Текст книги "Русский лес"

Ну и что, что все кличут если ни оладиком, так крысёнком?! Ну и пускай! Та, как ни назови – никто и не подумал обижаться! Пусть и те, кто так обзываются, тоже не обижаются. А главное, не завидуют!..

А как случилось? Ударился… Разбился сильно Оладек. С перепугу расшибся. После того, как с ребятишками деревенскими, лёжа в огромном долблёном водопойном корыте у главного деревенского колодца, допоздна глядели в чёрное, звёздно-бездонное небо над деревней.

Колька как раз рассказывал о бесах, ведьмах, колдунах что по небу летают на мётлах самолётных, на ступах самоходных. О том, что не видно чертей тех в ночном небе по причине того, что днём они прячутся в печных трубах и потому все чумазые, чёрные, все в саже извожены.

На самом деле, он просто пересказывал своими словами сочинение деревенского сказителя Валериана. Ну, что-то, конечно, и сам сочинял, по ходу дела. Получался эдакий авторизованный пересказ.

Ну, вот он, таким образом, и рассказывал, как хорошо бывает чертям летом – печи избяные топятся под хлеб только. Ещё спозаранку. Тут они посидят около трубы, на коньке избяном покатаются. Пока печь протопится. Позябнут, конечно. Да какие у нас летом ночи – теплынь ито! Зато потом в тёплую, с хлебным духом трубу – нырь! Благодать…

Зимой чертям худо. Это – да! Не дают хозяева зимой, особенно в сильные морозы, чертям в трубах пригреться. Снизу жар адский, – сверху холод лютый! Вот они и воют в трубу, особенно когда ещё ветер. Тут уж чертям совсем тошно от холоду! За это, утверждал Колька, черти так и не любят людей – души избяные. За то так и мучают и всякие пакости над человеком вытворяют. Пытаются одурачить, обобрать, душу из него вынуть. А как душу вынут – так человеку прямая дорожка в ад. Там уж, проклятые, с человеком за всё расквитаются. Там уже костры горят горючие, котлы кипят кипучие, сковороды раскалёны докрасну! Там они главные заправилы. Дым – коромыслом, копоть столбом, сажа кругом! Поэтому черти всегда чёрные.

Конечно же, не свои придумки рассказывал, а выдавал, своими словами, Валерианов сюжет. Бессмертное сочинение деревенского сказителя Валериана, которое так и называлось – «Чёрта лысого вам!». Ну, что-то, конечно, и сам подсочинял, как уж сказано, подгоняя сюжет под прилагаемые обстоятельства. По ходу дела.

– А как же говорят «чёрт полосатый»? – шёпотом, с дрожью в голосе, уточняет Егорка.

– Ну, вообще-то, они разные бывают. Бывают и полосатые, как дикие поросята, бывают и рябые, как яйца перепелиные. Слышал, может, говорят: «чёрт рябой!». Бывают и в горошину. Всякие бывают… если их отмыть в бане. Да кто ж их мыть-то будет в бане?! А сами они мыться не любят, тогда их в ночном небе никто не видит. Поэтому говорят: «черти немытые!». Ни людям с земли их не видно, ни анделам на облаках… Лукавые, этим пользуются. Иногда, поднатужившись, до звёзд самых достают и даже сшибают их, горючие, с небосвода кочергою. Летит тогда звезда с небес на землю. В травы росные, ночные, холодные падает. Шипит, остывая там, и перестаёт светиться, становясь холодной. Серебряной, или золотой! Была небесной – стала бесной, чертовской, значит. И ищут те остывшие звёзды по куширям, в траве-чертополохе, черти корыстные, окаянные всю ночь напролёт! До утра до самого. И тут им лучше не попадайся – зануздают и до зари, до петухов первых будешь чертям служить – возить их гужом в ночи по лесам, опушкам, болотинам. А какой чёрт не успел до петуха обратно в трубу нырнуть, тот прячется и до темна самого затаивается – не шелохнётся.

– Где? – в несколько испуганных голосов сразу вскрикивает перепуганная детвора.

– А вот, кто смелый, могу показать… Если хотите. Пойдём бегать по конопле, когда зацветёт, – сами их увидите! Кто хочет на чертей посмотреть? Кто смелый?

Но смелых почему-то не обнаружилось. Желающих посмотреть на полусонных, малоподвижных, притаившихся в этой самой конопле чертей почему-то так и не оказалось. Хоть Колька и старался как мог, не жалея слов. И расписывал нечистых, как ему казалось, красочно: «живых, тёплых, потных, плотных таких, похрюкивающих, как поросята, повизгивающих, шерстистых, рогатых, на копытцах; с розовыми сопливыми ноздрями в холодных чёрных пятаках на душных мордах с оловянными глазками».

И надо ж так случиться… Как будто специально подгадалось!

Тут звезда с неба и сорвалась. Да яркая какая!.. Круп-на-а-я! И, очертя голову, понеслась к земле.

Кубарем! Цепляясь за макушки сосен, еловые верхушки, полетела, покатилась в травы росные ночные… А следом, в опять наступившей тьме кромешной, ветерком лёгким, и сами черти, наверное, стали спрыгивать с лап еловых и осиновых веток на землю, в траву.

Из ребятишек с перепугу – дух вон!

Колька вдруг, в жути этой ночной, кромешной, ка-а-ак – за-о-о-орёт!

– Разбегайся, пока черти не поймали, не зануздали!!!

Ребятишки прыснули в ночь, как горох, – врассыпную!

…Оладей, в ужасе ночном, летел домой, не разбирая дороги! Не чуя ног под собою! Напропалую!..

Больно хлестались, цепляясь, как бесы лапками, ветки. Ноги захлёстывала, как петлями стреноживая, высокая трава. А у самой избы вдруг хряснуло по носу. Искры из глаз посыпались! Видно чёрт палкой ударил. Но зануздать, таки, не решился, побоялся о то, – изба родная рядом была. А дома, как известно, и стены помогают!

Лада к этому моменту уже три раза выходила из избы. Звала. У молодой здоровой женщины голос звонкой. Далеко было слышно по сонной деревенской ночной округе это призывно понуждающее:

– Ла-а-адя… Ла-а-адя… Ла-а-адя…

И Оладек слышал и трепетно порывался бежать на зов, да жуть Колькиных россказней преодолеть уже не мог тогда. А как рявкнул Колька, как раненый медведь, дурным голосом, как прыснули ребятишки врассыпную – кто куда – так и сам понёсся, сломя голову!

Лада уже вся извелась, изволновалась. Вдруг хряснуло что-то у самой избы и повалилось. Будто куль через забор во двор перекинули. Выскочила сама не своя – белеет, ворохом живым, что-то на дорожке у калитки перед избой! Сердце так и оборвалось. Ночь звёздная, а рубашонку эту сама ткала, отбеливала, шила. В голову пришло самое ужасное, ноги подкосились, так и рухнула с ходу с Оладеком рядом. Тут и Игр выскочил, с огнём уже. Обомлел было с перепугу. Но взял себя в руки всё-таки, ожесточив сердце. Не время было нюни разводить. Осторожно, бережно, перенёс «уклунки» в избу: живы… спаси, Господи!

…У Оладека сильно разбит нос. Рот, подбородок, правая щека всё в крови. Бабушка кинулась утирать всё влажным мягким полотенцем. А потом уж Ладу стали отливать, прыская в лицо холодною колодезной водою.

– Кто тебя так, Ладеек, – тормошил Игр, таращившего глазки сынишку.

– Чёрт, папа, – не моргнув глазом, выговорил Оладек, – Лейба Израилевич, – припомнил первое, что на ум пришло из ночной Колькиной пугалки.

– Нет у нас таких, Оладек…

– Есть, батюшка, есть. Колька сказывал, самый старший, самый хитрый чёрт – Лейба Израилевич!

– Чёрт??? Вот напасть!.. Откуда он взялся на невинную душу?! Я вот завтра поутру этому чёрту ноги из задницы повыдёргиваю. Ну-ко, рассказывай подробно…

Ладеек, гундося, – бабушка мешала, подтыкая под кровоточащий нос тряпицу-промокашку – пересказал вкратце Колькины сочинения. Игр, с напускной сердитостью, негодовал.

– Вот ботало! Чего навыдумывал. Чепухи всякой непотребной нагородил. Ни встать, ни сесть! Ни согнуться, ни разогнуться! Вот боян кисельно-молочный! На чёрта всё спихнул… Колька тебя, что ли, так-то? – обратился опять к Оладеку.

– Нет, батюшка. Чёрт!..

С рассветом, оглядев место происшествия, отец установил: сломана перекладина-жердина между столбиками калитки… Это около сажени над землёй – взрослому не достать. Кое-что стало проясняться. На сыночка без содрогания и взглянуть нельзя было. Мордочка детская – яблочко наливное – вся запухла, под обоими глазками – синяки, на опухшем носу – ссадина, на лбу – шишка.

Собрали «семейный совет», провели «разбор полётов». Решили сора из избы не выносить: «Бежал домой, в темноте споткнулся, упал, ударился. Всё!..» Кольку решили оставить в покое.

Ну, Колька… Откуда взял, где подцепил, набрался у кого?! Не сам же… Когда успел? Да ещё – по имени отчеству… Хотя, справедливости ради, Игр припомнил, что и сам, примерно в Колькином возрасте хлебнул этого «добра» полной мерой. С розовых ногтей, так сказать.

Так уж заведено, что «не каждое лыко в строку». А чуть-что путёвое – так непременно! К делу ли, к ремеслу ли, в учёбу, к наукам… «В ряд», одним словом. Ну, вот.

А уж если лыко худое, то зачем же в ряд? Негоже так-то.

Но иногда бывает, что попадается «лыко» исключительного качества. Выдающегося свойства! Тоже ведь в общий ряд не поставить. Потому, что несуразица получается. Выдающееся, оно и начнёт, естественно, выдаваться, опровергая общий ряд. А «ряд» в свою очередь, неизбежно, подрывать, подвергать сомнению его выдающиеся качества. Ну, это, как драгоценный камень поставить в одном украшении со стеклярусом, примерно. Не место ему, одним словом, в общем ряду – и всё! Как ни крути. Тут уж: «всяк сверчок – знай свой шесток!». Что тут поделаешь?!

Как быть в этом случае? Вышвырнуть и забыть?!

Э-э-э нет!.. Курам вместо горошка… Не выкинуть – фьюить! – в окошко. Не по-хозяйски так-то. Тут, как говорится, «сто раз отмерь – один раз отрежь». Возникают большие сомнения для наставника. И соблазны, соблазны, соблазны… Как смириться с тем, что «лыко» изначально дороже, даровитей возможностей мастера?! Тут уж нужна, как минимум, душевная широта. Надо, наверное, отложить материал в сторонку. Подождать подходящего комплекта, чтобы попытаться создать произведение совершенное. Таким образом, и «лыко» определить по назначению, и самому не опростоволоситься. Опираясь на лучшее в себе, самого себя превзойти в мастерстве, поднявшись до небес искусством совершенным! Память о себе оставить светлую, долгую.

Таким вот счастливым случаем Игр и дождался своей судьбы. Судьбы-молодости – Лады, плюс старости в наставницы – бабки Нестерьи. Ну а уж деток потом сами налепили… Игр тут сам о себе думал, что, наверное, он молодец. Поступил как Мастер. И тут же сомневался, что, скорее, как Мастер поступил тот, кто над ним… Кто-то из них (земной или – небесный), кажется, неплохо поработал. О чём притом думал «небесный» – неизвестно. Зато «земной»… Женщин – «весь женский род», «лучшую половину человечества» – образно для простоты представлял кучею. Большой такой кучею песка. Песка золотоносного. Поэтому, кучей отдельной, специально приготовленной, где-то, на каком-то речном плёсе, наверное, добытой. Не абы-какой, а золотоносной, одним словом! Дальше он рассуждал так: «Что делает эта куча здесь? Что делает эту кучу песка золотоносной? Золотоносной её делает маленькая толика песка именно золотого – ну, совсем чуть-чуть – распространённая во всей огромной куче. Ну, ещё, возможно, пара-тройка самородков. Совсем крошечных, но золотых действительно, или довольно увесистых. Это уже зависит от случая. Вернее, – от качества месторождения. Вся остальная куча «золотоносного песка» – невероятное количество песчинок, как звёзд на небе – в лучшем случае, и зачастую, просто песок (вещь весьма полезная, как строительный материал, и не только…). Ну, голыши ещё, камешки, прах, мусор. Навоз, перегнивший, и – нет.

То есть – нет! – ил («багно», «мульда», так будет правильней!). Ил тоже вещь полезная, если его на поля… Но в куче золотоносной этот самый «ил», тоже по закону местонахождения, претендует на эпитет «золотоносное» (Иногда говорят – «… рядом с золотом лежало»).

Дальше он резонно перемещал себя на позицию «старателя удачливого» и удовлетворённо заканчивал свои философские рассуждения так:

«Ну и пусть себе претендует. Тут главное не обмануться и, отыскивая золота крупицы, не вляпаться в этот самый „ил“».

Так-такал довольный результатом, ходом своих рассуждений, а ещё больше – дел, хлопал ладонями себя по коленям, поднимался с бревна, выдёргивал топор и продолжал отёсывать бревна в кладку стен новой бани.

Да. Игр сам, во времена, когда его самого пытались «к делу пристроить», был свидетелем занятного случая.

К старому музыканту, «с улицы» можно сказать, привели сорванца, который, по словам доброхота-благодетеля, обладал незаурядными способностями к музыке. Привели не просто так за ради пользы дела, а с богатым приданым к учёбе и дальнейшему совершенствованию. Мастер, естественно, заинтересовался, неспешно отложил свои занятия с остальными. Усадил огольца на скамеечку перед собой.

– Что, малыш, умеешь?

– А что надо, батюшко? – оголец явно не смущался, чувствовал себя в своей стихии, как рыбка в воде.

– Дудочку… – старик тронул рожок справа на полочке.

– Дак… – охотно потянулся малыш.

– Стоп, стоп, стоп. А гудок, – показал на прямую флейту. – А свирель?.. – на поперечную.

– Угу…

– А ложки, баклушки, погремушки?..

– Подлажу…

Ну, тогда вот тебе мои гусли, на! – снял с колен заповедное. – Не сробеешь?

– Не-е-а…

Малыш так оторвал на гусельках, с такими коленцами, переходами и тематическими отвлечениями, что впору в пляс пускаться!

Мастер оживился, повеселел, У доброхота тоже рот до ушей… Ученики восторженно загалдели.

– А ещё?.. заинтересованно подтолкнул старый.

Малец и «ещё» выдал!..

Старик повернул просветлённое лицо к доброхоту:

– Ну вот, мил человек, с радостью тебя… огорчу. Этого молодца, я (округлил, подчеркнул), ничему не в состоянии научить. Не взыщи… – развёл безнадёжно руками. – И рад бы, да куда ж?.. Учить его – только портить! Впору самому у него учиться.

Редкий случай, конечно. Не у всякого хватает чистоты в помыслах, широты душевной порадоваться дару божьему у ближнего своего. Восторженно смириться с «чужим» превосходством. Обнажить голову перед дарованием. Особенно если оно у подростка, или, того паче, у ребёнка. Тут уж непременно подвернётся каверзная душонка. Какой-нибудь «наставник». И ты ж посмотри!.. Ну непременно!.. Да чтоб ты сдох!

Обязательно. Как закон…

…Жид!..

Почему?! Откуда?! Что, больше некому!? Русь, как никто, велика во всём! И, кроме всего прочего, богата и мудрецами, и дураками, на любой промысел.

Так нет же – непременно – жид!.. Да чтоб тебя…

Учитель для малого, попечитель для зрелого. С неутоляемой жаждою барыша и тщеславия. Учитель-мздоимец. Который и научить-то ничему нашему не может по сути дела, так как сам от природы не наш и не осиян поэтому сродственными способностями, дарованием, талантами. Но и попытаться закабалить в открытую побоится. Ну а в творческом плане не сможет ни зажечь, так как сам не воспылал, ни поддержать горения, так как душевно холоден и расчётлив. Не горюч, одним словом! Это на словах они все «гении всех времён и народов». На деле же – своекорыстны, самолюбивы, завистливы. Такой, конечно, уже отпустить не пожелает. «Упустить такой шанс? Как можно?! Так опростоволоситься. Курам насмех свалять такого дурака?!». Даром что нет у него тех талантов. Зато у него есть «талант учителя». Попросту – корыстные устремления, моральные и материальные. Ну и есть у него по этой причине, наверное, деньги, которые так и вопиют о преумножении и накоплении. Этот уж, как паук-кровопивец, так вопьётся, так обротает, запеленает неопытную душу, что не до полётов станет. Начнёт сосать кровушку, сокровенное из тебя вынимать, пока сам не отдашь ему на службу. Тут уж со свободой, «с крылышками» придётся, скорее всего, распроститься. Зато будешь при деле, на службе, пока нужен будешь. Ну, а если пойдёшь по его следам – сыт и доволен будешь, пока будешь ему, в его паутине, служить. Потом, со временем, возможно, займёшь его место. Или рядом с ним. Но, конечно, другим рангом… На паучьих ходулях пониже.

Как служить будешь. Как ещё расстараешься…

В общем, как говорится, плох тот еврей, который не попытается подмять ситуацию под себя!

Тут Игр припомнил свою однокашницу по богадельне, Пончика: «Плавает, наверно, как сыр в масле…».

А процесс воспитания, обучения, совершенствования мастерства, как известно, происходит прямым и непосредственным образом. От одного к другому. И, как правило, напрямки, личным примером. Таким порядком творческое горение и передаётся от наставника к воспитаннику, от учителя ученику, от мастера подмастерью. Непосредственно.

Как можно воспламенить другого, если сам не горишь?!

А и не обязательно таким порядком. Бывает, что и наоборот. Тут главное – честность отношений, чистота помышлений. Душевное созвучие. Когда такое случается, неважно, кто кому больше даёт. Процесс благотворный для обоих. И даже – благотворительный! Наполненный тихой радостью. Светом. Просвещением…

Обогащаются в итоге оба. Духовно наполняются… Тут уж не стоит мериться. Для жидовствования в таких отношениях почва не предусмотрена!

Да! Непосредственно! Личным примером! А если говорить одно, а делать другое. Учить других доброму, а самому творить что ни попадя, что вздумается, то где ж тут кротость? Образец где?! Пример!?..

Так вот Игру представлялось.

Ну, да… Почти то же самое. Одно и то же, будто. Ан – нет! То – да не то!.. Границы есть! Не пытайся их найти обозначить. Наслаждайся лучше созвучием, раз тебе так повезло. Звучи сам. Ладь с голосами другими. Создавай гармонию!

Он и сам, как раз где-то в Колькином возрасте, попал в обучение.

…В женский монастырь. Который находился недалеко, можно сказать – рядом. В обучение к богомазу-иконнице, в келью к матушке Евгении Гениевой. На самом деле, в миру, Нюте, по кличке – Федермутер. Тогда, как теперь догадывался Игр, многие из Ливеркусов, Шнобелькрансов, Шниперзонов, Гондельманов почувствовали себя под сенью христианства новопоселенцами, достигшими наконец-то Земли Обетованной. И можно было начинать всё сначала, как бы с чистого листа. Так как считали христианство новой еврейской религией. Так оно, наверное, и есть на самом деле. Новый Завет… Все святые, проповедники веры, почитай, – евреи. Включая богочеловека. Остальным персонажам была присвоена почётная роль паствы неразумной – агнцам во тьме язычества заблудившимся. Включая греков-«недотёп». Ну, вот по этой причине и имена свои не слишком сладкопевные, в «прошлом завете» замаранные пороками, грехами, подорванные поступками недостойными, сочли необходимым обновить на более теперь благозвучные. Так, короткими перебежками, наново, с чистого листа, появились Спасские, Рождественские, Успенские, Троицкие, Покровские, Богословские и так далее. «Преображенские», одним словом. И даже – Гениевы и Райские!.. – до небес возвышенные. Да чего там!.. Даже – Зарайские! Люди, как он, Игр, полагал, без призвания, то есть – «без роду и племени». Так сказать, своевольно-лично направленные в святость. Или лично в том озадаченные. Ну, а вера – предмет, или поле, деятельности. Или не поле, а, может быть, – дерево. Корнями в иудействе, но, при том, растущем на земле чужой. Под чужим солнцем возрастающее. Плодами вызревающее на чужой благодати. Вот такой паразит! Семенами своими засевающее чужие леса, луга и пашни. Впрочем, ничего необычного. Соревновательность – закон природы. Только почему-то в этой соревновательности стали побеждать, как ему казалось, – самые недостойные. Ну, а раз уж русское поле оказалось «расчищено» христианством от «идолопоклонства», то его и следовало засевать семенами новыми. А с именами… Ну, наверное их потомки должны были в будущем оправдать-таки такие звонкие имена. Так, по задумке, наверное.

Матушка Евгения была большой мастерицей по части иконописи. Авторитетом непререкаемым. Как ёрничали злые языки, «сразу после Феофана Грека и Рублёва». Эти подвижники веры (Грек и Рублёв), надо полагать, досадно мешали ей уже сейчас называться богомазом «всех времён и народов». Поэтому, раздражаясь, не терпела она от подчинённых окружающих малейшего противления своему назначению. Ей самой лишний ученик, конечно, был не нужен. Зачем ей ещё один ученик?! Она и без учеников всем учитель. Ну, пигмент в ступе растолочь; растирать, готовить краски, мыть кисти, готовить доски, основу грунтовать и т. д. и т. п. А кроме того, ворох других бытовых мелочей проворачивать тоже кому-то надо было. В общем, обычное дело! Игр как раз для этого и пригодился. К этому и поставлен был.

«Егорка», как она его небрежно начала называть, легко освоил круг своих обязанностей – для деревенского парнишки дело не мудрёное. А между делом начал мимоходом присматриваться к ремеслу самому.. Матушка поначалу легкомысленно порадовалась живому интересу подмастерья к предмету. Кой-что показала.

– Рамку переносишь так… – показала.

– Кант оформляешь вот эдак.

– Обои выполняешь темней, фон – просветляешь плавно.

– В прорисовке – сначала светлей, потом темней.

– На подсушку лож ровно, в тенёчек, за зайчиком.

Ну и так дальше. Но стоять за спиной строго-настрого запретила. (Было кому за спиной стоять: две девочки и трое мальчиков ещё. Не ему чета!..).

– Не стой над душой. Что? делать больше нечего! Промой кисти, помой окна, убери с полу мусор, протри влажным, за красной глиной не забудь…

Рыл, мыл, убирал, таскал, толок, скоблил – без дела не сидел. Деревенские мальчишки народ трудолюбивый, городским не чета! Когда успел, неясно. А только нашла матушка на его тумбочке под тряпицей набросок, поначалу. А на нём – уже всё по канону: и сюжет, и компоновка, и перспектива, и поза, и жест. Когда пострел успел – вот тебе и на! Ни сном, ни духом, как говорится. Кто б подумал… Ну, ладно – набросок. Сто раз ещё испортит. Подумаешь…

Да тут же и позабыла о том.

И вдруг:

– Матушка, к игуменье!..

…Выставлялись иконки на погляд. Иконки воспитанников-учеников. И среди них та самая, «Егоркина». Которую проглядела. На вопрос «Можно? – ответила, махнув рукой, – Да ставь…». «Он-то куда ещё?! «Богомаз…», – ни роду, ни племени…», – подумала про себя. А теперь обмерла внутри: «Не иначе… Зря не глянула. Вот гадёныш подколодный, вот выползок!», – предполагая неприятности, заранее про себя обругала.

– Кто это у тебя, сестра, там отличился? – Игуменья заговорила ласково, показалось, с заботой.

– А что, матушка?

– Да вот сёстры сообщили: «Новый Спас в светёлке…». Ну, я спустилась, – правда, светла светёлка! Одной иконкой и светла, можно сказать. Остальные ладные тож, да рядные. А этот ясен, да уж больно непохож. На иудея не похож… Рус, синеглаз, простолик. Но вот взгляд… до жути-глубины в прошлом, а в будущем до высоты небесной. Как, сестра, это понимать? Ладно ли? «Из варяг в греки», – одним словом, – «из тьмы язычества к небесам обетованным». Так, что ли? Сомнительно больно получается. Как камень ведомый на перепутьи. Смущение, однако: «Это найдёшь, а это потеряешь…».

Иконница ни жива, ни мертва. Внутри всё похолодело. Глаза навыкат, ртом хлопает, аки рыба, а сказать ничего не может.

– Что с тобой, сестра, – скосила набок голову игуменья. – Всё ли с тобой ладно? В себе ли ты…

Та – бух на колени:

– Виновата, матушка! Проглядела я огольца никчёмного. Да и иконку его не удостоила. Самосевком взошёл обормот! Огорошил… Не ведаю о чём и речь, за что бранишь, выговариваешь. Недоглядела…

– Да не браню я тебя, бог с тобой, а остерегаю. Посмотри, коли так. Да к подмастерью присмотрись. Паренёк у тебя не простой, кажись. Повнимательней… Повнимательней… Да сходи сама глянь, о чём я тебе толкую. Иди с богом.

Та опрометью в светлую келью. «Ага… вот оно где… Ну да, есть что-то, да только всё не то. Куда канон подевался!? Всё перевернул с ног на голову, всё вывернул наизнанку! Всё не так, да ни эдак. Всё „не туда“. Вот гадёныш, вот змеёныш! Да рука-то, рука, как поставлена… Где, когда навострился, сотона, прости господи. Не-е-ет, – протянула с подозрением, – ни гадёныш, ни змеёныш, а прямо змей-искуситель!.. Маленький змей-искуситель. То есть что? Змеёныш! Змеёныш, как есть!.. Ах ты, грехи наши… Ах соблазны… Да откуда ж всё взялось в никчёмном сосуде?! Как зародилось, преобразилось. Ничего ведь не было и не предполагалось. Разве что забавой лукавого… Ну, откуда?! Ах ты грехи тяжкие… Ах ты ирод проклятый!.. Ах ты смерд-подлец. Ну-у-у!..».

Подобрав подол рясы, бегом в свою келью!

Игр скоблил зашпунтованную уже заготовку – доску – под образа.

Налетела с ходу:

– Как же ты посмел, подлый?! Ну, прямо убил-зарезал. Разве я тебя этому учила? Отвечай! Я, такому! тебя учила?

– Нет… – Игр этой грозы среди ясного, казалось, неба не ожидал, был не готов, растерялся.

– А раз «нет», – передёрнула на другую сторону Нюта, – то нечего отсебятину пороть! Исподтишка мешки рвать. Вот тебе мой сказ: мазню эту, идола своего, щас же сюда, под топор, в щепки! И боже упаси, – в самовар… В печь! День тебе сроку – келья чтоб блестела, как… как… как медный чайник, одним словом! И ни шагу чтоб без спросу-разрешения.

Чуть спустя, охолонув и припомнив игуменьи наказ, добавила:

– Смотри за моей рукой, повторяй за мной, делай как я.

И не оставляя дело на «потом» и не перелагая ответственность за святотатство на последующий неизбежный суд Господень, сама брала дело в оборот, немилосердно стращая мальца:

– Буде, своевольничать вздумаешь – руки-ноги переломаю, пальцы окаянные скалкой разобью – греха не побоюсь! В воскресенье, для начала, чтоб не забывалось, на колени перед Заступницей! Клади поклоны и молись, дабы отпустила грех кощунства и богоскверны. С заутрени и до вечерни, без перерыва. Глядишь, в другой раз неповадно буде.

Вот так, примерно, протекало обучение. Примерно так всё происходило и в дальнейшем: «Делай как я. Повторяй за мной. Следуй по следам моим. Своевольства забудь. Иначе там и останешься, где был. Средь себе подобных, беспросветных, неразумных. Не то, что не вознесёшься, но даже не возвысишься, не поднимешься даже над смердом людским».

Ну и, конечно, противился тогда «пострел», как мог. Бессмысленно. Неуклюже. Неосознанно, на уровне чувств, ещё детского откровения. Вызывая непонимание у однокашников, осуждение у насельниц монастырских.

Противился как мог. Да только куда ж?! Хорошо, что у него ещё хоть единомышленник среди учеников, учениц был. Жовнёр прозывался. Который не смеялся и не издевался над ним, подобно некоторым… Конечно, Жовнёр, странное для русского человека имя. Игрей истинного значения этого слова не знал. Но по наитию переводил его для себя как что-то среднее между воином-новобранцем и жёлтым цыплёнком. Ну, или птенцом-желторотиком.

Этот (Жовнёр, который) в богадельне тоже оказался не случайно. И тоже попал сюда, надо полагать, – птенцом… Раз уж всё понимал и мог поддержать Игра в разговоре о ремесле. Без постороннего уха, поддержать, конечно. Впрочем, как и все нормальные люди-человеки, в делах житейских… Скорее даже не птенцом он сюда попал, а вот именно, – цыплёнком. Поскольку был помладше, пообщительнее и побойчее Игра. (Игр-то точно был птенцом. Определённо!). Жовнёр —бойкий такой пушистик, впору червячков собирать! Маленький, шустрый такой прожора! Который всё понимал правильно, но делал всё по сигналу своего растущего организма, а потому – как указывала наседка-Федермутер. Она самая этих самых червячков для цыплят и выкапывала. Вернее, выгребала из базового мусора (мусора на птичьем базу). Вот этот самый незаурядный аппетит и выдавал в нём то, что растёт и, даст бог, вырастет из него птица большая. Ну, наверное, и полёта высокого. Потому что, большому кораблю, деваться некуда, – большое плавание, одиночное плавание…

По причине своей уверенности в собственной то ли предусмотрительности, то ли гибкости, то ли хитрости, а скорее всего, пусть и небольшого, но жизненного опыта – каждый ведь под себя гребёт – пытался «цыплёнок», или, пусть, – телёнок, сосать от двух маток сразу. Или, как иногда выражаются, – на двух стульях усидеть пытался. То есть, сохранить и природой дарованное, и образование получить «каноническое». Так сказать, соединить несочетающееся для большого общего целого. Образно говоря, и крылышки, природой подаренные, сохранить (ещё лучше, конечно б, – развить!) и на ходули канонические взгромоздиться. Ну… чтобы подняться, стать заметным. Чтобы сразу не затолкли, скажем, – другие куры, гуси, утки, индюки… Так ведь часто бывает? Да, чего там, – кто сам не летает, тот и, зачастую, топчет. Цыплёнков топчут, гады! И не хочешь быть стоптанным (кто ж такого захочет?!), а стопчут! Ну, а если хочешь непременно уцелеть – милости просим на ходули!.. Но про крылышки придётся забыть. Не предполагают ходули развитие крыльев. Конструкция у них, у ходулей, такая!.. Да и у крыльев, – тоже! Не предполагает…

Невзирая на все эти подробности, Игр рад был Жовнёру, как единомышленнику. Надёжному, хоть и потайному. «Надёжному» потому, что тот никогда его не выдавал. Как раз потому, что сам, положа руку на сердце, был отчасти таким и думал так же. На худой конец, в случае чего заявлял «Федермутерше», что сам он ни при чём, и «ни сном, ни духом…». В общем, действовал по принципу: и нашим, и вашим. Но хотя бы давал-таки возможность соратнику соотнестись с запретным мировоззрением. Тому было с кем поговорить…

Это «и нашим, и вашим» ему потом ещё аукнется… За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь. Так говорят не зря. За этим занятием упустил Жовнёр главное в жизни – отпущенное время. Всё надо делать вовремя – это народная мудрость. Вот! Когда надо было сделать тот самый рискованный прямой выбор и учиться сокровенному, он вертелся и выгадывал. А потом, естественным образом, пришло суетное юношеское половодье: влюблённость, отношения, женитьба, семья. Естественно, на первый план вышли уже вопросы бытовые. Время постижения истинного предназначения было, в значимой мере, упущено. Важней стали заботы о хлебе насущном. Ну, конечно, ремесло помогало. Но звёзд с неба не хватал. Не подняться было до небес-то. Крыльев не хватало… Ремеслом, в основном, и пробавлялся.

Второй сотрудник-соученик был куда как сложнее и заковыристее. С этим равноправные отношения выстроить было совсем трудно. Во-первых, был старше. Это – раз! Во-вторых, норовист и заносчив. Это – два. Ну, а в-третьих, до богадельни прошёл обучение у маляра. Поэтому считал себя уже без пяти минут живописцем, до богомазания снизошедшим по обстоятельствам, от него не зависящим. Именно: отсутствием в округе возможности продолжения первоначального обучения. На безрыбье, как говорится, и рак – рыба!

Как его на самом деле звали? А неизвестно! Называли, кто – Малер, на немецкий манер, кто – Маляр. Ну, Маляр, одним словом. Все так и звали – Малер-Маляр. Смысл и в том и в другом варианте близкий… хоть и не совсем. Там, у немцев, – художник. Здесь – маляр. Наверное всё-таки обидное для живописца прозвище. Всё-таки… Тем более, иконы у него, действительно, получались лучше, чем у остальных учеников. Ну, это ещё больше возвышало его в собственных глазах. До равноправного отношения с односумками он не снисходил. Хотя прекрасно отдавал себе отчёт, что если отойти от жёстких канонических правил и подобраться к божественному естеству образа, то «игреева мазня» вряд ли уступала его «живописи». Ну, это так… Положа руку на сердце… На самом деле, он кривил душой и держал дистанцию превосходства. К тому и были существенные причины. Писал он быстрее, охотнее, а потому работал продуктивнее. По рукам не получал. Обладал деловой хваткой и репутацией. Да и сам из себя был красив и статен. Не то что некоторые… И через это, по принципу, кто не работает, тот не ест, не гнушался подметать игреевы куски в трапезной – «всё равно добро пропадёт… – съест ещё кто-нибудь другой». Это происходило, когда Игр отбывал у Федермутер очередное наказание в алтарном углу кельи. Причём Маляр, как и всё делал, уминал его порцию так продуктивно быстро, что девчонки, которые сердобольно сочувствовали Игрею как безнадёжно неисправимому и старались потихоньку приносить ему из трапезной хотя бы вторые блюда, глазом моргнуть не успевали! Тогда Оленя – старшая из них – великодушно отряжала ему (Игру) своё второе. Что, кстати, шло ей только на пользу. Она к тому времени задевичилась. Всё чаще заглядывалась на Маляра, как он работает… над чем… Его легкомысленную небрежность по отношению к однокашнику ему прощала. А то, что свой скудный монастырский кусок отдавала ближнему своему (Игрею, например, а иногда и Маляру самому) делало её только стройнее. Ну, по этим же самым причинам и милее, конечно! Малярово криводушие её нисколько не смущало и не отталкивало. Наоборот, она считала это качеством деловым, необходимым условием успешности в жизни. В частности – семейной… Тут уже сказывалась Нютина школа.