Текст книги "Русский лес"

Нюта же Маляра понимала, но недолюбливала принципиально. Хоть никогда и не наказывала. Оставляла ему возможность исправиться естественным образом, под влиянием обстоятельств. Резонно размышляя, перемелется, мол, – мука будет… Наказывать, надо сказать, не за что и было. Он всё делал по её правилам. Но нахватался этих правил, в основном, без её помощи. Ещё до неё. Где-то нахватался. У маляра, наверное. По этой причине часто, без нужды неуместно, демонстрировал свою осведомлённость и самостоятельность. Поэтому всё чаще в палитре их отношений возникал лёгкий мотив соперничества. Маляра всё больше тянуло на особицу. На особицу на Нютином поле. Вот в чём дело. Тут возникал некоторый парадокс положений. Поле было, определённо, Нютино, но на Маляровой, по праву, земле. Вот такая загогулина получается!..

Нюта держала ухо востро. Потихоньку, полегоньку обрубала маляровы поползновения на самостоятельность и независимость от неё. Ей это легко было делать. Маляр, по причине самомнения и молодой самонадеянности, действовал в одиночку. У Нюты за плечами был опыт, религия, система, целенаправленность, землячество, а потому мощная корневая поддержка. Маляр, кажется, сам рубил сук, на котором уселся. И сидел тут одиноким сычом. На чужом суку. Высматривал себе свою собственную добычу «на своей земле», вместо того чтобы, как и задумано было, работать на хозяйскую задачу. На основную идею хозяев этого сука, этого дерева. Что, конечно, по мнению Федермутер, было самонадеянным, ничем не оправданным «паразитством». Эдаким юношеским самолюбивым капризом, заскоком и попыткой использовать плоды и возможности этого дерева персонально для себя, ничем никому не одалживаясь. Пользоваться плодами, по её мнению, для него не предназначенными.

Хвост, таким образом получалось, пытался вертеть собакой. Вот Нюта его и обрубала потихоньку, сокращая эффект его влияния на беспокойство и разбалансировку общего организма.

Ну, а у Маляра была своя правда. Ему, в свою очередь, резонно казалось, что раз дерево «впёрлось» на его территорию (землю), то он, согласившись на такой захват, имеет полное право пользоваться его плодами. Использовать его возможности с пользой для себя.

Тут между ними и возникали, естественным образом, недоразумения. Которые красноречиво, образно можно описать русской народной пословицей: бодался телёнок с дубом… До Маляра никак не доходило, что чужеродный захватчик, этот сорняк на отчем поле, несмотря на все свои душеспасительные проповеди, родной земли цветам цвести не даст. Это он, чуженин этот, в проповедях для других призывал к кротости и смирению, «возлюби ближнего своего, молись за врагов своих». Сам же, под личиною евангельского смирения, был расчётливо холоден, бездушен, коварен и вероломен. В общем, на словах одно, на деле – всё наоборот!

Был и ещё соученик. Третий. Ну, этот вообще был фрукт тот ещё. На этом уж точно клейма негде было поставить. Из пройдох пройдоха! Звали его кто как. По-всякому. И так, и эдак. Кто Батоном, под стать Пончику. Кто Бутеном. Кто просто Бубном. Сам он о себе говорил довольно часто в третьем лице, как сказитель о каком-нибудь герое народной легенды. Называл сам себя, как бы со стороны созерцая, одобрительно ласково – «Бутенко». Самодовольно часто провозглашая:

– Бутенко плавал, Бутенко знает, Бутенко нехрена учить!

Правда выговаривал он это своим окаянным языком, когда не было рядом Федермутер, или соученицы Колобка-Пончика-Нарыжи. Последняя могла рассказать Нюте. Ну, это – в первую очередь. А потом, по мере Колобка покатушек, узнал бы и весь остальной монастырь. И, конечно, раззвонила б она об этом не по злобе, а просто потому, что самовлюблённое высказывание Батона естественным образом ложилось в её тему «О мальчиках». А это её законная тема. И греха тут никакого и не было бы.

(Игру же всё казалось, что «бутенко» – это затычка. Которой непременно надо заткнуть, остановить любое естественное движение, любую свежую струю. Тем более, – не званную, не жданную. Как ни крути, получалось, что «бутенко» значит – без дыр, как бы. Бездырь одним словом! Тудыт твою!.. Без примеси… то есть.)

Бубном огольца этого называли ещё и за то, что бубен этот был казачьего, из Запорожья, роду-племени. Поэтому иногда дополняли – «казачий»… Бубен этот, казачий который, по своей неуёмной энергии был неразборчиво рисков на все руки. Да к тому же шустёр и пронырлив невероятно. Обладая неуёмной непоседливостью, отличался невероятной ненасытностью. Всё старался устроить самым наивыгоднейшим образом в пользу своим интересам. Совершенно не считаясь с остальными. Игру он удивительным образом напоминал галкиного Билю – деревенского соседского парнишку. С той только разницей, что своей, хоть и младшей, но грозной сестры Галки-левши (о которой речь пойдёт ниже) у самозабубённого «Бутенко» в детстве, отрочестве рядом не оказалось. « А не помешало б…» – мысленно прикидывал Игрей. Бубен и разговаривал как бубен. Бу-бу-бу-бу-бу. Половина – туда, половина – не туда! Неважно… Главное говорить ему самому и не дать говорить другому. А в коротких промежутках, когда удавалось говорить другим, он их совсем и не слушал, а думал в это время о том, что самому сказать дальше. Главная забота: забивать других всякой пафосной канонической ерундой, гнать «шелуху», «полову», «мякину». Проявлять бурную деятельность. Во всех делах быть первым. В каждой бочке (бутенко) затычкой, буквально. Этот бубен мог забить любого. Малого, взрослого – не важно! А раз мог забить, то и забивал. Чего ж?.. Бубен он бубен и есть!

Любой другой, пусть и действительно – музыкальный инструмент этот мог забить запросто, навязывая ему свой собственный «ритм». Вот такой ударник!.. Исключением была только наседка Федермутер. В её присутствии его обычное бу-бу-бу, поднимаясь на верх, превращалось в вопросительно-заискивающее тень-тень-тень. Тут Бубен больше звенел боковыми подзвонками – бубенцами.

Он неустанно следовал, как и положено самому активному цыплёнку, по пятам за нею. Первый бросался под ноги наседке, первый выхватывал из-под лап, либо из её клюва добытого червячка или очередную букашку. Отчаянно молниеносно проглатывал и снова бросался как самый голодный в разгребающие навоз наседкины лапы. Бросался с риском быть ею, озабоченно добывающей пропитание и невнимательной по этому поводу, нечаянно стоптанным. Ну, как самый голодный, наверное. Вернее – самый прожорливый!

Мнилось Игру, что от обделённости природой, или скудности окружающей среды, всё это происходит. Как среди пустыни у иудеев, например. Или от однообразия степи у кочевников. То есть, становится возможной такая ненасытная жадность с уже, казалось, набитым желудком, как у «Бутенко». Это при всех-то его выдающихся качествах… Вот так, как Игру казалось, случаются эти штормы в ковшике с водой. То есть, нет глубины, широты душевной. А жадность по причине изначальной обделённости природой, и даже жажда есть! Неутолимая причём. Вот оно его и колотит, бубен этот. Вот он, как обделённый вниманием капризный, дёрганый ребёнок и бьётся, как в падучей, и катается по полу в истерике. Ну, да бог с ним, с Бубном этим. Пускай его бубнит. Наши-то родные просторы, леса дремучие, реки полноводные – боги наши, милуют нас пока…

Что замечательно:

Как ни странно, Бубну этому от природы был дан музыкальный слух и голос. Да-да – не удивляйтесь! Он прекрасно справлялся со струнными инструментами. Конечно, не так виртуозно, как приснопамятный малец на смотринах у старого гусляра, но вполне прилично для рядового музыканта. Хорошо, между прочим, пел под свой же аккомпанемент. Впрочем как многие выходцы с Запорожья.

Но…

Всё это ему было дано как бы само собой. От природы. Без его активного участия как бы. И поэтому, ввиду головокружительных возможностей его личных пробивных способностей, не могло цениться высоко. Ему непременно хотелось всего добиться самому. Раз уж у него была такая исключительная возможность. Он, к месту, не к месту любил повторять-приговаривать: «надо бороться…» А когда ему попадался внимательный слушатель, или заинтересованный собеседник, а потом-то уж и ученики, такие же подхалимы, как и он сам (яблочко – от яблоньки), и спрашивал, а за что, мол, бороться-то и с кем, то он раздражённо отмахивался, как от неразумного: «Гу-у… Да БО-РО-ТЬСЯ… И всё тут!.. Что тут непонятного?!».

Тут каждый, по его мнению, должен был понимать, если не глупой, конечно, что бороться надо со всеми без разбору, за свое собственное. С чужим, в сумме – общественным, за своё личное.

А чтоб побороться с собою за общее – это ему и в голову не приходило. Самолюбивый интерес не позволял… Это, по его понятию, для «дураков последних», на уровне противоестественного и непознанного. Порядка… акта самоуничтожения! И тут он тоже, надо признать, конечно, бесспорно прав!

Всё его взрослое семейное окружение пело как один! Поэтому, наверное, с детской категоричностью он рассуждал так: «Петь – это любой дурак может, любая монашка-букашка – попроси – споёт. Вон в одном только церковном монастырском хоре их сколько!.. А ты попробуй-ка бога нарисовать… Э-э-э… То-то! Одна Гениева!..» И Бубен по этим причинам к развитию своих природных данных относился халатно. А вздумалось ему стать богомазом. Установить, так сказать, прямые и непосредственные отношения с богом. Если только можно так выразиться – схватить бога за бороду. Ведь от него же (от Бубна) тогда будет зависеть, как он («Бутенко») его (бога) будет изображать. Если он (бог) заслужит – хорошо. А ели нет, то – нет».

Тут у него как раз и возникла внутренняя борьба. Можно сказать, единство и борьба противоположностей. В общем, вся его жизнь превратилась в борьбу! Вечный бой! За своё! С чужим, общественным, церковным, государственным. С целым роем противников. С целым миром! Благо сил на это у него было, по природе, предостаточно. И ума, вернее – хитрости, в этом деле ему не занимать! Даром говорят, что бодливой корове бог рогов не даёт. Это ещё какой бог, надо посмотреть. А этот – даёт! И рога, и копыта даёт, и всё остальное для этого случая пригодное тоже даёт! Ну, до поры, до времени, конечно. И в определённом ограниченном пространстве (стакане или кормушке, как кому понравится…).

Возможность свободного, хоть и детского, выбора у него была. Родительские вес и влияние позволяли. Ну, вот он и оказался под крылом у Федермутер. С реальной возможностью осуществления своих задумок-закидонов. Но это всё, конечно, в будущем. А пока Батон-Бубен прилежно выполнял всё, чему его учила наставница.

Ну, а богу его (Иисусу, наверное), естественно, эти бутенковские затеи были известны заранее и не могли понравиться. Ещё бы… Конечно!.. Тот и сам такой же, наверное. Хотел бы, наверное, сам таких Бубнов держать под контролем. Ими управлять и манипулировать. Чтоб бубнели по его, иудейской, указке, по его уложению. И поэтому богомаз-богопис из Бубна получался, прямо скажем, никудышный. Но всё те же его невероятные возможности и вера в свои собственные неограниченные силы не давали покою ни самому Бубну, ни обречённым этой его неуёмностью на признание его «писательского таланта» окружающим. В общем, при всех его способностях – музыкальных и пробивных по жизни – Бубен оказался всего лишь бубном. Хотя – нет!.. Бубном с большой буквы, в будущем сумевшим забить весь остальной оркестр. Все остальные инструменты, настроенные на гармонию и лад. Создать в богомазании свой грандиозный «Казачий алтарь». Эдакий себялюбивый заскок. «Я! И всё!» И даром что кто-то, лучше во всех отношениях и к делу лучше пригож. «А всё равно буду – Я! Я!» Ну, короче, – бубен и всё тут! Казачий бубен! Забьёт, залупит любую скрипку. По его размашистости, хоть первую, хоть вторую, а хоть и третью…

Ты ему дай только волю. Спасения не будет! А в случае казачьего бубна, так и оркестр ему не нужен. Он никого и слышать не желает. У него только своя «партия» на уме. Весь остальной оркестр – побоку!

…Оркестр…

Та-а-ак только!.. У него на побегушках. На подтанцовках…

Такой вариант – ещё ладно… Такое распределение ролей его ещё устраивает.

Второй, после Бубна-Батона, в лицемерной Нютиной очереди за червячками была, конечно, Пончик. Ей уже доставалось всё, что не успевал проглотить в одно горло Бубен. (Об Игре здесь и речи не шло!). Наседку Федермутер, похоже, не заботило, что другим цыплятам за этими двумя прожорами ничего почти не достаётся. И им с мальства самого самим приходится разгребать навоз. Её дело, как она полагала, добывать червячков. А в делёжке добытого «пусть победит сильнейший». На деле получалось – наглейший, подлейший и, если можно так выразиться, подхалимейший… У ею выпестованных «сильнейших», как она справедливо полагала, потом по жизни будет больше возможностей вспоминать её добром, прославлять и благодарить. И это, конечно, правильно. Так оно и должно быть, наверное.

Игр прикидывал заранее и ужасался, сколько церквей будет деятельно изуродовано бубновским творчеством в будущем! Ну это, как говорится, не его, Игра, забота. Это дело божье, ему о том и забота!..

А вот сколько судеб его, Бубна, будущих учеников, в высоком смысле, будет покалечено?! Станет бескрылыми духовными инвалидами. На ходулях… Да-да, вот этим самым неуёмным «Бутенко» будет искалечено… Да, покалечено непоправимо! Зато на ходулях возвысившихся. Тьма!.. Впрочем, бескрылых по рождению не жаль. Для них эти бутенковские ходули удача большая. Если, конечно, не думать об интересах дела. Ну а для птенцов, конечно, – инвалидность непоправимая. Тут уж, похоже, и эти колчушки – ходули – не помогут… Не зря, видно, говорят, что кому-то, в конкретном случае – Бутенко-Бубну, и наука во вред. Только усугубляет напрасный результат. Да, если б только напрасный… А тут ещё и его самовлюблённость и неуёмность… «Наломает дров, наверное, от души! Ну, да ничего тут, видно, не поделаешь… А расхлёбывать потом всё-таки придётся. И не кому-нибудь… Охо-хо-хо, – мысленно вздыхалось Игрею. – Кому, интересно?..»

А Бубен, и взаправду, к тому времени взялся за учительство. Но не от совершенной маститости, а наоборот, от неуверенности, от шаткости своего творческого значения. Похотелось ему как-то укрепить свой шаткий, весьма сомнительный творческий алтарь. Укрепить учениками-последователями свою «школу». Пока, как ни вертись, достижениями нетленными не осиянную. Захотелось и понадобилось наплодить вокруг себя себе подобных. Создать почву, перегной под свою собственную творческую никчёмную плодовитость. Приёмы «Казачьего Алтаря» захотелось привить, передать кому-нибудь. От широты душевной, наверное…

«Понаворухал-то сколько! Тьму-тьмущую! А поклонников, подражателей, последователей что-то не видать. Не видать даровитых, добровольных, независимых… Видно, природу саму, природу человеческую, природу творчества не обманешь, не подменишь», – мысленно сокрушался Игр и тут же оправдывался. – Подумаешь?! Дак и что с того? А как же наглость? Нахальство? Как же эти-то признаки общественной значимости без дарования? Они тогда для чего же?!»

«Ну так что?! Теперь… – по этому же поводу, в свою очередь, думалось Батону, – усраться и не жить?! А как же то же христианство на Руси?.. Тоже ведь вроде как здравому смыслу вопреки, противно природе самой. Однако же и укоренилось и почву под собой наростило, и идеологически обосновалось, и школу свою создало, и всё супротивное поизничтожило. Зажирело – даже рясы по швам расходятся!

По согласию? По приятию? По любви? Да куда там!.. Всей этой слабосильной, хлипкой ерунде вопреки! Вопрос активного целеполагания и последовательного навязывания, по его разумению, – это когда цель сама же и оправдывает средства её достижения. – Не стану и я, значит, изобретать уже выдуманное.

Так значит – так!»

Тут Игр, что касается Затычкина, как в воду глядел!.. Со временем создаст этот неуёмный деятель «свою школу», наконец. «Свой оркестр». Вернее, «свод ударных инструментов» (ансамбль ложкарей-барабанщиков). Которые только и будут делать, что самоупоённо молотить в свои колотушки, бубны-барабаны, создавая целые концертные программы из таких «шедевров», как «Ритмы гор», или «Ритмы Франции», (это для заграничных гостей, а может даже гастролей) и целой кучи «Казачьих гоцалок» («Казачьих алтарей»). Единственным результатом этой деятельности станет своекорыстное отвлечение суетного внимания, а, главное, – средств от коллективов и авторов, действительно этого внимания достойных. Не зря Игру казалось, что не худо бы, для пользы дела, оказаться б своей Галке-левше под рукой у Бутенко. Вернее, наоборот – Бутенко под рукой у Галки-левши…

Через много лет позовёт Игра на помочи Маляр. Тот взялся расписывать новую, естественно, деревянную церквушку, выстроенную не так далеко, в поселении за северным лесом. Работы предполагалось много. С голых стен до завершения. Хоть и не велика церковка, да всё в ней должно быть как предусмотрено по канону. Маляру, при всей его деятельной работоспособности, одному многовато, пожалуй, было. Ну вот и позвал… Почему именно его, Игра?.. А бог его знает. Может совесть проснулась, заговорила. Может простой расчёт, что тот рядом оказался… А скорее всего, что чувствовал личную ответственность подрядчика и не хотел терять марку, снижать качество работ, связавшись с кем бы то ни было, не достаточно искушённым, как он сам, в деле росписи. Ну не Бубна же ему звать… Тот с руками ототрёт заказ, да ещё и батрачить на него, чего доброго, заставит. Слух такой давно шёл, что Бубен сам уж и не работает, по причине творческой непригодности, а только, используя свои пробивные способности, подписывает чужую работу своим именем да средства осваивает. Что-что, а уж по этой части Бутенко-Затычкин был большим мастером. Затычкой в деле всяком. Тут уж ему пальца в рот не клади. Тут уж его, действительно, как он выражался, – «нехрена учить».

Игра это предложение нисколько не заинтересовало. Всё это богаделание теперь было для него, как из другой жизни. Прошлой жизни… Другие задачи стояли перед ним. Другие дела. Дела земные, насущные, а и с ними же рядом – духовные. Но совсем уж другого порядка и уровня. Совсем с другого края бытия. Вопросы, продиктованные живой окружающей жизнью. Природой самой. Русским Севером! Тут уж не до иудеев, иорданов и проповедей-словословий… Есть чем заняться русскому человеку на Русском Севере и кроме того… А эта иудейская премудрая история естественным образом давно уж отошла для него – к лешему, и отвалилась, как короста после раны с выздоровевшего тела. Как и не бывало!

Правда потом, при случае, когда свозил «жито» на помол к знакомому в том краю мельнику, понаведался Игр в ту церквушку. Посмотрел отрешенным взглядом на чужую новину. Оценил объём проделанной Маляром работы. Качество… Но всё-таки остался равнодушным. Посмотрел глазами постороннего на работу напрасную, работу очередного заблудившегося в Русском лесу. Работу чужеродную, хоть и русским освоенную, казалось, и повторенную. Ну, да! Разрисована картина.

…Напрасного сюжета… Человеком, на суку чужого древа сидючи, своей дороги под ногами не рассмотревшем, родного места не распознавшем, в своём лесу заблудившемся.

А может потому и позвал… Может, как раз аукнуться хотел таким образом?.. Да нет!.. Навряд ли. Горбатого, видно, теперь могила исправит!.. Потом, гляди, ещё и святым, каким-нибудь церковным, местечковым, станет…

На том Игр и успокоился. И занялся делами действительно насущными. Земля ждала. Звали поле, огород, лес, река. Осень на дворе…

Ну, это всё предыдущее описание игровых однокашников, то есть, конечно, из пончиковой темы «О мальчиках».

С женской же половиной богадельни своего подчинения у наставницы отношения складывались ровнее.

В отличие от Олени, вторую, младшую девчонку, которую все незлобиво называли не иначе, как Пончик или, иногда, Колобок, несмотря на монастырскую диету, несло как на дрожжах. Распирало, как дрожжевую опару.

На самом деле её звали Нарыжа. Почему и что это за имя такое? Непонятно! При том, у неё практически отсутствовала шея, и голова сразу переходило в тулово, как у церковной просфоры. А может, наоборот – тулово в голову… Кто его знает?! Потому, наверное, – «Крыжа-Нарыжа». Нарыжа эта уже была круглая, действительно как колобок. И каталась весь день по келье, по двору, по монастырским закоулкам. Везде у неё были товарки, подруги, дела, заботы. (Хотя сравнение с колобком, наверное, неудачное, – просфорка… круглая!) На богомазании не заморачивалась. Резонно предполагая, что владение ремеслом в деле, в любом причём деле, не самое главное условие успеха. Упрощая себе творческую задачу, как бы выбрала для себя любимую краску. Естественно, красную. А какую же ещё?! И везде, к месту, не к месту, обильно ею сдабривала любую свою работу. Как если бы прилежно ретивый музыкант выбрал бы самую пронзительную струну в музыкальном инструменте и на ней одной наяривал бы все наигрыши подряд. И весёлое и грустное – на одной! Ну, или повар – одно сладкое… Всё в итоге, несмотря на «изысканный выбор», получалось безнадёжно примитивно, заунывно, тоскливо и однообразно. Оно ж не зря говорится, что всё хорошо в меру, а тут, куда ни глянь, куда ни кинь, – объедение, отупение и… купание красного коня! Игру так и хотелось привязать Пончика, как того же самого скакуна, к стойлу, или пряслу. Ну, либо обуздать, либо стреножить… Дак, куда ж? Самого его вязали, зануздывали и треножили. До того ли ему тогда было?!

Со всеми своими товарками по монастырю и вне его она шушукалась и секретничала постоянно. Любимая тема – красная краска этих пересудов – мальчики. Конечно, в женском монастыре о чём ещё можно пошушукаться?! О мальчиках! Ну и о мужиках. Во всех их ипостасях и проявлениях. Своих мальчиков, по причине малолетства и всех означенных особенностей, у неё пока не было. Поэтому её пока больше волновали чужие «мальчики» и чужие чувства и переживания. Но можно было не сомневаться, что с таким интересом к теме у неё, рано или поздно, так или иначе, свои мальчики обязательно появятся. Потому что всё к тому шло. Все разговоры с многочисленными подружками, молодыми и старыми, крутились вокруг этой темы.

Вот она как раз вполне Федермутер устраивала. Обнадёживала, потому что вполне укладывалась в основную идею обучения. Полностью укладывалась в роль и предназначение, для неё и других её однокашников предусмотренные. Поэтому всё в ней Федермутер было понятно, а потому приветствовалось. Она во всём ей потакала и все её проявления поддерживала, ненавязчиво поправляя как ей хотелось. Это касалось не только ремесла, но и личной жизни Пончика. Со всеми своими новостями Колобок катился первым делом в богадельню к Федермутер. Та живо воспринимала все её новины. Радовалась её радостям, ей сочувствовала, подсказывала, поправляла. Участвовала в судьбе Нарыжи заинтересованно. Переходя постепенно на уровень равных дружеских отношений управления. Так, наверное, опытный режиссёр-актёр распоряжается марионеткой. И подталкивала Колобка и подталкивала. И катила, и катила…

Шустрая, инициативная, чутко-догадливо-послушная, при, неожиданно, общей тупости, она сильно обнадёживала свою наставницу.

Тут и неразумному было догадаться легко, куда она её катила, куда подталкивала. Кому на замещение, на смену, подкатывала. Уж больно явно обозначился конфликт «богомазанки» с сестрой-хозяйкой.

В общем, женская составляющая мастерской назначалась, как и задумано было, для внутреннего, монастырского, употребления.

Мужская, как и предполагалось заранее, – отсеивалась в прямом и переносном смысле. И отправлялась за ненадобностью на вольные хлеба. Всё так и укладывалось, как по-писанному. Ни к чему оне в женском монастыре. Да и всё тут. Тем более с их персональными особенностями. Всё таким образом само и разрешалось. Кажется, ко всеобщему удовольствию. Хотелось бы игуменье оставить одного вьюноша… По причинам, к деланию веры не относящимся. Да куда ж?! Это… её никчемушные личные симпатии. И только!

Учитывая все эти предыдущие обстоятельства, Игровы отношения с наставницей и соучениками складывались трудно.

Это теперь взрослому ему, как днём ясно становилось, что тогда происходило. Как его, несмышлёныша, пытались «образовать». Куда направить. Возвысить «над смердом». Распалить адовы огнища превосходства над ближним. Поставить на деятельный контроль. Озадачить, своекорыстно использовать, приспособить себе на потребу. Как пытались вывернуть, выкрутить, исковеркать, отнять, обменять неравноценно цыплячьи тогда ещё зародыши крылышек на убогие ходули корысти и тщеславия. Обмануть, объегорить («Егорку»), обездолить, прельщая возможностью «возвыситься над низменным (грехами, проявлениями, побуждениями, страстями, остальными себе подобными «дураками»…). Уже самим тем, что работают с ним, хлопочут вокруг него (с остальными никаких хлопот не требовалось), пробуждая грех гордыни, тщеславия.

Но, кажется, бог миловал. Крылышки тогда цыплячьи не пошли в обмен на ходули, как будто. Сдавалось ему – не его в том заслуга. Кулишиными молитвами дело сладилось. Она, как и обещала родным, приглядывала за ним. Заранее предвидя непростые отношения «своего» ученика с Федермутер, никак не обозначая родство для окружающих. То есть, как и обещала его матери, своекорыстно использовала «методу святого писания». Ненавязчиво, не явно для насельников, со стороны будто, незаметно поддерживала ученика-богомаза. Напустив, таким образом, туману благодушного равнодушия, как за дымовой завесой скрывала свои истинные цели и мотивы. Ну и, конечно, отслеживала и контролировала всё, что так или иначе его касалось, или имело к нему отношение. Стоило ему не появиться к общей трапезе, у неё, невзначай будто, появлялась необходимость по неотложному делу заглянуть в келью богомазов. Входила, по-хозяйски будто, осматривала мастерскую, замечала, примечала всё, что ей надо. На коленях стоящего в алтарном углу Игра, казалось, и внимания не обращала. Проскользнёт эдак-то по нему хозяйственно озабоченным взглядом, будто по мебели, да и слова не говоря, – в дверь. А уже на выходе из трапезной, столкнётся, будто нечаянно, с Нютой. Мимоходом, рассеянно, кстати, поинтересуется:

– Что это там у тебя, сестра, сегодня?

Та:

– Где?

– Где-где… – в м…е! – Кулиша знала, как надо в этом случае с Федермутер разговаривать. Сразу сбивала той прицел и тут же продолжала атаковать. – Когда этот вертеп в богадельне закончится?! В мучениках кто сегодня? – с издёвкой. – Кто очередной мученик… за веру?

Хотя – какой там «очередной»?! Никакой ни очередной, а получалось, всё один и тот же!.. И разговор на эту тему между ними (Игрей был в курсе) происходил уже не первый раз. Правда прежде, на людях, сестра-хозяйка обращалась с Нютой помягче. А тут уже откровенно, с глазу на глаз, не давая Нюте опамятоваться «от неслыханной наглости», Кулиша добивала:

– Ты, матушка, сама давно ли на пустом взваре с сухариком сиживала?!

И на том оставляла, обескураженную, приходить в себя.

Игру обучение явно всё-таки шло на пользу. Он потихоньку привыкал жить среди людей не своих. Но, для начала как раз, вполне благонравных. В основном, конечно… В монастырской семье, так сказать. В благоприятной атмосфере внимательного к мальчикам женского коллектива. Да и в творческом плане, невероятным образом, рост был налицо. Он постепенно привыкал мыслить образами, выстраивать логические связи происходящих событий, анализировать и сравнивать. И если б он присутствовал при этом разговоре, то, наверное, провёл бы образное родство со своими уличными деревенскими впечатлениями и определил бы эту Кулишовскую битву с Федермутер образно: «Как Галка Билю, с развороту, с левой, по носу!».

И тут же происходило маленькое чудо. Наступала маленькая «эра милосердия». Федермутер меняла в отношении с «Егоркой» менторский тон на сочувствие. Гнев на милость. Евангельски великодушно – «не судите, да не судимы будете» – отпускала ему грехи его тяжкие и поспешно отправляла, так и не успевшего как следует исправиться, грешника в трапезную.

От греха подальше… До следующего случая своевольства, конечно.

Хотя… Шила в мешке не утаишь. Особенно в «деревенском» мешке. Знали (чего там!..), в монастыре, кому это было интересно, что Игр Кулише не чужой… «Ну, так и иудеи Спасителю, – сама для себя резонно парировала предполагаемые обвинения Кулиша – не чужие тоже!..».

Игр теперь часто задумывался над тем, какой решающий судьбоносный момент ему невольно пришлось пережить в отрочестве. Когда вопрос ставился ребром и выбор нужно было сделать однозначный: неразвившиеся ещё, сомнительной будущности, цыплячьи крылышки, или гарантированно перспективные, в чужеродном мироустройстве, ходули.

Чтоб он, обманись тогда, на этих ходулях делал бы сейчас?! Ведь не воспарить ангельски ни духом, ни телом. Но и на ногах естественным образом, по-человечьи не устоять, ни порезвиться, ни побегать, ни поколобродить, ни подурачится, ни поколесить, ни покуролесить. Ни споткнуться и ни встать. Одна только и корысть, что возвысился над ближним. Только над природой человеческой, над самим собою – навряд ли… Да и к богу, пожалуй что, не стал бы ближе. Ну, гордыню, чванство, спесь свою, конечно, потешил бы. Ну вот ещё это – право учить, обучать «уму-разуму» других – это, конечно, тоже! Ну и кормушка, конечно!.. Куда ж без неё…

«Вон он ихний богочеловек… – мысленно делал заметку Игр, – за всю свою земную жизнь, если судить по Евангелию, ни разу нигде не улыбнулся даже. Идол, а не человек. А уж посмеяться или пошутить… – об этом и речи быть не могло! Одно только и делал, что учил, наставлял, увещевал, призывал, проповедовал доброе да вечное. Других призывал. Сам-то не очень, похоже, своим призывам, проповедям следовал. А зачем ему?! Он и так – бог!

Трудно себе представить более тщеславного «бога» -человека.

Ну, а для других – строгий такой учитель. Серьёзный такой. Озадаченный постоянно. Может бог быть таким серьёзным?..

И если Учение утверждает, что всё от бога, то откуда же взялись эти «пережитки прошлой веры»: игра, озорство, веселье?.. Лукавство… От Лукавого? А Лукавый тогда от кого?..»

В общем, нагородили заломов-несуразиц – ни пройти, ни проехать. Лошадьми не растянуть!..

Навязали узлов – спицей не растеребить!

Нет, вишь ты… На логику – плюнь! На науку – наплюй! На законы природы – начихай! Свои домыслы – оставь!

И всему вопреки – веруй! В досужие иудейские измышления…

А?..

Не хочешь, или ещё хуже, – не можешь… Ну тогда ты конченый человек! И гореть тебе непременно в аду! Или жариться на сковородке.