Текст книги "Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь?"

Пасынки отца народов. Какого цвета любовь?
Квадрология. Книга третья
Валида Будакиду

© Валида Будакиду, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Прошло очень много-много дней, похожих друг на друга, как кучка новорождённых хомяков в одном помёте. Конечно, если хорошенечко повспоминать, то вполне можно было найти и какие-то различия.

А этой зимой снег лежал целых четыре дня вместо двух обычных! Поэтому, если пролезть через выломанные решётки ворот стадиона, получалось кататься на санках по спуску и тормозить пяткой!

Ага! Поэтому у тебя вся обувь в таком виде, и Сёмочка заболел из-за того, что ел снег и простудился! А ты, старшая сестра, даже не видела, что он делает.

Или:

Той осенью мне подмышкой на живую ужасно больно вскрывали нарыв…

Не «нарыв», а «сучье вымя»! Диагноза «нарыв» нету! Да! Это когда ты почти неделю школы пропустила и потом не могла «догнать»? Они ушли вперёд, а ты сидела и глазами хлопала! Вот так за бортом и остаются!

В целом жизнь протекала очень странно. Казалось, что Аделаида живёт только дома, а где бы она не находилась, что бы не делала, мысль о маме и доме должна перекрывала всё. И она перекрывала. То есть – то, что вокруг – несерьёзно и временно, а мама и дом – вечно. Внешний мир – это как бы необходимое короткое общение, истинная же ценность, «начало всех начал», точка отсчёта, пуп Земли, конечный порт прибытия – это их семья и квартира. Где бы Аделаида не находилась, что бы она не делала, она обязана была думать исключительно о доме и своей семье, о том, что мама дома волнуется и может «разнервничаться». А если она «разнервничается», то ей может стать «плохо» или «очень плохо», и мама на самом деле умрёт. Сидя у кого-нибудь из одноклассников на Дне рождения, она постоянно смотрела на часы, чтоб не опоздать вовремя вернуться; если шла на школьное мероприятие, тоже надо было заканчивать как можно быстрее. А уж о том, что после сбора металлолома можно посидеть с подружками в школьном дворе и просто поболтать, не могло быть и речи! Всё это очень мешало жить. Даже школьные экскурсии не спасали, потому что Аделаида знала – как только они вернутся обратно, мама тут же будет звонить учителям и спрашивать, как она «себя вела». Аделаида вставала и ложилась с постоянным ощущением, что за ней кто-то подсматривает, как в плохом шпионском фильме, кто-то старается заглядывает ей в мозги, хочет прочесть её мысли. Она не могла остаться наедине сама с собой ни на секунду. И папа с мамой поддерживали в ней это ощущение «подсматривания» за её внутренними органами и тотального контроля с их стороны за своим поведением.

Все равно ми всэгда узнаём! – Любил говорить папа. – Патаму ничово, ничово от нас ти скриват нэ можеш!

Аделаида верила. Она считала, что это действительно так. И так должно быть. Потому что мама и папа – очень хорошие родители, они за ней всё время смотрят, они её вырастили, они, как говорит мама, для неё «в лепёшку расшибаются», значит – она принадлежит им. Аделаида всё это, конечно, и знала, и понимала, и была очень благодарна своим родителям, которые, вот например, на той неделе купили ей куртку. Правда, совсем не такую, как она просила. Она просила простую, просто чтоб была красивее, чем пальто. А мама купила в очереди голубую финскую, которая, когда Аделаида застёгивала на животе, старалась сесть в нужном месте на талию. Но, за полным отсутствием таковой, скользила и поднималась вверх, от чего плечи топорщились и становились похожими на настоящую бурку. Если расстегнуть, то плечи опускались на место, но было холодно. Мама была очень довольна своей покупкой, и предупредила, что куртка финской марки «Лухта» очень дорогая, стоит пол её зарплаты, поэтому Аделаида в школу её носить не будет, потому что учителя невесть что подумают, увидев её в столь «шикарном наряде». Они могут начать Аделаиде «завидовать» и из «вредности» не ставить хорошие оценки.

Это, – сказала мама, – если пойти куда-нибудь в приличное общество. К кому-нибудь на День рожденья…

Где же взять за всю зиму столько Дней рождения, чтоб хоть чуть поносить куртку?! У них в классе тридцать человек, и у половины Дни рождения летом, когда у всех каникулы!

Конечно же, всё было понятно, мама была абсолютно права. Она, как все родители, желала своим детям «только добра» и, как она говорила:

Ну, я же лучше знаю, не правда?

Да, мама всегда всё знала лучше. Только… только это было всё как-то… как-то так… Аделаида даже не смогла бы объяснить, как. И вовсе не потому, что мама могла за провинность наказать, нет, как-то… неспокойно всё время, что ли…

Ещё мама зачем-то дала Аделаиде прочесть рассказ Чехова «Нянька Варька». Аделаида очень любила читать рассказы и очень любила самого Чехова. Рассказы она выбирала по понравившемуся названию. Много их было – разных и замечательных. Про «Няньку Варьку» она читать не хотела. Не интересна ей была «спэрва нанка, а патом лалка». (сперва нянька, а потом лялька.) Всё, что касалось слова «нанка» (нянька), она вообще ненавидела.

Мама сама открыла ей страницу и ткнула в неё пальцем:

На! Читай! – Cказала она. – Видишь, чем может закончиться, когда человека каждый день, каждый Божий день мучают!

Аделаида прочла. Она прочла про несчастную девочку, которую отдали в «люди», и которая весь день работала, а как стемнеет и до утра должна была смотреть за хозяйским младенцем. Хозяйский младенец никак не хотел засыпать, постоянно плакал, и нянька Варька тоже не смыкала глаз. Так вот эта девочка поняла, что причина всех её бед – ребёнок. Точнее, она, наверное, сошла с ума и потому так подумала. Как только она «поняла», что младенец «портит ей жизнь», ей сразу стало «легче» и она, решив «освободиться» и навсегда избавиться от такой проблемы, хотела изменить свою жизнь к лучшему. Она ночью придушила этого ребёнка прямо в люльке, когда тот спал, как врага, пьющего из неё кровь и не дающего ей быть счастливой!

Почему мама выбрала для неё именно этот рассказ Антона Павловича? Что именно Аделаида должна была понять? Какой «вывод» для себя сделать? Что нельзя человека столько «мучить», а то удушит, что ли? Ну, так там был чужой младенчик, хозяйский, а тут родная мама, не нянька Варька, да и она, Аделаида, – не младенчик. Хотя, задуматься, именно у Аделаиды мама не идёт из головы! И какие те были ужасные мысли, когда она представляла себе палку, которой папа ей советовал стукнуть маму. Как он говорит? «Зачэм так кажди дэн мучаэш нешасную женщину?! Палку вазми, адин раз па галаве бей – канчай!» Сколько раз она завидовала девчонкам со двора, мамы которых вообще не работали, а сидели дома, потому что не были учительницами. Так и папы в школу по вторникам не ходили, и не «разговаривали» с «учитэлниций», потому что они не боялись, что их дети «опозорят». А её мама и папа всё время «боятся», но так и у Аделаиды от них скоро припадки начнутся!

Какая стыдоба! Всё это стыдные и отвратительные мысли! Хорошо, что мама с папой действительно не могут знать «всэ» (всего), что она думает!

Однажды Аделаида после очередного «приступа» маминой «болезни» вдруг подумала, как было бы хорошо, если бы с мамой действительно что-то случилось! Ну, она бы умерла не от сердца и высокого давления, а то правда бы стали говорить, что это из-за неё, из-за непутевой дочери, и что Аделаида – убийца. Вот если бы мама попала под машину… Но и тут мама как бы заглянула к ней в черепную коробку, и словно угадав мысли, равнодушным голосом предупредила:

– Вот ты меня расстраиваешь. Буду я идти на работу, ударит меня машина, убьёт и все поймут, что это – ты виновата! Расстроила маму, довела до белого колена. Она шла по улице, задыхалась и ничего не видела. Вот её машина и сбила! И все будут на тебя пальцем показывать: «А-а-а-а! Это та самая девочка, из-за которой несчастную мать машина сбила»!

Или мама думала, что Аделаида хочет её под машину толкнуть? Или ещё что-то другое?.. Нет! Всё равно не понятно: зачем ей было читать именно этот рассказ про задушенного ребёнка?! К чему?

Мама же, не глядя по сторонам, не оглядываясь, не заморачиваясь Аделаидиными сомненьями, жила по своему, вырезанному для себя персонально и для окружающих, железобетонному клише. Мама не меняла ничего, ни пальто, которое Аделаида на ней видела ещё на фотографиях, где мама ходит по парку с коляской; ни причёску, ни юбки, ни кофты, ничего, и делала это с таким удовольствием и самоотречением, будто мстила кому-то. Но кофты и пальто времён Первой отечественной можно было пережить, хотя Аделаида так мечтала, чтоб мама стала ещё красивей и нарядней, однако то, что мама не желала менять ни слова, ни привычки, ни мнение о чём-либо, была катастрофа! Как безудержно тоскливо заранее знать, какое выражение лица она сделает на тот или иной раздражитель. Что она скажет по тому или иному поводу. Как себя поведёт. Что устроит в начале, как выдаст финал, словно мама всю жизнь играла по давно расписанным нотам, причём как талантливый пианист-виртуоз – бегло и без фальши.

– Я тяну тебя всеми силами! Кричу, чтоб ты остановилась! Но разве ты слышишь?! Твое место – с уличными босяками в вертепе! Ты знаешь, что такое «вертеп»?

Аделаида не знала. Но слово ей напомнило «вертел», и она представила, как изо рта у неё торчит эта железная палка, и её крутят над костром, чтоб она равномерней прожарилась. Уличные «босяки», естественно, босые, сидят, в рваных штанах, связанные, под огромным дубом и ждут своей очереди.

У мамы было богатое воображение. У Аделаиды, видимо, не меньше.

Как-то раз во время очередного катания по «колее», мама вдруг, как человек, поражённый ударом молнии, протянув вперёд руки и растопырив пальцы, замерла в позе городового:

– Ах! Я поняла! – Она вытаращила на Аделаиду удивлённо-сочувственные глаза.

– Ты – заколдованная! – Вдруг прошептала она, как в сказке про спящую принцессу.

– Ты заколдованная, девочка моя?!

– Василий! – Мама уже чуть не плакала от умиления.

– Василий! Наш несчастный ребёнок заколдованный!

– Что делать?! Василий, что нам теперь делать?!

Аделаида чуть было не захихикала, чтоб подыграть маме, хотя на самом деле было довольно жутко. Но вовремя одумалась, решив понаблюдать, что мама хочет сказать словом «заколдованная», и, как выяснилось, очень правильно поступила.

– Ну-ка вспомни, Аделаидочка, доченька, – мамин голос то поднимался, то вновь падал, – тебя кто-нибудь чем-то угощал? Да? Тебе дали что-то покушать и подмешали туда отраву! Наколдовали и дали тебе съесть! Бедная девочка и бедная её мать!!! – Мама заломила руки. – Аа-а-а! Я поняла! Я всё поняла! Приезжала твоя бабка из Большого Города и обкормила тебя какой-то дрянью! Теперь ты невменяемая! Ты заколдованная и сошла с ума! Во-о-от, вот-вот! Ты – одержимая! Бесноватая…

Мама уже как бы просто рассказывала то ли о видах безумия, то ли сюжет какого-то произведения.

– «Бесноватые» знаешь кто такие? Это ненормальные, в которых вселяется бес, и их раньше сжигали на кострах! Да-а-а… Жгли их прямо посреди площади. Собирался народ и фр-р-р! Подходил палач с факелом к эшафоту… Знаешь, это место, куда поднимались приговорённые к казни, называется «эшафот».

– Повтори: «э-ша-фот…»

Мама ещё долго рассказывала, как жгут ведьм и «одержимых», как огонь поднимается и всё вокруг воняет «жареным мясом», как, чтоб уменьшить страдания, могут из особой милости раздуть огонь, чтоб человек сгорал быстрее…

Аделаида слушала про свою «бабку», приезжавшую из Большого Города, про «бесов», которыми одержима, стало быть, именно поэтому и, видимо, в самом скором времени должна взойти на «э-ша-фот», и не могла понять: «Какая „бабка“? Какие „бесы“? Шутит мама, что ли, или притворяется? Никто не приезжал и меня ничем не кормил вообще! Я не заколдованная! И никого во мне нет… Где „сжигают“ на кострах? Как им это милиция позволяет делать? Когда горят волосы, наверное, воняет утюгом с не переключённой на „шерсть“ крутилкой…» Одно хорошо – мама увлечённо и страстно рассказывает, как бы Аделаиду сожгли, зато за кизиловой палкой за дверь пока не лезет. Забыла, что ли? Хотя – тоже дело…

Аделаида не могла поверить, что это говорит мама. Во-первых, их ещё в школе учили, что никакого колдовства не существует, существует иллюзия. Даже которые в цирке, так и называются – «фокусник-иллюзионист». Во-вторых, зачем мама так не смешно шутит? Кто приезжал? Бабулю она не видела с того дня, как она хотела отвезти их после цирка на автобусную остановку, а папа сказал, что в машину не сядет, возьмёт Сёмочку и уйдёт «куда-нипут» (уйдёт куда-нибудь). Так Сёма уже в сборной города по плаванью, а тогда он был маленьким..Никакие «бесы» её не кормили. Что вообще означает «обкормил и заколдовал»?

Она так и не поняла ни про няньку Варьку, ни про сожжённых ведьм, на которых она похожа, а мама так и не объяснила, о чём она тогда рассказывала. Тем не менее, именно с того разговора мама ещё пытливей стала вглядываться в Аделаиду и периодически на полном серьёзе повторять, что она – «заколдованная», которую надо «как-то спасать»!

Однако, что бы ни происходило, Аделаида привыкла именно к такой жизни, это и была просто её жизнь. Просто такая жизнь, и всё. Привыкла к тому, что если Сёма ел снег и простуживался – виновата она, что она – мамин «мучитель», от которого у мамы «львиная доля её болезни», к тому, что в неё «вселились бесы, она одержимая» и её скоро «сожгут на костре». Аделаида так жила всегда, и в очень редкие минуты задумывалась, но в то же время и не верила, что может где-то далеко, может очень далеко кто-то живёт по-другому? Все эти каждодневные сюрпризы давно уже не были сюрпризами, в её жизни они были совершенно привычными и обычными.

У нас так принято! – Говорила мама.

Поэтому Аделаида уже не сильно расстраивалась, слова стали ездить по ушам.

В одно ухо влетает, в другое – вылетает, – как говорила мама.

Она теперь частенько даже не слышала половины из того, что мама говорила, потому что научилась сама себя мысленно развлекать. Вот если раньше, когда родители говорили про «борт», за которым она «останется», ей виделся потрясающей красоты белый парусник, точь-в-точь такой, как она однажды увидела, когда отдыхала с бабулей и дедулей в сказочном городе Сочи, то теперь Аделаида себе представляла самолёт «кукурузник», сыплющий сухую мочевину на колхозные поля. Такие показывали по телевизору и рассказывали про удобрения для полей с противным названием «мочевина», похожее на «мочу». И вот она – Аделаида летит в этом «кукурузнике», мочевина воняет, аж глаза щиплет. Вдруг в самый красивый момент самолёт тормозит, или делает вираж, и она вываливается прямо в открытый люк вместе с мешками мочевины, и они летят! Мочевина высыпается из развязавшегося мешка прямо вниз на головы людям. Она летит, летит вверх тормашками, крутится, крутится в воздухе, стараясь попасть в центр квадратного поля с жёлтыми початками! Она хочет вдохнуть, но не может. Холодный густой воздух отказывается лезть в лёгкие. Тело свело судорогой, и невозможно пошевелить ничем. В ушах свистит ветер. Но вдруг она огромным усилием воли отлепляет локти от рёбер и… И руки превращаются в прекрасные белые крылья. Точно такие огромные и сильные, как в сказке Андерсена про Гладкого Утёнка, когда он уже вырос и превратился в Прекрасного Лебедя. Теперь ощущение свободного полёта её совсем не пугает! Оно завораживает своим совершенством и своей лёгкостью. Оно дарит бесконечный простор и чудесно манит свободой! Ей становилось так легко и весело! Даже щекотно внутри. Она купается в блаженстве, в бесконечной радости! Ей хочется, чтоб это ощущение никогда не закончилось! Чтоб всегда, всю жизнь именно так слепило солнце, чтоб по щекам скользил свежий ветер, разогнавший слёзы, чтоб она прямо пальцами отщипывала кусочки белых, толстых облаков и снова выпускала их на ветер, и чтоб сердце замирало от счастья и упоения! А кому нравится – пусть сидит «на борту» и нюхает запах «мочевины», рассыпавшейся из порванного мешка! Ну или пусть месят ногами мамину «колею»!

Аделаида ощущала свободный полёт так явственно, что даже несколько раз увидела во сне: оказывается, если хорошенько разбежаться и быстро-быстро замахать руками, то вполне можно взлететь самому, совсем даже без «кукурузника»!

Мама тоже не теряла времени даром. Она столь же целенаправленно и чётко, как готовила для Аделаиды новые эпитеты, продолжала выбирать для неё же «круг», которого ещё никак «не было». Себе мама не выбирала никого, ни круга, ни квадрата, потому что, как она объясняла – ей никто не был нужен. «Моя жизнь – это вы! – Говорила она. – Моя жизнь – в детях!» Мамин выбор подруг на первый взгляд совершенно ничем не объяснялся. Он постоянно падал на разных одноклассниц. Сперва одноклассница внезапно становилась вхожа в дом. Её «принимали», даже могли напоить чаем с хлебом и с маслом. Мама внезапно становилась уступчивой, очень доброй. Садилась с очередной «избранной» поговорить, задавала интересные вопросы, находила приятные слова, делала одобрительные замечания, всеми силами старалась поднять у «новой девочки» уверенность в себе. Но всё это длилось ровно до тех пор, пока мама в новой «подруге» не «разочаровывалась». Разочаровывалась же мама ну очень быстро! Одна была «тупенькой». «Чему ты у неё можешь научиться?! Так, ну… средненькая… умом не блещет… девочка как девочка…» – говорила в таких случаях мама. Вторая одноклассница «не умела себя вести в обществе», «подтирала нос не вот так, а во-о-от так!» – И мама показывала как именно подтирала нос претендентка на «круг». У третьей «нет отца», а мать «неизвестно кем работает», и так далее. Не понявшая тонкостей ситуации одноклассница развешивала уши и на самом деле думала, что теперь она может при маме громко разговаривать, в открытую смеяться и в целом вести себя «распущенно»! Она по своей простоте не понимала, что её своеволие будет тут же пресечено, потому как источником и радости, и переживаний может быть только мама! «Дура она какая! – Мама была само возмущение. – Невоспитанная! Ничего не понимает!» Это в смысле одноклассница отказалась играть в мамину игру и продолжала ржать как лошадь в ковыльных степях, невзирая на мамино могильное выражение лица. Как только мама понимала, что «круг» снова не замкнётся, она начинала угрюмо ходить по пятам за недавней фавориткой, делая удивительно колкие и меткие замечания в её адрес по поводу того, что в своё время разжалованная «фаворитка» имела глупость ей «по секрету» сообщить. Мама безжалостно рушила планы, надежды и чаяния и Аделаиды и её несбывшейся «подруги», без всякого сожаления отправляла подругу в лучшем случае туда.

Ты не вовремя пришла! – Говорила мама переминающейся на пороге дома с ноги на ногу очередной Вике, Наташе, Тамаре. – Аделаида сегодня очень занята. Ей надо «четвёрки» по нескольким предметам исправлять, и она дополнительно занимается. А ты вообще дополнительно занимаешься? У тебя есть дополнительная литература, методички всякие, пособия? Что-то ты слишком быстро уроки сделала. Твоя мама проверяет уроки? Она знает, как ты учишься?

Через несколько минут такой беседы «подруга» уже кубарем слетала вниз по лестнице, в полной уверенности, что больше никогда и никакой хлеб с маслом не заманят её туда, где спрашивают, почему её «папа убежал от мамы» и про что-то мудрёное с противным звуком «и» в середине слова «методи-и-чка».

Далее мама выбирала новую кандидатуру. Её никак не покидала уверенность в том, что она-таки найдёт «более-менее достойную подругу» для Аделаиды. Недели две проходили в исследованиях, в методах проб и ошибок. Наконец, мама, завершив тщательную селекцию, намечала очередную жертву:

Дружии-и-и-и со Светочкой Тваримия!.. – Прищурив в умилении глаза, ни с того, ни с сего минимум пять раз в день начинала канючить мама. В такие минуты Аделаиде казалось, что те самые «бесы» вселялись в маму! Она так разительно менялась, становилась такой вкрадчивой, мягкой, воспылав симпатией к довольно ограниченной, но «покладистой» и «уважительной» однокласснице. – Что она тебе мешает? Приведи её к нам домой, поговори с ней…

Только зачем это всё?! Далась ей эта «Светочка Козлова»! Ведь на самом деле мама навряд ли действительно хотела с ней познакомиться и чувствовала к ней симпатии! И что? Ну, приведи она даже эту «Светочку», так это даже не на неделю. Это дня на три максимум. Она же маме сто лет не нужна. Её выставят и скучать по ней не будут.

Вообще, Аделаида точно не знала, может ли мама что-то чувствовать из того, что не касается лично её. Мама же была очень серьёзной, «сдержанной», как она говорила о себе и Сёмке, и очень не приветствовала проявление никаких эмоций вообще, если причиной этих эмоций не являлась она сама. Нигде и никогда! Ни в жизни, ни в театре, ни в кино. Мама ненавидела, когда целуются, ни в жизни, ни на экране. Или когда она, например, смотрела индийский фильм, где были дети, то в самый душещипательный момент, когда весь зрительный зал содрогался от рыданий от жалости к ребёнку, у которого «воды Ганга» унесли родителя, а маленькая, вся в заплатках фигурка стояла на берегу, протягивая свои слабые, дрожащие ручонки в сторону чёрной воды, мама, согласно кивая, поправляла очки и неизменно произносила:

– Как мальчик хорошо играет, а-а-а!

Про «хорошо играющего» мальчика папа тоже мог сказать, когда особенно хотел отличиться и поразить маму своими душевными качествами. Чужого похвалить иногда можно. Ведь это был незнакомый мальчик в кино, ничей из знакомых ни сын, ни внук. Вообще чужой. Поэтому мама не могла на папу обидеться за то, что папа хвалит чужого сына, а не их. Понятно, что этот чужой мальчик в «картине» и играл, и деньги за это получал, и что его за это теперь любить, что ли? «Играет себе «хорошо и пусть играет! Мама откровенно не любила реальную Кощейку, так и оставшуюся с детства единственной подругой Аделаиды. Аделаида больше не спрашивала как дура:

– Почему Кощейка не может прийти ко мне поиграть?

Она знала, что мама всегда отвечает одно и то же: Потому, что это мой дом! Что хочу – то и делаю!

Мама очень любила повторять, что дом именно её. Она и говорила, что «квартиру» государство дало ей, а не кому бы то ещё. Они все – и папа, и Сёма, и Аделаида жили, оказывается, «у мамы». И в квартире тоже всё было мамино. Всё. Ну, могло быть и ещё общее.

– Не видели мою стёрку? – Аделаида ковырялась в ящике письменного стола, стараясь отыскать малиновый ластик, из которой Сёмка ещё вчера наделал шариков для плевания в бамбуковую трубочку.

– Здесь «моё-твоё» нету! Здесь всё наше! Всё наше, поняла?!

Что мама скажет и как, Аделаида знала с точностью до полутона, но каждый раз надеялась, вдруг что-то изменится? Вдруг мама передумала и скажет просто и понятно, что не видела её стёрку. Нет, не говорила.

Если они с мамой проходили мимо знаменитой «пончиковой» на площади Ленина, и выедающий ноздри, сладкий запах заставлял её просить:

– Мам! Купи мне пончичка!

Мама неизменно, одним и тем же тоном строго отвечала:

– Иди домой и спеки!

Всегда одно и то же:

– Иди домой и спеки!

Ну, так пока дойдёшь и спечёшь, уже расхочется! И как их печь вообще? Там же в подвале специальные машины стоят!

Фраза: – Я не хочу суп! Без промедления билась козырным тузом: – Я тебя не спрашиваю, что ты хочешь!

Мама целый день могла ходить по квартире, что-то передвигать, что-то искать, терять, снова находить, перепрятывать. Часам в трём дня, если это было воскресенье, она, как бы глядя на себя со стороны, ласково сообщала:

– Вот я уже уста-а-а-ала… Моя миссия закончена…

Аделаида многие годы потом думала, что «миссия» – это выдвигание ящиков в комоде.

От маминого «клише» и в школе были одни проблемы!

Каждый год с подпиской на газету «Пионерская правда» в классе возникал конфуз. Подписка на год стоила шесть рублей. Все одноклассники приносили положенные шесть рублей и получали взамен квиточек об уплате. Мама каждый год давала три и, удивлённо пожав плечами, говорила: Зачем мне на год? Меня целое лето в городе нет! – Недоумевала она, видимо, намекая на летние школьные каникулы, когда они всей семьёй выезжали куда-нибудь на месячный отдых. Да лучше бы и не ездили, чем жить в тех комнатах, которые они снимали! Аделаида хорошо помнила, как чуть не утонула в общественном туалете на краю огорода. Так ведь этот отдых длился только один месяц, а не «три»! И вообще очень хотелось опять получать «Пионерскую правду». Это же была единственная детская газета, с картинками, с новостями из пионерской жизни и кино! Некоторые одноклассники даже уже выписывали «Комсомольскую правду». Выделывались! Им же надо было показать, что они уже взрослые. Когда Аделаида приносила три рубля – на полгода, вместо положенных шести, в классе дети над Аделаидой смеялись. Учителя молча брали трёшник. Но самое обидное начиналось, когда после июня газета переставала приходить, а дети в классе как будто бы назло обсуждали при ней прочитанное, смеялись напечатанным на последней странице смешинкам, обсуждали всякие пионерские новости. Тогда Аделаида чувствовала, что теперь реально «выпала из колеи».

А ещё, хоть и редко, и папа и мама шутили. Причём, у них были общие любимые шутки, произносимые изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, из пятилетки в пятилетку. Как-то раз, очень давно, папа рассказал анекдот, который, видимо, отвечал душевному состоянию мамы, и они потом всегда говорили:

– Ти сто? С ума сасёл?! (Ты что – с ума сошёл?!) – И смеялись вместе.

Мамино душевное состояние отличалось завидным постоянством. Например, никто бы никогда её не смог убедить, что нога – это человеческая конечность с костями, мясом, сосудами и нервами, что она может болеть и нельзя на неё натягивать обувь тридцать седьмого размера, если сама она (живая человеческая нога) – тридцать девятого! Что странно – тут у мамы с папой была потрясающая гармония и полнейшее взаимопонимание. Даже Аделаиде покупали обувь не тридцать седьмого размера, а как мама считала нужным – «тридцать шесть с половиной». Эта проклятая «с половина» резко портила пионерке Аделаиде и без того не розовую жизнь. Обувь давила, а ноги через несколько часов отекали от веса, от неё начинала болеть голова, появлялась усталость, всё время хотелось если не прилечь, то хотя бы сесть, но всенепременно снять туфли. Они натирали кровавые волдыри, которые потом лопались и долго не заживали. Аделаида волдыри обкладывала ватой, а вата прилипала, она отдирала вату и из болячки снова сочилась кровь… Аделаида просила покупать ей «туфли побольше», на что мама резонно замечала: А ты разнашивай дома! Одень и ходи по квартире.

Папа подключался очень вовремя: Сматри – эсли туфли нэмного жмут – они ногу дэржат, чтоб она нэ расла. Если адэт свабодна, тагда нага тоже будэт свабодна и будэт свабодна расти. Патом адэнэш эщо болшэ. Эщо вирастэт. Патом эщо, эшо, эшо и сколка ти так будэшь адэват? Да сорак пяти? У дэвочки нага далжна бит малэнки. Када балшой – это нэкрасива! Никто, абасалутна никто нэ женица! Абсалутна! Ти знаэш, в Китаэ девочкам ноги вот так, вот так перевиазивали, палци вниз заварачивали, чтоби ноги савсэм не расли. И они палучались маленки. (Смотри, если туфли немного жмут, они удерживают ногу, чтоб она не росла. Если надеть свободную обувь, нога в ней будет свободна и снова будет расти. Потом придётся покупать обувь большего размера. Нога ещё вырастет. Потом ещё большего. Потом ещё и ещё. И сколько это будет продолжаться? До сорок пятого размера? У девочки размер ноги должен быть маленьким. Когда большой – это некрасиво! Никто абсолютно потом не женится. Абсолютно! Ты знаешь, в Китае девочкам ноги вот так перевязывали, пальцы вниз загибали, чтоб ноги вообще не росли. И ноги оставались маленькими.)

Это точно! Когда Аделаида в журнале в первый раз увидела фотографии ног какой-то китаянки, которой «пальци вниз загибали, штоби не расли», она чуть не лишилась рассудка. Эти ноги были похожи то ли на козлиные копытца, то ли на ступни, изуродованные во время Второй Мировой, если бы их обладательница ненароком наступила на мину. Оказывается, именно это «красиво и прилично». То есть – если у тебя такие копытца – ты аристократка из хорошей семьи и завидная невеста. После этого журнала Аделаида стала с удовольствием носить свои «тридцать шесть с половиной» до кровавых пузырей, страшно боясь, что в противном случае ей для красоты мама с папой сломают и закрутят пальцы, как родители той китаянки.

Ещё мама ненавидела всякие, с её слов, «излишества». Как показывали в русских фильмах застолья, где в какой-то деревне односельчане «напивались водки», и потом дружно пели за столом, мама и папа старались выключить телевизор.

К слову говоря – песен ни мама ни папа вообще не знали. Они могли запомнить одну, или две строчки из какого-нибудь, особенно понравившегося им, шлягера и потом напевать эти две строчки до бесконечности. Но почему-то то, что они выбирали для напевов, опять касалось Аделаиды?! Как она ненавидела эту мерзкую песню, особенно в исполнении папы:

 
Я встрэтыл девучку-у-у
Полумиэсацем бров.
На попке родынка-а-а-а…
 

На самом деле надо было петь «на щёчке родинка», но! Но у Аделаиды на попе действительно была родинка! Как она её ненавидела! Конечно, если б не мама и папа, она бы сто лет и не помнила о её существовании. Она вообще-то давно бы выковырнула её гвоздём, если б можно было стоять перед зеркалом спиной в хоть чуть-чуть более удобной позе, а так не развернуться, не достать нормально… Её не было видно, она и не мешала, в принципе. Но, когда мама с папой были в хорошем настроении и, загадочно улыбаясь, заводили:

 
На попке роды-ы-ынка-а-а-а!…
 

Ей уже самой хотелось на костёр, на котором жгли «одержимых ведьм», потому что желание, которое в ней возникало по отношение к маме и папе, могло прийти в голову только «бесноватой»!

А папа с мамой периодически продолжали резвиться в унисон, совершенно не обременяя себя мыслями – нравится это Аделаиде не нравится…

Ещё у неё была какая-то пластинка со сказками, которые ей иногда по старой памяти разрешали слушать. Там была трогательная история про слонёнка. Его обвинили в несусветной пакости, и он сказал фразу, ставшую ужасом всей аделаидовской жизни! Её кошмаром, её статусом, её девизом. Фраза приводила в такой экстаз маму и папу, что они долгие годы в минуты редкой нежности, например, когда Аделаида получала по физике «пятёрку», вместе с надрывной репликой:

Частичка моя! – Обожали припевать:

Я – слонёнок! Я ещё ребёнок!

Я совсем не виноват, что немого толстоват!