Текст книги "Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь?"

– Будем пить, будем пить, будем веселиться! – и доливала в оранжевую миску с кислой капустой постного масла.

А по телевизору шла «Карнавальная ночь», где летали серпантины, пили шампанское и Людмила Гурченко с умопомрачительно узкой талией, стоя вполоборота к телезрителям, пела «Пять минут! Пять минут!» Конечно, интересно, но на самом деле отвратительное зрелище! У порядочной женщины не может быть такого обтягивающего платья, когда всё выделяется и ещё она совсем не стесняется, что у неё есть грудь, и она, вместо того, чтоб как-то скрыть это, делает так, что она торчит! Прошлась бы ты у нас по улице в таком платье! Ей бы из её же муфты кляп сделали, чтоб не орала громко, когда её в кусты тащить будут!

На её просьбы пойти втроём на всю ночь к кому-нибудь в гости встречать Новый год мама отвечала:

– Ты что, ненормальная?! Куда я среди ночи пойду?! Я что, бездомная?! Новый год – семейный праздник! Приду, скажу: «Ага! Здрасти! Можно, мы у вас будем сидее-еть? На черта мне это надо?! Когда захочу – лягу! Когда захочу – встану! Кому чужие люди в доме нужны?!

И всегда будет так… всю жизнь – мама будет придвигать к себе эмалированную миску и есть свою кислую капусту. Если только… если только удастся выйти замуж, то есть её «возьмут в хорошую семью». Но и тогда будет сидеть свекровь, или как это называется, мать мужа, есть такую же капусту – ещё какой-нибудь лысый его старший брат, замужняя сестра без мужа с малолетними детьми, которые за всё хватаются и всё переворачивают… Аделаида готова была разрыдаться!

Первого января, сразу после «бессонной ночи» можно было отдохнуть. Потом «сесть за уроки» и делать их все каникулы: «повторять пройденное», писать диктанты, изложения, потому что «положение было очень плохим» и за время каникул надо было «войти в колею», чтоб не «остаться за бортом».

– Ну, так что? – Фрукт стоял посреди класса, засунув руки глубоко в карманы школьных брюк, расставив ноги и ритмично покачивался на них. Он всегда стоял именно так. – Кто желает отметить конец года? Мои сваливают в субботу днём! – Рыжая шевелюра раскачивалась в такт ногам и полуулыбка, полуухмылка опять блуждала по его наглому лицу.

– Да кто ж не желал отметить?! Все желали! И конец года, и четверти, и и-и-и… Мало ли кто чего желал отметить!

Аделаиде на этот Новый год необычайно повезло. В табеле стояли одни «пятёрки». Поэтому у неё появился вполне реальный шанс попасть к Фрукту на праздник.

Лорд принимал гостей довольно сдержанно. Он подходил к каждому, обнюхивал, но хвостом не вилял. Все тут же расползлись по комнатам. Пупок жрал за троих. Казалось, он специально дома неделю не употреблял пищу, или пил слабительные, чтоб очистить желудок, в надежде попасть в гости. На этот раз была рыба «фиш» и сладкий «штрудель». За роялем умастился Витька Шекеладзе по прозвищу «Шекел», на его коленях сидел Пашенька и они вдвоём страшно барабанили по клавишам и называли эту какофонию «Собачьим вальсом». Девчонки на диване рассматривали разноцветные, скорее всего импортные журналы, но на русском языке.

Улучив момент, Аделаида вышла в лоджию, где светились огоньки двух сигарет.

– Жиртрест, ты куришь?! – Чапа выкатил на неё участливые глаза. – Если что, я тебе оставлю два напаса!

– Не твоё дело! – фыркнула Аделаида. – Докуривай сам!

– Чапа, ты не прав! С дамами так нельзя разговаривать, – хмыкнул Манштейн. – Всамделе, мать, тебе чего? – обернулся он к ней.

– Ничего! На Пупка смотреть не могу! Хоть бы раз пришёл без своей сумки подмышкой. Да она ещё такая тоскливая! Двух слов связать не может, зато гонору-у-у!!!

– А, ну да… – изрёк Фрукт.

– Да ладно! – Чапа был в явно благодушном расположении. – Лишь бы Пупку нравилась, а нам-то чё?!

Пупку нравится всё, что в юбке и шевелится, – Фрукт загасил маленький, почти до фильтра докуренный «бычок» в мокрой крышке от солёных огурцов, – у него гормоны бегают.

– Что бегает?! – Аделаида не верила ушам. Слово «гормоны» она знала, знала, что они бывают «мужскими» и «женскими», но, что это знал Фрукт и, ни капельки не стесняясь, говорил о гормонах вслух, было очень неожиданным!.. Да ещё в её присутствии, в присутствии «девочки из хорошей семьи»! Он её совсем не уважает? Она ведёт себя как-то не так? Может, не надо было входить к ним – двум пацанам на балкон? Вот теперь во что это выливается! Говорить о мужских гормонах Пупка – это верх неприличия!

– Гормоны бегают! – Манштейн стряхнул со штанов упавший пепел. – Ты чего ёрзаешь? – Он состроил свою знаменитую ухмылку и поправил на шее белый шарф. В свете уличного фонаря улыбка-ухмылка казалась особенно кривой и противной.

«До чего он всё таки некрасивый!» – в очередной раз удивилась про себя Аделаида. Но ещё более странным было то, что ей хочется поговорить именно с этим непонятным типом, произносящим слово «гормоны», как будто он рассуждает о блюде зелёного горошка!

– Можно подумать, ты о гормонах слышишь впервые! Или ты удивилась, что о них слышал я? – Фрукт потянулся к пачке за новой сигаретой. – Так прости, у меня мама врач. Гормоны бывают не только половыми. Гормоны – это продукт функции желёз внутренней секреции, и говорить о них совсем не порочно.

«Ишь ты! Слова-то какие знает!» – Она вдруг без причины неожиданно разозлилась.

– Тебе в целом ничего не стыдно! – В Аделаиде вдруг возопила «женская гордость», и пришли на ум всякие разные, годами вдалбливаемые, мысли о «целомудрии» и «девичьей непорочности». Видела б её сейчас мама на веранде в темноте одну с двумя курящими папиросы одноклассниками.

– А почему должно быть стыдно? – Фрукт сделал неопределённый жест рукой. – Гормоны иметь можно, а говорить о них нельзя? Что-то я не совсем понимаю…

– Я пошёл, потанцую, а от ваших медицинских бесед меня на сон потянуло! – Чапа лениво поднялся со стула и направился в комнату.

– Так почему стыдно? – Фрукт явно был настроен на дискуссию.

«Что теперь было рассказывать?! Что „самое дорогое у девочки – это её честь“, а такими разговорами эта самая „честь“ оскорбляется?! Что „береги платье снову, а честь смолоду“ и так далее, всё то, на что её натаскивала мама? Ведь явно он всё знает сам, просто прикидывается! А зачем прикидывается? Хочет выяснить, что по этому поводу думаю я? А-а-а! Скорее всего он хочет проверить на вшивость!» – Аделаида вспомнила, как мама ей рассказывала всякие случаи, когда мальчик устраивал девочке разные «проверки», чтоб узнать – порядочная ли она на самом деле, или только притворяется?

Аделаида впервые в жизни столкнулась с реальным интересом к своей персоне и очень затруднялась его расценить. «Чего это он? – прокручивала в голове Аделаида. – Какое ему дело до того, что я знаю и чего не знаю! Может, хочет кому-то про меня сказать, чтоб опозорить? Или… или… вдруг… а… вдруг он влюбился в меня?! В меня?! Нет, этого не может быть! Так ему вроде Карина нравится?..»

Аделаида сама пока ни разу не «влюблялась», но по простоте душевной думала, что тот, кто её не дразнит и не подшучивает над ней – влюбился! Как же иначе объяснить это поведение? Как только она замечала, что кто-то «влюбился», она сама начинала присматриваться к мальчику, находить в нём какие-то положительные черты и уговаривала себя, что он вроде как «ничего», что если не обращать внимание на овечье выражение лица и совершено кривые ноги, то он очень даже «симпатичный»… Она смотрела на него другими глазами, на переменках чаще проходила мимо его класса, пришивала свежие воротнички к форменному платью, которые сама шила, по утрам аккуратней причёсывалась. Вся эта «любовь», однако, продолжалось до тех пор, пока очередной любовный «объект» не произносил где-нибудь на очередной линейке:

– Эй! Слышь, хозобочка! Иди быстрее! Шевели булками!

И вот тогда в ту же секунду всё возвращалось на круги своя. Аделаида, конечно, переживала очень, но уже через неделю выбирала себе новый объект для влюбления. Ей чтобы утром вставать, чистить зубы, учить уроки постоянно, всё время чисто физически надо было пребывать в состоянии постоянной «влюблённое™». Но это всё было так, мимолётно и по чуть-чуть. А вот чтоб влюбиться по-настоящему, как все другие девчонки – такого пока не было…

Пауза стала затягиваться.

– Ты чего, спишь, что ли? Почему стыдно, спрашиваю?

«Совсем как Маленький Принц, – неожиданно, так же как и разозлилась, успокоилась Аделаида, – он тоже если задавал вопрос, всегда хотел ответа!»

От мысли, что она сравнила Манштейна с Маленьким Принцем, ей стало неловко даже перед самой собой, и она покраснела. Но в лоджии было темно, и Манштейн краски, залившей Аделиадины щёки, не заметил.

– Потому, что есть вещи, о которых вслух не говорят! – единственное, что нашлась сказать она.

– Так я и хочу понять, почему!

– Некрасиво!

– Иметь эти вещи – красиво, а говорить о естественном, значит, некрасиво?

– Чего пристал?!

– Я не пристал! Это ты пришла поговорить! Кстати, Адель, я смотрю – ты же неглупая баба, а…

Аделаида, совершенно не отреагировав на «бабу», дёрнулась:

– Как ты сказал?!

– «Баба»?

– Нет! «Адель»!

– Да! А что? По-моему, очень красиво! И ни с кем не спутаешь, на всю школу – всего одна Адель! Наташ, Свет, Ир сколько хочешь. Лишь одна с редким благозвучным именем «Адель»!

Аделаида тихо офигела! Она никогда не задумывалась, что её никогда ни с кем не спутаешь, можно спутать кого угодно, только не её… Как ей не приходило в голову при знакомстве говорить «Адель»! Сколько она терпела за свою нестандартную внешность, так ровно столько же приходилось выносить и за длинное, непонятное и напыщенное имя «Аделаида», которым зачем-то назвала её мама. Как она мечтала быть какой-нибудь простой Таней, или несчастной Олей! Как она завидовала простому, привычному для слуха, человеческому имени! От имени «Аделаида» проблемы только утраивались. Может, её и не заметили бы лишний раз, внимания лишний раз не обратили, но когда кто-то звал: «А-де-ла-и-да!», то тут уж все вокруг оборачивались, чтоб взглянуть: что это там за «Аделаида» такая? Вот она – большая и мощная! И имя у неё такое же толстое и длинное! Действительно! С этого дня она будет «Адель»! Это тоже необычно, но, по крайней мере, не так накручено.

– Так вот, говорю, как-то странно себя ведёшь…

– Что значит «странно»? – Аделаида совершенно искренне не понимала, что Фрукт имеет в виду.

– Чего ты жмёшься по стенкам? Чего ты постоянно прячешься? Тебе что, в облом, что на тебя обращают внимание?

Аделаида во все глаза смотрела на одноклассника.

Если б это говорил не Фрукт – предмет всеобщих насмешек и любви, она бы просто подумала, что он над ней издевается! Однако Фрукт, в отличие от Аделаиды, был именно этими двумя объектами, она же – только одним! Мама тоже говорила, что она должна быть «лучше всех», «ведущая» и ещё много всяких мерзостей. Но мама говорила не так, как Фрукт. Она старалась внушить Аделаиде, что та «выше всех», что она «очень красивая», а дразнят её из какой-то «зависти», хотя чему тут было «завидовать»?!. Манштейн же философствует со знанием дела, как бы изнутри. Поэтому вовсе не обидно и даже интересно, хотя и очень грустно:

– А тебе не в облом?! – у Аделаиды защипало глаза!

– Мне-е-е?! Ты знаешь, нет! Мне очень весело! Я живу в свой кайф. А тебе всё время плохо.

– Много ты понимаешь! На тебе вон всё болтается!

– При чём здесь «болтается»?! Не о том разговор. Ты ведёшь себя так, что вызываешь желание дразнить, подкалывать, издеваться! По тебе же видно, что тебе это по меньшей мере неприятно, а в целом, скорее всего, очень больно! Ты работаешь на толпу. Толпа, она же и есть толпа! Стая гончих будет гнаться за самым слабым и больным волком. Причём, именно вся стая! Даже самый последний шакал. За здоровым и сильным волком пёс ещё подумает, стоит ли ему бежать! Так если слабый волк не побежит, а сам развернётся к псу мордой, да ещё щёлкнет клыками, будь уверена – всё желание и радость погони у псов пропадёт! Тебя дёргают по поводу и без повода.

Да-а-а… Пожалуй, такого она не слышала ни от кого и никогда! Мама не видела её чёрного пуха на щеках и под носом, прыщей, толстых очков, широкой спины. То, что спина широкая – мама не видела, а что сутулая – её раздражало!

– Ты должна быть ведущая! – вспомнились мамины слова. – Ты должна быть блестящая! Ты должна быть лучше всех! Тебе должны завидовать!

Как могло произойти, что новый одноклассник, проучившийся с ними без году неделя, совершенно чужой человеку видел её больным, затравленным волком, а родная мать требовала от этого растерзанного волка-одиночки «блеска»?!

Аделаида прикусила губу, не зная, что делать: обижаться? Гавкнуть? Просто расплакаться? Или Фрукт всё знает, и он прав? Если он такой сильно умный и действительно прав, то пусть скажет, что делать?

В лоджию заглянул Чапа:

– О! Вы ещё не закончили?

– Чапа, пойди, погуляй, – Манштейн снова начал задумчиво разминать в пальцах «Ту-134», – кстати, притащи мне сюда гитару. Она у меня в спальне висит.

– Ладно! – светлый чуб Чапы исчез так же резко, как появился.

– Фрукт! Ты что, гонишь?! Какую гитару?! Ты ещё и поёшь?! – вот это сюрприз! Аделаида забыла всё: и про волков и про гончих. Фрукт своим писклявым голосом, похожим на ржавую калитку, ещё и поёт?!!

– Ты от разговора не уходи! Говорили вроде как о тебе! – Манштейн засунул сигарету обратно в пачку и теперь ковырялся в карманах в поисках чего-то.

– Так и что ты предлагаешь? – Аделаида с тоской вспомнила, что говорили действительно о ней. И вовсе он не влюбился, мрачно констатировала она, просто очень странный тип… очень странный… и довольно противный.

– Это не я предлагаю, а психиатры. Вон, мамины книжки предлагают, – кивнул он в сторону двери в комнату, – и всё правильно предлагают! Представляешь? – засмеялся он кудахтающим смехом. – Так вот, у тебя, Адель, только два выхода. Выход номер один: прими ситуацию, скажи: «Да! Это я! Я такая – толстая, неуклюжая, ну и ещё какая уж не знаю. Но я такая одна. Я уникальна! И я имею права на все радости жизни! Я глухой, но желаю петь! Я слепой, но желаю рисовать! Я буду делать всё, что мне заблагорассудится, я хочу научиться всему, что делают другие! И пусть все смотрят»! И обязательно у тебя появятся сторонники и даже болельщики. И новые друзья тоже появятся, потому что люди увидят в тебе личность, сильную и независимую, а не толстую тень ободранного волка. Поняла?!

Аделаида вовремя прикусила язык, чтоб не сказать:

– Много ты знаешь! Тебе хорошо рассуждать…

Она начала со второй части вопроса:

– И как ты это всё себе представляешь?! Как я должна бегать на уроке физкультуры в мужских трусах, которые ненормальная Линоида заставляет носить на уроки?! Как, я тебя спрашиваю, если вся школа бросается к окнам и липнет к ним, отталкивая друг друга. А те, кто не боятся учителей, в один голос кричит: «Жирная камбала, тебя кошка родила!» Ну, скажи, как?!

– Адель! Ты меня восхищаешь! Адель, ну посмотри в зеркало! Мать, ну ты же действительно жирная! Это, кстати, второй выход! Тебе не нравится, как тебя называют, – сделай что-нибудь!

– Как это? – опешила Аделаида. – Что я могу сделать?!

– Худей, тётка! – ржаво заскрипел Манштейн. – Сядь на диету, пойди на какой-нибудь спорт! Займись собой!

«Знал бы ты про мой спорт! – с тоской подумала Аделаида. – Про „вихади ва двор, бегай – пригай“! Или про мамино – „жри, тебе сказала, а то мозги работать не будут!“ Эх! Уважаемый Игорь Моисеич! Были бы вы в курсе, какова женская жизнь в этом Городе на самом деле… Хотя, конечно, в ваших умозаключениях много разумного. Всё-таки странный вы какой-то, товарищ Манштейн. Совсем не такой, как многие. И родители ваши, Игорь Моисеич, скорее всего, должны быть странными. Увидеть бы их хоть в пол глазика. Поговорить».

– Фрукт, вы откуда-то переехали? – помолчав, спросила Аделаида.

– Из Кривого Рога. Три года уже стараемся вжиться в тутошнюю действительность. Нас же сюда, наверное, насовсем прислали.

– Что значит «прислали»?

– Партия и правительство! Слышала такие слова? Так вот, они и прислали папана работать на вашем заводе, как высококвалифицированного специалиста. Квартиру дали, матери должность нормальную.

«Более чем нормальную! „Председатель медкомиссии в военкомате“. Классно Фрукт устроился! Даже если в вуз не поступит, армия ему не грозит!»

– Ну и как тебе наш Город?

– Город как город… – задумчиво произнёс Фрукт.

Дверь тихо приоткрылась. Но вместо Чапы с гитарой в лоджию проскользнул Лорд.

– Всё нормально, брат! – Фрукт потрепал его за шкурку между ушами.

Аделаида тоже протянула было руку. Лорд глухо зарычал и оскалился. Она резко дёрнулась и чуть не свалилась с раскладного стула.

Лорд! – голос Манштейна впервые показался ей не таким писклявым. – Тебе не стыдно?! Это же моя подруга! Извинись сейчас же!

Лорд безропотно подошёл к Аделаида и, прикрыв глаза, положил ей морду в колени.

Шерсть его была гладкая, как шёлк и в то же время жёсткая и упругая…

– Сказать тебе про Город?

– Скажи!

– Кстати, а куда ты будешь поступать? – он опять спрашивал, а не отвечал.

– Хочу стать судмедэкспертом. Кстати, куда это Чапа пропал? Может, он забыл про гитару? – Аделаиде не так, чтобы очень хотелось услышать, как Манштейн будет «петь». Ей тупо надоел этот неприятный разговор. Надоел и очень расстроил. Оказывается, над собой надо работать?

– Придёт, не заблудится, – Фрукт отмахнулся, – эта специальность, мать, называется «врач-прозектор». А «судмедэксперт» – это должность. Тебе действительно нравится работа в морге? – Фрукт почему-то не удивился, не испугался, как будто речь шла о Политехе, или педиатрии.

– Да, очень! – ответила Аделаида с вызовом.

– Ты чего задёргалась? Ждала, что я упаду в обморок? Значит, тебе хочется ошарашивать, хочется быть не такой как все!

– Мне хочется работать в тишине, и чтоб было поменьше людей!

– Ну, так иди ночным сторожем в библиотеку! Чего ты сама себя обманываешь? – вредный Фрукт явно издевался! – Ладно, ладно, я пошутил!

– Короче, мы пошли! – в дверь просунулся Пупок в куртке и туфлях. – Там снег пошёл. Пойдём, погуляем на свежем воздухе.

– У нас в Городе праздник, когда идёт снег. Гуляют все, некоторые даже до утра.

– Что ли все идёте? Ну, ладно! А куда Чапа запропастился? Я его за гитарой послал, а он куда-то делся. Давай, давай… тебя, товарищ, только за смертью посылать! – Манштейн протянул руку и взял у Чапы гитару. – Вы там сильно нагуляли?

– Ну, да… есть немножко… Но девчонки прибрали, всё нормально. Ты с нами? – обернулся Пупок к Аделаиде.

– Нет! Она не идёт. За ней её пахан должен прийти! – Фрукт врал с совершенно непробиваемым лицом. Вот именно сегодня папа и не должен был её забирать! Её отпустили под «честное слово», и не как обычно до девяти, а до десяти вечера по случаю на «отлично» оконченной четверти, и под «честное слово», что её «обязательно проводят все вместе» прямо до порога.

– А-а-а, – понятливо протянул Пупок, – тогда мы пошли. Всё, пока!

– Пока! Лорд, проводи гостей!

Лорд с достоинством встал и направился к двери.

В квартире осталось трое: он, она и овчарка по кличке «Лорд».

– Может, ты хотела пройтись? Я как-то не подумал, – Фрукт медленно перебирал струны на гитаре, то подкручивал, то снова отпускал их.

– Ага! Очень хотела! У меня всю жизнь все сапоги промокают. Они же ещё снежками кидаться начнут. Терпеть не могу такую погоду! У нас в Городе, как только две снежинки выпадут, все выскакивают на улицы «играть в снежки» и кидаются льдом, замороженными шишками. Кто кому в глаз попал – тот крутой! Эти ненормальные и на крыши залезают, оттуда кидаются, и из-за углов! Вон мимо Дворца Культуры металлургов пройти невозможно. Знаешь, сколько их там на крышах сидит?! И кидают на головы что в руки попадёт.

– В кого? В знакомых, в друзей, что ли?

– Да, счас! На улицу выйти невозможно! И так скользко, тут тебе как засветят куском льда с ёлочной шишкой в центре, ни одна больница не примет. И никто их не ругает, типа, юноши радуются, развлекаются и в снежки играют.

– Нормально! Это как раньше гульбища устраивали?

– Вроде того! Только на гульбищах за женщинами по улицам не гнались и в угол их не загоняли. А у нас в Городе всё нормально, если череп проломят – только веселее будет!

– Да, ладно, не бери в голову! Так ты хочешь песню?

– Что за манера менять тему разговора?! Но песню хачу-у-у! – огрызнулась Аделаида.

Манштейн, наконец, настроил гитару, резким движением прижал ладонью струны…

Рыжий клок волос сполз на лоб. Но Фрукту он не мешал. Он совсем не смотрел на гитарный гриф. Наконец Аделаида увидела у него в руке то, что Фрукт искал по карманам. Это был медиатор. Фрукт зачем-то сунул его в рот.

– У-у-у-у, – стал он скулить себе под нос тоскливым голосом, – ми-ми-мии-и-и…

– Всё! Готово! «Старый дом»! – вдруг, как бы приготовившись к старту и вспомнив об Аделаиде, объявил он. – Посвящается тебе, Адель!

– Ну скажи, твоё? – Аделаида чуть не захрюкала от умиления.

– Куда нам! Заимствуем!

 
Что за дом притих,
Погружён во мрак,
На семи лихих
Продувных ветрах,
Всеми окнами
Обратясь в овраг,
А воротами —
На проезжий тракт?
Ох, устал, я устал, – а лошадок распряг.
Эй, живой кто-нибудь, выходи, помоги!
Никого, – только тень промелькнула в сенях
Да стервятник спустился и сузил круги.
В дом заходишь как Всё равно в кабак,
А, народишко —
Каждый третий – враг.
Своротят скулу,
Гость непрошенный!
Образа в углу – И те перекошены.
 

«Образа»?! – ошарашенно подумала Аделаида. – Как это «образа»?! Иконы церковные, что ли?! Так про них говорить вслух нельзя! За это же можно и из комсомола вылететь!»

 
И затеялся смутный, чудной разговор,
Кто-то песню стонал и гитару терзал,
И припадочный малый – придурок и вор
– Мне тайком из-под скатерти нож показал!
«Кто ответит мне —
Что за дом такой,
Почему – во тьме,
Как барак чумной?
Свет лампад погас,
Воздух вылился…
Али жить у вас разучилися?
Двери настежь у вас, а душа взаперти.
Кто хозяином здесь?
– напоил бы вином»
А в ответ мне:
«Видать, был ты долго в пути
– И людей позабыл,
– мы всегда так живём!
Траву кушаем
Век – на щавеле,
Скисли душами,
Опрыщавели,
Да ещё вином
Много тешились,
– Разоряли дом,
Дрались, вешались…»
 

У Аделаиды по спине бежали струйки. Очки с толстыми стёклами почти упали с кончика носа. Но она этого не замечала. Не заметила она и того, что голос Фрукта, столь некрасивый и немузыкальный, совсем не услышала. Она видела песню, живую песню, как если б ехала и смотрела в окно поезда. И даже нет, даже больше, она сама была в этой песне. Она в ней жила. Она в ней давно жила… В маминой квашеной капусте на Новогоднем столе из оранжевой миски с отбитой эмалью, в папиной родне из «теревни» (деревни), обдирающей шкуру с полуживого барана, подвешенного за задние ноги к ветке дерева, в самом папе, футболящем кошку ногой и трущем мочалкой Сёме волосатые ножки, потому что сам «палучаэт удаволствиэ» (получает удовольствие), жила в очереди за хлебом, где дядьки с безразличным выражением лица чем-то прижимаются к детской попке, жила с неразговорчивыми женщинами в тёмном, похожими на тени…

Кошмар! Это ж который час?! Все давно ушли, а она одна сидит наедине с мужчиной, пусть и одноклассником, но в пустой квартире без родителей, потому что они уехали! Она ни разу не вспомнила ни о доме, ни о маме с папой, словно воспитывалась не в хорошей, добропорядочной семье, а как будто мать её была безграмотной алкоголичкой. Так ведь назавтра об этом будет знать весь Город, и к ней теперь на всю жизнь пристанет кличка «испорченная»!

 
Я коней заморил, – от волков ускакал.
Укажите мне край, где светло от лампад,
Укажите мне место, какое искал,
– Где поют, а не стонут, где пол не покат».
«О таких домах Не слыхали мы
Долго жить впотьмах Привыкали мы.
Испокону мы – В зле да шёпоте
Под иконами В чёрной копоти».
И из смрада, где косо висят образа,
Я башку очертя гнал, забросивши кнут,
Куда кони несли да глядели глаза
И где люди живут, и – как люди живут.
…Сколько кануло, сколько схлынуло!
Жизнь кидала меня – не докинула.
Может, спел про вас неумело я,
Очи чёрные, скатерть белая?!
 

Песня закончилась резко и внезапно, так же как началась. Фрукт снова придавил ладонью струны и, откинувшись назад, прислонился затылком к холодной стене, как смертельно уставший человек, проделавший огромную работу.

– Ну, что, Адель, перекурим?

Она так и не рискнула посмотреть на часы. Она молчала и кусала губы.

– Не… не курю… говорила… А ты так много куришь, чтоб голос стал грубее, да? – Аделаида не улыбалась и не шутила. Всё наоборот, ей ещё никогда не было так… так страшно, что ли… так страшно от того, что всё так серьёзно. На секунду ей показалось, что она – какая-то бескрайняя чёрная пашня, по которой идёт Фрукт с огромной лопатой, вонзает её в мёрзлую землю, выворачивает пласты кусок за куском и разбивает их на части, Разбив, выворачивает новый. Вокруг нет ни души, только вороньё кружит, садится на бескрайнюю пашню, топчется, что-то клюёт и вновь взлетает с омерзительным карканьем.

Аделаида, не в силах отойти от ночного кошмара, с трудом поднялась со стула и подошла в окну.

Снег шёл всё сильней. Огромные, с орех рыхлые хлопья хотели лечь на землю, покрыть её белым саваном, но слабые, полуживые, таяли, не успев прикоснуться к асфальту. Ей всегда было жалко, что снежинки тают. Пролетают такое огромное расстояние с неба и тают. «Если бы люди спасли бы хотя бы две или три и положили их рядышком, то другие уже бы сели на маленький сугроб. Те, что опустятся, снова прирастут к своим друзьям и тоже не растают. А если хоть кто-нибудь не положит начало, то так будет длится час, год, вечность…» – неоновая лампа бросала неяркий свет на сосновые ветки, и казалось, что они запутались в паутине.

– Фрукт, чья это песня? – не оборачиваясь, тихо спросила Аделаида.

Она знала много композиторов, поэтов, Лебедев-Кумач, например, знала много песен. Знала «Край родной, навек любимый», комсомольские и пионерские песни, которые пела вся школа и она сама с преогромным удовольствием. Были песни из кинофильма «Песни моря». Ну, эти были вообще почти заграничными, как и весь фильм – сказка про красивую любовь:

 
От зари, до зари
От темна до темна
О любви говори,
Пой, гитарная струна!
 

Ещё ей рассказали по большому секрету, что есть «блатные» песни на бобинах, по сто раз переписанные и затёртые магнитофонными головками, которые все чистили одеколоном. Там много плохих слов, есть даже матерные. Эти песни слушали с большим интересом, потому что, как оказалось, все, кто сидит в тюрьме, – безвинно пострадавшие. Они очень хорошие, умные, честные, их бьёт конвой, а они очень любят своих старушек-матерей. Хотя Аделаида и не совсем понимала, если они так любят матерей, почему они совершают всякие преступления. Конечно, эти песни слушают втихаря, потому, что они «запрещённые». То, что пел Фрукт, не похоже ни на одну из них.

 
– Окна настежь у вас
А душа взаперти…
 

То, что он рассказал, просто страшно… Страшно всё – от первой до последней строки. Страшно всё, что происходит вокруг. Что её мама, считающая себя аристократкой и «выше всех», может избить её до полусмерти, и сама же потом грохаться в обмороки и обещать утопиться. Что папа скачет у мамы на побегушках и способен только засунуть щенку в ухо пчелу, а потом веселиться, когда щенок воет и мечется. Страшно, что когда Сёма изредка звонит домой, она берёт трубку и не знает, о чём с ним говорить? Страшно, что по городу спокойно ходят только «вольнохожденцы» – условно осуждённые, все же остальные обязаны им нравиться. Страшно, что женщины не умеют смеяться. Страшно, что в морге в ведре лежал маленький белый свёрток, и в кустах напротив дома у мёртвой засохшей девочки между ножек торчала спичка…

– Это Высоцкий, Владимир Семёнович, – Фрукт говорил тихо, почти шёпотом, – он живёт в Москве и работает в театре на Таганке. Моего отца старший брат с ним хорошо знаком. Он нам привозил записи. Такое даже по почте пересылать опасно.

«Конечно! – Аделаида и не удивилась. – Где ж ему ещё жить?! Конечно, в Москве! Не у нас же на улице Строителей!»

– Фрукт, а кто он, этот Высоцкий?

– Известный актёр, а вообще – поэт.

– У тебя есть его записи? – Аделаида повернулась всем корпусом и посмотрела Манштейну в глаза.

– Да, есть.

Вдруг Лорд, лежавший на полу, нервно приподнялся, прислушиваясь к посторонним звукам.

– Открой сейчас же! Открой, кому сказала! – от внезапного стука в дверь и голоса мамы почти в коридоре у Аделаиды подкосились ноги. – Я сейчас милицию вызову! Караул! Караул! – мама барабанила что было силы. Скорее всего, она пинала дверь ногами, и если б дверь не была дорогой и прочной, то точно бы снесла её с петель.

– Фрукт, мне труба! – в ужасе прошептала Аделаида, почему-то хватаясь за его белый шарф на шее. – Откуда моя маман узнала, где вы живёте?!

– Да ладно тебе, уймись! – Фрукт старался не показывать волнения. – Большой секрет, где мы живём! Не дрейфь, я что-нибудь придумаю!

– Не открывай! – Аделаида схватили Манштейна за рукав. – Не открывай! Она меня убьёт!

– Да отпусти ты! – Фрукт выдернул руку. – Давай, прячься за дверью и не высовывайся вообще!

Аделаида, щёлкая зубами так, что сама испугалась – как бы мама не услышала этот звук – полезла в стенной шкаф.

Манштейн, казалось, был совершенно спокоен. Он подошёл к двери и повернул ключ. Дверь немедленно распахнулась.

– Где моя дочь?! Что ты с ней сделал?! – мама произвела боевое движение, и, подпрыгнув, с визгом вцепилась Манштейну в грудки. В ту же секунду из-за его спины огромной тенью показался Лорд и угрожающе зарычал.

– Добрый вечер! – Фрукт аккуратно взял маму за запястья и опустил вниз. – Простите великодушно, не имею чести быть представленным! А кто ваша дочь, которая в столь поздний час должна осчастливить меня своим присутствием?

Аделаида не ожидала, что он так умеет, и от восторга чуть не вывалилась из шкафа.

– Ты не знаешь, кто моя дочь?! – мама совершенно отказывалась понимать. Она была просто уверена, что весь Город «обязан знать её и её дочь»! Мама, снова собравшись с силами, было предприняла ещё одну попытку оттолкнуть Фрукта, чтоб ворваться в комнату, однако Лорд, устало зевнув, равнодушно улёгся прямо в дверях, как будто там и только там его законное место. Теперь, чтоб пробиться в квартиру, надо было сперва перешагнуть через него. К такому подвигу мама, видимо, пока не была готова даже ради спасения чести и достоинства собственной дочери. Она беспомощно оглянулась назад. Там в пролёте лестницы маячил пуховый платок Анны Васильевны, Пашенькиной мамы.

«Так вот как она сюда попала! – догадалась Аделаида, пристально вглядывающаяся в замочную скважину, стараясь разглядеть как можно больше в маленький тоннель, соединяющий её с внешним миром. – Анна Васильевна решила не оставлять подругу одну и пошла в слякоть на улицу, чтоб оказать посильную помощь в поисках заблудшей дщери! Мало ли какие пикантные подробности можно увидеть?! Ну, а завтра, конечно же, с первыми лучами солнца новость о том, как они вместе спасали „блудницу“ разойдётся как световое излучение при ядерной атаке». И потом даже те, кто доселе не знал ни Аделаиды, ни её семьи, просто будут приходить к ним во двор, как японцы в Лувр, чтоб самим взглянуть на щекотливые экспонаты – несчастных отца, мать, и «испорченную» дочь.