Текст книги "Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь?"

– Я новенький и пока не со всеми родителями одноклассников знаком, – Фрукт в открытую и с удовольствием блефовал, проявлял актёрские способности. – Меня зовут Манштейн Игорь Моисеевич, а вас?

– Послушайте, – вкладывая в слова как можно больше сарказма и боясь перешагнуть через огромного пса, застывшего в дверях, мама решила воззвать к совести Фрукта, – тебе не стыдно врать?! Ты хорошо знаешь – мою дочь зовут Лазариди Аделаида! Вам это имя о чём-нибудь говорит?! Ты ведь сын уважаемых родителей…

– Безусловно говорит! Это моя одноклассница!

– Так где она, эта «твоя одноклассница»?! – терпение мамы иссякало.

– Послушайте! – Фрукт, видно, затруднялся назвать маму «мадам», а имени и отчества, скорее всего, действительно не знал. – Вы задаёте весьма странные вопросы, тем самым ставите меня в неловкое положение: почему вы среди ночи ходите по городу и ищете свою дочь? И ещё непонятней, почему вы ищете её у меня? Я имел неосторожность когда-либо дать вам повод? Или она моя кузина, чтоб со мной в кулуарах шептаться?!

Аделаида, сидя в шкафу, просто заслушивалась! Откуда Фрукт, их классный Фрукт, взял такие манеры?! Всё происходящее было каким-то сюрреалистичным, как в кино. За сегодняшний вечер вышла перегрузка. Красная кнопка зажглась. Её мозг отказывался понимать и воспринимать происходящее как реальное действо: Манштейн кокетливо любезничал с мамой; Анна Васильевна маршировала, как на настоящем плацу, потому что мёрзла; Аделаида – сидела в платяной, пахнущей нафталином нише у Манштейна дома; Лорд делала вид, что спит…

– Конечно, она ко мне заходила ненадолго с ребятами, я этого отрицать не смею, – тем временем продолжать скрипеть Фрукт, – но, как вы изволили заметить, пошёл снег, и они всем классом решили прогуляться, – Фрукт расщаркивался так, что было одно заглядение! – Зря вы так волнуетесь! Адель наверняка давно уже дома, а вы здесь мёрзнете… Вы когда будете от меня обратно идти, справа дом обойдите – там лучше освещение, слева-то все фонари побиты и асфальта нет.

– Хорошо! Я уйду! – с достоинством произнесла мама. – Но завтра тебя вызовут к директору школы!

– Да хоть к светлейшей госпоже Голде Мейер! – лучезарно улыбнулся Фрукт и, щёлкнув пятками, отвесит поклон. – Завсегда к вашим услугам! За сим разрешите откланяться!

– Хам! – бросила мама с силой хлопнув дверью.

– Где? – удивлённо обернулся назад Фрукт.

– Ну ты клоун! – Аделаида выскочила из шкафа. – Ну, ты даёшь! Они ушли?

– Смотрю в глазок, их не видно, значит, ушли.

– Слушай, я такого цирка от тебя не ожидала! Ну ты мою маман и заболтал! Она даже не сообразила спросить: где твои родители?

– Да, а я бы докладывал ей по форме, где они! Я ж не спрашиваю, где её родители? Имеешь понятие о личном пространстве?

– Ну, Фрукт, ты даёшь! Ты, видать, сильно маминых книг начитался! А моя читает только журнал «Семья и школа»! Такой мерзкий, ты себе не представляешь! Вычитала в нём, что копить деньги дети ни в коем случае не должны, и выбросила мою копилку!

– Да ладно?! Ничего, потом сама себе купишь. Но тебе правда домой пора. Смотри: я посетившим нас дамам посоветовал идти направо, а ты обойди слева и напрямки через лесопосадку. Ты целых минут пятнадцать выиграешь, если пошевелишься.

– Через лесопосадку?! Да я там днём никогда не хожу! Там ведь всё что хочешь с тобой могут сделать! И закопают, и даже никто не найдёт!

– Ничего не бойся. Лорд тебя проводит. Я бы и сам мог, но, – Манштейн захихикал, – не могу вас компрометировать! Вдруг кто-нибудь увидит?! Сейчас на улице много народу снегу радуется. Давай, брат, – обратился он к собаке, – собирайся! Пойдёшь провожать нашу гостью!

Аделаида действительно вернулась домой раньше мамы. Она тихо открыла своим ключом.

– Гдэ мама? – папа дремал на диване перед телевизором.

– Дома, – равнодушно ответила Аделаида, – разве нет?

– Он за табой пашла! (она за тобой пошла)

– Куда пашла?

– Нэ знаю!

– И я не знаю!

До маминого прихода Аделаида успела залезть в кровать и притвориться спящей.

Глава 11

Зима кончилась быстро и незаметно. Прямо с тёплого пальто перешли на свитеры, а через неделю уже надо было снимать колготки.

Аделаида так и не смогла полюбить весну. Зимняя одежда несомненно лучше скрывала недостатки фигуры. Да и горожане зимой по холоду только и думали, как быстрее добраться до пункта назначения, и уж только самые-самые любопытные могли обратить внимание на Аделаиду, остановиться и смотреть ей вслед. Весной же всё было наоборот: пробуждённые от зимней спячки жители при первых же лучах солнца выползали из убежищ, как улитки, чтоб пройтись по улице и взад и вперед, и ещё раз и взад и ещё вперед, чтоб посмотреть на мир вокруг себя, подышать полной грудью. Они прогулочным шагом дефилировали по крупным улицам целыми семьями, вяло переговариваясь, некоторые даже улыбались. Молодухи гордо несли на руках нажитых за зиму младенцев, беременные выставляли вперёд надувшиеся животы. Рядом семенили отпрыски постарше, научившиеся нетвёрдо стоять на слабых ножках. Все видели – в каждой семье зима не прошла даром! Колясками никто не пользовался, не потому, что их не было, а просто было принято носить детей, как украшения, на груди, чтоб окружающие сразу отмечали прибавление в семействе. Знакомые останавливались и подолгу беседовали, восхищались приплодом, тайно сравнивая его со своим. Прохожие, внимательно разглядывая, такие кучи аккуратно обходили и шли искать своих знакомых. Тут уж никуда не спрячешься! Люди для того и вышли, чтоб себя показать, но, главное – на людей посмотреть. Именно весной на свежий глаз

Аделаида и получала по полной. За зиму от неё успевали отвыкнуть. Равнодушно мимо не проходил практически ни один человек. Но она за всю жизнь привыкла, и как только она возвращалась домой, сразу же всё забывала.

Весной, но только очень ранней, она попала на знаменитый Красный мост, где к Дню рождения Владимира Ильича Ленина устроили Комсомольский слёт нескольких школ братских советских республик. На тот самый Красный мост, где матушка Манштейна любила посиживать в выходные с удочкой в руках. Ужасно интересно было на него живьём посмотреть, потому что Аделаида о нём так много слышала. Говорили, что там самая хорошая рыба, красивая природа. Красный мост являлся символом братства трёх ближайших республик.

Мама воскресное утро всегда представляла словами:

– Утро на-а-а-ачалось!

«Утро на-а-а-ачалось» был обычный воскресный скандал – ни из-за чего, ни к чему и без резюме. Просто скандал. Как поддерживающая гимнастика, чтоб держаться в форме. Объём «утро на-а-а-ачалось» бывал разным. От десяти минут до падения мамы на пол и очередной «скорой». В этот раз был со «скорой». Аделаида бы в другой день и не вышла из дому, потому что-то на этот раз уже ей самой было плохо. Снова у неё немели руки и ноги. Она, всё ещё всхлипывая, помыв нос холодной водой, чтоб не был таким красным, поплелась в школу, потому что надо ехать на политическо-патриотическую экскурсию.

– А-а-а-а! Как меня разнервировала с утра а-а-а-а! – в ушах до сих пор звенел мамин голос. – Тебе плевать, ты через пять минут всё забудешь, а мне сейчас плохо будет! Пальто одень, сволочь! – крикнула в дорогу мама, вся погружённая в заботу о здоровье Аделаиды. – Там лес и река – значит, будет холодно!

Сколько раз в жизни Аделаида потом пыталась проанализировать причину маминых хотя бы воскресных истерик, но никогда, ни разу не смогла докопаться до истинной причины. Она никогда не могла найти или вспомнить ту искру, с которой всё начиналось. Ни в своём поведении за столом, ни в своих словах она не находила ничего крамольного. Ну вообще ничего! Не видела никакой причины. Все были здоровы, сыты, квартира государственная, которую никто не отбирал, зарплата ежемесячная, муж на коротком поводке. Чего надо-то? После какой секунды у мамы перемыкало и с чего оно перемыкало – навсегда осталось загадкой. Словно утреннее воскресное солнце вставало на определённую высоту и давало толчок, типа: «Пора! Начинай своё сольное выступление! Члены семьи заждались!»

Аделаида в тяжёлом зимнем пальто шла в школу. У Лии мать – дворник! Подумаешь… Если у дворников дома никто никого не трогает, как у Кощейки, так лучше даже обоих родителей иметь дворниками. А тут – «дочь учителе-е-е-ей». Было очень горько… Единственное, что Аделаиду успокаивало: когда мама будет падать на диван и дрожащими руками демонстративно просыпать на пол таблетки, она будет уже далеко! Пусть папа один на неё любуется. А может, мама всего этого вовсе и не делает, когда её нет дома? Но Аделаида об этом узнать не могла. Она же не может спросить у папы или Сёмы:

– Сём, мама падает в обмороки, когда меня нет дома? Или всё это делается исключительно для меня?

Около школы уже стоял зелёный «Лазик» с большой буквой «Л» на капоте и грязными, треснувшими стёклами.

– Не опоздать не можешь! – Лилия Шалвовна с высоты своего величия окинула Аделаиду брезгливым взглядом. – На слёт едем! На ответственнейшее мероприятие! Едут лучшие ученики школы! Нет, чтоб прийти на пять минут раньше, помочь разобрать транспаранты! Хорошо, что вообще пришла! Спасибо! – Лилия Шалвовна присела в шутливом книксене. – Мы никого ждать не собираемся! Зато кто не пришёл, очень об этом пожалеет. Я ему это обещаю! Мы будем разбирать его поведение на комсомольском собрании! Давай, давай, поднимайся в автобус! Отъезжать пора!

Аделаида влезла почти последней. Все места были заняты, поэтому ей пришлось идти на задние сиденья, из которых как вывернутые кишки торчала жёлтая губка, во многих местах выщипанная до фанеры.

– Значит так, – говорила тем временем Лилия Шалвовна, перекрикивая завывание мотора и весёлые голоса, – чтоб по приезду не вздумали разбегаться! Я вас искать не собираюсь! Если кого-то не увижу в радиусе двадцати метров – будем вызывать в школу родителей! Я всё ясно сказала?!

– Да-а-а! – хор нестройных голосов утонул в надрывном стоне автобуса.

Пыльный «Лазик» был, скорее всего, не очень стар, потому что кожа на сиденьях там, где не было порезов, пока не потрескалась, а была ровной и гладкой. Просто он дико вонял, потому что ежедневно работал на деревенских перевозках и весь пропитался смесью запаха куриного помёта с крестьянским потом. И страшно воняло жжёной резиной, бензином и выхлопными газами. Скорее всего, сама система вентиляции автобуса изначально была неправильно сконструирована действительными «врагами народа» в конце пятидесятых. С первых же минут работы двигателя, салон автобуса наполнялся сизым туманом – смеси выхлопа с запахом удушающих газов, используемых ещё в Первую Мировую. «Как мы там проходили по истории? – вспоминала с ужасом Аделаида. – От этой немецкой газовой атаки ещё сколько человек погибло?» Если «Лазик» лез в гору, то к ароматам примешивалась вонь от горящих тормозных колодок. Лилии Шалвовне явно повезло с окнами – открывался только один маленький люк на крыше, поэтому ей не приходилось всё время кричать, как обычно:

– Болотин! Закрой окно! Мамиконян! Не высовывайся!

Она сидела прямо сзади водителя, рывками перелистывала «общую» тетрадь, что-то вычёркивая и делала новые пометки.

Аделаида, стараясь не думать о бензине, развлекала себя видами природы. За окном действительно было чем полюбоваться. Густо поросшие деревьями горы, зеленоватая река, то бегущая рядом с автобусом, то снова исчезающая за очередным пригорком. Весна здесь ещё почти не вступила в свои права, поэтому небольшие участки склонов, поросшие кустиками свежей, ярко-зелёной травы снова сменялись влажной, жирной землёй, и деревья махали вслед автобусу ветками с набухшими почками…

Аделаида всегда плохо переносила дорогу, и когда ездили на автобусах на экскурсию в Большой Город, и даже когда была совсем маленькой, и они возвращались всей семьёй от бабули и дедули домой на такси. Иногда папа жалел её, садился на переднее сиденье и сажал её на колени, мама с Сёмочкой сидели сзади… Хотя, если машина была старая, всё равно приходилось несколько раз останавливаться по дороге и выходить. Тогда она, стараясь сдержать судорогу в желудке и подступившую рвоту, с жадным удовольствием глотала свежий, прохладный воздух.

Сегодня в автобусе творилось что-то невероятное. Пол автобуса пело одну песню, пол автобуса, перекидываясь конфетами, затягивало другую, чтоб было и веселей, и кто кого перекричит.

– Ну-ка! Давайте нашу: «Песню дружбы запевай!» – Лилия Шалвовна, наконец, убрала тетрадь и, встав с сиденья, повернулась спиной к водителю. Она решила неуёмную комсомольскую энергию направить в правильное русло.

– Песню дружбы запевай, молодёжь! Молодёжь! Молодёжь!

– Эту песню не задушишь, не убьёшь! Не убьёшь! Не убьёшь! – с особым удовольствием выкрикивая «не убьёшь!!!», заголосил хор бодрых голосов.

«Неужели никто, кроме меня, не задыхается от этой вони?! – с тоской думала Аделаида. – Скорее всего все, кто сидит в автобусе – это прямые потомки солдат, не погибших в Первую Мировую, выживших после той страшной газовой атаки. Поэтому сейчас в автобусе эти газы ни на кого и не действуют!»

Пока проезжали через населённые пункты, было ничего, но когда выехали на трассу и водитель, стараясь выжать из стальной антилопы вместо положенных сорока километров в час хотя бы пятьдесят, мотор завыл, сделал: «Гы-гы!», захлёбываясь в своих же оборотах, Аделаида почувствовала, что потеряет сознание. Её давно страшно мутило и было такое чувство, что всё внутри переворачивается. Она сперва старалась хоть немного себя отвлечь видами из окна, разглядывая первобытные глиняные постройки высотой полтора метра от земли, с затянутыми рваным целлофаном окнами. В этих постройках, судя по всему, до сих пор жили люди. Вскоре, однако, как Аделаида ни старалась забыть про тошноту, пейзажи перестали помогать. От вида убогости и нищеты её замутило ещё больше. Она представляла, как в этих жилищах без кухни, прямо в комнате хранительница очага жарит рыбу, и зажимала свой нос пальцами. Она почти в полном изнеможении закрыла глаза и приложили голову к прохладному стеклу. Вдруг Аделаида почувствовала тяжесть внизу живота. Минут десять она старалась внушить себе, что всё это ей кажется. Однако тяжесть противно усиливалась и стала болью.

Не надо было завтракать, если не ешь, то наверное нечем и рвать? – Аделаида уже нюхала воротник пальто, который пах чуть лучше автобуса. Кощейка говорила, что на пустой желудок ездить ещё хуже. Она однажды, когда ехала в деревню, не поела, чтоб не было рвоты, но оказалось, что тошнило сильнее, всё в животе прыгало, но рвать было нечем и ничего не выходило. Это оказалось ещё мучительней. «Может, я отравилась? – перебирала Аделаида причины своего состояния. – Чем? Хлебом с сыром, что ли? Или чаем? Может, сарделька была старая?» – тут Аделаида вспомнила, как однажды действительно отравилась сарделькой, как ей было плохо, как её рвало, как болел живот и три дня от одного прикосновения одежды вся кожа покрывалась пупырышками. Тогда она лежала дома в кровати и ничего не ела.

– Лазариди! – голос Лилии Шалвовны застал врасплох. – Я минут пятнадцать смотрю на тебя и не перестаю удивляться твоей наглости! Сперва ты опаздываешь на мероприятие! Потом в автобусе, когда все поют песни о Родине – спишь, словно тебя всё это не касается! Ничего! Отец придёт в школу во вторник – он всё узнает! Обратно будем ехать – сядешь на переднее сиденье, чтоб я тебя всё время видела!

«Слава богу! – подумала про себя Аделаида. – Впереди, скорее всего, не так воняет!»

Конечно, можно было сказать, что ей нехорошо. Но тогда об этом узнает весь автобус, начнут у неё спрашивать, обсуждать, советовать. Она и так не может говорить, а тут ещё пристанут с беседами, вроде как «отвлечь» будут пытаться… Она устала быть в центре внимания, так зачем привлекать его к себе лишний раз?! Она вообще не любил страдать, она любит, когда у неё всё хорошо. Ей бывает стыдно, когда мама ломает ноготь и стонет так, что можно подумать, она сломала всю руку, и не в одном месте. Стонущая мама выглядит так ужасно, от неё так муторно, что Аделаиде лучше умереть насовсем, чем хоть на секунду стать на неё похожей.

– Я с тобой разговариваю, Лазариди! Ты слышишь меня, нет?! Нет, я не могу! Эта девочка сведёт меня с ума! Ничем её не возьмёшь! Ничего не понимает!

– Слышу, – Аделаида боялась открыть рот, чтоб из желудка ничего не выскочило.

Автобус, наконец, остановился. Оказывается, они уже приехали. Аделаида практически не могла даже встать, чтоб из него вылезти. Но желание вдохнуть свежего воздуха без запахов заставило её пересилить распирающую боль в животе.

– Так! – Лилия Шалвовна, несмотря на подвиг переезда, приравниваемый Аделаидой к перелёту лётчиков-полярников через Северный Полюс, была свежа и энергична: – Чтоб не вздумали разбегаться! Сейчас все вместе поднимемся на гору, где уже установлена сцена, послушаем выступающих, кстати, вы знаете – даже парторг нашего родного Металлургического завода должен приехать, который является нашим самым главным шефом! Потом посмотрим концерт лучших коллективов наших трёх братских республик, далее немного посидим на нашей природе вместе с нашими шефами, съедим то, что взяли с собой и поедем обратно.

При слове «съедим» Аделаида, больше не в состоянии сдерживаться, зажав рот рукой, кинулась в сторону кустов.

Её рвало. «Чёрт! – ужасалась она в промежутках между судорогами, скрючивавшими всё её тело. – Хоть бы вода была где-нибудь!»

Но рвота облегчения не принесла. Аделаида совсем обессилила. Она больше не могла стоять на ногах и легла прямо в сырые, колючие кусты ежевики. То ли от боли внизу живота, то ли ещё от чего всё тело покрылось холодным липким потом. Но внезапно стало жарко и душно, как бывает в летнем поезде. И это было так омерзительно – умирать от жары! До ужаса хотелось разорвать на себе одежду в клочья, хотелось не чувствовать, как по всему телу бегут нескончаемые тонкие струйки. В ушах зазвенело. На мгновенье показалось, что на неё натянули плотный скафандр, совершенно изолирующий всё её существо от внешнего мира. Она под оболочкой из кожи и костей ощутила себя внутри огромным как вселенная миром, таким же безграничным и чёрным, как омут. Через секунду в глазах стало совсем темно, и вместе с пришедшим мраком исчезла боль. «Как приятно! – почти успокоившись, обрадовалась Аделаида. – Оказывается, терять сознание очень приятно! Так спокойно и хорошо… Меня не волнует, что я лежу в кустах, я знаю, что я в кустах… мне ничего не видно… значит – ничего и нет, я одна… Я пока немного слышу! Значит, человек перед смертью, вместо того, чтоб видеть, начинает по-другому слышать… Неужели я правда умираю?! Но разве умирать так приятно? Приятно, только всё равно немного страшно… Хотя и хорошо… очень хорошо… Я пока не хочу умирать… Пусть лучше опять поболит… Только, наверное, надо что-то сделать, наверное, чтоб снова видеть?.. Меня будут искать, или вдруг забудут и бросят тут? Фрукт бы обязательно поискал… Надо напрячься, наверно… надо укусить свою руку… Пусть, пусть болит, зато я не умру! Наверное, надо чем-то шевелить, потому что если шевелишь – то не умрёшь! – она собрала всю волю и, как лежала в ежевичных кустах, начала вяло сучить ногами, чтоб окончательно не потерять связь с окружающим миром. – Страшно… хотя и приятно… боли нет, никого нет… очень спокойно и уютно здесь в лесу… уже прохладно, уже не так жарко… уже не задыхаюсь… только теперь холодно от мокрой одежды… она пропиталась потом… воняет рвотой… отползти бы… Нет! Я не встану… я никуда не пойду… я посплю… потом отползу… Холодно… ну… очень холодно!… – она чувствовала, как дрожит подбородок, отбивая дробь зубами. – Если б не так холодно, лежала б тут вечно… Что-то давит руку внизу… неприятно… плохо… – Аделаида застонала, силясь высвободить кисть из-под чего-то тяжёлого, – нет, это не предмет, это кто-то тёплыми пальцами сжимает её запястье… пальцы тёплые, мягкие, но Аделаиде они всё равно не нравятся… Теперь от них снова душно, жарко… снова жарко, место, где чужие пальцы, горит, и опять немного болит живот.,.

Не открывая глаз, Аделаида снова застонала и сделала резкое движение рукой, как если б ей на запястье попала озёрная тина и она бы попыталась её смахнуть.

– Не бойся, не бойся! Я только пульс пощупаю, – приятный мужской голос, совершенно без национального акцента слегка удивил Аделаиду. Ей вдруг захотелось взглянуть на обладателя такого голоса, но для этого надо сперва открыть глаза. Нет уж! Дудки! Глаза она не откроет ни за что! Достаточно того, что она слышит и чувствует. Вот если б незваный дядька додумался принести ей какое-нибудь одеяло и накрыть – она бы была ему очень благодарна. А пульс щупать не надо… трогать её вообще не надо…

– Ты меня слышишь? – голос, видимо, сейчас начнёт что-то дурацкое спрашивать, как все уродливые дядьки в этом Городе!

– Ты на слёт приехала? Ты из какой республики? Как фамилия вашего директора школы? Как город называется? – Голос спрашивал слишком быстро и много, чтоб Аделаида могла осмыслить, что он говорит. Единственное, что её слабо обрадовало, что Голос спрашивал про директора школы, значит, он не будет хватать её за ноги и мерзко дышать.

– Как называется город?! – Голос был ещё и настойчив.

– Первая школа, – Аделаиде казалось, что она ответила очень громко и разборчиво, как на линейке отрапортовала. Даже громче. Как ни странно, Голос ничего не расслышал и почти вплотную наклонился к её рту. Она быстро отвернула лицо, но успела ощутить свежий запах лимона и сигарет. Он перебил чудесный аромат мокрой земли, однако от нового запаха её почему-то не стошнило. Он был приятен, и ей опять стало хорошо и спокойно!

– Скажи ещё раз! – Голос был до неприличия навязчив! – Я не расслышал!

– Очки… Первая школа! – снова очень громко повторила Аделаида. Так громко, что в пустой голове гласные звуки стали отражаться от стенок внутри черепа и это было так смешно! Эхо в голове! А голова внутри похожа на надутую камеру для кожаного мяча, такая же пустая, чёрная и с гладкими резиновыми стенками, и звуки по ним съезжают, как если на санках…

– Ты сказала «первая»? Не волнуйся, у меня твои очки! Вот они… Сейчас я подгоню машину, и поедем в больницу! Я тоже живу в Городе.

«Какая на фиг больница? – вяло стекало по стенке камеры для кожаного мяча. – Никуда я не поеду. Одеяло принесли бы… Холодно…»

– Давай, вставай! Ты встать можешь? – назойливый голос, оказывается, отлучался совсем не надолго. – Попробуй подняться…! Если нет – я тебя на руках отнесу. Вон машина стоит. Ваша Лилия Шалвовна уже на трибуне, она должна говорить речь. Не переживай, мы с ней давно знакомы. Встречались как-то в одном «казённом доме». Я сказал, что ты заболела, а я тоже в Город еду и тебя отвезу. Мы тут рыбачили с друзьями на Красном мосту… ничего не поймали… Так встанешь, или тебя поднять?

Мысль о том, что замечательный Голос, который был так к ней добр и так пахнет, поднимет её на руки и тут же обнаружит, сколько она весит, для Аделаиды была столь невыносимой, что она, собрав все свои силы, приоткрыла глаза.

– Как ты? – Голос расплывался и не фокусировался. Она хотела рассмотреть его лицо, но кроме больших очков в роговой оправе ничего не различала. – Давай, поднимайся! Держись за меня и поднимайся. У меня в багажнике есть минералка, умоешься. Что произошло, можешь мне объяснить?

«Действительно, а что произошло?» – равнодушно думала Аделаида, размазывая по лицу пузырящиеся «Ессентуки». Что рассказывать? Затошнило в автобусе, потому что воняло?

– Затошнило в автобусе, потому что воняло!

– И всё?

– И всё…

– На, вытрись. Садись вперёд, я отодвинул сиденье. Давай, поехали! По дороге расскажешь. Ложись, не бойся.

Она чуть было не села на переднее сиденье, и тут вдруг вспомнила всё, о чём её предупреждала мама! И какой кошмар – дважды за последнее время ей приходится оставаться наедине с мужчинами! То Фрукт, то этот Голос…

Она вспомнила, что когда в Городе про кого-то хотят сказать, что она «испорченная» и или ещё хуже – она с ним «гуляет», то самым железным доводом было «её видели у него в машине»! Именно это «виденье в машине» было последней степенью распущенности и разврата. На девушке, которую хоть раз в жизни «замечали в машине», которая принадлежала не отцу и не брату, ставилось клеймо на всю жизнь. К слову сказать, «присесть» в машину предлагали все и всегда! Просто ехали за тобой по улице, ты идёшь себе, а эти с машинами по проезжей части за тобой едут и едут, что-то там сами себе бурчат, предлагают, расхваливают… Идти по тротуару просто так, по своим делам было большим испытанием! Ни одна проезжающая мимо машин& не «проезжала» мимо! Водитель каждой задрипанной мясорубки на колёсах считал своим почётным долгом и в зной и в стужу держать правое окно открытым, чтоб можно было, завидев юбку, высунуться до пояса наружу и шаловливо заигрывать с проходящей дамой. Тут уж для сюжета имелись несколько сценариев, один второго парадоксальнее, совершенно лишённых логики. Вариант номер один. Девушка идёт, делая вид, что ничего не видит и не слышит, но идёт, явно довольная вниманием к себе. Водитель может ехать так за ней до дома и узнать где она живёт. Тут два подварианта: если у него намерения серьёзные – он не будет с ней разговаривать, а просто наведёт у соседей справки и, возможно, зашлёт сватов. Или будет зазывать к себе в машину и ехать за ней до дому. Тогда все соседи увидят, что её сопровождала машина, и мнения разделятся – часть соседей скажет, что она же с ним не разговаривала, а вторая, что если б ей не нравилось – она могла бы оторваться от преследователя. Следующий вариант: дама явно недовольна и чтоб оторваться от преследователя сворачивает в переулок, куда машина въехать не может. Даме приятно, что её выход в свет не остался без внимания, а мачо едет дальше с открытым окном навстречу новым приключениям. Ещё один вариант, но это уже замужняя женщина постарше – она останавливается и начинает отчитывать ухажёра, грозясь «обо всём рассказать мужу». Тот начинает выяснять, кто её муж, и оказывается, что они или друзья, или родственники. И только самые-самые гулящие могут усесться в машину к мужчине, чтоб он их подвёз. А уж если на переднее сиденье около водителя! Около водителя женщины из Города не садились даже в такси.

«Да лучше я снова под куст лягу!» – решила Аделаида и не отходя от багажника замотала головой, дескать «не сяду!» Ну его всё на фиг, чем потом несколько лет подряд от мамы выслушивать о девичьей скромности и целомудрии!

– Я не поеду! – Аделаида встала в позу, одной рукой держась за дверку машины с приспущенным стеклом, второй запахивая полу пальто и прижимая её к животу.

– Почему? – Наконец черты лица Голоса начали медленно фокусироваться.

Прямая, упрямая линия рта. Немного вздёрнутый вверх, квадратный подбородок.

Высокий, очень высокий и выпуклый лоб. Брови вразлёт. Большие очки скрывают пол лица. Довольно толстые стёкла уменьшают, но не портят светло-карих глаз – добрых и холодных одновременно. Аделаида никогда раньше не встречала такого странного взгляда. Казалось, эти глаза не видят, а крутят, переворачивают и ощупывают предмет, внимательно изучают в подробностях, не упуская из виду ни одной детали. Потом ненужное равнодушно отбрасывают, нужное складывают в копилку и вытаскивают тогда, когда понадобится.

– Так ты едешь со мной или нет? – он сел в машину и стал изнутри протирать лобовое стекло. – О! Я понял! Когда было совсем плохо, тебе было всё равно. Значит, стало лучше, раз у тебя появились мысли, надо ли принимать моё предложение. Стесняешься, что ли? Или чего-то боишься? Уж не меня ли? – и он впервые негромко засмеялся. – Не волнуйся, я – врач и мы едем в больницу. Я ж не кататься тебя приглашаю, правда?

– В больницу я вообще не поеду! – Аделаиде на глаза навернули слёзы.

Было почти не слышно, что она там бормочет. Она боролась с собой, боролась со своим желанием не только уехать с чудесным Голосом в больницу, она вообще еле сдерживалась, чтоб не повиснуть у него на шее, и не зарыдать во всю глотку, зарыться носом в его белый, пушистый шарф, а потом, путаясь и перебивая саму себя, рассказывать, рассказывать о всех своих злоключениях: о том, что она не понимает алгебру, а папа говорит, что у неё «матэматичская галава», что Сёма всегда продаёт её всем, и маме тоже, даже наговаривает, когда нечего сказать, потому что ему нравится, как мама её ругает, что Алина Николаевна её даже в дом не пустила, когда мама послала её навещать, что сейчас плохо и болит живот… Аделаида боролась с собой, не в силах принять тяжёлое решение – поддаться уговорам Голоса и здравого смысла и ехать чуть ли не целый час вдвоём с незнакомым мужчиной в больницу, или, помня мамины уроки нравственности, ждать окончания комсомольского слёта, садиться снова в похожий на газовую камеру, где душили людей, «Лазик» и Но одно только мимолётное воспоминание об автобусе чуть не вызвало у неё новый приступ рвоты.

– Мне надоело тебя уговаривать! – Голос вышел из машины, обошёл её, открыл шире переднюю дверь и подтолкнул Аделаиду в спину.

«Ну и ладно! Всё равно!» – подумала Аделаида. Она легла на бок и поджала под себя колени. Ей показалось, что так болит меньше. Она устала от необходимости принимать решения, от целомудрия, от боли. Снова начинало знобить.

– Так тебя зовут Аделаида? Мне ваша завуч сказала, – несмотря на то, что она почти не соображала, Аделаида заметила, что Голос старался вести машину удивительно мягко, объезжая кочки и дырки в асфальте, потому что его «Жигулёнок» ни разу не подпрыгнул, тем самым не причинив ей ещё большие муки.

«Какой-то он странный, – думала она, – и такое чувство, что я его уже видела. Да, точно видела… эти очки… оправа, наверное, дорогая… белый шарф… в машине пахнет лимоном с ванилью и ка-а-а-апельку сигаретами… Видела, не видела… какая разница… лежи, блин, молча…»

– Так сильно болит? – Голос бросил беглый взгляд на Аделаиду. Ему, в отличие от неё, видно, было жарко. Он, не останавливаясь, стянул с себя пальто и шарф и бросил всё это на заднее сиденье.

– Тошнит!

– Ты же держишься за живот! У тебя месячные?

Аделаида чуть не открыла дверь, чтоб выпрыгнуть из машины на полном ходу.

«Ненормальный! Совсем дурак! Ну я вляпалась! Вот это позорище! Мама, моя собственная мама это слово вслух не может произнести, и мы между собой это называем „тра-ля-ля“, потому что это грязно и противно, а чужой мужик!.. Да как он смеет?! Ему самому не стыдно?!»

– Ты чего подскочила? Послушай, у меня в бардачке есть «Пенталгин» и «Баралгин». Он тебе снимет боль минут за десять-пятнадцать. Сама найди, а то тут дорога такая… Открой «бардачок»…