Текст книги "Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь?"

Глава 7

Манштейна к ним перевели с третьей школы.

У них в Городе был самый большой в республике металлургический завод. И при нём функционировал металлургический техникум. Туда брали после восьмого класса и после десятого. Когда кому-то светила переэкзаменовка или повтор, школьный пасынок давал клятвенное обещание, прижав одну ладонь к сердцу, а второй упираясь в «Комсомольский устав», что «уйдет в техникум». Ему тогда под «честное слово» дарили «трояк».

Понятно, в «Металлургический» никто особо не рвался. Кому была охота учиться три года, чтоб становиться бригадиром ночной смены в горячем цеху? Ясный день – никому! Но «честное комсомольское» надо было держать. Стало быть, смыться с глаз учебно-преподавательского состава представлялось необходимым. Выход оставался один, переводиться в другую школу. Поэтому в Городе практиковались пост-восьмиклассные передислокации. То есть – с первой школы переводились в седьмую, из седьмой – в третью, из третьей – в первую, тем самым подтверждая закон сохранения вещества, открытый родоначальником всей русской науки М. В. Ломоносовым.

Той осенью произошёл обмен учениками на мосту, раскинувшемся через Реку. Чем обзавелась седьмая школа Аделаида не помнит, но их учебно-преподавательский состав получил в длительное пользование лохматое рыжее существо с невнятным сооружением в центре лица, очевидно, выполняющим функции аналогичного органа австралийского утконоса. Маленькие голубые глазки, облепившие переносицу, казалось, не видели, а ощупывали предметы. Одним словом, он всем чертовски не понравился.

Девчонки делали «фи!», а сильная половина классного «обчества» строила рожи. Самый весёлый из всех, «краснобай и баламут» Чапа всунул в ноздри пол носового платка, отчего орган неимоверно расширялся, и страшно скосил бельмы к переносице. Получилось ужасно смешно, но и похоже!

Почётная роль классного шута за новеньким закрепилась надолго и обжалованию не подлежала.

Но самое занимательное, оказывается, было впереди!

По сложившейся веками традиции, в начале урока преподаватель поднимал новичка, ставил перед всей аудиторией и устраивал допрос с пристрастием в стиле «Фамилия, имя, отчество, национальность, год рождения, из какой школы прибыл, за что тебя так и т. д. Новую веху в жизни рыжего подкидыша открывал урок химии. Худосочная, перезревшая Белкина, с явными признаками тотального гингивита, устало повела плечами:

– Здравствуйте! Садитесь. У нас новенький? – Она скорбно поджала губки и обвела класс тоскливым взором. – Иди, молодой человек, к доске. Будем знакомиться. Фамилия, имя, отчество. Национальность. Год рождения. Чипидзе! Не паясничай!

Чапа громко фыркнул:

– Мадмуазель! Не «Чипидзе», а «Чапидзе»! – огрызнулся он, делая упор на неопределенность семейного положения химички. – Третий год не можете запомнить мою фамилию!

Класс радостно засопел и, переглядываясь, заелозил ступнями по полу в сладостном предвкушении чего-то бепредельно забавного. Чапа снова сделал «рожу» и замер в позе гипсового бюста, вздёрнув подбородок. Это отвлекло класс на несколько секунд, поэтому некоторые чуть не пропустили начало праздничного шоу.

Манштейн Игорь Моисеевич из третьей школы… – новенький стоял у доски лицом ко всему классу. На губах его играла загадочная полуулыбка-полуухмылка. Такую учителя называли «наглая». Совершенно не смущаясь ни глаз одноклассников, ни двух белкинских буравчиков, он засунул руки в карманы штанов, тем самым демонстрируя свою беспечность, полное спокойствие и независимость.

В аудитории повисла густая, вязкая тишина. Сперва никто ничего не понял. Начали переглядываться с лицами «не показалось ли мне?» Но нет! Не показалось.

Вся поза и выражение лица новенького настолько не вязались с создавшейся ситуацией, что казались нереальными. Однако поистине жеребиное ржание Чапы говорило, что это всё-таки реальность, а не весёлый сон. Через секунду в страшных судорогах уже корчился весь класс. Поднялись дикий вой и переполох. На задних партах сорвали две крышки.

– Манштейн! Перестань ерничать! – Белкина понимала, что медленно теряет контроль над ситуацией. Она подобралась и судорожным движением поправила на носу очки. – Говори нормально! Не успел прийти в школу, а уже паясничаешь. Не пищи. Тебе это не идет, – преподавательница была основательно раздражена началом учебного года. – Всё, я сказала – успокоились! Давай, рассказывай о себе: национальность, год рождения… Замолчали, я сказала! – Белкина сама шлёпнула по парте хрупкой ладошкой.

– Хорошо, замолчим, – Чапа-таки смог сделать вдох и закончить фразу, – только пусть он ещё раз скажет, как его зовут! У него такой… такой голос… и-иии! – Одноклассник снова повалился на парту, не в силах противостоять дикому приступу веселья.

Аделаида не сводила с новенького глаз. Она поверить не могла, что впервые в жизни класс смеётся так сильно – и не над ней! Мало того! Было совершенно неправдоподобно видеть, что выставленному на обозрение всего класса новенькому вовсе не страшно, и даже как-то радостно, что ли… Он не конвульсировал в безумных муках оскорблённого самолюбия, как должно было соответствовать действию, а делал всё с точностью наоборот! Казалось, ситуация его вообще безумно забавляет и доставляет огромное удовольствие столь буйное внимание к его персоне! Он за спиной Белкиной то выкатывал, как шары, глаза, то надувал щёки, то поднимал вверх руку с двумя пальцами на растопырку, типа: «Виктория! И миру – мир, войне – пиписька!»

Класс визжал и плакал! Новенький явно начинал нравиться!

Да, Чапа был прав. Если новенькому смогли бы когда-нибудь простить его странную шевелюру и трехместный нос, то голос… Голос Манштейна напоминал то крики кастрированного моржа, то скрип огородной калитки. Голос скрипел, визжал, ломался и, внезапно переходил на бас. Голос занимал полные две октавы.

Аделаида внезапно перестала смеяться и задумалась, лихорадочно стараясь догадаться: какую же кличку прилепят новенькому? И кто же первый назовёт его новое имя? Утконос? Рыжий? А может Харахура?

Однако то, что произошло дальше, отвлекло её от мыслей.

– Повтори фамилию нормально! И имя скажи ещё раз. Если сам не можешь – повторяй за мной… – Белкина практически никогда не выходила из роли бесчувственного ментора. Наверное, поэтому и сидела в старых девах.

– Манштейн… год рождения, национальность…

– Манштейн Игорь Моисеевич! – Новенький беззаботно скалилися и с интересом разглядывал класс в упор. – Национальность – еврей!..

Вот тут-то всё веселье и закончилось на корню. В классе зависла могильная тишина. Даже общепризнанный заводила лишился дара речи, Чапа тупо выкатил на Игоря Моисеевича свои серые глаза с белыми ресницами.

– Что он сказал?! – Не поверила ушам Аделаида, ткнув сидящую перед ней Ирку карандашом в спину. – Он что сказал? Я не услышала.

Ирка дёрнулась, но даже не обернулась.

– Манштейн! Ты… ты что?! Ты, может, ненормальный?! – Белкину конвульсивно трухануло как на электрическом стуле, она уронила на пол журнал. Кажется, она переставала владеть собой, и у неё впрвые в классе проскользнули истерические нотки. – Что вы такое говорите?! Вы отдаёте себе отчёт?! – От раздражения она перешла с учеником на «вы». – Национальность я спрашиваю! Неужели трудно просто ответить?!

– Так я же ответил: еврей! – Рыжий глубоко засунул обе руки в карманы школьных штанов и стал раскачиваться всем телом с пятки на носок и с носка на пятку, своим видом давая понять: «Я кинул информацию. Она вас застала врасплох. Ха-ха! Ничего! Привыкнете! Я даю вам время на переваривание, а потом продолжим, если пожелаете! У вас мноо-о-ого чего впереди!»

– Манштейн! Я поняла! – Белкину осенило. – Вы пытаетесь сорвать мне урок! Ничего у вас не получится! – Белкина не хотела ляпаться лицом в грязь, чтоб в её классе велись антисоветские беседы, то есть поднимался еврейский вопрос?! Она из последних сил старалась спасти ситуацию и свой многолетний авторитет. – Выйдите сейчас же из класса! Что значит «еврей»?!

– Как что? Не конфеты, конечно! Национальность такая – «еврей»!.. Кстати – не редкая! А вы о такой, судя по всему, не слышали? – Игорь Моисеевич наконец пе – ревёл взгляд на Белкину.

– И что? Что мне теперь в журнале писать?! – Белкина совсем растерялась. – Так и писать «еврей»?! Нет! Лучше выйдете вон из класса!

– Так и пишите. И не надо на меня смотреть! Не выйду я никуда! Мама дорогая, о чём вы говорите, Алина Николаевна! Я вас умоляю! Кому интересны эти мансы?.. – Манштейн действительно, к всеобщему огромному удивлению, не смутился, не перестал улыбаться и из класса не вышел. Медленно прошествовав через всю комнату, он сел за последнюю парту и раскрыл книгу.

«Еврей!» – Шёпот прокатился от стенки до стенки, отражаясь рикошетом, и забился в ушах. «Еврей…» – все, включая Аделаиду, впервые услышали, как звучит это слово, сказанное живым голосом. Странное, непонятное, но благозвучное, оно заставляло, как в театре, понижать тональность и озираться по сторонам.

Все знали, что у всех людей есть национальность. Гивка – Чапа – сокращённое от Чапидзе – грузин, несмотря на совершенно серые глаза и соломенный чуб, Витька – Шекел, Шекеладзе – вроде тоже грузин, хотя слово «шекель»… Мамиконян – оканчивалось на -ян, наверное, армянка? Аделаида, Олька и ещё две девочки – гречанки, остальные русские. Вот как бы никого не интересовало, русский или француз Буйнов, лишь бы списывать давал!.. И он давал, и Слуцкий давал, и Маяцкая, и Болотин давал. Да все давали! Все друг у друга списывали. И не спрашивали друг у друга потому, что интересно не было. Только однажды кто-то спросил у Эрики Фишман, кто она по нации. Мама-мия! Что тут началось! За доли секунды созвали Комсомольское собрание, устроили педсовет, обвинили весь класс во всех смертных грехах, и затребовали у Фишман из дома свидетельство о рождении, где синим по жёлтому было написано «русская». А потом завуч по воспитательной части ли-и-ично подошла к каждой парте и показала пропись, чтоб больше ни у кого, ни у кого вопросов к Фишман не возникало! А за учительским столом сидела поруганная Эрика и выла в голос.

В окна лилось горячее солнце. И было душно то ли от его жёлтых с пылинками лучей, то ли от двух новых слогов: ев-рей.

– Эй, ты, еврей Мойша! – Чапа развернулся к последней парте Манштейна всем корпусом. – Слышь, не садись там. Эта, – он мотнул головой в сторону химички, – на контрольных стоит сзади, фиг спишешь. Если хочешь, тащись ко мне.

Вот, кажется, и кличка для новенького! «Еврей Мойша»!

Уже через несколько дней Мойша вдруг начал показывать неповторимые чудеса изобретательности и ловкости. Ему ничего не стоило списать сочинение у сидящей на первой парте отличницы, потом вдруг в его тетради оказывался дубликат решения тестов соседа через парту. Но вершиной мастерства было, конечно же, списывание у сидящих на соседнем ряду. «Домашнее задание» он делал буквально за 5 минут до начала занятий, просто одалживал несколько тетрадей и аккуратно перерисовывал ответы в свою.

Алгебру и геометрию уже давно вёл Позов Глеб Панфилович, сменивший Малину на пути эволюции старшеклассников. Аделаидин папа считал его своим другом. Кем считал его Глеб, никто не знает.

Глеб был очень строгим, но и очень справедливым. У доски под его взглядом Аделаида вяла. У неё и так начались проблемы с учёбой. Не то, чтобы она не читала, она читала, но материал совершенно не воспринимался. Там, где Пашенька Середа мог прочесть один раз, или вообще не читая послушать объяснения учителя на уроке и всё запомнить, ей приходилось возвращаться к написанному четыре-пять раз. Казалось, её мозг был настроен на совершенно другие частоты. Аделаида пока, по старой памяти, числилась в «отличницах» и «сильных» ученицах, но держать планку становилось всё труднее.

Ещё у неё начались головные боли. Если даже утро было не очень загруженным, от полудня голова всё равно обязательно становилось тяжёлой, а к вечеру болела нестерпимо! Весна и лето были особенно тяжёлыми временами года. От жары голова раскалывалась, и Аделаида больше ни о чём не могла думать, кроме как о мучительном желании прилечь.

Весна и лето и так были самыми нелюбимыми временами года. За зиму Аделаида набирала ещё килограммы, а весной надо было понемногу расчехляться, снимая пальто и колготки. Пальто не так сильно её заботило. Сняла, да и сняла. Жакетом можно прикрыться. Вот с колготками дела обстояли хуже! В носках ноги наверху оставались голыми, очень тёрлись друг об друга, иногда даже до крови, и болели. Весной и летом она всегда особенно уставала.

– Апят лэжиш?! (Опять лежишь?!) – Возмущался папа, когда она после школы, не в силах сесть за уроки, заваливалась на диван.

– У меня голова болит!

– Глупасти нэ гавари! Какой тэбэ время балет! Ленишса, ведош нэпадвижни образ жизни – вот и глупасти гавариш! Встан, хады нэмнога, сдэлай что-нибуд! Павес Карту Мира, вазми геаграфию читай! Эта же экскурсия! Эта интэрэсна!

Вот как объяснить папе, что ей «нэ интэрэсна»?! Ей интересно просто почитать Чехова, Толстого… И не школьную программу, а просто так…

Одно хорошо, что эти проклятые «тра-ля-ля» приходят вовсе не каждый месяц, как обещала мама, а только раз в три-четыре! Что бы было, если б живот болел так же часто, как голова?! Хотя, мама сказала, что потом всё-таки они будут каждый месяц. Потому что она по телефону спросила у своей подруги-гинеколога, и тётя Анна сказала, что всё нормально, что так бывает, и потом пройдёт.

Хоть бы вообще прошли эти «тра-ля-ля», чтоб не мучиться! – Мечтала Аделаида. – Хотя, может, и не всё так просто? – Думала она. – И почему мама не повела её к врачу, а только спросила между делом по телефону?

Ты что, ненормальная?! – Мама продолжала восхищаться её тупостью. – Может, тебя ещё в поликлинику к гинекологу отвести?! У меня там куча знакомых! Чтоб весь Город за две минуты узнал, что я тебя туда приводила? Зачем, спрашивается, мне это понадобилось?! Или что-то случилось, или ты больная! Разве ты больная?! Нет! Значит – что-то нехорошее с тобой произошло! Поняла?! Тётя Анна сказала, всё нормально – значит, нормально! Замуж выйдешь – всё от мужа наладится!

И теперь вот головные боли, постоянно ощущение какое-то такое… как если б съела много селёдки и потом всю ночь пила воду.

Э-эх! Звание «хорошей ученицы» начинало блекнуть. А она так мечтала попасть в «Артек»! Из её класса уже туда ездили Буйнов и Клокова. Ладно, Буйнов, он-то отличник с первого класса. Каким образом Клокова попала туда, было неизвестно. Может, специально всё сделали? У Аделаиды были такие подозрения, потому что когда она просилась у родителей в пионерский лагерь поехать одной, они даже слушать не хотели. Они, конечно, ездили в пионерлагерь, но всей семьёй. Папа, мама, Сёма и она. Родители там работали преподавателями, и они с Сёмой были в их отряде. Спать в палатах со всеми им не разрешали, и они жили вместе с родителями в выделенном всей семье помещении. Почему её не отпускали одну в пионерский лагерь?

– Ладно, в простой лагерь нельзя, но в «Артек» -то, если мне дадут путёвку, вы же меня пустите? Это же самый знаменитый пионерский лагерь! Там отдыхают дети коммунистов со всего мира. В «Артек» я смогу поехать, правда?

– Поживём – увидим! – Говорила мама. – Ты сперва заслужи!

– Я столько лет хорошо учусь!

– А надо не «хорошо», а «блестяще», чтоб заслужить путёвку!

– Что ти думаэшь? – Говорил папа. – Ти паэдыш и всо? Да, ми нэ можэм ат путовки атказаца патамушта он пианэрская. Ми там рядом комнату снимэм и будэм всио время сматрэт: «Э-э! Аделаида, ти гдэ? Ми тэбя видым!»

Но папа зря так переживал – путёвку ей так и не дали. Хотя родители её и проработали всю свою жизнь в образовательной системе, и «отличницей» она была с первого класса. Позже Аделаида подумала, что родители, чтоб ни на секунду не выпускать её из-под контроля, просто договорились с директором школы, и в «Артек» поехала Клокова, восходящая звезда физики.

Учёба медленно, но верно становилась проблемой. Особенно сложно было с математикой. И так не имея никаких к ней способностей, Аделаида её и не любила и страшно боялась нового преподавателя. Как только Глеб вызывал Аделаиду к доске, её бросало в пот и жар, она терялась и хранила гробовое молчание.

Глеба Панфиловича почти все боялись и тоже терялись у доски. Один Мойша спокойно шёл к голгофе, улыбаясь своей улыбкой-полуухмылкой, и, что самое невероятное – что-то писал, доказывал какие-то теоремы!

Однажды Глеб не выдержал и устроил Игорю Моисеевичу шмон:

– Манштейн! Выверни все карманы, покажи белую рубашку и засучи до локтя рукава. Я давно наблюдаю за тобой и чувствую, ты списываешь! Только не могу понять как?! – Тут Глеб Панфилович, гроза всех времён и народов, рассмеялся тихим мягким смехом: – Слушай, Манштейн, что ты за фрукт такой?

Фрукт Мойша стал брендом класса: рыжий новенький, без году неделя, отбил у Аделаиды практически половину «болельщиков»! Над ней иногда даже забывали посмеяться, если она выходила к доске и у неё из кармана сыпались шпаргалки! Фрукт был вещью в себе, всегда с загадочной ухмылкой на тонких губах и пытливым взглядом глаз-бусинок. Фрукт обладал какой-то сказочной, магической притягательностью. Над ним хохотали до упаду, тыкали пальцем, орали как бешеные:

Мойша – еврей!!!!

И тут же ссуживали ему мелочь на буфет, подсказывали на уроках, кто на что был горазд; давали откусить булочку с колбасой – предмет неимоверной роскоши, доступный только для избранных. На физкультуре Гивка-Чапа приписывал ему лишние сантиметры при прыжках в длину, а на волейболе стоял колом около него и страховал под сеткой. Фрукт, засовывая за щеку подаренную барбариску, лез обниматься, чем безумно смущал девчонок. Он, не моргнув глазом, скрипел своим кастрированным фальцетом:

– Карина! Я женюсь на тебе!

Карину передёргивало от радости и ужаса. Теряясь и не зная как себя вести, она пыталась перевести стрелки:

– Слушай, Фрукта, женись лучше на Аделаидке!

– Карина! Не могу на Аделаидке! – Фрукт прямо всем видом показывал, что сожалеет, но действительно не может «жениться на Аделаидке». – Не могу, Карина! Она толстая. Её жалко, на диету посадить придётся, хоть имя у неё аппетитное – «Аделька-сарделька»! А ты, Карина, худая. Я тебя, Карина, кормить буду! – И Мойша делал волшебное движение руками, словно хотел подарить Карине весь мир.

Однажды на переменке Фрукт шарнирной походкой выплыл к доске.

Э, – скрипнул он, – завтра мои предки уезжают на два дня. Кто хочет – заваливайте!

– Еврей, а у тебя хавка будет? – Поинтересовался Пупынин по кличке Пупок, большой любитель всякого рода тусовок, потому что он ещё год назад обзавёлся постоянной партнёршей, которую везде таскал за собой и с самого начала вечера орал, чтоб «врубили музон» и «вырубили свет».

– Пупок! Хавки пусть не будет у твоего врага! – Мойша весело закудахтал и совершенно счастливый на радостях кинул в Пупка мелом. – А у нас всё кошерное! Мать обещала сделать форшмак из селёдки и спечь торт. Нормалёк?

– Завались! – Класс орал дружным хором, хотя имели о фаршмаке весьма туманное представление.

У Аделаиды от интереса внутри всё аж засвербило! А как же! Не День рождения, не 7-е Ноября, не тебе даже 8-е Марта, а просто так! Вот просто так – без всяких причин на хате у Фрукта собирается класс. И чего они там будут делать?

Не зная, как отпроситься у мамы в гости, Аделаида долго ходила вокруг да около. Оказалось, что мама хорошо знает родителей Мойши и, отозвавшись о них весьма сдержанно, но с толикой явного уважения в голосе, она согласилась на «посещение одноклассника», и сказав, что папа в девять часов за ней зайдёт, отпустила Аделаиду под клятвенные обещания «вести себя сдержанно». Ха! Если б только мама знала, что его родителей не будет дома!

Назавтра явился весь класс в полном составе и попозже Пупок со своей пассией. Как ни странно, но Пупок на этот раз не стал орать с порога «гасите свет». Он, держа пассию подмышкой, беззастенчиво продефилировал по комнатам с открытым ртом.

Мда…

Дом Мойши показался чем-то сродни Эрмитажу. Никто, естественно, в Эрмитаже не бывал, но в их представлении царские хоромы могли быть и скромнее. Комнаты, комнаты, комнаты, плавно перетекающие одна в другую, ковровые покрытия, переливающийся всеми красками радуги хрусталь, и книги, книги… Книги были повсюду – на книжных полках, стеллажах, на письменном столе. Именно этот огромный стол, с аккуратной стопкой чертежей и расчетов вверг Пупка в бездну уныния. В классе все знали, что Пупок если делает уроки, то делает их на кухне. Поэтому его тетради всегда воняли килечной подливкой.

Внезапно сама по себе открылась дверь в какую-то маленькую комнату. Из неё бесшумно выскользнула и тихо села поодаль огромная чёрная туча.

– Ого! Фрукт! У тебя ещё и собака в доме есть?!

– Это мой друг Лорд! Чистокровная восточно-европейская овчарка. Прошу любить и жаловать! Лордик, – обратился он к безупречной красоты животному, – ты пришёл знакомиться? Ну, давай, можно! Это мои одноклассники!

Лорд медленно с достоинством поднялся и направился в сторону Чапы.

– Почему «Лорд»? – пассия Пупка никогда не блестала догадливостью. – Имя какое-то буржуйское! Собачку можно было Баррикадой назвать! – в полном презрении выпятила она нижнюю губёшку.

– Разве мой Лорд похож на Баррикаду? – недоумённо пожал плечами Фрукт, и все громко засмеялись.

«Надо же, – думала Аделаида, – как ему мать разрешила собаку держать, да ещё в квартире?! Мама даже котёнка завести не дала, говорит, что это такая антисанитария, такая грязь – животные в доме! А ещё считается, что Манштейны интеллигентные люди! Когда я просила зайчика, мама сказала, что дом не хлев, а папа всех собак называет одним именем – то ли «Барсик», то ли «Марсик», и говорит, что «балшая» собака должна сидеть на цепи в будке, служить хозяину и караулить двор. А «маленки» надо вообще истребить «патамушта ничево нэ дэлают!»

– Фрукт, – Чапа водил пальцем по корешкам многотомника на книжной полке, – чьи это книги по психиатрии?

– Матери.

– Да? А где она работает?

– В Заводской больнице. А сейчас в Военкомской призывной комиссии.

– Еврей! – Это опять пришёл Пупок. – Что у вас в середине кухни на полу?

– На кухне? Погреб, конечно! Знаешь, приспособление такое, чтоб, когда придут устраивать очередную «Хрустальную ночь»… Как в кино про фашистов. Пупок, тебе это в принципе не грозит! Но, если интересно – пошли, покажу!

Они все вместе двинулись за Манштейном на кухню.

– Смотри! – Фрукт нажал на белую, почти незаметную кнопку на стене, и полкухни поехало вниз. – У нас там кладовка. Пахан сам сделал.

– А в кладовке что?

– Ну ты, Пупок, козёл! Что обычно бывает в кладовке?!

– А я чё, знаю? У нас нет «кладовки»! Мы на втором этаже живём!

– Давайте, поедем и посмотрим! – Каринка, именно та, которую Фрукт обещал осчастливить своей женитьбой, свесила вниз любопытную кудрявую головку и следом чуть не завалилась туда вся.

Нехилая оказалась кладовка! Тут можно было не «Хрустальную ночь», а всю Ленинградскую Блокаду пересидеть! Чего там только не было, в этой самой кладовке! Красивые болгарские шампуни на полке пугали своим заграничным великолепием; целые клетки яиц по тридцать штук в каждой; какая-то загадочная самостирающая машина «Вятка-автомат» и… маленький такой автомобильчик. Блестящий, с настоящими окнами и дверками, совсем как живой, но все-таки игрушечный, прекрасный маленький «Жигулёнок» на двоих.

– Нифига себе! – Чапа перестал жевать солёные огурцы, удачно выловленные им из деревянного бочонка. – Вот это номер! Дай-ка глянуть!

– Это тоже пахан сам сделал. Собрал своими руками, – Фрукт забрал у Чапы недоеденный огурец и громко, с хрустом откусил от него кусок. – Мы когда переезжали сюда к вам в Город, я ещё был маленький и катался в «Жигулёнке» по двору. Вот тут поднимается стена, и выезжаешь во двор. А чего теперь? Я в него не помещаюсь.

– Ну, может, как-нибудь попробуем! – Чапа аж зачесался от нахлынувших чувств.

– Пробуй сам! – Фрукт снова откусил огурец. – Мне мои ноги без синяков больше нравятся.

– Пупок тихо присвистнул, потом втянул носом воздух, задумчиво пожевал его:

– Мойша, поехали наверх. Давай яйца жарить. Я так жрать захотел!

И они жарили яйца, ели фантастический форшмак из селёдки с тортом, выпили всё пиво, потом стали крутить пустую стиральную машину «Вятка-автомат», чтоб увидеть, как она засасывает воду. Одним словом, устроили настоящий еврейский погром. Чтоб после них привести квартиру в порядок, скорее всего, понадобилась бы бригада профессиональных уборщиц.

Аделаида была более чем уверена, что после всего этого родители Фрукта запретят им даже ходить по их улице, как ни странно, до конца учёбы одноклассники ещё несколько раз приглашались «на субботу», и каждый раз погромы повторялись…

У Аделаиды в доме гости бывали нечасто. К её родителям практически никто не приходил. Или приходил, но очень ненадолго.

Когда какая-нибудь знакомая случайно забредала к маме на полчасика, Аделаида была в восторге! У мамы менялся голос, становился мягче, вкрадчивей. Мама в это время не заглядывала постоянно в её комнату, называла «доченькой» и совсем не делала замечаний. Могла, конечно, ласково позвать на кухню:

– Поздоровайся! Это Людмила Павловна. Ты её помнишь?

– Не-ет, – Аделаида медленно качала головой и опускала глаза.

– Ну, как не помнишь! Мы раньше в одной школе работали!

– Не помню!

Людмила Павловна тем временем с удивлением и любопытством рассматривала Аделаиду со всех сторон и всё время отворачивалась, как бы делая вид, что я вовсе не на неё смотрю, а мимо.

– Ну, хорошо! – Говорила мама. – Не сутулься! Волосы со лба убери! Руки из карманов достань! Ты что там делаешь? Читаешь? Что читаешь? Дополнительную литературу? Ладно, ладно, иди, доченька, делай уроки!

От мысли, что почти полчаса она не услышит окрик на полувыдохе-полувдохе: «Хаделаида-а-а!» – Внутри становилось уютно и спокойно.

Она давно по шороху платья, по дыханию, по звуку маминых шагов на лестнице и по шуршанию, с которым мама в коридоре переодевала обувь, научилась определять её расположение духа. Вот она тяжело поднимается по лестнице, толкает дверь; молча, не проронив ни слова, с грохотом снимает туфли. Она сопит и сопит. Сопит громко и прерывисто. Значит, мама устала и очень раздражена. Нельзя подавать голос. Надо, чтоб она первая заговорила. Надо держать паузу. Мама в пальто заглядывает к ней в комнату:

– Ты дома?

– Да.

– Как дела в школе?

– Нормально…

– Что принесла?

– Ничего не принесла.

– По математике спрашивали?

– Нет.

– Почему руку не подняла?

– Я подняла!

– Не ври! Я вечером Глебу Панфиловичу позвоню!

– Позвони!

Тут надо натянуться как нерв самой, чтоб войти с маминым настроением в резонанс. Не дай Бог всем своим ливером не почувствовать, что маме надо. Будет ли она есть, приляжет ли, можно ли с ней пошутить или надо быть «сдержанной». Тогда, в принципе, можно сохранить мамино «дыхание», чтоб оно не ушло. Откуда у гостей столько такта и знаний?! Да они запросто могут с мамой и поспорить, доказывая своё! Мама, конечно, долго спорить не будет. Она не будет «связываться», потому что «выше этого», но когда гость уйдёт, мама останется «разнервированная», и тут уж по счетам платить Аделаиде! Нет! Уж лучше вообще без гостей!

Мама обещала вечером Глебу позвонить? Не верит, что Аделаида поднимала руку. И правильно делает, что не верит, потому что руку она действительно не поднимала. Она сидела на последней парте, тщетно стараясь спрятаться за спиной у Бекаури! Ей вообще хотелось раствориться, умереть, превратиться в пыль, только не выходить к доске! Позвонит и будет снова…

А вот тут-то Аделаида нутром, каким-то внутренним чувством понимала: страшный, ужасный Глеб её не выдаст! Он – такой большой и серьёзный – почему-то соврёт ради неё. Почему? Она ведь ему никто. Просто так, посредственная ученица, чтоб не сказать больше. А папа считает его своим «лючим» другом, значит, Глеб должен сам звонить и говорить, какая она «рассеянная», что «у неё математическая голова», что она «может, когда хочет», «что она просто лентяйка»… Он никогда не звонит. И по вторникам, кажется, старается из кабинета вообще не выходить. Папа часто искал его в учительской, но его там не было. Странный он какой-то, этот Глеб Панфилович… Странный, необъяснимый и совсем не такой, как все другие учителя. Даже иногда ей кажется, что он – Глеб Панфилович – как-то… как это сказать… ну, жалеет её, что ли… Это, конечно, очень некрасиво – людей жалеть. Надо всем и всегда в глаза говорить правду. Мама говорит, что жалость унижает человека, что жалеть можно сирот и больных, и то, если их не уважаешь.

В гости к своему «другу» – Аделаидиному папе он тоже так ни разу и не пришёл.

К Аделаиде каждый год продолжали приходить приглашённые гости на День рождения. Дни рожденья были целым событием! «Оно справлялось». Мама так и говорила:

– Возьми ручку, сядь и пиши, кто к тебе придёт!

Чего было писать – непонятно, ведь из года в год приходили одни и те же!

Когда они учились в младших классах, приходили гости, все садились за накрытый стол, ели, потом играли во дворе, или смотрели диафильмы на белой простыне. Читала текст всегда Ирочка Маяцкая, потому что считалось, что у неё «хорошая дикция», и она «говорит с выражением». Когда повзрослели – стали включать музыку и танцевать «быстрые» и «медленные» танцы именно, так, как рассказывала Олька про свою старшую сестру, только тогда не верилось, что так бывает… Мама в комнате для гостей находилась постоянно. Когда кушали – то салфетки приносила, то стаканы уносила. Слушала разговоры, вступала в них, исправляла «ошибки речи», высказывала своё мнение. Как только гости вставали потанцевать, мгновенно начинала убирать со стола. То есть, если кто встал, то сесть больше не мог. Мог, но есть уже было не с чего. Мама ловко уворачивалась от конечностей танцующих, останавливалась и говорила как бы в шутку:

– Э! Пропусти меня! А то наступишь – убьёшь!

И все останавливались, пропуская маму, убирающую посуду со стола. Но, кроме Аделаиды, никто не понимал, что мама чувствует сейчас себя жертвой и они, эти «оболтусы» должны ей быть благодарны за то, что их пригласили, за то, что мама за ними ухаживает как прислуга. Они «поели, попили, встали – пошли»! Они действительно не понимали, что мама приносит себя в жертву, потому что у них тоже были свои мамы и никто так не «мучался». Вскоре наступал момент, когда маме эта неблагодарность уже начинала надоедать. Она её раздражала. Аделаида видела, что «пиршество», как мама называла застолье, маму утомило и ей всё и все действуют на нервы. Она всё громче стучала тарелками, роняла стаканы с лимонадом, они разбивались, она тёрла шваброй пол, потом рассыпались фрукты.