Текст книги "Образ России в современном мире и другие сюжеты"

Хроноцентризм есть базовая составляющая культурного сознания, и в этом смысле культура – это даты. Они обнаруживают и фиксируют ее развитие. Однако их роль не только в сохранении памяти, но и в активном и агрессивном участии в формировании культурной динамики. Даты структурируют сознание культуры, подгоняют его под себя, ориентируют направление развития смыслов.

Иными словами, даты – это опорные точки культуры, без них она рассыпается, падает в пустоту. Суть индивидуальной и коллективной амнезии одна и та же. Есть дата – есть субъект, нет даты – нет субъекта, его вроде бы не существует. То же и с культурой.

Конечно же, между датами биологического существования индивидуума и датами культуры нет тождества, но есть общая основа – изоморфизм всех уровней существования от точки генезиса до точки аннигиляции.

Даты – генераторы, возбудители культурного процесса, особенно и именно в пограничных зонах. Впереди маячащая дата вызывает возмущение смыслового поля, стягивает к себе смыслы, заставляет их работать, хотя сама по себе выглядит обманчиво. Сколь ни были бы условны даты переходов, словно назначенные заранее, и сколько бы скепсиса они ни вызывали, в их условности сокрыта жесткая императивная сила.

С точки зрения обыденного сознания, когда закончится 2000-й и начнется 2001-й год, ничего не произойдет; с точки зрения культуры – это пересечение Большой Границы. Мифология? Но что существует вне этой мифологии? Ведь и те, кто отвергают мифологические даты, и те, кто их утверждают, все равно отсчитывают время европейской культуры от Рождества Христова.

Любая система летоисчисления мифологична в своем истоке, и любая цивилизация, включившаяся в историю, в линейное измерение времени, ведет отсчет от мифологического истока и с его смыслами соотносит последующее развитие. Точно так же и мифологически– историческая христианская система летоисчисления.

Время христианско-европейской цивилизации, запущенное две тысячи лет тому назад, – это время, когда она занималась историзацией, так сказать, «разверткой» своего мифа в мире, развоплощением его в реальности – в культуре, философии, в этике, в искусстве, в науке, в исторических и культурных типах, порожденных разными версиями одного мифа (католическая, православная, протестантская цивилизации), наконец, секуляризацией все того же мифа.

Конечно, историки могут предложить различные варианты членения исторического процесса, однако для понимания того, что происходит с культурой, с сознанием, этого будет мало. Чтобы понять нынешнее состояние, надо обязательно вернуться к началу, к истоку, а значит – к мифу.

На самом деле в нынешних кануне, рубеже, переходе присутствует жесткая логика мифа и никакой иной истории нет за пределами этой логики мифа, развернувшегося уже во всей своей полноте. Сегодняшние сциентисты также покорно следуют логике мифа, потому что современная европейская секулярность есть ничто иное, как инвариант «разбожествленной» все той же цивилизационной матрицы. От Бога к Богочеловеку, от него – к Человекобогу?.. Вариантов нет. Одни верят, что Бог есть, другие – что его нет, но в любом определении присутствует Бог.

Иными словами, никаких других хронологических «костылей» нет. Если до сих пор открещиваются от христианского мифа, значит, до сих пор (в эпоху технологических «прободений» небес!) оторваться от него не могут. А суть в том, что выскочить из тела своей цивилизации можно только одним способом: снять с себя «шкуру» матрицы, «раздеться», т. е. отказаться от дат, истории, культуры, а значит, остаться в пустоте.

Безусловная жесткая необходимость осмысления 2000 года вызвана и иными причинами. Мы осмысливаем нынешний переход по христианскому летоисчислению. Поскольку существуют иные системы летоисчисления, иные мифологические версии, очевидна конвенциональность нынешних канунов и рубежей. И тем не менее безусловность даты от этого не становится менее жесткой, потому что она вытекает из той роли, какую играет в мировой динамике европейско-христианская цивилизация. В борьбе с иными версиями она на протяжении нескольких столетий превратилась в ведущую деструктивно-конструктивную силу мировой культуры. И потому ее нынешние кануны, рубежи и переход охватывают все мировое цивилизационное целое, навязывая ему свою хронологию, причем не только в аспекте современности. Современный переход привел в турбулентное состояние и удаленные и совсем далекие пласты культуры, все обозримое поле, «высасывая» из истории общий опыт. Таким образом, нынешняя условная, размытая дата перехода полна жесткой безусловности и определенности.

Связующим и обобщающим элементом, позволяющим свести воедино все уровни, весь круг понятий, относящихся к сущности, структуре, динамике пограничной ситуации, выступает тотальный изоморфизм всего целого культуры, всех ее уровней: онтологического, антропологического, ментального, коллективного, индивидуального, феноменологического, исторического, цивилизационного и т. д.

Изначальное структурирование и трансформация общекультурного порядка заданы онтологическими рубежами/границами от генезиса до аннигиляции (перехода в иное качество). «Ритуал перехода» воспроизводится на всех уровнях бытия субъекта культуры, его творчества и культуры как метасубъекта – во всех планах их функционирования, а основывается на глубинной платформе бессознательного, архетипического. Но взаимодействие и коррелирование между разными пластами и уровнями строится не на параллелизме и причинно-следственной связи, а на принципах асимметрии. Все уровни и факторы связаны между собой, но не совпадают в своем действии.

Другое обстоятельство: культура, ментальность, сознание в каждый момент своей динамики хранят в себе всю историю и все пласты изначального и позднее созданного: архаическое, традиционное и модерное. М. Элиаде говорил, что современное секулярное мышление не лишено элементов мифологизма. Сегодня это высказывание кажется слишком осторожным. Архетипические, мифологические пласты никогда и никуда не исчезали. Они всегда здесь и сейчас. В статичном состоянии культурная систематика строится на определенном компромиссном комбинировании упомянутых составных пластов – одни из них активны, другие репрессированы. Движение к Большой Границе нарушает компромисс, и хаотизация, беспорядок в пограничной зоне есть результат нарушения этой компромиссной статики в стремлении к перекомбинированию и новому компромиссу, к выработке нового типа взаимодействия.

Ломка системы компромиссов, взаимных репрессий выпускает в зоне пограничья всех «ведьм».

Простой опыт наблюдения за культурой крупных пограничных периодов обнаруживает, что, когда культура начинает работать в предельном, пороговом режиме, происходит активизация архаических пластов, вступающих в напряженные отношения с традиционным и модерным пластами, активизируется религиозно-мифологический опыт, вплотную сближаются потустороннее и посюстороннее, идеальное и земное, возрождается эсхатологическое переживание канунов и рубежей. «Разогретая» культура, работающая в ритме движения к смене «картины мира», приводит в активное состояние весь круг ключевых оппозиций типа конец времен/начало времен, порядок/хаос, умирание/преображение, бытие/небытие, вера/безверие, осмысленность/абсурдность бытия, земное/трансцендентное, профанное/сакральное, утопия/антиутопия и т. д.

Религиозно-мифологическое сознание продуцирует эсхатологические сценарии, секулярное, рационализированное сознание выдвигает сциентистские альтернативы. По сути дела, работая с тем же самым набором фундаментальных базовых понятий и категорий, очерчивающих границы культуры, в периоды эпохального пограничья оно моделирует развитие в теоретические конструкты. Свою стратегию имеет художественное сознание, о чем уже отчасти говорилось и еще будет сказано.

Общий знаменатель и общая характеристика культуры Большой Границы – это катастрофизм. Имеется в виду не эмоциональное паническое состояние, а специфическая динамика развития пограничной ситуации, приводящая к стремительной поляризации оппозиций, деструктивных и конструктивных факторов, стереотипов и инноваций, базовых ценностно-смысловых концептов и ориентаций, к девальвации и аннигиляции одних рядов и к утверждению других в стремлении к выходу в новую статику. В зависимости от мировоззренческих установок механика катастрофизма может быть выражена разными языками и интерпретирована на разных уровнях – от космического/религиозного до уровня рационализма, секулярности и сциентизма. В принципе «закономерности» катастрофизма известны всем стадиям культуры, и их интерпретация изоморфна, хотя употребляется разный язык.

Катастрофичность, естественно, при каждом большом «повороте винта» захватывает и позитивное знание, понятийную систему, язык. Судьба науки напоминает тонущего, который должен сам себя вытащить из водоворота за воротник. Ведь наука на Большой Границе должна осмыслить и себя, и то, что происходит, и предложить вместо одной эпистемологической и гносеологической парадигмы другую, а значит, и схематику перехода от одного порядка к другому.

Из сказанного следует, что каждый исторический тип знания имеет свою теорию перехода, пограничья. Все эти типы знания всегда были концентрированным выражением знания о мире и предельным выражением возможностей человеческого миропонимания, своего рода хранилищем «последней тайны» – от тех, что появлялись в рамках архаического мифологического мышления с его космически-циклическим пониманием и истолкованием мира, и менее архаического, мифологически-исторического, что пришло ему на смену (типа христианства), и в эзотерике, в гностико-герметической традиции, которая представляет собой своеобразный тайнознательный андерграунд, сопровождающий официальное и позитивное знание во всех его вариантах и на всех этапах, и в сциентизме, сначала породившем линейно-прогрессистское понимание социокультурной динамики с ныне кажущейся примитивной футурологией, а затем более сложные нелинейные теории перехода. И точно так же, как архаическое и традиционное, не исчезая, сосуществуют с модерным на всех этапах развития культуры, сосуществуют все «теории» перехода. В «культуре пограничья» рубежа XX–XXI вв. широко представлены и различные варианты мистики (от возрожденного Нострадамуса до современных астрологов и «пророков»), и традиционный эсхатологизм в разных формах, ощутимо пропитавший искусство «порубежья» (типичная тема спора: мир живет в начале апокалипсиса или уже в постэсхатологическую эпоху?). Сциентизм утратил былую самоуверенность и подпитывается из традиционных «теорий» перехода, из архаики и эзотерики.

Нынешняя ситуация легче всего обнаруживает себя в понимании исхода «перехода», его финала. Если космически-мифологический циклизм, как и мифологически-историческая стратегия (христианство) в разных вариантах находили выход в обновлении мира, в уничтожении старого и утверждении нового порядка (в земном или в трансцендентном состоянии), то современное секулярное сознание, отбросившее и трансцендентную и утопическую составляющие, относится к идее перехода по-иному. Возможность «нового» стоит под большим вопросом. Современный финализм в разных его вариантах пропитан ощущением конца «без компенсации». В научном языке последних десятилетий XX в. укоренились такие понятия, как глобальные угрозы (техногенные, экологические, демографические и др.), а итоги социокультурной динамики осмыслены как «ночь истории», «конец истории», «конец утопий», «конец идеологий», перспектива же предстает как «война цивилизаций» на фоне общей картины неоархаизации, глобального регресса. Согласно таким концепциям, мир катастрофически быстро теряет ресурс рационалистически-рефлективной конструктивности, вступает в бездну нового иррационализма.

Но есть и иная линия – «нового оптимизма» и «новой рациональности». Ее представители говорят о конце «авраамистской ойкумены», христианской либерально-антропологической цивилизации с ее панэтизмом, гуманизмом, логоцентризмом, монизмом и о старте постхристианской эпохи «новой естественности».

Все перечисленные теории находят хорошо взрыхленную почву в России, у которой ее частный и очередной кризис перехода выплеснулся за рамки «частности» и предстает в общей мировой картине как один из эпицентров мирового кризиса, как выразительнейшая и важнейшая составляющая общемировой ситуации перехода. Ведь именно в России, одном из полюсов системы общемировых глобальных противоречий, потерпели крах общеевропейский гуманизм и утопизм, и этот провал трагически переживался европейской культурой на протяжении большей части XX в. Если это так, то не завершается ли полная «развертка» фундаментального мифа европейской цивилизации? Или это завершение одного и начало нового цикла все той же цивилизационной матрицы? Иными словами, конец или начало нового акта цивилизационной драмы?

Этот вопрос со всей недвусмысленностью был поставлен на упоминавшейся конференции «Культура в эпоху цивилизационного слома». Само понятие «слома» многозначительно говорит о направленности дискуссии на конференции.

Среди фигурировавших точек зрения наиболее разработанной, несомненно, следует считать точку зрения А. И. Неклессы, который рассматривает современность в геополитико-цивилизационной перспективе и дает систематизированную схему вариантов развития[51]51
  Неклесса А. И. Эпилог истории //Глобальное сообщество: Новая система координат (подходы к проблеме). СПб., 2000. С. 207–215.


[Закрыть]. В его понимании XX век – век транзита, перехода рубикона на пути свершающейся системной цивилизационной революции, происходит «формирование нового цивилизационного текста», грядет «новая цивилизация». В свете такой перспективы он предлагает свою систематизацию состояний человечества или исторических эпох/ цивилизаций: 1) протоистория; 2) Древний мир; 3) великие интегрии и империи; 4) средневековый мир; 5) Новое время; 5) Новый мир – наступающий «новый порядок». Смена эпох подобна неспокойному состоянию пограничных поясов цивилизационных разломов, она сопровождается хаотизацией социума, периодами смуты, причем фундаментальные коды всех предшествующих базовых состояний человечества в латентной или актуальной форме сохраняются на всем протяжении истории и соприсутствуют в современном мире (вплоть до протоисторического бытия).

Динамику современного процесса А. И. Неклесса толкует как переход от проекта Большого Модерна, связанного с базовыми ценностями христианской культуры, предполагавшими утопию всеобщего гражданского общества на основе всемирной модернизации, к новой цивилизации Постмодерна. Сам процесс секуляризации и историзации базовых универсалий христианской культуры повлек за собой дехристианизацию социальной ткани западного сообщества, и, соответственно, коррозию и распад начал двухтысячелетней цивилизации. Соответственно, качественную мутацию переживает и христианско-европейский проект модернизации-глобализации.

В ходе модернизации-глобализации рождается новый «цивилизационный рисунок» мира. Навстречу этому проекту поднимается ответная цивилизационная волна, которая реализует новую встречу Востока с Западом, а затем синтез поднимающегося из вод истории Нового Востока с секулярным Западом, утрачивающим свой привычный культурный горизонт и неоспоримую инициативу. Это уже мир Постмодерна, в котором несостоявшееся на основе идеологии Модерна единение планеты на практике замещается ее хозяйственной унификацией, в которой центральное место занимает невидимая, безликая или прямо анонимная экономическая власть, действующая на основе новых супертехнологий. Происходит вызревание нового мироустройства – наднационального геоэкономического пространства, объединяющего на основе универсального языка прагматики светские и посттрадиционные культуры различных регионов планеты.

Наконец, отмечу, что в теории А. И. Неклессы важное место занимает сопутствующая «дневному» варианту цивилизационного развития теневая перспектива «ночного состояния» человечества, последовательного разрушения мировой системы (Мир Распада). Это код антиистории. Грядущий Новый мир концентрирует наряду с положительным потенциалом «ферменты тотальной деструкции» (факторы демодернизации, новой мировой анархии, новой архаики, неоязычества).

В свете такого прогноза, конечно, уместно ставить вопрос о «сломе», предполагающем полную выработанность цивилизационного ресурса европейско-христианской цивилизации.

Однако, на мой взгляд, возможна и другая трактовка современных изменений. В Большом Модерне истощились два варианта христианско-европейской цивилизационной матрицы – католического и православного универсализма, в инобытийных секулярных формах породивших разные варианты антиутопий. С их крахом происходит сброс «идеологии» (т. е. «традиционной», классической культуры, гуманизма в разных его вариантах), а вперед выдвигается сакрализованный еще Большим Модерном сциентизм, но уже в форме деидеологизированной техногенной составляющей. Интеллектуальный ресурс как его база, информационно-технологическое конструирование подавляют все иные функции культуры, стирают их. Не есть ли это задействование третьего, и действительно последнего, христианско-цивилизационного ресурсного набора – протестантской матрицы с ее сакрализацией экономической/технологической деятельности человека? Протестантский вариант, сводя трансцендентальное в лоно рутинной обыденности, в прагматику, возвращает в мир магию, создает мир неопределенности, анонимности и невидимости. Супермодерное «слипается» в Постмодерне, как и в самом типе американца, с архаикой и замещает все предыдущие варианты на Технотронного Бога, Бога – обладателя «кнопки»…

Одним словом, «слом» или дальнейшее и, возможно, последнее раскрытие потенциала европейско-христианской цивилизации?

Заметим при этом, что современное протестантство, в отличие от фундаменталистски ориентированных католицизма и православия, выдвинуло концепцию «постхристианской модернизации», основанной на утверждении принципиальной плюралистичности (фактически незначимости) идеологий и конфессий, форм культуры и сообществ.

Мы говорили о том, что искусство интуирует переходы раньше, чем другие «органы» культуры, прогнозирует и проецирует своим языком кануны и рубежи и последствия перехода границы. В европейской цивилизации оно всегда выступало в роли «ока Божьего», будто ассистировало родовой динамике культуры, являясь и повивальной бабкой, и самим новым младенцем, рождающимся раньше времени перехода. Это сердцевина динамики европейской культуры, точка схода архаики, традиционного и модерного, экспериментальное поле культуры и инструмент эксперимента. Искусство умело выпускать всех «ведьм», отменять границы любого типа, чтобы в столкновении коренных оппозиций задолго до перехода сказать о нем и его итогах (хотя смысл сказанного осознается позже). В принципе каждый значительный художник – воплощение пограничья, но есть тип художника Большой Границы, и смыслы, предложенные каждым из них, стягиваются в единый большой цивилизационный Смысл. Данте, Сервантес, Шекспир, Достоевский, Кафка… В живописи и музыке будет свой набор имен.

У большого искусства, помимо прочего, всегда была роль «чистильщика» предрассудков. Оно выступало арбитром между мифом, эсхатологией, религией и рационалистической рефлексией, сциентизмом, являясь оппонентом всех видов редукционизма, одномерного видения мира и его перспективы. Оно всегда знало тайну бытия, всегда намекало на его бесконечные возможности. Сегодня эта функция классического и постклассического искусства (авангард) исчезла вместе с соответствующими представлениями о творчестве, художнике, произведении. М. Элиаде писал о том, что в XX в. происходит своего рода уничтожение всей вселенной искусства, сведения его к tabula rasa, к погружению в хаос, во что-то вроде massa confusa в стремлении дойти до зародышевых форм. И задавался вопросом: для чего? чтобы потом начать историю искусства с нуля?[52]52
  Элиаде М. Аспекты мифа. М., 2000. С. 73.


[Закрыть]Все сказанное о возможностях и способностях большого искусства действовало примерно до середины XX в., затем искусство истощается, художественные формы уходят на обочину культуры, по мере приближения к Большой Границе их место занимает гибридный художественно-философский дискурс, а место философии – культурология, цивилизациология, которые пытаются сформулировать общие смыслы пройденного пути, в пессимистическом варианте – подписать приговор, в оптимистическом – рассосать тот сгусток, что образовался в сердцевине культуры.

Уже говорилось о том, что современное положение можно интерпретировать как время полной «развертки» цивилизационного мифа. С этой точки зрения можно объяснить и ситуацию в искусстве: тот арсенал мифологического/метафорического осмысления мира, что был предусмотрен цивилизационным ресурсом, выработан; выработанными оказываются и другие ключевые составляющие классического художественного творчества – трансцендентальная и утопическая функции сознания. Новая архаика постмодернизма, ограничивающаяся интеллектуальным ресурсом, подминает, репрессирует (уничтожает?) все другие функции творческого потенциала.