Текст книги "Рыцарь темного солнца"

– Будь осторожен… Вот они, вот они! Я вижу их. Они смеются, взгляни… Они смеются над нами! Я слышу смех победивших богов.

Глава 14,
в которой все идет наперекосяк

На следующее утро Дезидерий ни свет ни заря поднял Мадленку, с трудом отыскавшую себе место для ночлега в какой-то каморке с хламом. В замках того времени собиралось одновременно столько народу, что места на всех не хватало, и в некоторых средневековых рассказах можно прочесть, как люди запросто укладывались спать по три-четыре человека в одну кровать, не видя в том ничего зазорного. По вполне понятным причинам Мадленка предпочитала оставаться одна и устроила себе вполне приличное ложе из груды старого тряпья. Спала она, не раздеваясь, а меч на всякий случай держала поблизости, чтобы он был под рукой. Ночью, впрочем, ничего особенного не произошло. Возможно, что где-то в других местах покушались на чужую жизнь, разбойничали и злоумышляли, однако здесь Мадленка, похоже, никого не интересовала, что ее порядком обрадовало. Утром она едва успела перекусить, когда князь Доминик приказал садиться в седло.

Лошадь у Мадленки оказалась вполне сносная – гнедая, спокойная нравом и уже порядочно отмахавшая на своем веку. Весь отряд, отправлявшийся на поиски тел матери Евлалии и убитых крестоносцев, насчитывал около двадцати человек, не считая слуг. Все были вооружены – не потому, что напрашивались на стычку, а потому, что в описываемое время каждый старался своими силами обеспечить собственную безопасность. Возглавляли отряд князь Доминик и его человек по имени Петр из Познани. То был суровый, замкнутый мужчина уже не первой молодости с черными волосами, серебрившимися у висков, и плохо зарубцевавшимся шрамом наискось через всю левую щеку, полученным в какой-то из многочисленных битв. Среди шляхтичей он слыл одним из самых искусных воинов и, судя по бытовавшим о нем рассказам, вполне заслужил свою репутацию. Твердая рука и золотое сердце – так определил его всезнающий Дезидерий – господину своему, князю Доминику, был предан безгранично. Говорил Петр резко и отрывисто и, видимо, принадлежал к тем людям, которые не любят повторять свои слова дважды.

Князь захватил с собой священника, отца Домбровского, довольно робкого человека, плохо державшегося в седле, а слугам приказал заготовить повозки на тот случай, если тела придется перевозить в княжескую резиденцию. Лже-Мадленка Соболевская ехала на белой лошади рядом с князем и уверенно показывала дорогу. Лже-Михал Краковский старался не отставать от князя Августа, ибо было решено, что сначала займутся поисками матери-настоятельницы, а уже потом позаботятся о павших рыцарях. Очевидно, Августу было не по себе от роли, которую его заставили играть, или же вчера ему влетело от князя больше, чем он согласен был вынести; по крайней мере, весь путь он держался вызывающе и даже мурлыкал себе под нос легкомысленные песенки.

Впереди показался знакомый крест, обозначающий перекресток; Мадленка привстала в стременах, и сердце ее учащенно забилось. Неподалеку от креста валялись двое давешних бродяг, только теперь они были раздеты догола, и солнце бросало свой безжалостный свет на их бледные и грязные тела. Отряд проехал мимо, не останавливаясь, только ксендз Домбровский перекрестился и пробормотал себе что-то под нос, но что – никто не разобрал. Один поворот, другой – теперь они двигались совершенно незнакомой дорогой, и Мадленка терялась в догадках, что бы это могло значить. Время от времени до нее доносился плачущий голос самозванки:

– Они привязали его к дереву и стали стрелять по нему из своих окаянных луков, а он все пытался вырваться, но первая стрела попала ему в сердце, и он…

Мадленке хотелось выть в голос. Глумление над памятью брата казалось выше ее сил. Она мечтала оглохнуть, чтобы не слышать лицемерный голос, и ослепнуть, чтобы не видеть полных сочувствия взглядов, обращенных на похитительницу ее имени. То она призывала все кары небесные на захватчицу, то представляла себе, как та умрет, пораженная неведомой и ужасной болезнью. Мадленка сделалась сосудом ненависти, и успокаивало ее только одно – то, что презренная не восторжествует. Девушка представляла себе замешательство соперницы при виде кургана, креста и цветов, которых там не должно быть. И тогда она, истинная Магдалена Мария Соболевская, выйдет вперед и скажет: не верьте ей, она лгала вам, – и в доказательство представит закопанное платье, она ведь отлично помнит, где спрятала свою одежду. Мадленка устала от неопределенности и жаждала, чтобы ее подозрения наконец подтвердились или, наоборот, были опровергнуты. Будь убийцей хоть Август, хоть сам князь Доминик, в присутствии стольких людей и ксендза никто ничего не посмеет ей сделать. Мадленка отвлеклась от своих мыслей и поглядела вокруг себя. Да, так оно и есть: они въехали в тот самый лес.

Мадленка так и впилась глазами в лицо Августа. Он или не он? Ни один убийца не любит возвращаться на место своего преступления. Но на подвижной физиономии Августа застыла неприкрытая гримаса скуки. Он уже не напевал себе под нос —Мадленке показалось, что юный князь чем-то озабочен. И девушка даже вздрогнула, когда тот обратился к ней.

– Слушай, Михал, ты бы не мог оказать мне услугу? Покажешь им место, где я напал на крестоносцев, а то мне тошно становится от мысли, что я должен снова туда ехать.

– Я плохо знаю здешние дороги, – отвечала Мадленка, косясь на него исподлобья.

Август безнадежно махнул рукой.

– Ладно. Считай, что я ни о чем тебя не просил.

Мадленка не выдержала.

– Да чего ты боишься? Все честные люди гордятся тобой. Да, гордятся! Разве тот рыцарь не заслуживал смерти за то, что он сотворил? Поверь мне, ты совершил благое дело, что бы там ни говорили епископ и остальные.

На современном языке такое поведение именуется провокацией, тогда же оно, наверное, считалось бы обычной хитростью, чтобы заставить собеседника разговориться. Уловка подействовала: Август заметно смягчился.

– Я ничего не боюсь, – отозвался он, – и, во всяком случае, не жалею, что бог уготовил мерзавцу-крестоносцу пасть от моей руки. Плохо то, что наши верят, будто я напал на его отряд из-за денег, а мне они не нужны. Я даже предложил отпустить пленного рыцаря, раз выкуп все равно оказался у нас. Дядя Доминик, похоже, не против, но епископ колеблется. Дело в том, что крестоносец тоже участвовал в штурме Белого замка, а там погибли родичи епископа, которые просто были в гостях у хозяев.

Мадленка сочувственно вздохнула, а про себя подумала, как ей повезло, что она встретила Боэмунда фон Мейссена, когда тот был при смерти, а то еще неизвестно, как бы рыцарь с ней обошелся, пребывай он в добром здравии. Но все мысли о Боэмунде вмиг вылетели у нее из головы, когда девушка увидела, что их отряд находится как раз над оврагом.

– Вот то место! – закричала самозванка. – Здесь!

Петр из Познани поднял руку, и отряд остановился. Мадленка боялась дохнуть. Вон клен, о который она вправляла руку… Август озирался с беспокойным любопытством.

– Я ничего не вижу, – заявил он.

Прошедшие дожди смыли все следы крови. Мадленка перевела взгляд на молодую женщину.

– Следуйте за мной, – велела она. – Они здесь, на поляне!

Петр из Познани пожал плечами и двинулся за ней в чащу, рукоятью хлыста отводя ветки, задевавшие его по лицу. Мадленка, которая от возбуждения не могла усидеть в седле, спешилась, и некоторые последовали ее примеру.

– Ты ей веришь? – спросила она Августа. – Лично я не заметил ничего подозрительного.

Август поморщился.

– Для засады хорошее место, – сказал он. – С одной стороны овраг, с другой чаща. Людям, которые находятся здесь, просто некуда деться.

Мадленка метнула на него быстрый взгляд. Стал бы он так раскрываться, если бы и впрямь задумал убийство своей крестной матери? Но зачем? Зачем убивать старуху-настоятельницу, никому не причинившую никакого вреда? Эта мысль больше всего мучила Мадленку.

– Смотрите! – вдруг пронзительно закричала она.

Впереди, шагах в двадцати от них, показалась большая красивая кошка с кисточками на ушах. Это была рысь, и в зубах она тащила нечто, до странности напоминающее часть человеческой руки.

Кто-то из слуг закричал, какая-то лошадь взвилась на дыбы. Август схватил самострел, но рысь ощерилась, бросила свою добычу и одним прыжком скрылась среди деревьев.

– Езус-Мария, – вымолвила Мадленка побелевшими губами.

Вот и рябиновые кусты. Она раздвинула ветви и поспешила на поляну, на которой уже столпились люди. Мадленка не понимала, отчего у шляхтичей такие скорбные, торжественные лица. Многие сняли шапки. Князь Доминик спешился и, сложив руки, шептал молитву. Потом Мадленка увидела куски человеческих тел, валяющиеся на земле, и ей стало так плохо, так горько, что она зашаталась. Все трупы были изгрызены зверями и изуродованы почти до неузнаваемости, но Мадленка знала, что даже если бы зверям и было под силу раскопать сделанный ею курган, ни один из них не стал бы волочить тела обратно на поляну, где они находились до того. Нет, это сделали люди! Те же самые, что убили мать Евлалию и ее спутников, те же, что хотели свалить вину на крестоносцев, те же, что подослали лже-Мадленку князю Диковскому…

Мадленка отвернулась и увидела лицо князя Августа Яворского. Оно было бледно мертвенной бледностью. Князь не сводил взгляда с женской головы в седых космах – единственного, что осталось от матери Евлалии. Потом он всхлипнул, опустился одним коленом на землю и заплакал.

«Нет, – решила Мадленка, – это не он».

– Я узнаю мать-настоятельницу Евлалию, – молвил князь Доминик и перекрестился. – Упокой, господи, ее душу. Она приняла мученическую смерть… Я должен немедленно отписать королю о свершившимся злодеянии. Неслыханном, совершенно чудовищном. Но король должен узнать правду.

Ксендз Домбровский, которого трясло от увиденного, прочитал молитву, путаясь в словах, после чего позвали слуг, чтобы те собрали бренные останки в заготовленные повозки. Многие из шляхты поспешили удалиться, не в силах выдержать страшного зрелища, – многие, но не Мадленка. Тело Михала сохранилось лучше прочих, не хватало только руки, и Мадленка решила, что, наверное, его руку и тащила в зубах рысь, которую они видели. Мадленка побежала к опушке, у которой им повстречалась рысь, но руки там больше не было. Наверное, коварное животное после их ухода уволокло добычу к себе.

Мадленка почувствовала себя такой слабой, бесполезной и жалкой, что на глазах у нее выступили слезы бессилия. Воля, которая противостояла ей, оказалась слишком могущественна, и Мадленка сомневалась, хватит ли у нее мужества долго сопротивляться козням своих врагов.

Слуги накрыли повозки с кусками тел холстиной, Петр из Познани выделил им вооруженную охрану и наказал не останавливаться, пока они не доберутся до замка. Ксендз Домбровский тоже хотел уехать, но ему напомнили о его долге перед павшими крестоносцами – ведь они тоже как-никак были христианами, – и священник скрепя сердце согласился с необходимостью своего пребывания здесь. Кроме того, при отряде осталась шаткая телега – одна на всех мертвых рыцарей.

– Едем, – сказал Август Мадленке, проходя мимо нее. – Пора с этим покончить.

Мадленка поспешила за ним. Она смутно подумала, что давеча заготовила какое-то замысловатое объяснение по поводу исчезновения главного супостата фон Мейссена, но, хоть убей, не могла его припомнить. Впрочем, теперь ей все было совершенно безразлично.

Глава 15,
в которой люди князя узнают о себе много нелицеприятного

Обуреваемая дурными предчувствиями, Мадленка ехала вслед за князем Августом во главе отряда.

До поры до времени моя героиня жила, как птичка, ни о чем особенно не заботясь. Она знала, что люди умирают, страдают, мучают друг друга, но таков был господствовавший порядок вещей, к которому она все-таки имела мало отношения. Характер Мадленки, сотканный из беззаботности, упрямства и детской открытости, панцирем защищал ее от серьезных невзгод и помогал оставаться самой собой в ситуациях, казалось бы, совершенно безнадежных. В каком-то смысле она все еще была ребенком, но из тех детей, которые точно знают, что хорошо, а что плохо, которых не переубедить никакими мудреными рассуждениями. Теперь Мадленка находилась в положении ребенка, впервые открывшего для себя существование зла, и размеры его, жестокость и бессмысленность потрясали ее, пугали и заставляли задуматься. Она ненавидела зло всей душой, но при этом ни капли не обольщалась насчет своих собственных возможностей. Она никому не могла довериться, даже не могла произнести вслух свое настоящее имя, ибо его присвоили чужие, а она сама назвалась измененным именем брата. Она была слаба, беззащитна и вдобавок успела натворить множество поступков, о которых охотно предпочла бы забыть, – например, великодушно пощадила того крестоносца, хотя все, кого она знала, единодушно сходились во мнении, что он был мерзавцем, какого свет не видел. (Ну, может, и видел, но только в очень ограниченных количествах.) И все-таки, когда Мадленка попыталась себе представить, сумела бы она добить его, если бы знала побольше о его прошлом, то вынуждена была признать, что нет, не смогла бы. Во-первых, у него были такие потрясающие синие глаза, а во-вторых… Тут Мадленка сама разозлилась на себя, поняв, какой чепухой полна ее голова.

«Ах, если бы тут был мой дедушка! – думала она с отчаянием. – Уж он-то наверняка бы сразу догадался, что к чему, а я – я не могу, нет, не могу! У меня до сих пор перед глазами стоит бедный Михал и эта проклятая рысь. У-у, сатанинское животное! (Мадленка злобно дернула за узду, и конь недовольно мотнул головой.) И я даже не могу брата оплакать, потому что не знаю, кто мои враги».

Врагом и в самом деле мог оказаться кто угодно. То и дело Мадленка косилась на Августа, размышляя, можно ли ему верить. Да, он был потрясен, когда увидел останки своей крестной матери. Но это ничего не значило – ведь лже-Мадленка изображала потрясение ничуть не хуже. А что, если он в лицедействе не уступает ей?

«Интересно, откуда она могла взяться? – мучительно размышляла Мадленка о той, которая украла ее имя. – При дворе князя ее никто не знает, иначе она бы не могла так свободно изображать меня. Значит, она не из здешних мест. Но откуда? Откуда же?»

И взорам Мадленки представился огромный, необъятный мир, кишевший врагами, и в каждом уголке затаился возможный убийца.

«Ясно одно – им во что бы то ни стало надо убедить князя Доминика, что нападение на караван дело рук крестоносцев, иначе им самим несдобровать. Только вот стрелы они используют особенные, а раз так – пора познакомиться с кузнецом, с Даниилом из Галича».

Покамест из числа подозреваемых можно было исключить лишь князя Доминика, ибо становилось совершенно очевидно, что он сам обманут. Кроме того, свою роль в рассуждениях Мадленки сыграло другое, весьма существенное соображение: как-то не верилось ей, чтобы такой красавец, богач и вообще один из первых вельмож королевства занимался столь гнусными делами.

Девушка закусила губу. Соображения соображениями, да и князь, спору нет, красавец хоть куда, только вот те люди, что напали на них десятого мая, были очень уж хорошо организованы. Дружина у князя Диковского отменная, а раз так, сбрасывать его со счетов ни в коем случае нельзя.

Но самое главное – мотив и подоплека этого странного и страшного дела по-прежнему скрывались в густейшем тумане, а ведь еще дедушка Мадленки говорил: «Ничего, рыжее мое солнышко, на свете не бывает просто так».

«Завещание! – озарило Мадленку. – Деньги, богатства! Настоятельница наверняка была далеко не бедной женщиной. Что, если она отписала все состояние крестнику Августу? Или князю, с чьей матерью была так дружна? В самом деле, зачем им какие-то жалкие платья и серебро, когда они знали, что получат все?»

Определенно, следовало начать поиски в данном направлении, и Мадленка немного приободрилась.

Но кто были эти они, оставалось загадкой. Мадленке до ужаса не хотелось, чтобы за происшедшим стоял князь Доминик, который ей нравился. С другой стороны, его племянник Август тоже хороший парень, и лично против него Мадленка ничего не имела. В сущности, все, кого Мадленка видела при дворе князя Диковского, оказались вполне приличными людьми, за исключением поганой литвинки с ее ручным зверем. Но литвинка не могла организовать военный отряд и командовать нападением, вот в чем дело.

И все же Мадленка нутром чуяла: где-то среди них, вроде бы приличных людей, затаился ее недруг, тот, кто глумился над Михалом, кто подослал самозванку и приказал разрыть захоронение. Более того: раз она едва не разрушила его замыслы, он наверняка догадывается, что где-то, в какой-то части своего хитроумного плана допустил просчет. Наверняка он, этот неведомый и коварный враг, уже ищет ее, чтобы заставить замолчать.

По спине Мадленки прошел озноб. Она поежилась. Петр из Познани оглянулся на нее, и ей показалось, что у него странный взгляд. Князь Август в молчании ехал немного впереди, что тоже было странно. Князь Доминик беседовал с ксендзом Домбровским, едва державшимся в седле (по лицу священника градом катился пот, и тот утирал его дрожащей рукой).

Да, но если она не знает, кто ее враги, то и они тоже, скорее всего, не знают, кто она. Переодевание ее спасло. Бог хранит ее и будет хранить и впредь, потому что ее дело – правое, а бог не может быть на стороне неправого. Так, во всяком случае, ее учили.

Мадленка осмотрелась по сторонам и поняла, что они приближаются к тому месту, где остались лежать мертвые рыцари и где она разговаривала с Боэмундом фон Мейссеном. Дорога огибала купу деревьев. Вот передние всадники выехали на прямую, и скоро, скоро…

– Стой! – взревел Петр из Познани. – Стой! К оружию!

– К оружию! – подхватили десятки голосов.

Ибо глазам всех присутствующих предстал не десяток тел, над которым кружило жадное до падали воронье и прочие нечистые птицы, а хорошо вооруженный и готовый к бою отряд крестоносцев в белых плащах с черными крестами. В стороне стояли две или три повозки, на которые кнехты бережно переносили павших рыцарей, а два священника ордена читали заупокойные молитвы. Таким образом, князь Диковский, явившийся сюда с самыми лучшими побуждениями, натолкнулся на своих исконных врагов, которые мало того что опередили его, но и не побоялись нарушить мир и ступить на его земли, чтобы только забрать тела своих товарищей.

Появление поляков не прошло незамеченным. Первым их увидел оруженосец одного из рыцарей и пронзительно засвистел. Вслед за тем человек в сером плаще, стоявший между двух священников с непокрытой головой, отбежал к своей лошади и без посторонней помощи вскочил в седло, даром что был в полном вооружении. Хриплым голосом он проорал короткие команды, которые его товарищи выполнили с удивительной быстротой и четкостью: всадники выстроились в неровное каре, оставив в середине повозки с телами, невооруженных священников и слуг. Рыцари опустили забрала шлемов и выставили копья, готовые ко всему.

Положение становилось, прямо скажем, довольно-таки угрожающим. Пока крестоносцы построились для обороны, но их явно было больше, чем поляков, и кто знает, чем могла бы обернуться сейчас схватка, если бы разъяренные рыцари перешли в наступление. Князь Доминик, очевидно, понял это и обменялся коротким выразительным взглядом с Петром из Познани. Тот только кивнул и указал движением подбородка на ксендза Домбровского. Князь шепнул что-то ксендзу на ухо, и тот, белее белого, выехал вперед. Лошадь под ним танцевала и не слушалась всадника.

– Во имя господа, стойте! – пронзительно закричал ксендз, выставив руку с распятием. – Князь Доминик хочет говорить с вашим командиром.

– Пусть говорит, – проорал человек в сером плаще, не надевший шлема и с презрением глядевший на польскую дружину из-под лохматых пшеничных бровей, – коли не лишился языка от страха!

Рыцари загоготали. Ксендз с отчаянием в лице обернулся к своему господину.

– Спроси их, что они здесь делают, – велел ему князь Доминик, и жилка на его виске, обращенном к Мадленке, тонко затрепетала.

– Князь хочет знать, что вы делаете на его землях! – крикнул ксендз.

– Ага! – азартно крикнул человек в сером плаще. – Он это хочет знать? А я хочу знать, как смеет смотреть людям в глаза он – лжец, клятвопреступник и грязный выродок! Он дал охранную грамоту за своей подписью брату фон Мейссену и восьми другим, и теперь все умерли, все убиты на его земле, с его ведома, а тот, кто это сотворил, зовется князем Августом и приходится ему племянником! Ну, что скажет благородный князь?

И человек в сером уперся кулаком в бок и с вызовом поглядел на польских шляхтичей. Звали его Готфрид фон Ансбах, он командовал гарнизоном замка Торн, лежащего на границе земель королевства и крестоносцев, и слыл человеком неуживчивым, вспыльчивым и отменно храбрым. Почти всю жизнь он провел в здешних местах и поэтому изъяснялся по-польски ничуть не хуже, чем на родном нижненемецком диалекте (что, как мы вскоре увидим, обернулось великим посрамлением для князя и его придворных).

– Ваши рыцари первые напали на моего племянника! – крикнул князь Доминик, и Мадленка удивленно воззрилась на него: ей, как и всем присутствующим, было отлично известно, что князь лжет, однако никто даже бровью не повел.

– Неправда! – заорал фон Ансбах в ответ. – Если бы они напали первыми, твой недоношенный племянник не унес бы ног и сам валялся здесь, разрубленный на части, как последняя свинья!

Мадленка вспомнила повадки синеглазого и вынуждена была признать, что в словах фон Ансбаха есть определенная доля истины.

– Вы поплатитесь за то, что убили благородного фон Мейссена и других братьев! – вопил фон Ансбах. – Вам это дорого обойдется! И за удержание брата Филибера де Ланже вы тоже заплатите!

«Ага, значит, синеглазый все-таки умер от ран, – соображала Мадленка. – Но перед смертью успел рассказать им, кто на него напал, – ведь они точно знают, что засаду устроил именно Август».

– А мы обвиняем вас в том, что вы злодейски умертвили настоятельницу монастыря Святой Клары, мать Евлалию! – крикнул в ответ князь Доминик. – Вам придется держать ответ перед королем!

– Да? – проорал немец, очевидно, совершенно выведенный из себя упоминанием о короле Владиславе, иначе Ягайло, бывшем литовском язычнике и умнейшем политике, которого крестоносцы люто ненавидели. – А за то, что твоя мать была грязная шлюха, мне тоже придется держать ответ? Шлюхин сын! Незаконнорожденный ублюдок!

Крестоносцы разразились дружным хохотом. Пальцы князя Диковского, державшие узду, почти побелели.

– Не смей оскорблять память княгини, ты, немецкая сволочь! – крикнул он, не сдержавшись.

Рыцари ответили новым взрывом смеха.

– Прошу вас! – надрывался ксендз Домбровский. – Мы же все-таки христиане!

Но никто не внял его призыву, и вскоре ругательства с обеих сторон уже потоком полились через его голову – ибо ксендз, чья лошадь заупрямилась, намертво застрял как раз посередине между отрядом крестоносцев и дружиной князя. Поляки кричали, что все крестоносцы – содомиты, дьяволопоклонники, развратники, каких мало под луной, тупицы, варвары и мерзавцы, которым самое место на виселице или на колу. Впрочем, что бы они ни твердили, им все равно было далеко до меднорожего фон Ансбаха с его зычной глоткой, который к тому же знал почти всех присутствующих врагов поименно и о каждом сообщал что-нибудь чрезвычайно оскорбительное и неуместное. Так, он обозвал князя Августа трусом, сопляком, бестолочью и маменькиным сынком, присовокупив к оному, что его мать, княгиня Гизела, не чает, как бы ей поскорее избавиться от своего вдовьего состояния и выскочить за какого-нибудь смазливого юнца. Пану с лошадиным лицом, тому самому, который выклянчивал у Мадленки кинжал фон Мейссена, рыцарь заявил, что жена вышеупомянутого пана, госпожа Ядвига, больна нехорошей болезнью, которую получила в дар от одного монаха, а может, даже от дюжины, ибо пани Ядвига в своей набожности превзошла все мыслимые пределы, и муж ее, наверное, уже устал стукаться рогами обо все встречные препятствия. Петра из Познани неугомонный рыцарь обозвал возвысившимся холуем, предателем, плевком сатаны и уродом, которого больше всего красит его шрам, после чего клятвенно пообещал помочиться на его труп, когда тот околеет. Меньше всех досталось ксендзу Домбровскому – ему крестоносец посулил гореть в заднице у дьявола до скончания веков. По части ругани фон Ансбаху воистину не было равных; на каждое оскорбление противоположной стороны он придумывал по десять новых, которые совершенно затмевали польское красноречие, и его товарищи вторили ему радостным хохотом, от которого с окрестных деревьев в испуге снимались птицы. Всем присутствующим вообще без различения пола и звания фон Ансбах пожелал поскорее оказаться в аду, ибо там их уже заждались, и выразил надежду, что сам препроводит их туда. Он проклял их родителей, ничтожных во всех отношениях, которые умудрились произвести на свет столь жалких недоумков, и родителей родителей, которые, по его словам, были еще хуже. Более того, он замахнулся даже на потомство аж до десятого колена, огорошив поляков заявлением, что их дети будут хилые, убогие, рогатые и дружно презираемые всем христианским миром, что по тогдашним меркам было едва ли не худшим из всех возможных оскорблений. Не успокоившись, однако, на достигнутом, он дошел до того, что пообещал осчастливить жен польских шляхтичей и их дочерей, которые в своей распущенности наверняка только и мечтают об этом.

– А теперь, – прокричал он, – попробуйте напасть на нас, и тех из вас, кто останется в живых, я с превеликим удовольствием повешу на их собственных кишках!

Князь Доминик колебался. После всего, что было сказано, бой казался неизбежным; но крестоносцев было больше, и, если бы он потерпел от них поражение на собственной земле, это покрыло бы его несмываемым позором. Отступление тоже было позором, но меньшим. Князь оглянулся на верного Петра, ища у него поддержки.

– Их много, и они разъярены, – тихо сказал Петр. – Мы не сможем биться с ними. Надо вернуться в замок и отписать королю обо всем, что случилось.

Князь кивнул и обернулся к фон Ансбаху.

– Мы еще встретимся! – крикнул он немцу и, развернув лошадь, поскакал обратно.

– Скатертью дорога! – крикнул фон Ансбах и замысловато выбранился по-немецки.

За князем двинулась вся польская дружина, немало удрученная происшедшим, а последним скакал ксендз Домбровский, конь которого так и норовил сбросить его с седла.