхищение и пригласил сантехника отметить ударный труд.

Но труженик-ударник пить отказался.

– Не могу, – сказал. – Если только сок. Или воды.

Прохор понимал, что сантехник находится под пристальным вниманием агента. Однако и просто так, без борьбы, отдавать пролетария в руки империалистов не собирался.

– Ну хоть по рюмочке, на дорожку? По-нашему, по-простому, – не унимался он.

– Извини, – ответил Василий, снова переходя на «ты», ибо в гробу он видал эту писательскую водку, а денег тот отродясь не давал. (Хотя и деньги теперь, при Гавриле-то, хрен возьмешь.)

– Пойду я, – сказал Губин писателю. – Работы еще много, к Наумычу еще надо зайти, а уже полдня отмотали.

– К какому Наумычу?

– В третий подъезд, – ответил Василий. – В заявке он.

Губин вытащил из кармана засаленную бумажку.

– Вот квартира сорок два… Цигель… Как его?.. Забываю всё… Ци-гель-ман… Тоже, поди, ждет.

– Цигельман? – ухмыльнувшись, повторил за ним Прохор Проханкин. – Ну, тогда всё ясно. Тогда не смею задерживать. Раз у вас Ци-гель-ман.

Он сделал каменное лицо и молча проводил Василия до дверей.

* * *

Марк Наумович Цигельман стоял на лестничной площадке, ожидая прихода сантехника.