Текст книги "Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь?"

Аделаиде передавалась эта нервозность. Она понимала – мама устала и ей все надоели. Ей становилось тоскливо, а ничего не понимавшие и не чувствовавшие одноклассники веселились, как будто это у них День рожденья. Её больше не радовали ни музыка, ни шутки. Ей хотелось только одного, чтоб они поскорей ушли. Мама ходила между ними, сжав рот в ниточку, с выражением лица Святой Шушаники – мученицы.

Наконец, часы выкукукивали девять. Тут, как по мановению волшебной палочки в дверях появлялся папа:

– Харашо ви пришли Аделаидочку нашу дочку паздравили Днём ражденя!.. Тэпэр всэ могут дамой ити!

Потом вперёд выходила мама, кланялась в пояс и, в надежде, что все поймут её сарказм, надрывно декламировала:

– Спасибо вам! Спасибо вам всем за то, что пришли в мой дом! Что поели, попили!

Одноклассники смущённо улыбались, топтались в коридоре, гордые и довольные, что доставили маме такое удовольствие.

– Пожалуйста! – Отвечали они.

– О! Вы так добры! – Заходилась мама. – Захаживайте!

– Спасибо!.. – Они всё ещё не понимали… они всё ещё не чувствовали…

Аделаида готова была провалиться не сквозь землю, а куда-нибудь в жерло вулкана и желательно пролететь до самого ядра Земли.

Ребята шумно вываливали в коридор, смеясь и болтая, натягивали пальто и куртки, опять почти не обращая внимания на стоящую тут же в виде надгробья маму. Лицо её становилось застывшей посмертной маской так почитаемого ею поэта Александра Сергеевича Пушкина – столько боли и скорби было в нём! Наконец, закрывалась дверь за последним посетителем. Аделаида сжималась, как спираль от раскладушки. Сейчас самым главным было ни духом ни словом не спровоцировать маму, иначе это могло закончиться глобальной катастрофой.

– Я буду посуду мыть, а ты вытирать, – строго говорила мама.

– Так напор упал, колонка уже не включится, – у Аделаиды смертельно болела голова и ей хотелось лечь.

– Поставь чайник. Это нельзя оставлять назавтра! Всё провоняет! Буду мыть в тазу.

Чайник закипал. Аделаида протирала непромытые, жирные тарелки и каждый раз давала себе честное слово, что больше никаких Дней рождений справлять не будет. Потом мама шла в гостиную и звала Аделаиду:

– Иди сюда! Эй, тебе говорю, сюда иди! Что-то мне совсем плохо! Давай, измерь мне давление!

Давление бывало почти всегда немного повышенным, и как только мама о нём узнавала, ей становилось «ужасно плохо». На следующий день она тоже не вставала, вызывала участковую Лолу и брала «больничный». Аделаиде казалось, если б Лола дала, то мама взяла бы «больничный» до её следующиго Дня рождения.

Как-то раз Аделаида попробовала изменить сценарий: попросила маму с папой пойти погулять, пока у неё будут гости:

– Сходите к тёте Эмме с дядей Мишей. Они же ваши друзья. А мы с девчонками всё сами уберём и посуду помоем, так что вы придёте вообще в чистую квартиру и ты, мама, не будешь две недели болеть…

Мама согласилась и они ушли. Вернулись родители ровно через час в самый разгар веселья:

– Мам! Вы уже пришли?! Ты же обещала!

– Что я обещала?! Ещё не хватало, чтоб меня из собственного дома выгоняли! Это ещё что такое?! Когда хочу – тогда уйду! Когда хочу – тогда приду! Тебя я забыла спросить!

«А, может, они поссорились с тётей Эммой? – Подумала Аделаида. – Может, тётя Эмма догадалась о том случае, когда они с дядей Мишей очень сильно поссорились. Он кричал на неё, что она хочет его убить; а она кричала, что зарабатывает как может, кормит семью, и громко плакала».

Тётя Эмма шила на заказ, и у неё везде валялись нитки, булавки, иголки, лоскутки. Дядя Миша, конечно, ругался изредка на жену, но изменить ничего не мог. Это у неё было и для души и для финансовых прибавок к небольшой учительской зарплате. Папе очень не нравилось, что тётя Эмма шьёт. Однажды, когда никого в комнате не было, вытащил из клубка иголку и воткнул её ушком в кресло:

– Миша! – позвал он. – Иды, в шахмати паиграэм!

– Иду! – дядя Миша, осторожно поставив на стол две пиалы с узбекским чаем – для себя и для друга, и в предвкушении наслаждения с разгону шмякнулся в кресло.

– Аа-а-а! Ах, ты!.. Эмма! Сколько раз говорил: «Смотри за своими иголками и нитками!»

Дядя Миша вертелся, тщетно пытаясь увидеть свой зад и то, что в него воткнулось.

Папа кинулся помогать:

– Пакажи! Пакажи! Что слючился?

– Сто раз говорил – не бросай иголки на кресло! Вот видишь – воткнулась! Сейчас соберу и выкину всё в мусорный ящик!

Они долго прямо при папе переругивались. Потом дядя Миша часто напоминал тёте Эмме о её проступке.

Так, может, тётя Эмма догадалась, что это сделал папа, и они рассорились? Потому мама с папой вернулись так скоро?! Да нет… не похоже… Они, скорее всего, вообще туда не ходили, а весь час стояли и заглядывали в окна!»

У Фрукта всё было не так. И гости к ним ходили когда хотели, и родители оставляли его одного по нескольку дней. Так они и готовили кучу вкусных вещей, чтоб ему было чем угощать одноклассников. Они не заперли сервант на ключ и не заклеили в нём стёкла, за которыми хранился чешский сервиз «Мадонна» – предмет беспредельной гордости Горожан и бессрочный пропуск в «приличное» общество. Возможно, родители Фрукта себя сами не причисляли к «приличному» Городскому обществу? Иначе как можно было объяснить отсутствие у них внимания в сыну? А вдруг, пока их нет, что-то нехорошее «слючица»? Во! Вдруг Мойша тоже будет с кем-то из девочек «играться», как та мамина одноклассница, и она, как та девочка, «испортится»? Разрежут ей живот и, чтоб «скрыть позор», как и те, оставят ребёнка в роддоме!

Однако, как ни странно, сервиз никто не разбил, «играться» никто и не пытался. Фрукт в понедельник приходил в школу в прекрасном настроении, без следов родительских «внушений».

«Почему Мойше можно всё, а мне ничего?! – Ломала голову Аделаида. – Конечно, родители должны смотреть за своими детьми, но когда они даже не разрешают закрывать дверь в свою комнату, как это называется?! Когда только от одних звуков от длинно-протяжного на полувдохе-полувыдохе: „Хаделаида-а-а-а!“ – Немеют руки и ноги, и ведь даже нельзя в пионерский лагерь, чтоб побыть хоть несколько дней без родителей!»

Нет! Она их очень-очень любила! Просто… Ну, например, просто были такие минуты, когда хотелось о чём-то в одиночестве подумать, подытожить что-то, поразмышлять.

О чём ты думаешь? – Благодушный тон мамы не мог её обмануть. Мама бесшумно вошла в её комнату и очень насторожилась, заметив, что Аделаида не читает, не пишет, а просто сидит и смотрит в одну точку. Но мама сегодня была в хорошем настроении, видно, пока под действием «хороших успокоительных» Елизаветы Абрамовны. – О чём думаешь, спрашиваю? А, мечтаешь? Ну, помечтай, помечтай немножко!

Ура! Мама разрешила помечтать!

Иногда Аделаида хотела, чтоб произошло землетрясение, чтоб они остались без дома, чтоб жили в бараке со всеми людьми вместе, чтоб ели из ведра и ходили в общий туалет. Тогда взрослые будут отдельно, маленькие дети отдельно; им же, наверное, предоставят брезентовые палатки для девочек и для мальчиков. Они будут в подростковой. О! Как девчонки будут шушукаться перед сном, рассказывая друг другу свои секреты, и никто, в семейных трусах со словами: «Спат! Спат!», не будет выдёргивать телевизионный провод из розетки сразу после прогноза погоды в программе «Время».

Обязательно будут ходить общественные начальники, которые будут сами всем руководить, и она уже будет подчиняться и принадлежать не маме с папой, а Партии и Правительству. Или если б война началась… Тогда бы они точно вообще уехали из этого города и, может быть, мама с папой стали другими…

«И всё-таки: как живёт этот Фрукт? Может, он знает что-то такое, о чём я даже не догадываюсь? – Как не крути, но мысли Аделаиды продолжали возвращаться к новому однокласснику. – Чего, собственно, я думаю да гадаю? – Вдруг решила она. – Ведь Фрукт вроде пацан ничего. Может, просто подойти к нему при случае, ну, когда ещё раз к нему пойдём, и спросить? Вот просто подойти и спросить, как он живёт?»

Глава 8

Брошка – ярко-зелёные пластмассовые листья и склеенные посерёдке вишнёвые ягоды – так ни разу и не надёванная, в ящике стола вымазалась пастой, поблекла и запылилась. Надежды папы, который купил Аделаиде брошку в качестве аванса за будущую «пятёрку» по химии, так и не оправдались. Высшего балла всё не было и не было. Не то, чтобы Аделаида мнила себя непризнанной Склодовской-Кюри, она читала учебник, старалась запомнить симпатичные формулы. Когда сама занималась дома и потом репетировала ответ на бумаге, вроде всё шло гладко, без подсказок. Вроде всё и поняла и запомнила. Однако, как только она попадала к доске, и формулы, и способы получения и разложения куда-то вылетали из головы, и она превращалась в чистый лист. И даже не потому, что школьное платье было меньше, чем по размеру, и не потому, что Аделаида стояла у доски как на мушке у исполнителей расстрельного приказа, просто возникало такое ощущение, что мозг стал похож на сосуд с двойным дном. Первое было похоже на решето: когда она читала, то вроде как всё оседало, но потом просачивалось сквозь дырки в дне на более низкий уровень. Зато потом оттуда, со второго уровня вытащить необходимое было очень трудно. Иногда даже невозможно. Особенно, когда её вызывали внезапно. Если б её предупреждали:

– Аделаида, следующей пойдёшь отвечать ты!

Она бы за две минуты собралась, и всё бы выглядело гораздо лучше. Или если б ей сказали ответить письменно на листочке из тетради. Именно эта внезапность и неожиданность совершенно выбивали её из обоймы. Она отвечала, но, видимо, не так, как хотела Алина Николаевна.

– Отвечает неуверенно, – жаловалась она папе по вторникам удивительно писклявым голосом, – медленно… Надо чтоб от зубов отскакивало:

– Ана не занимаэца? – Подозрительно интересовался папа.

– Учит… наверное, занимается, может быы-ы-ыть… – Алина Николаевна уходила на высокие ноты и зачем то сама тянула слова, – но, видимо, недостаточно… как говорится – на скорую руку, очень поверхностно. Надо, чтоб она была усидчивей, внимательней. Она рассеянная и несобранная. Нет! Я не могу ей за такие ответы ставить «пятёрку». Я слышала – она даже в мединститут собирается? Там на вступительных химию сдают. И сдают преподавателям вуза. Если б мне так отвечали Пупынин или Дорогонов, я бы, естественно, поставила им «пять». Они учатся средне. В Мединститут поступать не хотят. Им химию не сдавать! Они меня не опозорят. Но вашей дочери… Не знаю, не знаю… пусть ещё позанимается.

– Спраситэ эво на следущэм урокэ. Пуст эшо пазанимаэца, атветит и исправит!

– Я вам объясняю: она собирается поступать в медицинский институт, куда на вступительных сдают химию. Её уровень знаний и способности в целом не соответствуют Мединституту. Ну, не знаю… не знаю… Я спрошу её, когда посчитаю нужным!

Папа беседы с химичкой вёл каждый вторник, и каждый раз ни к какому компромиссу они не приходили. Казалось даже, что химичка и папа соревнуются, кто кого возьмёт измором. «Решение вопроса» каждый вторник неизменно оставалось открытым. Конструктивных предложений никто не выдвигал. Белкина принципиально считала, что Аделаида со своим «багажом знаний» и «способностям» слишком высокую планку себе поставила, а папа считал, что Аделаида «лэнтаика» и «бэзделница», хотя в глубине души считал, что Аделаиде можно уже прямо сейчас выдать диплом врача. Папа в деталях передавал разговор маме. Когда у мамы было лирическое настроение, она просто говорила:

– Э-э-х! Останешься за бортом! Все поступят в институт, а ты будешь палец сосать! Никто с тобой из одноклассников здороваться не будет. Пройду-у-ут мимо и сделают вид, что не знают тебя! А всё потому, что вместо того, чтоб готовить предмет, который ты должна знать как свои пять пальцев, который ты будешь сдавать на вступительных экзаменах, ты по гостям ходишь! К Манштейнам, Энштейнам, всякая шваль у тебя в друзьях. Все-е-е они поступят! Только ты в дурах останешься! И Манштейн твой поступит куда-нибудь в престижный вуз, в Институт Международных Отношений, например, или в Московский университет. И что ты хочешь сказать: если ты не поступишь в Мединститут, он с тобой через пять лет здороваться будет?! Да он забудет, как тебя звали! Он с тобой на одном гектаре срать не сядет!

– Так до поступления ещё два года! Я же готовиться буду! И к Манштейнам я больше не ходила! – Аделаида пристально рассматривала узор на ковре позади маминой головы. Она сама это придумала: оказывается, можно смотреть чуть правее, или левее от лица, а маме будет казаться, что у Аделаиды «волосы со лба убраны», «открытый взгляд», и она смотрит ей прямо в глаза. Нет, мама не любила, когда ей смотрели в глаза, она и сама отворачивалась, когда разговаривала. Но в такой ситуации она считала. что взгляд должен быть открытым. Это говорит о том, что помыслы Аделаиды честны и она ничего не скрывает, что готова «начать жизнь сначала» и «всё изменить».

– «Два года»! Что такое «два года»?! Пролетят так, что не заметишь! И потом, откуда у тебя это за манера – на охоту идти – собак кормить?! Столько можно бегать в гости?! Хорошо хоть семья интеллигентная, может быть, что-то у них возьмёшь. Кстати, мне мать этого мальчика приветы не передавала?

– Конечно передавала! – у Аделаиды подкашиваются ноги от мысли, чего будет, если мама случайно узнает, что когда они праздновали своё «просто так», родители Фрукта вообще выезжали из города.

Снова и снова Аделаида учила химию, поднимала руки, но Белкина её не замечала. Она величественно прохаживалась между партами вдоль рядов, иногда бросая равнодушный взгляд в сторону Аделаиды. Потом, словно вдруг что-то вспомнив, резко оборачивалась к ней:

– Иди к доске, Лазариди! – Тоненьким фальцетом цедила она. – Продолжай после Буйнова одиннадцать способов получения солей! Пять он уже сказал, давай шестой… Ты должна это знать назубок! Тебе химию на вступительных в институт сдавать!

Аделаида цепенела. Плелась к доске, мучительно пытаясь вспомнить шестой, седьмой, восьмой… Отвечала тихо, «неуверенно», путалась, делала ошибки, стирала, снова писала… Эх… всё каждый раз снова и снова, как та «Директорская работа» по математике.

– Садись, Лазариди! Я тебе натягиваю «четвёрку». Считай – это подарок. Сядь, сядь на место!

– Алина Николаевна, пожалуйста, не ставьте мне вообще ничего! У меня уже и так много «четвёрок»! Я до конца четверти не успею их исправить! Можно, я на следующем уроке всё снова отвечу?

– Что значит «не ставьте»?! – Белкина удивлялась так искренне, так по-детски доверчиво, словно кто-то неожиданно признавался ей в любви, и она просто не верила своему счастью. – Это что ж, я тобой одной должна заниматься на каждом уроке? – Тоненький голосок Белкиной становился ещё тоньше и переходил в третью октаву. – «Четвёрка» хорошая оценка!

– Но меня ж дома убьют! Можно, я всё снова выучу и отвечу хоть после уроков? Хотите, даже несколько уроков сразу!

– Надоели мне ваши «завтраки»! «Четыре» ей не нравится! А кто сказал, что у тебя должно быть «пять»?! Если б у всех были только «пятёрки», то зачем тогда пятибалльная система оценок? Давайте поставим всем «пятёрки» и разойдёмся!

Белкина, страшно довольная собой, и в особенности своим содержательным монологом, резко разворачивалась на каблуках спиной к Аделаиде и уходила в сторону доски. Вот так сзади, в накинутом на плечи суконном пиджаке, она ещё сильней напоминала тощей спиной непоколебимую комиссаршу, командующую расстрелом, из какого-то фильма о войне, где «белые» стреляли в «красных», а «красные» в «белых».

Но вот, как-то раз Алина Николаевна на радость всего класса внезапно заболела. ОРЗ – это кашель, чихание, насморк и плохое настроение. Диагноз вполне позволял отлежаться дома несколько дней. Как ни странно для «комиссарши», ни при какой погоде не покидавшей свой пост, Белкина на этот раз «больничный» всё-таки взяла.

– Почему сегодня так рано? – Спросила мама, не отрываясь от замечательной «Семьи и школы».

– Нас раньше отпустили, химии не было, – Аделаида снимала с распухших ног туфли. К концу занятий от сиденья в классе ноги всегда отекали и ныли. Они становились похожими на подушечки. Аделаида с нескрываемым удовольствием поставила ногу прямо на холодный пол.

– Не стой босиком! Тапочки одень! Простудишь свои яичники, и воспаление придатков начнётся! Знаешь, что такое простуженные придатки для девушки?!

Аделаида знала, кто такие «придатки» и «что они для девушки», но от одного только менторского тона, каким мама о них говорила, она готова была вырвать их из собственного живота без наркоза своими руками! Аделаида медленно встала и пошла в коридор за тапочками. Чтоб раздутые, горящие ноги хоть немного отдохнули, она надела папины.

У неё последнее время всё чаще и чаще стало возникать ощущение товарно-денежных отношений, как учили они по новому предмету. Товаром, конечно, была она. Товар необходимо было продать. И чтоб его продать подороже, надо было придать ему максимально товарный вид, чтоб на него был спрос. Разрекламировав качество товара, вполне можно было устраивать аукцион, то есть свободный рынок. Под словом «продать» подразумевалось «отдать» в богатую, уважаемую и «хорошую», «интеллигентную» семью. Поэтому и папа, и мама любили повторять:

– О-о-ф! Какое тебе время болеть?! – как бы убеждая всех вокруг, и себя, прежде всего, что их «товар» «экстра» -класса!

Исключительно для возможности попасть в будущем в «харошую семью» Аделаида должна была быть очень здоровой, образованной, умной и воспитанной девочкой, как гипотетически выражался папа – «кристаличэскои» (кристально чистой). Странно и удивительно, когда Аделаида объявила родителям, что будет поступать в Мединститут, мама, хоть ничего и не сказала, но по её лицу явно поползло выражение удовольствия. Единственное, что маму ошарашило – большое и корявое слово «судмедэкспертиза».

– Это ещё что за глупости?! – Удивилась мама. – Ты что, в мёртвых кишках ковыряться будешь?! Чтоб надо мной смеялись?! Спросят: «Кто твоя дочка по специальности?» Я скажу: «Врач!» А они спросят: «Какой врач?» Что я людям отвечу?! Ты подумала о том, что я людям отвечу?!

Аделаида чувствовала, что когда «о ней» «будут спрашивать» представители «той», пока неопределённой «харошей семьи», первым и очень весомым доводом «за» будет словосочетание «диплом мединститута», что, по большому счёту, является синонимом слова «не вертихвостка». «Здоровая»! Конечно, здоровая! Чтоб сидела дома и каждый год рожала по поросёнку. Вон какая здоровая, что все платья только на заказ сшиты, потому, что её размеров вещи не продаются. Правда, мама как-то обмолвилась, что ей сказали, дескать в Большом Тороде есть специальный магазин «Богатырь», где продаются вещи огромного размера. Видно, маме очень понравилось название, так как она действительно была уверена – её дочь – «богатырь», и она даже собралась было поехать поискать этот магазин вместе с Аделаидой, чтоб потом рассказывать: «Моя дочка покупает вещи в магазине „Богатырь“»! Только при мысли о возможности такого позора Аделаида бы на всю жизнь готова была отказаться от любых нарядов и согласилась бы ходить в пододеяльнике, проделав дырку для головы посередине. Или вообще в ватно-марлевой повязке ходила, или голой, чем «одеться» в магазине «Богатырь»! Быть «здоровой» было ещё обязательней, чем умной. Вон тётя Тина так вытолкала невестку, у которой обнаружила шрам от операции, что она вообще из Города исчезла! Если б она была даже полнейшей дурой, не отличавшей гайморит от геморроя, её бы ни за что не выгнали! Жила бы у тёти Тины и жила, родила бы пятерых детей, а все вокруг были бы счастливы. Поэтому, босыми ногами не надо становиться на пол, а то можно «простудить яичники и придатки». Тогда она не сможет родить, и вот тогда её саму вытолкают взашей. А на родителей-то на всю жизнь «ляжет пятно» и будет «стидно» за то, что свой «червивый товар» рекламировали как «прекрасный», и как им после всего этого людям на глаза показаться! Поэтому, чтоб у Аделаиды не возникло каких-нибудь дурацких мыслей о болезнях, папа любил повторять:

– Какой тэбэ время балет?! (Какое тебе время болеть?!)

Мама, если б у Аделаиды даже началась проказа, так сказать – цветущая лепра с «львиным лицом», ни за что бы не обратилась за помощью ни к кому, параллельно доказывая окружающим:

– Ни-эт! Что вы?! Она очень здоровая! Это лёгкая аллергия на авокадо!

«Балная» у нас только мама, и это её святая привилегия. Всех остальных болящих папа тупо презирал.

– Тебя спрашиваю: что значит «химии не было»? – мамин голос возвращает к действительности. – Вообще не было? И не было замены?

– Химия по расписанию последний урок. Алина Николаевна заболела и взяла больничный, – Аделаида рапортовала чётко, кратко и полно.

– На бюллетени, ты хочешь сказать? – Мама не могла слышать, когда кто-то употреблял слова не из её лексикона. Начало рапорта было хорошим, но мама всё же нашла, где подправить. Она делала вид, что не понимает, что такое «больничный» и вынуждала собеседника сказать именно так, как говорила она.

– На ней, – Аделаида кивнула, – на бюллетени.

– И в какой она больнице? – Мама тоже говорила чётко и внятно.

– Она не в больнице, она дома. У неё что-то вроде гриппа. ОРВИ..

Вот и хорошо! – Непонятно чему обрадовалась мама. Может она тоже не любит Белкину? – У тебя есть возможность с ней встретиться, поговорить. Пойди и навести её. Ей будет приятно!

– Мы пойдём её навещать? – Аделаида не поняла: как это мама, которая синела при одной только мысли, что Аделаида хочет выйти из дому, вдруг воспылала неукротимым желанием навестить больную коллегу.

– Не «мы», а ты! Чего это я пойду? Это твоя учительница, вот ты и иди.

– Так она ж вирусная…

– А что: человек обязательно должен умирать, чтоб о нём позаботились? – Мама проявляла поистине чудеса кротости и душевного тепла. – Подумаешь, «вирусная»! Близко к ней не подходи, и всё! Возьмёшь апельсины, вон папа недавно купил конфеты, печенье и пойдёшь! – Мама выказывала неимоверное сочувствие Алине Николаевне Белкиной, обнаруживая в себе целые кладези нерастраченной нежности. – Ты знаешь, где она живёт?

– Нет! – Аделаида не врала. Она правда не знала адреса.

– Ничего! Я сейчас Береговой позвоню, она где-то в их районе живёт.

Береговая оказалась дома, но адреса не знала.

Людочка! – Пела мама. – Ну, я вас очень прошу! Просто умоляю: найдите для меня адрес! Понимаете, Алина Николаевна очень тяжело заболела! Вы же знаете – она живёт одна, у неё никого нет. Стакан воды подать некому! Аделаидочка бы сходила, супик бы ей сварила, или ещё чем помогла. Мы же коллеги! Мы должны поддерживать друг друга!

Когда через полчаса позвонила Береговая и, растроганная почти до слёз маминой добротой, продиктовала адрес, свет померк в Аделаидиных глазах. Последняя надежда рассосалась, как хвост у головастика! «Как это я пойду навещать Белкину домой?! – Думала Аделаида. – Что ей скажу? И вообще – о чём с ней говорить?! Она ж меня терпеть не может. Да, хотелось бы, чтоб она ко мне относилась совсем по-другому. И вовсе не из-за оценки но химии. Она вроде и сама ничего… Только какая-то странная, как робот…»

Учителя периодически болели, и они всегда всем классом ходили их навещать. Во-первых, это было интересно – всем классом, вместе идти куда-то пешком, или на автобусе. Поорать по дороге, повеселиться. Вот они недавно навещала в больнице учительницу географии Наталью Владимировну. Так она лежала такая бедненькая в палате, так искренне обрадовалась, что они все к ней пришли, что аж расплакалась от умиления и подарила им все свои конфеты, которые ей принесли другие навещатели. И они от радости шли домой пешком через весь Город, ставя друг другу «подножки» и старались попасть друг другу в маковку жёванной конфетной обёрткой. Весело вышло, прямо как целая экскурсия. Но идти одной? Сходить в Наталье Владимировне или Нине Левановне, учительнице национального языка, Аделаида могла даже без подсказки. С ними было интересно. Они умели рассказывать, умели слушать, шутить. Они даже по-своему любили Аделаиду.

Алина Николаевна жила очень далеко от их дома, туда ходил единственный автобус, и то нерегулярно. Аделаида, даром проторчав на остановке битый час, решила пойти пешком. А что? Была в этом походе своя какая-то прелесть. Идёшь себе один, думаешь о чём хочешь, вспоминаешь что-то.

Ветер поднялся неожиданно. Небо стало чёрным, как ночью, и пошёл крупный, тяжёлый дождь. Прятаться под балконы или навесы было противней и хуже, потому что под ними уже стояли какие-то дядьки, а это значит, что они начала бы приставать и противно спрашивать всякую ерунду. Лучше было идти дальше, хоть сильный ветер и колол лицо. «Ничего! – Решила Аделаида, пряча глаза от ветра и стараясь подставить спину. – Ещё всего один квартал, и я на месте!» Но пришлось немного покружить и по микрорайону. Дома стояли не друг за другом, а как-то странно. Были корпуса «32А», просто «32», были дома с двумя цифрами, то есть «34—36». Это было вообще чем-то немыслимым. Аделаида привыкла, что на их улицах в Старом районе просто чётные и нечётные дома идут друг за дружкой.

Лифт, засыпанный мусором, скорее всего, под завязку до девятого этажа, не работал уже несколько лет. Так, это нам знакомо! Ничего страшного! Значит так, сперва надо сделать вид, что идёшь только на третий этаж. Это ж не высоко?! Потом ещё на третий… и ещё… и все дела!

Аделаида долго не могла отдышаться. Третий, третий и ещё раз третий не помогли. Очень высоко. Наконец, дыхание пришло в норму.

Алина Николаевна открыла не сразу. Видно было, что она внимательно разглядывает силуэт в дверной глазок. Наконец, загремели ключи, и дверь с шорохом приоткрылась.

– Аа-а… это ты… – разочарованно протянула она, – как ты здесь оказалась? Что-то случилось?

Аделаида подумала, что учительница не узнаёт её в полумраке подъезда, и поэтому не приглашает войти.

– Здравствуйте, Алина Николаевна! Это Аделаида!

– Я вижу! Что-то случилось? – Белкина говорила так спокойно, словно Аделаида жила на соседней с ней площадке, или этажом ниже, и они встречались три раза на дню у заколоченных дверей лифта. Словно на улице вовсе не было грозы, а Аделаида не стояла перед ней вся мокрая, со слипшимися волосами.

– Ничего не случилось. Сказали, что вы заболели, и я пришла навестить. Вот я вам и покушать принесла, – от бесстрастных глаз химички Аделаида растерялась так, что забыла слово «гостинцы».

– Не надо мне ничего! – Алина Николаевна продолжала разговаривать, просовывая тонкий, как клюв нос в приоткрытую дверную щель.

– Да тут ничего особенного нет… – Она совсем смутилась и не знала, как вести себя дальше, о чём говорить. Аделаида никак не ожидала, что кто-то может не пригласить войти, не взять гостинцы, – вот мама положила вам апельсинов, печенье… – Аделаида протянула химичке целлофановый пакет, сквозь который просвечивали оранжевые апельсины и большой бумажный фунтик, в каких в гастрономе взвешивали конфеты. Казалось, Алина Николаевна не видит ни протянутого ей пакета, ни то, что с разлохмаченной головы её ученицы по шее стекают противные капли.

Капли же между тем стали забегать прямо между лопаток. Аделаиду начал бить озноб. «Неужели, – с удивлением подумала она, – неужели моя учительница не угостит меня чаем?! Блин! Ну, холодно же!»

Белкина продолжала в щель наблюдать за «слабой ученицей», не тянущей даже на «четвёрку» прозрачным, рыбьим взглядом:

– Передай маме большое спасибо и скажи ей, что я не голодна. У меня всё есть, – видно химичке надоело рассматривать мокрую Аделаиду, – ты извини, но у меня кружится голова и мне надо прилечь!

Дверь захлопнулась. В замке захрюкал ключ.

Аделаида в который раз за всю свою недолгую жизнь отказывалась верить тому, что происходило. Органы чувств, конечно, могли обманывать, но только по одному! Глаза видели закрытую дверь, уши услышали, как звенела связка ключей, и на ощупь дверь тоже была заперта. Однако…

Самое странное – ей совсем не хотелось плакать и даже не было обидно. Она поймала себя на мысли, что в глубине души чувствовала, знала – всё будет именно так. Вот только что ещё будет дождь и ветер, предположить никак не могла. Она снова развеселилась. Вообще-то, если говорить честно – под дождём было гора-а-аздо лучше, чем на холодной кухне химички и её твёрдыми пряниками в коробке из-под чешских туфель… «Это даже хорошо! – Аделаида бодро обходила большие лужи в не заасфальтированном микрорайоне. Не то, чтоб микрорайон был очень новым, ему явно было не менее семи-восьми лет, но в Городе просто не принято было класть асфальт за ненадобностью. – Точно! Это хорошо, что она меня не впустила. В сто раз лучше идти теперь мокрой домой, чем сидеть с Белкиной на кухне и толочь воду в ступе, типа „ты должна подтянуться“, „надо быть серьёзней!“, „тебе химию на вступительных сдавать!“, „ты, наверное, можешь, когда хочешь“, „посмотри, как хорошо учится Андрюша Буйнов“ и другие обороты речи из кладезя учительской мудрости. Я сходила? Всё! Маме не к чему будет придраться. Уж это не моя вина, что она меня не впустила. С другой стороны, – почти весело размышляла Аделаида, – неужели найдётся какая-нибудь, хотя бы одна причина, по которой можно не впустить в дом человека? Чего испугалась Белкина? Может быть, подумала, что назавтра весь прогнивший насквозь Город узнает о моём приходе и о даче „взятки“ в виде апельсинов с „барбарисками“? Наверное, так. Она, как и все в этом Городе, не хочет „опорочить своё честное имя“! Как там мама учила? „Лучше потерять голову, чем честь!“ Вот Белкина потерять „честь“ и побоялась. Нормально… Белкину никто не осудит за то, что она меня не впустила к себе „в дом“! В „хороших“ домах Города совсем наоборот – её будут уважать ещё больше за „принципиальность“, „честность“, „строгость и владение собой“! Ну, да… в их глазах она с честью несёт имя гордое учителя! Зато в „неприличных“ домах, в „неблагополучных“, как называет их мама, скорее всего не поверят, что учительница не впустила в дом свою ученицу. Но, с другой стороны, и мама меня послала „найти общий язык со своим преподавателем“. Кто же теперь прав? Мама, приказавшая „найти язык“ при помощи апельсинов, или Белкина, не захотевшая играть по маминым нотам? Опять ничего не понятно… Интересно – когда я вырасту, я научусь делать такие же финты или это ещё не у каждого получается?»

Ох! Подумаешь: не впустили тебя! – мама ни капельки не расстроилась, когда чихающая, но подсохшая по пути Аделаида возникла на пороге. Мама даже ни в лице не изменилась, не стала говорить про «плохих» и «хороших» учеников, которых «пускают в дом». Она неопределённым жестом лениво махнула рукой: