Текст книги "Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь?"

Эта простая песенка вызывала у родителей такой прилив нежности, что их глаза невольно наполнялись влагой.

У Аделаиды тоже. Но она, в отличие от мамы, отворачивалась.

Вообще, когда она была в первом классе и весила сорок два килограмма, прямо с того дня, как этот противный весовщик в парке в Муштайнде, взвесив, специально написал ей на бумажке жирными цифрами «42», чтоб она то ли не забыла, то ли радовалась, Аделаида стала ждать. Она стала ждать, когда будет весить шестьдесят. Всё потому, что никто не говорил, что она весит сорок. У неё даже не спрашивали: «Сколько ты весишь?» К ней подходили и говорили сразу: «Ты наверное весишь шестьдесят килограммов!» Но она весила на восемнадцать килограммов меньше! Вот тогда она и стала ждать, когда вырастет. Но самое противное было в том, что когда она правда стала шестьдесят, эти отвратительные дети стали говорить: «Ты наверное весишь восемьдесят килограммов!» И она была в четвёртом классе. И её одноклассники весили тридцать.

Хотя про слонёнка мама пела не очень часто. Она вообще редко бывала так благодушно настроена, чтоб напевать. Но не только по отношению к Аделаиде, а в целом. Она любила напоминать: «Я уже не человек! Я – комок нервов!» Интересно – где это она вычитала? Но навряд ли в любимой «Медицинской энциклопедии». Да она и по отношению к папе вела себя странно…

Они очень редко покупали мороженое, потому что «готовила» его сама мама. Хотя, если спросить Аделаиду, то, что получалось, было больше похоже на холодный заварной крем – очень сладкий и очень жирный, потому что мама туда бросала пачку сливочного масла. Потом она этот заварной крем обкладывала «солёными кусочками колотого льда», как говорилось в книге «О вкусной и здоровой пище», и это была такая гадость! А когда всё-таки изредка покупала магазинное, то всегда брала не четыре, а три, и говорила:

– А папа не хочет! Васили-и-и-и! – Обращалась она к нему. – Ты что, мороженое хочешь?

– Нэ-э-т! – Папа даже отворачивался для пущей правдивости, хотя любил сладкое.

Когда они куда-нибудь ехали всей семьёй, мама всегда покупала три билета на поезд. Она говорила:

– Я лягу с Сёмочкой, и всё!

Но она никогда с Сёмочкой не ложилась. Аделаида помнит, как один раз проснулась ночью и увидела, как папа сидит в спящем купе один перед столом, положив голову на руки, и дремлет. Папино тело болталось в такт движению поезда, и это было очень неприятно. Ей стало папу очень жалко, но она тут же уснула снова.

Вообще-то мама обычно называла папу «дебильчик», то есть, когда звала, так и говорила: Э-э! Дебильчик, глухой, что ли?

Она его так называла не из вредности, просто так, ласково, в шутку.

Кроме совместных шаблонных слов и стандартных тем воспитания Аделаиды, были вещи, априори принадлежащие исключительно или маме, или исключительно папе. Так сказать – «запатентованные». Вот папа считал, что у «дэвучки», оказывается, не только «плэчи дальжни бить кругли» (плечи должны быть круглыми), «нага малэнки», но и рот «малэнки», в который при самом большом открытии входит только одна ломанная макаронина! «Балшой рот стидно!» (Иметь большой рот стыдно!) «Чёрт возьми, стыдно перед кем?!» – Всегда хотела понять Аделаида.

По поводу большого рта у папы был любимый анекдот, рассказываемый им в разных тональностях несметное число раз. Он был с национальным колоритом и папе ну о-о-о-чень нравился!.. Простому постороннему человеку понять его практически невозможно, но Аделаида жила с папой, поэтому понимала.

В одной семье девочку должны были отдать замуж. У неё, оказывается, был «балшой рот» (большой рот). Поэтому, чтоб скрыть недостаток, родители девочку предупредили:

Когда вечером придут сваты, ты им предложи: «Кушайте изюм!» И губы твои сложится трубочкой, и никто не увидит, что ты некрасивая, что рот у тебя большой, и тогда тебя возьмут замуж.

Девочка переволновалась, потому что знала, что она из-за большого рта «очэн нэхароши», и когда сваты привели к ней «такова малшыка» (такого мальчика), растерялась, забыла слово «изюм» и сказала:

Пожалуйста, кушайте киэш-ми-эш! (Кишмиш)

Рот её от слова «кишмиш» растянулся, – тут папа растягивал руками свои губы, показывая как именно он растянулся, – все увидели, какая она «нэкрасиви», и какой у нэво балшой, страшни рот (какой у неё большой и страшный рот), и все встали из-за стола и «убэжали»!

Это было очень смешно!

Папа всегда, когда хотел сделать замечание и сказать, что Аделаида очень громко смеётся, вместо того, чтоб «улибнуца», говорил:

Кушаитэ киэш-ми-эш!

И все смеялись! И Сёма, и мама. Это значило, что у мамы опять минута хорошего настроения, папа любит маму и он сострил, Сёма заливается и сквозь смех тоже тянет: Киэш-ми-эш!

Папе не нравилось, что она смеётся, выставляя напоказ все свои зубы, вместо того, чтоб скромно «улибаца», прикрыв рот ладошкой, как девочке из порядочной семьи и положено. И папа делал ей замечание. Мама бывала довольна. Каждый раз, когда в принципе незлой папа приводил на жертвенный алтарь Аделаиду, он ей напоминал кота-крысолова, мечтающего выслужиться перед хозяином. Кот, даже если был совершенно сыт, просто так, от любви к искусству душил серого зверька, нёс его в зубах и гордо клал у ног Хозяина окровавленную добычу, в ожидании хоть малой похвалы. Так как с воображением у папы было совсем не густо, он тщательно примерял ситуацию на вкус жены и интуитивно находил беспроигрышные ситуации. Так было с «кишмишом», с дурацкими пластмассовыми вишнями. Но до вишен сперва были значки. Там Аделаида папе подпортила возможность обрадовать маму, просто не обратившись к нему с просьбой. Вот зато вишни-и-и-и…

В школе, где училась Аделаида, одно время было страшно круто носить на одежде значки. Не привычные «Ударник коммунистического труда», и даже не «Универсиада», а настоящие довольно крупные круглые значки с изображением настоящего Микки Мауса – чуждого мультиковского персонажа, из ещё более чуждой и враждебной Америки. Уж как эти значки тогда могли попасть в СССР, для Аделаиды осталось загадкой на всю жизнь. Но их «доставали из-под полы», по каким-то совершенно немыслимым каналам. Те, у кого на воротнике под названием «апаш» – огромном и висячем – был такой значок, считались «блатными». Аделаида совсем не думала о том, чтоб казаться «блатной». Ей нравился яркий, красивый мышонок сам по себе. Она мечтала о таком украшении. Даже хотела срисовать у кого-нибудь, приклеить на картон и приделать булавку. Правда, булавку никаким клеем, наверное, приделать будет невозможно… Один раз она даже попросила клей у расклейщика афиш. У него было целое огромное ведро и в ведре ещё плавили куски макарон. Аделаиду это не удивило, потому что она знала, что клей, точнее, клейстер варят из макарон и муки. Так делала Кощейкина мать, когда они ремонтировали квартиру. Они на это клеили обои на стенки. Аделаиде клей понравился. Он выглядел аппетитно, и если бы она хоть на секундочку осталась в квартире одна, то обязательно вытащила и съела хоть одну макаронину. Она хотела этим клеем попробовать, приклеится ли железо к бумаге. Старый дядька в клетчатой рубашке положил ей немного в спичечную коробку. Она его не съела и честно принесла домой. Конечно же, булавка к бумажке не приклеилась. Тогда она решила починить раздавленную катушку от ниток. И тут не получилось. Одним словом – клей кроме бумаги ничего не клеил! Значит, значок сделать не получится. Остаётся или попросить, чтоб мама или папа «достали» ей такой, или пытаться самой что-то сделать. Тогда Аделаида решилась на последний и самый дерзкий шаг!

В школу она ходила мимо газетного киоска и иногда, когда были деньги, покупала там открытки. Всякие разные там поздравительные, «С праздником!», «С Днём рождения!» Аделаида их собирала в небольшую коробочку от конфет. Не в ту, где фантики, а в другую, с огромной бордовой розой. С продавщицей она раньше никогда не здоровалась. Они просто знали друг друга в лицо, и всё. Аделаида сперва решила не беспокоить папу, мама всё равно бы ей не купила, сказала бы, что это «мещанство». Она решили пойти к газетному киоску и попросить тётю-продавщицу, если она получит такие значки, чтоб ей один оставила. Это было очень дерзкое решение! Аделаида никогда ничего и ни у кого не просила. Мама говорила, что просить – это «унижаться», и это отвратительно. «Это низко! – Говорила мама. – Надо не унижаться перед кем-то, а наоборот, контролировать мысли, чувства и действия других людей, потому что они – источник опасности и неприятностей! Что ты думаешь – кто-то кому-то нужен? Никто никому не нужен абсолютно! Никто никому ничем не обязан! Вот!»

Да, тётя из киоска ей, конечно, никто, и, как говорит мама, она мне «не обязана», но очень хочется значок! Кажется, никогда и ничего в жизни так сильно не хотелось…

Через несколько дней Аделаида подошла к киоску. «Ну и пусть унижение!» – Решила она. – Перетерплю!..»:

– Здравствуйте! – Очень вежливо сказала она. – Вы бы не могли мне оставить такой вот красивый большой значок… вот такой… – она смутилась и опустила голову.

– С Микки Маусом? – Тётя продавщица дружелюбно улыбалась и кивала головой.

– Да!.. – Ой как стыдно… между лопатками по спине противная холодная струйка,

– Конечно, оставлю! – Тётя упорно делала вид, что правда может что-то сделать для Аделаиды. Хорошо, что мама этого унижения не видит!

– Приходи послезавтра! Может быть, что-то получится!

Аделаида не поблагодарила тётку. А чё? Ради значка такое унижение! Да ладно! Хорошо, что они не знакомы.

Послезавтра пришло быстро.

– Помните, я вас просила оставить мне значок. Вы… случайно… не… не оставили? – Аделаида просто так пришла к киоску.

Продавщица, не ответив, слегка улыбнулась и из своей сумки вытащила что-то завёрнутое в огрызок газеты и протянула ей.

Это был он – настоящий, белый, круглый значок с приделанной булавкой и замечательным Микки Маусом посередине!

– Одиннадцать копеек! – Тётя продолжала смотреть на неё и глаза её были как две светлые щёлочки с морщинками по бокам…

Аделаида вынула дрожащей рукой из кармана деньги.. Незнакомая тётя почему-то захотела её обрадовать. Это было непонятно и нехорошо.

С тех пор она перестала ходить в школу по той дороге. Ей было жутко неудобно перед продавщицей зато великое одолжение, которое она ей сделала. Она чувствовала себя в страшном долгу, за который никогда в жизни не сможет расплатиться. Душевный покой нарушен. Вот она – расплата за подаяние!

Потом, после значков, в Городе в моду вошли «вишни». Это была такая пластмассовая брошка – гроздь ярко-красных вишен на зелёной ветке и с зелёными же листьями. У некоторых вишен листья были настоящего зелёного цвета, у некоторых синюшные. У Аделаиды не было ни тех, ни других. Это украшение цеплялось на куртку, на жакет, на пальто, даже на школьный фартук. В школе кто куда хотел, туда и цеплял. Это было безумно круто! Вишни были большими и тяжёлыми, со следами клея по экватору. Настоящая шикарная брошь! Да, брошь – это не значок за одиннадцать копеек, которые, если постараться, в принципе можно собрать за несколько дней. Если сдашь бутылку от лимонада из подвала – вообще сразу. Брошка стоила целых три рубля сорок копеек. Таких денег не то что у Аделаиды никогда не было, такие деньги она видела только у Ирки из их класса. И были они у неё потому, что с ними жили и бабушка и дедушка, и они, по Аделаидиным подозрениям, Ирку и баловали – давали ей много денег и покупали специальные обёртки для школьных учебников. Они были такими красивыми – голубыми и прозрачными, с золотистыми буквами, и сквозь них была видна обложка учебника. Аделаида свои книжки оборачивала калькой. Калька – это почти непрозрачная бумага для выпечки печенья в духовке, чтоб оно не прилипало. Зато Аделаида делала закладки из тесьмы и кружев с приклеенными к ним открытками, и это класс!

«На „вишни“ надо просить у родителей, или всё же собирать по двору пустые бутылки от пива? – Аделаида долго размышляла на этот счёт, но, подсчитав, к ужасу своему поняла, что альтернатива равна нулю. – Таких денег я не соберу и за год!» У мамы просить не стоит. Она два Аделаидиных прекрасных маленьких колечка, одно с ярко-красным стёклышком, второе – с зелёным, которые ей подарил деда, очень насмешливо называет «драгоценностями» и «бриллиантами». Да, драгоценности! Они такие красивые! Стёклышки так и светятся! Прямо блестят на солнце! Мама скажет, что «вишни» – «безвкусица», «мещанство», «уродство» и попросит, чтоб Аделаида её не «позорила перед людьми».

– Ты и так ходишь как босячка! Самая настоящая босячка! Теперь ещё эти пластмассовые абрикосы на себя прицепи!

– Вишни!

– Какая разница?!

– Все девочки так ходят, и никто не говорит, что это «мещанство»!

– Какое мне дело до каких-то «девочек»?!

То мама говорит «девочки так носят!», То «какое мне дело до других?!»

Мама вообще не разрешала ни салфетки стелить под сахарницу, ни картинку повесить на стену. Она говорила, что это «убожество» и «пошлость», что «стены портятся». Что раньше было такое сословие – мещане, у которых не было достаточно ни образования, ни вкуса, ни фантазии, ни денег. Они вместо настоящих украшений «как перепёлки носили поддельные стеклянные бусы, позолоченные цепочки». Почему «перепёлки»? Разве перепёлки носят бусы? А как здорово было тогда на стенах у тех девочек дома, где она ночевала в Большом Городе, когда деда… Там у них все стены были обклеенными их рисунками с росписью в нижнем правом углу.

А ей так хотелось быть мещанкой! Стеклянные бусы – это так красиво! Блестят, переливаются от света! Очкрасиво! У них в Городе все женщины носят только золотые серьги, и они у них всё время в ушах и всё время маленькие такие и одни и те же. Да и очень глупо носить постоянно одни и те же украшения только потому, что они из настоящего золота! Понятно, если женщина взрослая, идёт вечером куда-то в театр, или на свадьбу, конечно, в пластмассовых серьгах будет нехорошо. Тогда можно надеть и высокий каблук и золотые серьги. А вот если, как её одноклассницы, или девчонки с бассейна вставили себе в уши небольшие серьги, похожие на пять муравьиных пальцев, держащих все вместе блёклый розовый камешек, и ходят с ними и день и ночь, не снимая, и на занятия, и на тренировку, и по улице, и в бассейне. Кажется, что они всё время грязные. Разве такие серьги – украшение только потому, что они из золота?!

Да ладно, серьги! Это всё магазинное. Вот Аделаиде всегда хотелось самой сплести из тряпочек накидку на стул, из кукурузных листьев такую вот интересную корзиночку, и поставить туда бумажные грибы. Аделаида знала, как надо делать грибы из жатой бумаги, а если нет жатой, можно сделать из туалетной, только потом придётся красить акварельными красками, особенно красивыми получаются мухоморы, потому что… потому что… какая разница – почему? Всё равно это – «страшная безвкусица»! Ну и ладно! Всё равно: вот можно сделать куклу из тряпочек и посадить её на диван, можно на занавесках сделать такой шикарный бант и самой из проволочек сплести такую держалку вроде как зажим, можно…

Одним словом – деньги на «вишни» надо просить у папы.

Пойманный в коридоре папа просьбу выслушал внимательно и серьёзно, казалось, даже с душой. Он не стал ничего говорить о «драгоценностях», потому как скорее всего, о существовании «мещанства» как класса даже не подозревал.

– Ти палажениэ в школе исправила? – Задумчиво произнёс он.

Аделаида не поняла: о котором из «положений» в целом идёт речь, но ответила как можно уверенней:

– Исправила!

– Харашо, – сказал папа не менее задумчиво, – тада сдэлаэм так: я тэбэ куплю этат штучка, чтоби ти нэ думала мнэ денги жалка. Мнэ нэ жалка. Всио, всио, что у нас эст – эта ваша, твая и Сёмичкина. Пуст лежит дома. Ти по химии пока нэ принэсла ни одын «пиат». Када принэсёш «пиат» – тогда вазмёш и адениш, харашо?

– Хорошо! – Аделаида была на седьмом небе! Тогда она ещё не знала, чего ей вскоре будут стоить уроки химии от Алины Николаевны Белкиной – дамы принципиальной и строгой во всех отношениях. Алину Николаевну не смущали ни ежевторничные посещения папы с душеспасительными беседами об «успехах» Аделаиды, скорее даже нравились – ведь можно было себя почувствовать настоящим трибуном, около которого паршивый Цицерон просто отдыхает. Не смущали и ледяные взгляды мамы, которыми она обычно во время беседы окидывала собеседника. Алина Николаевна гордо гордилась своей гордостью и очень быстро дала понять Аделаиде, что все её прошлые заслуги в учёбе «яйца выеденного не стоят». Потому что на самом деле все её «пятёрки» – это не от «больших способностей» к учёбе, а «зубрёжка», замешанная на нежелании школьных учителей «вступать в дебаты с её родителями». Алина Николаевна Белкина довольно быстро дала Аделаиде понять, что ей по химии четвертная отметка «три» или «четыре» красная цена. Ни о каких «пятёрках» речь идти не может. Она так же беззастенчиво сообщила, что с такими «очень средненькими умственными способностями» Аделаиде «подошла специальность парикмахера при каком-нибудь банно-прачечном комбинате». Аделаида, конечно, не совсем ей поверила, она всё-таки считала, что банно-прачечный комбинат вовсе не предел, которого она может в жизни достигнуть… Но Алина Николаевна, скорее всего, как и мама, «лучше знала» и считала своим прямым партийным и просто человеческим долгом указать каждому ученику номер его жизненной ниши.

Так и пролежали эти самые бесконечно замечательные «вишни» с синюшными листьями в ящике письменного стола, пока совсем не вымазались чернилами и не выцвели… зато мама папину воспитательную методу очень одобрила.

Глава 2

Сёма продолжал ходить на плаванье, показывал совершенно фантастические результаты. Это было так странно! Такой ленивый, флегматичный и, казалось бы, совершенно без азартный Семён возглавлял сборную города! Его начали возить на соревнования, спортивные сборы. Иногда он не появлялся дома по две недели, а то и больше. Он неожиданно для Аделаиды стал исчезать и так же неожиданно появляться. Дома никто не говорил, не обсуждал, не заострял внимание, дескать, вот Сёма завтра уезжает или послезавтра. Приходишь со школы, а его дома нет – это означало, что он опять уехал. Казалось, он живёт в параллельном мире, по одному с ней адресу, но, как учили по геометрии, оказывается, две параллельные прямые действительно не пересекаются… Последнее их общение было полгода назад, когда Аделаиде вдруг страшно захотелось о младшем брате заботиться, ну, типа как Ирка, у который были и бабушка, и дедушка, и красивые обёртки на учебниках, заботилась о своей младшей сестре Вике. Вот захлестнула Аделаиду то ли зависть к Ирке, то ли внезапная нежность к младшему брату, который не так давно слюнявил ей корочки от булок и сморкался в её кофты. Захотелось ей вылить на него всю свою нежность, как маленькие девочки от избытка чувств целый день могут носиться с шелудивым котёнком на руках, целуя его и выковыривая из глаз козявки. Но ни обниматься, ни ковырять у Семёна в глазах было нельзя. То есть даже смешно! Во-первых бы и сам Семён не дался. Он бы подумал, что сестра сошла с ума. И потом – мама с папой! Это же было бы разговоров на несколько лет! «А помнишь, как ты братика обняла, и он испугался?! Ха-ха-ха!!!» Мама всегда говорила, что надо «скрывать» свои чувства, «надо быть сдержанным всегда и во всём!» Аделаида долго думала и не смогла ничего лучше придумать, как разнообразить Сёмкин пищевой рацион, таская ему со школы разные вкуснющие «сюрпризы».

В школьном буфете продавали по десять копеек ломтик серого хлеба с маленьким кусочком варёной «ткацуны» – сосиски в настоящей кишке, которая при откусывании издавала хрустящий звук «ткац!», И за двадцать копеек можно было приобрести довольно большой кусочек такой кишки. У серого каравая в середине была дырочка, и этот хлеб, похожий на небольшое колесо, резался очень ровно, без крошек, с кругленькой горбушкой. Если такую красоту с ткацуной немного украсить горчичкой, то бутерброд получался похожим на мечту. И эта мечта так реально пахла, что на голодной переменке можно было потерять сознание или вообще захлебнуться собственной слюной. Казалось, весь пролёт, даже стены вокруг буфета пропитаны запахом ткацуа с горчицей. Элементарно пройти мимо входной двери буфета, не обернувшись и не заглянув внутрь, совершенно не представлялось возможным!

Школьный буфет, если бы не был украшен таким неземным ароматом, в принципе, производил довольно тоскливое впечатление. Это было обычное классное помещение, разделённое вдоль стеной на две половинки. В одной стояло несколько столов и стульев, которые просто занимали место. За них никто никогда не садился потому, что в буфете было слишком темно и неуютно. Там полностью даже очередь за ткацунами не помещалась. Все всегда ели на ходу – в полных коридорах, в школьном дворе, в классных комнатах, туалете. Во второй половинке перегороженной классной комнаты за малюсеньким окном раздачи маячила лохматая буфетчица тётя Нази. Перед ней стояла огромная цинковая кастрюля с кипятком, в которой в мутной воде плавали эти самые ткацуны и большой тазик с уже нарезанным хлебом. Не успевали дозвонить последние ноты звонка на переменку, а перед окошечком уже стояла огромная визжащая и дерущаяся толпа страждущих. Страждущие принципиально не становились друг за другом. И главное – зачем?! Ведь так гораздо веселее!

Школьная форма мальчиков в целом позволяла принимать участие в потасовках. Упал, ну и упал. Умопомрачительно! Были даже весельчаки, которые с разбегу прыгали на сотоварищей, потом специально по ним сползали на пол и падали, чтоб было смешнее. Клёво! Пацанам всё можно! У них же брюки выше головы не задерутся! Дамам было сложнее. Школьные платья, не прикрывавшие даже колен, могли остаться отдельно, а голое девичье тельце – отдельно! Тут, чтоб не остаться голодной, было три пути. Первый – протянув деньги, попросить кого-нибудь из одноклассников, чтоб «взял» «что-нибудь». Кстати – это был один из методов протестировать, питает ли к тебе что-нибудь лохматый красавец в серых штанах с клёшами от колен. Если он улыбнулся, взял деньги и с ещё большим усердием кинулся давиться – точно питает! Если оглядел с головы до ног и буркнул: «Самому мало!», – Значит, даме выпал фаул. Но так бывало редко. Обычно, даже если дама и не нравилась, было делом чести и принципа помочь девочке. А уж если вообще улыбнулся и сказал: Не надо! У меня есть деньги! Булочка тебе подойдёт? …Тут уж весь буфет понимал, что они вынесли свои отношения на всеобщее обозрение. Значит, это серьёзно… Второй способ добыть пищу, очень опасный и чреватый, – всё же лезть самой в визжащий, накрывающий друг друга с головой водоворот из человеческих тел. Лезть самой в теловорот. Это делали только очень беспринципные и некрасивые девочки. В основном злющие, которые детдомовские. У которых ни ума, ни фантазии. И третий, самый верный – остаться голодной! Ну, или носить завтрак из дома. Так делали только аристократки. Они не бегали ни за ткацунами, ни за мальчиками. Они чинно подпирали стенки коридоров и, маленькими кусочками откусывая от своих пакетиков, медленно, без аппетита пережёвывали пищу. Но никакой холодный бутерброд не мог заменить ткацуну с горчицей, и уж если кто-то из ребят «преподносил» даме сердца такой подарок, она никогда не отказывалась и съедала его, но тоже тщательно пережёвывая пищу и откусывая новые маленькие кусочки!

Аделаиде мама каждый день с первого класса продолжала из дома выдавать на завтрак яблоко. Аделаида уже видеть не могла даже на картинках эти самые яблоки. Её тошнило от одного их вида. Но из-за райского аромата ткацун, проникающего в самые потаённые места школьных закоулков, есть, особенно после второго урока, хотелось ужасно! Казалось, что в кишках кто-то сидит, совершенно живой и реально злющий, дёргает за них, кусает желудок изнутри. И весь этот неуправляемый ливер беснуется, грозя большими разрушениями и даже выходом на свободу. Тогда Аделаида, превозмогая отвращение, с хрустом откусывала куски от зелёной кислятины. Мама объяснила однажды обмолвившейся Аделаиде, дескать – нельзя ли мне иметь для школы десять копеек в день? – Что она «брезгует буфетную грязь. Неизвестно как эта Нази моет кастрюлю. Может, она ходит в туалет, а потом грязными руками режет хлеб! А может, вообще ноги в ней моет! – Негодовала мама. – Она на учениках деньги делает, ты не понимаешь? Покупает за два рубля эти сосиски, а потом продаёт вам в десять раз дороже! Делать мне нечего, вашу Нази кормить!»

Перекусывай яблоком, – сказала тогда мама, – придёшь домой и хорошенько покушаешь!

Аделаида на каждой «большой перемене» молча «перекусывала яблоком», вдыхая трепещущими ноздрями совершенно неземной аромат горчицы с серым хлебом. После яблока есть обычно хотелось ещё сильнее и кишки раздувались так сильно, что их бурчание страшно отвлекало на уроке соседа по парте. Он пересел от неё на последнюю парту. Тогда Аделаида стала таскать из подвала под домом пыльные бутылки и регулярно сдавать их по дороге в школу в «Сергееву Будку». Старый дядя Сергей ругался, что бутылки грязные, но каждый раз всё-таки выдавал Аделаиде заработанные десять копеек.

Оказалось, это бешеные деньги, на которые можно доставить себе гораздо больше удовольствия, чем долгое сосание «конфетки», сделанной во рту из кусочка ароматной ткацуны.

Всё началось с того, что Ирка, та самая, у которой Аделаида однажды видела настоящие три рубля целой бумажкой, не доев бутерброд, стала заворачивать его в двойной тетрадный листик и засовывать в портфель.

Ой, что-то я уже наелась! – Сказала она. – Лучше домой отнесу, Вике.

Из этой фразы Аделаида не поняла практически ничего. Что означало слово «наелась»? Как можно ткацуной «наесться»?! Ткацун можно съесть всю цинковую кастрюлю тёти Нази и ещё хотеть. Едят для того, чтоб был приятный вкус во рту, и едят до тех пор, пока станет трудно дышать. Пока станет трудно дышать, можно съесть очень много! И что означали слова «отнесу Вике»?

Вика – это Иркина сестра, которая учится на несколько классов младше. Смены их не совпадали, поэтому, когда Ирка ещё была в школе, Вика уже бегала по двору, и потом наоборот. И ничего в этой Вике хорошего не было. Она даже не здоровалась. А вот Ирке, скорее всего, Вика нравилась. То она с ней ходила куда-то, то домашнее задание по рисованию ей делала. Теперь вот решила угостить. «Счастливая Вика! Приятно, наверное, когда тебе со школы вот просто так принесут домой настоящую сосиску, без Дня рожденья и без ничего! – Подумала Аделаида с тоской. – И не седьмое ноября, вообще ничего, а вот просто так! Вот возьмут и принесут!» Однако вдруг её осенила другая, не менее неожиданная мысль, прямо-таки открытие: «Но… но, может быть, ещё приятней вот просто самой взять и принести что-то кому-нибудь?! Была бы у меня кошка, я бы ей сосиску принесла! Сама бы залезла в очередь, никого бы просить не стала и принесла. И она бы ластилась ко мне, и хвостиком гладила! Но кошки нет… Никого нет… Только мама, но она «брезгует» грязные сосиски… папа… папа ест то, что даёт мама… А Сёма? Сёма – это мысль… он, пожалуй, съест… ой, как это я про него всё время забываю! А так здорово можно сделать! Вот буду я идти со школы домой. Сёма, наверное, будет во дворе играть с ребятами. Я его позову.

Говори, что надо? – Скажет он сердито, совсем как мама, но это потому, что я его отвлеку от игры. Он-то ведь не догадывается, зачем я ему мешаю. Я его подзову к себе и… достану из портфеля такой сюрприз! Конечно, он схватит ткацуну прямо грязными руками, мама бы сильно поругала, но с каким удовольствием будет её есть! А с какой завистью будут смотреть на него «дворняги»! Конечно, у них у всех старшие братья, только у Сёмы сестра. Да, ещё которая его… его… как бы это сказать… наверное, любит…» Аделаида вдруг удивилась, что можно думать с такой нежностью о своём брате. Да, можно думать свободно самой, то есть совсем не потому, что родители каждое мгновенье вдалбливают:

– Это твой единственный брат! Больше у тебя никого на свете нет и не будет. Ты должна его любить! Он должен быть тебе дороже всех!

Скорее всего – родители правы. Только не надо говорить, что любить надо а что-то, за то, например, что он – единственный на свете брат. Любить можно просто так. Не задумываясь, почему. Любить можно потому, что она помнит, как они с папой и детьми со двора играли напротив дома около стройки, срывали одуванчики, делали «парашюты» и бегали за ними, и ловили уносимые ветром пушистые семена. На Сёмке были голубые вязаные ползунки и беленький жакетик. У него была большая голова и белые волосы, торчащие ёжиком. Он хлопал в ладоши и заливался счастливым смехом, когда пушок пролетал мимо него и ему ни разу не удалось его поймать. Аделаида отдала ему свою семечку. Сёмка сжимал парашютик в пухлой, влажной ладони, потом раскрывал её, и от зонтика почти ничего не оставалось, кроме чёрной точки. Так он сидел с парашютиком от одуванчика в руке, раскачиваясь из стороны в сторону, потом вдруг подавшись вперёд, стал на четвереньки, потом на ноги и, шатаясь во все стороны, сделал два шага почти вперёд!

– Ходыт! Ходыт! – Закричал тогда папа, схватил Сёму и стал подбрасывать. Сёмка визжал от восторга, и изо рта его капали слюни…

С того дня он стал её тенью. Он ходил за ней молча. Скорее всего, даже не видя, просто по запаху, как ходят маленькие козлята. Он не мог произнести её полное имя и когда хотел что-то сказать, то по нескольку раз повторял:

– Аида! Аида! Аида!..

– Что?

– Аида…

– Что?

– Ницово!

Ему не нужно было сообщить ей ничего весомого и сверхъестественного. Ему просто каждый раз хотелось убедиться, что старшая сестра, такая большая, сильная и умная, рядом – значит, всё в порядке!

– Ткацуну на десять копеек! – Аделаида, зацепив за чьи-то ноги свои толстые тёмно-синие колготки, всё-таки пробралась к заветному окошечку в буфете.

Тётя Нази работала как слетевший с катушек робот-автомат. Она за одну секунду отпускала троим или четверым жаждущим, работала обеими руками и каким-то непостижимым образом ещё отсчитывала мелочь.

Выстраданные хлеб с сосиской были в руках, и пять копеек сдачи в кармане. Что до порванных колготок – конечно, влетит, но ведь не впервой! Чтоб влетело, маме-то повода и не нужно!

Дальше день тянулся как начинка от сливовых карамелей.

Аделаида сидела на последних уроках ещё более рассеянная, чем обычно. Она не слушала рассказ учителя, потому что уже рисовала картины двора, и от нетерпения так елозила ногами под партой, что ей сделали строгое замечание. Тут уже самой ещё сильнее захотелось есть. От ненавистного яблока во рту поминутно собиралась слюна и вообще казалось, что оно просто грызёт желудок изнутри. А завёрнутая в два тетрадных листа сосиска – зараза, несмотря на прекрасную упаковку, продолжала страшно пахнуть! От неё кружилась голова, слюни перестали проскальзывать в пищевод. Тогда Аделаида накрутила сверху ещё и носовой платок. Это помогло мало, но и школьные уроки уже подходили к концу.