Текст книги "Талисман, или Ричард Львиное сердце в Палестине"

– Мудрый! Не так он мудр, как хитер и лукав. Он действительно ловок в женских гостиных! Кто не знает его, всегда готового расточать любезности дамам? Как политик он так же часто меняет свои планы, как покрой своего платья, и никто никогда не может быть уверен, каких взглядов в политике он придерживается в данную минуту. Храбрый воин, говоришь ты? Да, он хорошо ездит верхом, чудесно сражается на турнирах тупым копьем. Но, скажи, был ли ты со мной, когда я однажды сказал этому ловкому маркизу: «Нас здесь трое храбрых христиан, там, в лощине, около шестидесяти сарацин; ударим по ним, согласны ли? Каждому из нас придется справиться только с двадцатью неверными».

– Помню, Ваше Величество, помню, как маркиз отвечал вам, что тело его не из глины и что лучше иметь человеческое сердце, нежели сердце зверя, хотя бы этим зверем был и сам лев. Но я вижу, нам придется закончить тем, с чего начали: пока Господь Бог не восстановит здоровья нашего короля Ричарда, не видать нам, видно, ни Иерусалима, ни Гроба Господня.

При этом замечании лицо Ричарда прояснилось, и он неудержимо залился смехом.

– Однако, – вскричал он, – несмотря на твою тупость, ты вынудил признание у своего государя! Правда, если бы ты мне не выставил напоказ всех этих нарядных кукол, готовых отнять у меня предводительский жезл, я не затронул бы их. Пусть они гордятся своими блестящими мантиями и тиарами, пусть в своем тщеславии выставляют свое величие, лишь бы они не стали помехой в моей священной цели. Ну что же, де Во, я готов признаться тебе в своей слабости и честолюбии. Быть может, в христианском стане есть много рыцарей храбрее Ричарда Английского и, быть может, благоразумнее было бы назначить вождем более достойного. Но, – продолжал монарх, привстав с постели и сбрасывая с себя одеяло, причем глаза его сверкали огнем, как будто он видел себя в пылу сражения, готовым водрузить знамя на стенах Иерусалима, – пока останется хоть капля крови в моих жилах, пока в силах будет владеть оружием моя рука, до тех пор не допущу, чтобы кто-либо другой осмелился вырвать у меня блестящую победу… Но… слышишь ли ты? Что за трубные звуки раздаются вдали?

– Мне кажется, это трубы короля Филиппа.

– Как же ты глух, Томас, – сказал Ричард, напрягая свои силы, чтобы привстать. – Неужели ты не умеешь различать звуков? Клянусь небом, это турки подступают к стану, и я слышу их дикие крики.

Он снова попытался привстать с постели, и де Во должен был приложить все усилия, чтобы удержать его, и даже призвал на помощь двух дежурных офицеров, бывших в передней части шатра.

– Ты бесчестный изменник! – вскричал венценосный монарх, когда, выбившись из сил, в изнеможении, он вынужден был уступить силе и улечься в постель. – Как бы я желал… Как бы желал я иметь столько сил, чтобы схватить секиру и раздробить тебе череп.

– Желал бы и я, государь, чтобы вы были в силах это сделать, хотя бы это и привело к моей гибели. Весь христианский мир выиграл бы, если бы король Ричард по-прежнему стал бы здоров, хотя бы ценой жизни Томаса Малтона.

– Добрый и верный слуга мой, – сказал Ричард, протянув руку барону, которую тот почтительно поцеловал, – прости государю твоему его вспыльчивость. Это, конечно, лихорадка. Но пожалуйста, узнай, что за чужестранцы появились в лагере, и приди сказать мне. Это шум не от христианских труб.

Де Во вышел из шатра, чтобы исполнить приказание короля, думая скоро возвратиться к больному.

Он поручил офицерам, оставленным при государе, заботы о нем, угрожая им наказанием в случае какого-либо упущения. Эти угрозы могли увеличить их робость, но не сделали их более внимательными к больному – они боялись сурового, неумолимого лорда Гилсленда не меньше, чем гнева самого монарха.

Глава VII

Никогда не сражались Англия с Шотландией без потоков крови, орошавших наши пажити, как ручей воды, стекающий в долину.

Оттербурнское сражение

Много шотландских рыцарей присоединилось к крестоносцам, ставшим под знамена английского монарха. Будучи, как и воины этого государя, происхождения саксонского или норманнского, они разговаривали на одном языке. Некоторые из них имели поместья как в Шотландии, так и в Англии, и многих связывали узы родства и брака.

Во время царствования Эдуарда I, который разжег кровопролитные войны между Англией и Шотландией, оба народа жестоко сражались: англичане стремились покорить Шотландию, шотландцы твердо и упорно стремились отстоять свою независимость. Для нее они были готовы на любые жертвы. Хотя войны между обоими народами были частыми и кровопролитными, те и другие относились с уважением к отважному противнику, что несколько смягчало ужасы войны. Благодаря этому в мирное время оба народа могли объединиться во имя общей цели, и воины обеих земель могли вместе сражаться, как теперь, против неверных мусульман.

Открытый, прямой и воинственный характер Ричарда, который не делал различий между своими воинами и подданными Вильгельма, короля Шотландского, способствовал тому, что воины обеих земель стекались под его знамена. Однако в трудных обстоятельствах, сложившихся в долгий период его болезни, национальная ненависть снова вспыхнула среди воинов разных земель: так раскрываются застарелые раны на человеческом теле, когда оно, изможденное, поражено болезнями.

Во время перемирия, остановившего борьбу с неверными, вновь пробудились в них старые взаимные распри. Принадлежа к народу более слабому, часто чувствующему сильную руку англичан, шотландцы, гордые и ревнивые к своей славе, с болезненным самолюбием часто чувствовали себя оскорбленными. Как римские полководцы в былые времена оспаривали владычество вселенной, так и шотландцы не допускали мысли о своей подчиненности, а англичане не признавали их равенства с собой. Всюду возникали распри и доносы: воины, их начальники и рыцари, единодушно действовавшие во время сражений, смотрели враждебно друг на друга, не сознавая, что теперь, более чем когда-либо, не только успех их предприятия, но даже личная безопасность зависит от единодушия. Несогласие царило среди всех народов: французы и англичане, немцы и итальянцы, даже датчане и шведы находили повод быть недовольными друг другом. Но их распри нас не так занимают, как вражда двух живущих на одном острове народов, владеющих родственным языком.

Из всех английских дворян, последовавших за королем в Палестину, барон де Во был враждебнее остальных настроен против шотландцев. Его поместья находились на границе с Шотландией, и всю свою жизнь он провел, воюя с соседями. Он жег их жилища, истреблял их мечом, а они платили ему тем же. Его привязанность и верность государю походила на любовь к своему господину английской собаки, которая всегда ворчит даже на тех, кому симпатизирует, и опасна для всякого подозрительного человека.

Барон де Во всегда с негодованием и ревностью смотрел на знаки отличия, которые раздавал Ричард жестокому, лживому и злонамеренному, по его мнению, народу, раскинувшему свои поселения на заречной границе, в нагорной стороне и по степным местам. Он даже сомневался в успехе Крестового похода, в котором приняли участие и шотландцы: барон де Во относился к ним почти как к сарацинам. Прямой и открытый, не привыкший скрывать малейшие проявления любви и ненависти, он не любил утонченной вежливости шотландцев в обращении, которую они заимствовали от своих постоянных союзников французов. Эту вежливость он всегда считал знаком лживости и обмана; ею, думал он, этот народ старается усыпить подозрения своих соседей, которых они не могут одолеть открытыми и законными средствами.

Хотя барон де Во и испытывал неприязнь к своим северным соседям, распространяя ее даже на шотландских крестоносцев, однако его уважение к королю, его долг и обет крестоносца не позволяли проявлять ее. Он лишь старался избегать общения со своими северными собратьями, был суров и неприступен по отношению к ним всякий раз, когда ему случалось быть вместе в походе. Бароны и шотландские рыцари замечали его презрение и платили ему тем же. Из-за такого отношения шотландцы привыкли смотреть на него как на своего непримиримого врага. Однако, хотя не было в нем мягкости и снисхождения, сердце его было открыто для сострадания ближнему, и он всегда готов был оказать ему помощь. Благодаря своему богатству Томас Гилсленд имел всегда в изобилии всякого рода припасы и часть их тайно отправлял в шотландский лагерь. Он всегда помнил драгоценный завет – творить добро любящим и ненавидящим. Он, тайно делавший добро даже недругам своим, и думать не мог о мести и радости в связи с гибелью своих врагов. Эти черты характера сэра Гилсленда особенно важны, чтобы осмыслить последующие события.

Едва Томас де Во вышел из королевского шатра, как убедился в справедливости замечания английского монарха, которого, как знатока музыки, не мог обмануть слух, привыкший различать оттенки звуков: звуки, проникшие в палатку, действительно издавали трубы и литавры сарацин. В конце длинного ряда палаток, примыкавших к шатру Ричарда, он увидел толпу воинов, собравшихся в центре лагеря, откуда раздавалась музыка. К своему великому удивлению, он различил между разнообразными шлемами белые тюрбаны, длинные копья вооруженных сарацин, верблюдов-дромадеров с их неуклюжими шеями.

Неожиданное странное зрелище вызвало в нем сильное негодование: это означало полное отступление от правил, так как было установлено, что при сношениях с неприятелем в мирное время воины обоих народов должны сходиться в условленном месте, за определенной чертой. Барон быстро огляделся, желая выяснить причину появления сарацин в лагере.

Твердой поступью приближался к нему издали рыцарь, и по его гордому виду барон де Во заключил, что это шотландец или испанец. Через минуту он действительно убедился, что это храбрый шотландский рыцарь Спящего Барса.

Не думая останавливать его, он хотел с гордым, недовольным видом пройти мимо, желая показать, что не хочет иметь с ним никаких дел, но сэр Кеннет сам подошел к нему и обратился с холодной учтивостью:

– Лорд де Во Гилсленд, мне необходимо с вами переговорить.

– Со мной? – спросил английский рыцарь. – Извольте, но будьте кратки, так как я послан с поручением от моего государя.

– Дело, о котором я должен сообщить вам, касается лично Его Величества, – отвечал сэр Кеннет, – я надеюсь вылечить Его Величество.

Лорд де Во недоверчиво посмотрел на шотландца.

– Вы не лекарь, сэр Кеннет, и в осуществление вашего желания так же трудно поверить, как если бы вы захотели обогатить английскую корону.

Хотя Кеннета и оскорбил грубый ответ де Во, он спокойно возразил:

– Слава и богатство наши зависят от здоровья короля Ричарда, но время не терпит. Скажите, могу ли я увидеть государя?

– Конечно нет, до тех пор, пока вы не объясните мне, что вам угодно. Покои государя не открываются так же легко, как гостиница в северных странах, для всякого, кому бы захотелось войти.

– Не потерпел бы я ваших слов в иное время, – горячо прервал де Во сэр Кеннет, – но крест, который я ношу наравне с вами, и важная причина, побудившая меня обратиться к вам, не позволяют мне этого. Итак, я скажу вам яснее: я привез мавританского лекаря, который берется вылечить короля Ричарда.

– Мавританского лекаря! Но кто убедит меня, что его лекарства не яд?

– Его собственная жизнь, милорд, его голова, которой он ручается за выздоровление короля.

– Много бездельников знавал я, которые ничуть не дорожили своей дешевой жизнью и шли на виселицу так же легко, как на пир.

– Но вот в чем дело, милорд: Саладин, которого все признают храбрым и великодушным неприятелем, прислал этого лекаря, дав ему приличную свиту телохранителей. Сам Саладин питает глубокое уважение к лекарю; им же присланы плоды и напитки для Его Величества; послание его выражает желание и надежду на скорое выздоровление Ричарда от лихорадки, так как султан горит нетерпением с обнаженным мечом и ста тысячей конницы посетить его. Угодно ли будет вам, тайному советнику Его Величества, приказать развьючить верблюдов и дать распоряжение достойно принять лекаря.

– Однако, – сказал де Во, все еще недоверчиво относясь к словам сера Кеннета, – кто поручится мне за честь Саладина, который, быть может, задумал злодейством избавиться от сильнейшего врага?

– Я сам, и отвечаю за него жизнью, имуществом и честью.

– Как странно! – воскликнул лорд де Во. – Север ручается за юг, шотландец за турка! Могу ли спросить вас, сэр Кеннет, каким образом вы оказались к этому причастны?

– Я ездил на богомолье, милорд, а затем, исполнив свой обет, посетил святого энгаддийского пустынника, к которому имел поручение.

– Не можете ли вы, сэр Кеннет, сообщить ответ святого старца?

– Нет, милорд.

– Но разве вам неизвестно, – надменно вскричал англичанин, – что я член Английского тайного совета?

– Я не завишу от него, милорд, хотя в эту войну и служу под знаменами английского короля. Поручение мне было дано верховным Советом королей, владетельных князей и славных военачальников крестоносной армии, и им одним обязан я дать отчет о результатах моего паломничества.

– Так вот какие слова слышу я от тебя! – вскричал гордый барон. – Знай же, что, хотя бы ты и был княжеским и королевским послом, никакой лекарь не будет допущен к постели Ричарда Английского без позволения лорда Гилсленда, и горе тому, кто осмелится проникнуть в его шатер без моего ведома!

Он с надменным видом хотел идти дальше, но шотландец, преградив ему путь, спокойно, однако не теряя достоинства, спросил его, считает ли его сэр Гилсленд дворянином и храбрым рыцарем?

– Все шотландцы дворянского происхождения, – ответил сэр Томас с колкой насмешливостью. Но, почувствовав несправедливость сказанных им слов и видя, что краска выступила на мужественном лице Кеннета, прибавил: – Конечно, вы храбрый рыцарь, грешно было бы сомневаться: я много раз видел вас честно и храбро исполняющим свой долг.

– Итак, – сказал шотландец, видимо, удовлетворенный искренностью де Во, – клянусь вам, Томас Гилсленд, своим шотландским происхождением, которое мне так же дорого, как и мой древний благородный род, клянусь вам святой целью, ради которой я здесь, в этих далеких странах, клянусь вам, наконец, знамением носимого мною креста, что нет во мне иного желания, как способствовать выздоровлению Ричарда Львиное Сердце.

Англичанин был поражен глубиной доброжелательства, слышавшегося в голосе Кеннета, и ответил ему более дружелюбно:

– Благородный рыцарь Спящего Барса, я вполне доверяю вам, но скажите сами, благоразумно ли допустить неизвестного лекаря, приехавшего с земли, где приготовление яда достигло высокой степени совершенства, благоразумно ли позволить испытать ему действие неизвестного нам лекарства на государе, жизнь которого дорога всему христианскому миру?

– Одно лишь могу я привести в свое оправдание, милорд: мой оруженосец, единственный оставшийся в живых из всей моей свиты, слег от той же лихорадки, которая теперь лишила нас могучей опоры в лице короля Ричарда. Два часа тому назад лекарь испытал на нем действие своего лекарства: больной успокоился и заснул глубоким сном. Я уверен, что он излечит и эту болезнь, причинившую нам столько бед. Ручательством за его искусство и знания служит то, что сам Саладин возложил на лекаря эту серьезную миссию, прекрасно понимая всю ответственность. Ему обещана награда в случае выздоровления короля Ричарда. Если же он не выполнит обещанного, то подвергнется серьезному наказанию, и, мне кажется, сказанного вполне достаточно для того, чтобы мы могли без опасения довериться этому лекарю.

Глубоко задумавшись, стоял в нерешительности перед шотландцем барон де Во, сомнения одолевали его.

– Можно ли мне увидеть вашего оруженосца, сэр Кеннет? – проговорил он наконец, взглянув на него.

Шотландец задумался и, покраснев, ответил:

– Охотно, милорд, но не удивляйтесь, увидев мое скромное жилище, не забывайте, что шотландские рыцари не знают роскоши ни в еде, ни в обстановке, нет у них ни великолепно убранных палаток, ни мягких перин, этим они сильно отличаются от своих северных соседей. Я живу бедно, лорд Гилсленд, – прибавил он, подчеркнуто выразительно произнося эти слова, неохотно провожая барона в свою палатку.

Сильно предубежден был барон де Во против народа, бедность которого вошла в поговорку, но был слишком благороден, чтобы находить удовольствие в унижении храброго, гордого воина, желавшего утаить свою нищету, которую теперь ему не удалось скрыть.

– Недостойно было бы крестоносцу заботиться о светской роскоши и суетных мелочах, – ответил барон де Во, – когда его должна заботить великая, святая цель. Как бы ни были велики испытываемые нами нужды и горести, но страдания и жертвы наши ничто в сравнении с мучениями стольких святых, с сияющими теперь венцами славы.

Давно не проявлял Томас Гилсленд такого красноречия, и, странное дело, он противоречил себе, так как любил и роскошный стол, и богато убранное жилище.

Вскоре они подошли к лагерю рыцаря Спящего Барса. Казалось, сэр Кеннет, ободренный словами Томаса Гилсленда, не должен был бы стыдиться своей бедности. Обширное пространство земли, отведенное по требованию сэра Кеннета для тридцати палаток воинов, прибывших с ним в Святую землю, почти пустовало. Лишь часть его занимали бедные хижины, из которых многие казались запустелыми, а некоторые и вовсе разрушились. В центре лагеря виднелась небольшая хижина, по виду отличавшаяся от других лишь прикрепленным на верхушке копья знаменем в форме ласточкиного хвоста, которое своими длинными складками склонялась книзу, как клонится поблеклое растение от знойных лучей азиатского солнца. То было помещение начальника. Ни пажей, ни оруженосцев, ни даже часового не было видно на страже, не было заметно ни признака феодальной власти или рыцарского звания. Его охраняли лишь слава и доброе имя.

Сэр Кеннет унылым взглядом окинул лагерь, но, подавив волнение, вошел в свою хижину, дав знак барону Гилсленду следовать за собой. С любопытством осмотрелся де Во. Сожаление, отчасти смешанное с презрением, – чувства, которые иногда бывает так же трудно отделить, как жалость от симпатии, – охватили его. Наклонив свой величественный шлем, он вошел в палатку, головой почти касаясь потолка.

Убого выглядела хижина: две постели составляли почти единственное ее убранство. Одна из них, из сухих листьев, была покрыта шкурой антилопы, судя по оружию, расставленному вокруг нее, и серебряному распятию, стоявшему в изголовье, она принадлежала рыцарю Спящего Барса. На другой лежал больной, о котором говорил сэр Кеннет. На первый взгляд он казался сильным и мощным, средних лет, черты лица его были из тех, которые надолго врезаются в память. Он неподвижно лежал на своей постели. Сэр Кеннет уступил своему оруженосцу длинную мантию и другие одежды, которые рыцари носят вместо лат и кольчуг.

Хижина делилась на две части. В первой половине, через которую прошел барон, мальчик в камзоле, истертом от времени, в полусапожках из верблюжьей кожи и синей шапке, на коленях перед наполненной углем жаровней пек на железном листе лепешки из ячменной муки – любимую еду шотландцев. На одном из столбов, поддерживавших хижину, висела часть туши антилопы. Нетрудно было догадаться, каким образом добыл рыцарь это лакомое кушанье: неподалеку лежала огромная, великолепная гончая собака, каких не было и у короля Ричарда. При виде обоих рыцарей благородное животное издало глухое ворчание, звуки которого отдались, как гул отдаленного грома. Узнав своего хозяина, она наклонила голову, махая хвостом и сдерживая шумное проявление своей радости. По врожденному инстинкту, она не нарушала глубокой тишины, царившей в комнате больного.

Рядом с постелью оруженосца, на подушке из звериных шкур, сидел мавританский лекарь, по обычаю своему поджав ноги. При слабом свете, тускло разливавшемся в палатке, с трудом можно было различить, что нижнюю часть его лица закрывала длинная черная борода, почти доходившая до пояса, на голове надета высокая татарская шапка из овечьей шерсти, того же цвета, что и борода; такого же цвета был и кафтан. Ярким огнем сверкали в темноте его черные глаза.

Чувствуя глубокое почтение к незнакомцу, английский лорд хранил глубокое молчание. Несмотря на его грубый нрав, зрелище нищеты и горести, переносимых с твердостью, без ропота и жалоб, произвели на него впечатление гораздо более сильное, нежели великолепнейшее убранство царских покоев. В продолжение нескольких минут слышалось лишь сильное и ровное дыхание больного, который, по-видимому, забылся глубоким сном.

– С неделю уже он не смыкал глаз, как уверял меня мальчик, что ухаживает за ним, – сказал сэр Кеннет.

– Благородный шотландец! – воскликнул Томас де Во, схватив руку Кеннета и дружелюбно пожимая ее. – Это ужасное положение должно измениться, ваш оруженосец нуждается в пище и в хорошем уходе.

Он произнес последние слова по привычке громким и решительным голосом, и больной проснулся.

– Благородный господин мой, сэр Кеннет, не правда ли, клайдская вода прохладнее и чище мутных вод палестинских источников?

– Ему снится родина, и он счастлив в своих сновидениях, – сказал сэр Кеннет лорду де Во вполголоса. Едва он произнес эти слова, как лекарь, встав со своего места и опустив руку оруженосца, которую держал, наблюдая за пульсом, подошел к рыцарю и, дав знак, чтобы они хранили молчание, взял их обоих под руки и вывел из хижины.

– Во имя Иссы бен-Мариам[8]8
  Марии, Матери Иисуса.


[Закрыть], которую мы так же почитаем, как и вы, – сказал лекарь, – не мешайте действию данного мной лекарства. Пробуждение его в данную минуту будет ему стоить жизни или лишения рассудка. Но придите сюда в вечерний час молитвы правоверных, когда с мечетей раздается призывный голос муэдзина, и если до тех пор он будет спокоен, то обещаю вам, что этот храбрый воин будет в состоянии без вреда для своего здоровья разговаривать о серьезных делах.

Уступая лекарю, который, видимо, придерживался пословицы «Комната больного – царство лекаря», оба рыцаря удалились.

На несколько минут они застыли у выходной двери хижины: Кеннет ожидал, чтобы его гость простился, барон де Во из своих соображений старался продлить свидание. Собака, сопровождавшая их, ласкалась к своему хозяину, водя длинной мордой по его руке. Рыцарь ласково потрепал ее; этой незначительной ласки было достаточно, чтобы собака не удержалась от проявления радости: задрав хвост, она стрелой пустилась обегать полуразрушенные хижины, не пересекая, однако, границы, будто чуя, что там не будет больше пользоваться защитой своего господина. Через несколько минут она вернулась к сэру Кеннету и смущенно начала тереться о него.

Оба рыцаря с удовольствием смотрели на нее: сэр Кеннет гордился благородным животным, а английский барон, страстно любивший охоту, как хороший знаток собак невольно залюбовался ею.

– Славная собака, – сказал барон де Во. – Я думаю, сэр Кеннет, что аланы самого короля Ричарда не сравнятся с ней, если она на охоте так же искусна, как прытка в беге… Но позвольте мне спросить вас, однако не думайте, что я хочу оскорбить вас; скажите, разве вам неизвестно запрещение держать собак кому бы то ни было, исключая графов, без особого разрешения короля Ричарда? Насколько мне известно, сэр Кеннет, у вас нет этого разрешения. Я говорю теперь с вами как начальник конницы.

– А я отвечу вам как свободный человек и как шотландский рыцарь, – с гордостью возразил Кеннет. – Я сейчас временно служу под английским знаменем и никогда не подчинялся закону вашей земли об охоте. Я не настолько его уважаю, чтобы подчиняться ему. Когда трубы призывают к битве, я первый сажусь на коня; когда дают сигнал к атаке, мое копье всегда готово поразить врага. Но в часы отдыха и свободы король Ричард не имеет прав стеснять мои развлечения.

– Однако же лихо относитесь вы к королевским приказам, – заметил барон де Во, – и так как мне поручен надзор за соблюдением этого правила, то позвольте прислать вам охранную грамоту для вашего друга.

– Благодарю вас, – холодно ответил шотландец, – но собака моя никогда не переступает за отведенную границу, а здесь я сам смогу защитить ее. Однако, – прибавил он, смягчив свой недружелюбный тон, – слишком грубо было бы отвечать так на ваше любезное приглашение. От всего сердца благодарю вас, милорд. Мой Росваль может не понравиться оруженосцам и стремянным короля Ричарда, они могут его обидеть, я же не допущу никакого насилия над ним, и поэтому не исключены неприятные столкновения. Поскольку вы видели мое жилище, милорд, – продолжил он с улыбкой, – то мне не стыдно признаться вам, что мой Росваль – главный поставщик съестных припасов; я полагаю, что Ричард Львиное Сердце не желает походить на сказочного льва менестрелей, который, возвращаясь с охоты, оставлял себе всю добычу. Не думаю, чтобы он запретил бедному дворянину тешиться охотой и добыть себе кусок дичи здесь, где так трудно достать другую пищу.

– Если честно, – произнес барон, – вы вполне справедливы в своих суждениях о нашем государе, но одно слово «дичь» кружит головы нашим норманнским властителям.

– Но, – сказал шотландец, – до нас недавно дошли слухи от богомольцев менестрелей, что многочисленные толпы изгнанников объединились в графствах Ноттингемском и Йоркском под предводительством сильного и меткого стрелка Робин Гуда, помощник которого известен под именем Маленького Джона. Мне кажется, благоразумнее было бы, если бы Ричард отменил закон об охоте в Англии, а не вводил бы его в Святой земле.

– Что же делать, сэр Кеннет, – возразил де Во, пожимая плечами, видимо, желая избежать неприятного и опасного разговора, – что делать, если мир отказывается понимать друг друга. Но я должен проститься с вами, мне давно пора к королю. Вечером я буду у вас, чтобы переговорить с лекарем. А пока позвольте прислать вам припасов для вашей трапезы.

– Благодарю вас, милорд, – ответил сэр Кеннет, – не стóит: благодаря Росвалю у меня запасов хватит недели на две. Знойное солнце Палестины, причиняющее столько бед, распространяя своими жаркими лучами среди нас болезни, в то же время сушит дичь.

Оба рыцаря расстались весьма дружелюбно. Перед уходом Томас де Во разузнал все подробности относительно прибытия мавританского лекаря, захватив с собой и верительные грамоты, присланные Саладином.