Текст книги "Либеральные идеи в царской России. От Екатерины Великой и до революции"

2. Западные образцы

Различные исторические процессы и события, в том числе Великая французская революция и распространение демократии в XIX веке, не только убедили российских мыслителей в возможности воплощения идей либерализма в жизнь, но и продемонстрировали некоторые трудности, правовые и практические, возникающие при осуществлении всех этих замыслов. Особо важную роль сыграла здесь Великая французская революция, потому что ее лидеры пытались представить ее как поворотный момент в истории, когда либерализм перестал быть абстрактной теоретической концепцией и стал реальным историческим явлением[38]38
  Следующие поколения либеральных мыслителей разделяли эту точку зрения, см., например, [Arblaster 1984: 203–224]. Более подробно см. [Baker et al. 1987–1994].


[Закрыть]. Вера французских революционеров в освободительную силу основных прав человека и в универсализм идей Просвещения нашла воплощение в важнейшем документе этой эпохи – Декларации прав человека и гражданина (Déclaration des droits de l’homme et du citoyen, 1789). Однако их попытки обосновать законность некоторых институтов власти с опорой на абстрактные этические принципы и неспособность сдержать ряд обещаний, касавшихся прав человека, также пролили свет на целый комплекс неразрешимых проблем, возникающих при воплощении либеральных идей в жизнь.

Главными философскими принципами Великой французской революции были «свобода, равенство, братство», и поначалу никто не обращал внимания на иерархию этих понятий и их сочетаемость друг с другом[39]39
  См. [Ozouf 1984–1992; Ozouf 1988].


[Закрыть]. Так, в Декларации прав человека сказано, что «цель всякого политического союза – обеспечение естественных и неотъемлемых прав человека» (статья 2), при этом утверждается (в соответствии с представлением Руссо об общей воле), что «источником суверенной власти является нация» и что «никакие учреждения, ни один индивид не могут обладать властью, которая не исходит явно от нации» (статья 3)[40]40
  См. [Туманов 1989: 26–29; Conac et al. 1993: 77–99].


[Закрыть]. Веря в то, что свобода является результатом установленного законом равноправия, лидеры Великой французской революции на первом этапе старались уничтожить несправедливые политические институты, видя в этом средство для достижения свободы[41]41
  Руссо развил эту идею в своем сочинении «Рассуждение о политической экономии» (1755), в котором писал, что «люди в целом становятся теми, чем и кем их делает правительство» [Руссо 2013: 51].


[Закрыть]. Однако после 1791 года, когда различия между формальной и реальной свободой обрели более очевидный характер, из трех революционных лозунгов все большее значение стало придаваться одному – равенству. В это время лидеры Великой французской революции трактовали идею Руссо о неразделимости общей воли буквально и были убеждены в том, что их попытки отстаивать этот принцип при создании рационального государства были оправданными, так как всеобщее равноправие означало всеобщую свободу. Морально-нравственный аспект такой деятельности сразу стал вызывать вопросы у свидетелей и участников этого исторического процесса, так как проводимая правящей верхушкой «рациональная» политика во имя свободы обернулась насилием и террором.

Годы, последовавшие за Великой французской революцией, пришлись на тот период российской истории, когда Екатерина II прекратила вести дружбу с философами и начала преследовать таких деятелей российского Просвещения, как А. Н. Радищев и Н. И. Новиков (1744–1818). Однако Великая французская революция по-прежнему занимала важное место в умах российских интеллектуалов, которые рассуждали о возможности воплощения западных идей в России и задумывались о том, что кровавые события, сотрясшие Францию, могут произойти в будущем и в их стране. Подытоживая плоды этих размышлений, Д. 3. Шляпентох пишет:

Великая французская революция символизировала собой не только прогресс западного общества и универсализм исторических процессов; она также означала, что демократия в той или иной форме была будущим человечества… Террор и деспотизм были лишь временными явлениями [Shlapentokh 1996: 3; Keep 1968].

Однако уроки истории можно было извлекать не только из Великой французской революции. Далее мы увидим, что ее влияние на некоторых российских мыслителей (например, М. М. Ковалевского (1851–1916) и Милюкова) было куда более сложным, чем писал Шляпентох[42]42
  Подробнее о взглядах Ковалевского и Милюкова см. в главе 6.


[Закрыть]. Другие российские философы и общественные деятели считали, что неоднозначные и негативные процессы, происходившие в годы Великой французской революции, ставят под сомнение утверждения французского философа маркиза де Кондорсэ (1743–1794) о необратимости исторического прогресса и наступлении свободы [Кондорсэ 1936]. Такие либералы, как Струве, Новгородцев и С. А. Котляревский (1873–1939), оценивая итоги Русской революции 1905 года, во многом опирались на работы Б. Констана, критически оценивавшего наследие Великой французской революции[43]43
  Взгляды Констана и Гумбольдта более подробно изложены далее.


[Закрыть].

Все эти вопросы о возможности улучшения общества посредством институционального реформирования тесно связаны с еще одним важным историческим процессом, оказавшим огромное влияние на развитие либеральных идей, а именно с подъемом демократии в XIX веке. С позиций либерализма «власть народа», то есть воля большинства, без наличия работающих механизмов, гарантирующих соблюдение индивидуальных прав и свобод, создает определенные риски. Если либерализм – это концепция, в основе которой лежат формулирование и защита некоего пространства негативной свободы (согласно определению Дж. Грэя, либеральное правительство – это «конституциональное правительство» [Gray 1986: 74]), демократия предлагает техническое решение этой задачи. Это один из многих возможных способов организации власти; связь между этими двумя понятиями сложна и многогранна[44]44
  См. [Bobbio 1986; Graham 1992].


[Закрыть].

С начала XIX века и на всем его протяжении представители европейской буржуазии, выступавшие за демократические принципы и личные свободы, стремились распространить гражданские права, прежде принадлежавшие только членам правящей элиты, на более широкие слои населения, однако с настороженностью относились к идеям социального и экономического равенства[45]45
  Среди исторических исследований, посвященных либерализму, заслуживают внимания книги Р. Беллами и Г. де Руджеро [Bellamy 1992; De Ruggiero 1984].


[Закрыть]. Появление социалистических вождей и призывы к социальной революции заставили либералов вновь задуматься о возможных катастрофических последствиях «народного правления» и той огромной и вторгающейся во все сферы жизни власти, которой будет обладать основанное на популистских принципах государство. Такие виднейшие деятели либерализма, как А. де Токвиль (1805–1859) и Дж. Милль (1806–1873), анализируя исторические процессы, описывали, как забота об общественном благе и интересах большинства ограничивает возможности отдельного человека, и некоторые мыслители, ранее выступавшие за новые права и свободы, пересмотрели свои взгляды. Однако со временем опасения либералов, что предоставление права голоса широким народным массам (мужчинам) поставит под угрозу соблюдение прав личности, уменьшились, так как практика показала, что это не так. Ко второй половине XIX века западные либералы стали постепенно осознавать, что лучшим способом добиться того, чтобы власть имущие защищали интересы своих подданных, является участие в демократических процессах людей, которые ценят неприкосновенность личных прав. Демократия стала все больше восприниматься не как самоцель, а как средство сохранения и защиты индивидуальной свободы.

В России либералы с большей настороженностью относились к идее демократического правления, так как многие из них испытывали сомнения в том, что российские крестьяне в массе своей готовы к исполнению собственных гражданских обязанностей и разделяют те же либеральные ценности, что и прогрессивная часть общества. Впрочем, политические процессы, протекавшие в это время в Европе, где установление демократических принципов, основанных на соблюдении гражданских прав и равенстве перед законом, в общем и целом совпадало с либеральными представлениями о свободе личности, в какой-то степени помогли развеять эти страхи. Более того, как правило, российские мыслители с меньшей тревогой воспринимали вмешательство государства в общественную, экономическую и культурную жизнь граждан, чем их западные единомышленники, что на самом деле было вполне в духе происходившей в течение всего XIX века переоценки либералами роли государства – от вызывающего опасения репрессивного механизма до органа, который ради общего блага регулирует различные аспекты жизни сограждан. Одновременно с этим происходило усиление роли государства во всех сферах жизни, и оно все более прочно утверждалось в своем новом статусе поставщика общественных благ. Этим политическим изменениям сопутствовало возникновение целого ряда либеральных течений, представители которых пытались переосмыслить концепции свободы и государства, ставя во главу угла позитивную свободу и отказ от идеологии невмешательства. В Великобритании группа философов, известных как «новые либералы», настаивала на том, что свобода подразумевает под собой не только соблюдение гражданских прав и общественного порядка, но и благополучие и счастье всех членов общества, включая самых бедных. Философ Т. Грин (1836–1882) создал уходящую корнями в метафизический идеализм теорию свободы, в которой социально ориентированное государство обязано было бороться с бедностью и невежеством своих самых неимущих граждан[46]46
  См. [Wempe 2004], особенно с. 107–154.


[Закрыть]. Лучшей характеристикой той новой роли, которую, по мнению социал-либералов, должно было играть государство в качестве распределителя общественных благ и гаранта свобод для всех своих граждан, являются слова британского социолога и философа Л. Хобхауса (1864–1929): «У свободы есть и другие враги, помимо государства, и на самом деле мы боремся с ними именно с помощью государства» [Hobhouse 1922:83].

3. Либерализм между свободой и справедливостью

Когда в XIX веке либерализм стал превращаться из философской концепции в политическое движение, такие мыслители, как Милль, Токвиль и Констан, стали основоположниками либеральной традиции, опирающейся на исторические реалии. Эти теории особенно интересны, поскольку их создатели отказались от абстрактных понятий раннего либерализма и сформулировали новую парадигму взаимоотношений между индивидуумом и обществом, в которой свобода понималась как постоянная переоценка различных духовных и материальных ценностей в зависимости от историко-географического контекста.

Свои самые известные соображения о природе свободы, основой для которых послужили события Великой французской революции и Реставрации Бурбонов (1814–1830), Констан высказал в лекции «О свободе у древних в ее сравнении со свободой у современных людей» («De la liberte des anciens et des modernes»), прочитанной им в Королевском атенеуме[47]47
  Атенеум – товарищество свободного общедоступного образования (1786–1848). Цит. по: [Констан 1993].


[Закрыть] в Париже в 1819 году [Констан 1993]. Его предостережения о таящейся в учении Руссо опасности того, что общая воля может подавить индивидуальную и вызвать к жизни тиранию, примером которой был террор во времена Великой французской революции, оказали большое влияние на российских мыслителей – от А. П. Куницына (1783–1840) до декабристов, которые проводили параллели между положением дел в России и старым порядком (Ancien Regime)[48]48
  См., например, статью Куницына «О конституции» [Куницын 1818].


[Закрыть]. Констан подчеркивал необходимость четкого разграничения между частной и общественной сферами в новом крупном обществе и говорил о том, что современный индивид для развития своих способностей нуждается в свободе, обеспечить которую ему обязано государство[49]49
  О взглядах Констана на свободу см. [Holmes 1984; Jennings 1969].


[Закрыть]. Он утверждал, что, если интересы общества будут поставлены выше личных свобод, любые действия элиты или прихоти большинства могут быть объявлены оправданными под тем предлогом, что они совершаются во имя свободы. Вслед за Ш. Л. де Монтескьё (1689–1755) Констан считал, что свобода, как и стоящие за ней законы, обусловлена конкретными обстоятельствами времени и места, потому он был особенно чувствителен к тому, каким образом исторические события влияют на концепцию свободы в том или ином обществе; хотя он яростно критиковал произвол, происходивший во время революции, глубокий анализ того, как при Наполеоне в обществе постепенно утрачивалось само представление о свободе, убедил Констана в том, что неучастие граждан в политической жизни тоже может привести к тирании [Constan 1980: 512–513]. Суть его учения состояла в том, что власти должны быть ограничены в своих действиях, однако, так как общество постоянно меняется, граждане должны участвовать в делах государства, чтобы идти в ногу со временем. В своей статье «Смесь литературы и политики» («Melanges de litterature et de politique», 1829) Констан определял свободу как «триумф индивидуальности как над властью, склонной управлять деспотическими методами, так и над массами, которые требуют порабощения меньшинства большинством» [Constan 1980: 519; Смирнов 2001: 21–22]; его идеи об опасности деспотизма и неограниченной власти большинства были впоследствии развиты такими философами, как Токвиль и Милль.

Полные глубины размышления о связи между демократической системой правления и самореализацией личности содержатся в трудах Токвиля. Большая часть его исследований, в том числе и главное из них – «Демократия в Америке» («De la de-mocratie en Amerique», 1835, 1840), написанное Токвилем под впечатлением от поездки в США в 1831–1832 годах, посвящена анализу взаимозависимости между участием в политическом процессе широких масс и ослаблением личной свободы. В этой книге Токвиль пишет о жителях России как об одном из двух великих народов (наряду с англо-американцами), «которые, несмотря на все свои различия, движутся, как представляется, к единой цели» [Токвиль 1992: 296]; после Крымской войны[50]50
  Крымская война 1853–1856 годов – война между Российской империей и коалицией в составе Британской, Французской, Османской империй и Сардинского королевства. – Примеч. ред.


[Закрыть]«Демократия в Америке» стала одной из самых обсуждаемых книг в России[51]51
  См. [Thurston 1976].


[Закрыть]. Исторический метод Токвиля и его тезис о том, что «тщательное изучение важных деталей может привести к существенным выводам», оказали влияние на целый ряд российских историков либерального толка, в частности П. Г. Виноградова (1854–1925) [Fisher 1928: 11]. Но даже такие реакционные государственные деятели, как М. Н. Муравьев (1757–1807), читали Токвиля и полагали, что он точно описывает современные исторические процессы. Вот что писал Муравьев в 1860 году:

Советую всем нашим государственным людям прочитать вновь книгу Tocqueville, L’ancien regime et la revolution; там увидят они картину теперешней России – как в правительственных действиях, так и в попытках разрушительных. Дай Бог, чтобы мы вовремя оглянулись[52]52
  Письмо М. Н. Муравьева к А. А. Зеленому от 1/13 июля 1860 года. Висбаден [Муравьев 1914: 227].


[Закрыть].

Тревогу у Муравьева вызывало описание Токвилем того, как демократическое равенство переставало быть просто теоретической концепцией и становилось, согласно П. Манану, «бесконечно активным принципом, разрушающим все аспекты общественной и политической жизни» [Manent 1988: 103]. Наблюдая за бурной политической жизнью США, Токвиль отметил множество преимуществ американского федерализма и всеобщего избирательного права, важнейшими из которых он видел высокую степень гражданственности и чувство товарищества. Однако вместе с тем он отмечал, что диктат широких масс и конформизм, проистекающий из полного уравнения всего всему, таят для основных прав человека, особенно свободы мысли, большую угрозу[53]53
  Токвиль писал: «Я не знаю ни одной страны, где в целом свобода духа и свобода слова были бы так ограничены, как в Америке» [Токвиль 1992: 199].


[Закрыть]. Он пытался найти решение этой проблемы, указывая на некоторые элементы политического устройства Америки, например органы местного самоуправления или различные религиозные общины, которые могли выступить альтернативой государству и открыть индивиду иные возможности для самореализации.

В Германии единомышленником французских философов до некоторой степени можно считать Ф. Шиллера (1759–1805), который в своих философских работах писал о необходимости учитывать как общественное благо, так и потребности индивида и отвергал кантовский дуализм между природой и свободой, выступая за развитие личности, основанное на динамическом равновесии между универсальными априорными принципами и конкретными жизненными обстоятельствами. Индивиды, писал он, подчиняются не только разуму, но и чувствам и могут полностью самореализоваться, только найдя гармонию между первым и вторыми. Шиллер был, пожалуй, тем европейским мыслителем, который оказал наибольшее влияние на развитие русской философии и литературы в первой половине XIX века[54]54
  Впрочем, его наследие не утратило своей значимости и позднее. Так, большим поклонником Шиллера был Ф. М. Достоевский. Среди множества исследований, посвященных Шиллеру и России, см. [Harder 1969; Фукс-Шаманская 2009; Данилевский 2013].


[Закрыть]. Считается, что именно шиллеровский гуманизм заложил основу для последующего осмысления российскими философами таких понятий, как «свобода» и «справедливость»; биограф А. И. Герцена Э. Келли утверждает, что шиллеровская идея об эстетическом воспитании человека побудила Герцена заявить о «принципиальном несогласии с любыми видами политического максимализма и утопической нетерпимости» [Kelly 1999: 47–48]. Друг Шиллера В. фон Гумбольдт (1767–1835) создал свое учение об индивидуальности, во многом схожее с шиллеровским, высказав мысль о необходимости разносторонности[55]55
  О влиянии, оказанном Гумбольдтом на немецкую философию, см. [Bruhford 1975: 1-28].


[Закрыть]. Считая, что однообразная среда мешает стремлению индивида к самостоятельности (Selbstandigkeit), Гумбольдт в своей работе «О пределах государственной деятельности» («Ideen zu emem Versuch die Grenzen der Wirksamkeit des Staates zu bestimmen», 1851) отстаивает концепцию «сведенного к минимуму государства», граждане которого могут пользоваться неограниченной свободой постольку, поскольку они не порабощают свободу других [Гумбольдт 2009: 261]. Опасаясь, что демократия приведет либо ко всеобщему уравниванию, либо к превращению множества отдельных личностей в однообразную массу, он утверждал, что человек может лучшим образом проявить свою самостоятельность, если функции государства ограничатся заботой о безопасности и защитой личных свобод от постороннего влияния. Институционально государство должно быть устроено таким образом, чтобы любое достигнутое равновесие могло меняться с течением времени.

Сочинение «О пределах государственной деятельности» оказало огромное влияние на Милля, чей труд «О свободе» начинается с эпиграфа из Гумбольдта: «Высшей и конечной целью каждого человека должно быть высшее и самое соразмерное развитие его сил и их индивидуальных особенностей» [Милль 1995; Гумбольдт 2009: VII]. Идея Милля «о важности для человека и общества существования значительного количества разнообразных типов характера и пользе предоставления человеческой природе полной свободы в разностороннем и самом противоположном направлении», взята им у Гумбольдта и уходит корнями в его учение об индивидуальности, в котором делалась попытка примирить рационализм с психологическим романтизмом XIX века [Милль 1896: 227][56]56
  В своей «Автобиографии» Милль пишет о том, как, усвоив по настоянию отца, Дж. Милля (1773–1863), огромный объем академических знаний, он испытал сильный душевный кризис, а потом увлекся музыкой, поэзией и искусством. О влиянии романтизма на учение Милля о личности и свободе см. [Rosenblum 1987: 126, 140].


[Закрыть]. Утверждая, что индивиды должны иметь возможность реализовать свой потенциал так, как им этого хочется, Милль снова возвращается к принципу своей теории: посягательство на свободу другого человека оправдано только в том случае, когда тот пытается причинить вред другим людям [Милль 1995: 295–296]. Наиболее благоприятным для развития человека политическим устройством, по его мнению, является то, которое предоставляет гражданам максимально высокую степень свободы и поощряет их нравственное и умственное развитие [Милль 1995].

Хотя труды Милля признаются классикой современного либерализма (И. Берлин, например, называл Милля одним из его «отцов»), его последователи сталкивались с трудностями, пытаясь выстроить из них единую стройную теорию [Берлин 1992: 288; Rees 1977]. То же самое происходило и в России, где различные мыслители обращались только к тем идеям Милля, которые были им близки политически. Так, видный теоретик утопического социализма Н. Г. Чернышевский (1828–1889) перевел в начале 1860-х годов на русский язык «Основания политической экономии» Милля и одновременно с этим опубликовал серию статей об этой книге, в которых Милль изображался одним из основоположников социализма[57]57
  М. К. Лемке, современник Чернышевского, писал: «Переводчик своими примечаниями и толкованиями, присоединенными к переводу, стремится Милля переделать в Прудона. Этот перевод и объяснения содержат целую систему учения, проповедуемого Чернышевским» [Лемке 1923: 381–382]. О влиянии Милля на российских мыслителей и библиографию его работ, переведенных на российский язык, см. [Scanlan 1968].


[Закрыть]. Более того, как пишет Дж. Скэнлан, Милль «считался провозвестником позитивизма», расцветшего в России в 1860-1870-х годах [Scanlan 1968: 3]. Однако Герцен видел в Милле союзника в своем споре с западниками, выступавшими за постепенное, но неотвратимое превращение России в демократическое государство по западному образцу, и ссылался на труд Милля «О свободе», опровергая идею исторического прогресса как таковую[58]58
  См. [Kelly 1999: 114–138].


[Закрыть].

Причиной всей этой путаницы отчасти является то, что Милль отказывался придавать своим политическим принципам какую-либо институциональную форму, считая, что выбор государственного устройства должен быть основан как на этих принципах, так и на конкретных обстоятельствах времени и места. Хотя он и был убежден, что при наличии некоторых сдерживающих факторов демократическая форма правления обладает несомненными преимуществами, положение дел в Европе и Америке в XIX веке внушало ему тревогу: он опасался, что общественное мнение и диктат широких масс могут привести к «коллективной посредственности», которая задавит индивидуальность и воспрепятствует нравственному и культурному совершенствованию личности[59]59
  Тирания общества, писал Милль, «страшнее всевозможных политических тираний, потому что хотя она и не опирается на какие-нибудь крайние уголовные меры, но спастись от нее гораздо труднее: она глубже проникает во все подробности частной жизни и кабалит самую душу» [Милль 1995:291].


[Закрыть]. Идеальное государственное устройство, которое поощряет развитие личности и гарантирует свободу, должно учитывать существующие институциональные структуры и обычаи. Считая, что в поисках этого идеального государственного устройства необходимо экспериментировать и принимать во внимание актуальные реалии, а также видя определенные преимущества в социалистическом способе производства, Милль мечтал о реформировании общества на основе социальной справедливости[60]60
  В своей «Автобиографии» Милль так охарактеризовал те убеждения, которых придерживались он и его жена Г. Тейлор: «Наш идеал конечного развития далеко превосходил демократический идеал и вел нас значительно дальше. С одной стороны, мы особенно восставали против тирании общества над индивидуумом, которое, по общепринятому мнению, лежит в основании большинства социалистических систем, с другой – смотрели вперед в будущее… когда распределение продуктов труда, вместо того чтобы зависеть, как теперь, от случайного происхождения, будет опираться (с общего признания) на признанный принцип справедливости» [Милль 1896: 206–207].


[Закрыть]. Такое размывание границ между либерализмом и другими политическими доктринами во имя разностороннего развития личности полностью исключает причисление Милля к утопистам; при этом его философское наследие, безусловно, не выходит за рамки либеральной традиции.