Текст книги "Чайковский"

В январе 1885 года Петр Ильич писал Надежде Филаретовне: «После свадебного обеда[187]187
  Имеется в виду свадьба двоюродного племянника Петра Ильича Георгия Павловича Карцева и оперной певицей (сопрано) Александрой Валерьяновной Панаевой, ставшей первой исполнительницей партии Татьяны в концертной постановке «Евгения Онегина» 6 марта 1879 года. Тогда же произошло знакомство Панаевой с Чайковским, который посвятил ей семь романсов (ор. 47, 1880).


[Закрыть] я поехал прямо в Б[ольшой] театр, где происходило 15-е представление “Онегина” в присутствии государя, императрицы и др[угих] член[ов] Царской фам[илии]. Государь пожелал меня видеть, пробеседовал со мной очень долго, был ко мне в высшей степени ласков и благосклонен, с величайшим сочувствием и во всех подробностях расспрашивал о моей жизни и о музыкальных делах моих, после чего повел меня к императрице, которая в свою очередь оказала мне очень трогательное внимание»[188]188
  Из письма П. И. Чайковского Н. Ф. фон Мекк от 18 (30) января 1885 года.


[Закрыть].

Петр Чайковский.

Ноты оперы «Чародейка».

Усадьба Чайковского в Клину.

Когда славы нет, ее очень хочется, но как только она приходит, так сразу же начинает утомлять.

Был такой пианист, дирижер и отчасти композитор – Ганс фон Бюлов, которого сам Ференц Лист называл «одним из величайших музыкальных феноменов». Судя по отзывам современников, столь восторженная характеристика не была преувеличенной – истинный феномен, уникальный пианист, гениальный дирижер. Кстати говоря, Бюлов стал первым музыкантом, сочетавшим управление оркестром с игрой на фортепиано. Бюлов часто исполнял музыку русских композиторов, а с Чайковским у него сложилось довольно тесное музыкальное сотрудничество, основанное на взаимном уважении. Бюлов называл Петра Ильича «истинным поэтом в звуках», а Чайковский, не любивший по собственной инициативе знакомить музыкальных тузов со своими сочинениями, делал для Бюлова исключение, поскольку тот проявлял искренний интерес к русской музыке в целом и творчеству Чайковского в частности. Исполнение нового произведения Бюловым было чем-то вроде «знака качества». Цезарь Кюи писал, что Бюлов «как истинный артист в лучшем смысле этого слова… исполняет только то, что считает достойным исполнения, достойным пропаганды».

В сезоне 1884–1885 годов в Петербурге под управлением Бюлова проходили Симфонические собрания Русского музыкального общества, на которых было исполнено более двадцати произведений русских композиторов. Лучших произведений. В январе 1885 года Бюлов представил Третью сюиту Чайковского, ту самую, по поводу которой Петр Ильич писал Танееву: «Хотел было симфонию сделать, но не выгорело. Впрочем, не в названии дело, во всяком случае я пишу большое симфоническое сочинение в 4-х частях»[189]189
  Из письма П. И. Чайковского С. И. Танееву от 30 июня (13 июля) 1884 года.


[Закрыть].

Представление сюиты стало переломным моментом в биографии Чайковского. «Тайное предчувствие говорило мне, что сюита моя должна понравиться и задеть за живое публику. Я и радовался, и боялся этого. Но ожидания мои действительность далеко превзошла. Подобного торжества я еще никогда не испытывал; я видел, что вся масса публики была потрясена и благодарна мне. Эти мгновения суть лучшее украшение жизни артиста. Ради них стоит жить и трудиться. Но и утомление после бывает большое. На другой день я был совсем как больной. После того мне пришлось вынести еще несколько хороших впечатлений, хотя все-таки я больше страдал, чем наслаждался сознанием своего возрастающего успеха. Желание куда-нибудь скрыться, жажда свободы, тишины, одиночества брали верх над ощущением удовлетворенного артистического самолюбия»[190]190
  Из письма П. И. Чайковского Н. Ф. фон Мекк от 18 (30) января 1885 года.


[Закрыть].

Долгий путь per aspera ad astra[191]191
  Через тернии к звездам (лат.).


[Закрыть] наконец-то пройден! Слава, о которой столько мечталось, пришла во всей своей соблазнительной красе. Артистическое самолюбие удовлетворено… и тут же возникает желание куда-нибудь скрыться. И это не кокетство знаменитости, это искреннее человеческое желание.

«В настоящее время все помыслы мои устремлены на то, чтобы устроиться где-нибудь в деревне близ Москвы на постоянное жительство. Я не могу больше довольствоваться кочеванием и хочу во что бы то ни стало быть хоть где-нибудь у себя, дома. Так как я убедился, что купить я покамест еще порядочного именьица не могу, то решился хоть нанять какую-нибудь усадьбу»[192]192
  Из письма П. И. Чайковского Н. Ф. фон Мекк от 5 (17) января 1885 года.


[Закрыть], – пишет Петр Ильич баронессе фон Мекк в январе 1885 года, а месяцем позже подтверждает свои намерения: «Я понял теперь раз навсегда, что мечта моя поселиться на весь остальной век в русской деревне не есть мимолетный каприз, а настоящая потребность моей натуры»[193]193
  Из письма П. И. Чайковского Н. Ф. фон Мекк от 16 (28) февраля 1885 года.


[Закрыть].

Кочевая жизнь рано или поздно утомляет, хочется своего угла. Мечта «поселиться на весь остальной век в русской деревне» была стремлением не к затворничеству, а к своему углу, своему дому, в котором все будет устроено наилучшим, то есть наиудобнейшим, образом. У Давыдовых в Каменке по известным причинам стало неуютно, а во время первого пребывания в Плещееве произошел неприятный инцидент, отбивший желание приезжать сюда снова[194]194
  В следующий раз Чайковский проведет в Плещееве всего два дня в августе 1885 года.


[Закрыть]. Петр Ильич попросил баронессу удалить всю прислугу на время его пребывания, сказав, что ему будет достаточно собственного слуги Алексея. Просьба была удовлетворена, но в имении остался управляющий, Альберт Пахульский, сын которого, Владислав, был личным секретарем Надежды Филаретовны, а впоследствии стал мужем ее дочери Юлии. Владислав Пахульский появился в доме Надежды Филаретовны в качестве скрипача, сменившего в 1877 году Иосифа Котека, которому было отказано от места и дома вследствие его чрезмерной любвеобильности. Пахульский окончил Московскую консерваторию, где и познакомился с преподававшим гармонию Чайковским.

Изначально Петра Ильича и Алексея расселили в разных концах большого дома, что было не очень-то удобно, поэтому Петр Ильич переселил Алексея в уборную баронессы, находившуюся рядом с его покоями. Такое «своеволие» не понравилось управляющему, который в самых грубых выражениях запретил Алексею спать в уборной. Надежде Филаретовне Чайковский об этом не сообщил и в письмах к ней всячески нахваливал Плещеево, но Модесту Ильичу написал о своих истинных чувствах: «Мое пребывание в Плещееве совершенно отравлено: я дотяну как-нибудь месяц и перееду в Москву или не знаю куда. А жаль! не будь ляха [Пахульского], чудесно бы было. Ради Бога, никому ни слова об этом, ибо ни за что не хочу, чтобы дошло до Над[ежды] Фил[аретовны]. Тем не менее я рад, что побуду здесь, ибо я пришел к двум выводам: 1) я не способен тяготиться одиночество и скучать в деревне, следовательно я: не ошибался, считая это наилучшей формой жизни, 2) я не должен жить в деревне иначе как в своей собственной»[195]195
  Из письма П. И. Чайковского М. И. Чайковскому от 7 (19) сентября 1884 года.


[Закрыть].

Скорее всего, тяга к «своей собственной деревне» зрела в душе давно, а в Плещееве просто оформилась в осознанное желание. Но, может, и родилась под впечатлением от инцидента.

«Подумаешь, пустяки какие! – могут сказать сейчас некоторые читатели. – Нахамил управляющий – так поставь его на место и забудь об этом!» Но тут не пустяки, а унижение. Баронесса часто повторяла в письмах, что в ее владениях Петр Ильич может чувствовать себя как дома, и (надо отдать ей должное) всячески этому способствовала. Но управляющий счел, что гость не вправе нарушать установленный порядок, иначе говоря, поставил себя выше Петра Ильича. И ведь ничего с ним не сделаешь, потому что он служит другим людям. Да, разумеется, Петр Ильич сообщил о случившемся сыну управляющего, тот попытался сгладить неприятное впечатление, но осадочек остался… К тому же нельзя забывать о том, что наш герой был человеком ранимым и для творчества ему требовалась спокойная обстановка.

В феврале 1885 года Чайковский снял дачу (то есть усадьбу) в селе Майданово, в двух верстах от Клина. Дом был великоват для одного человека и слишком роскошен, по мнению Петра Ильича, но ничего лучшего на тот момент не нашлось. «В доме масса комнат, отлично меблированных; при доме великолепный парк, вид из окон очень красивый. Вообще жилье будет, кажется, очень приятное, но меня пугает огромная масса комнат, которые придется отапливать в течение зимы. Вообще дом немножко велик для меня. Как бы то ни было, но год придется там прожить, а если окажется, что содержание его превышает мои средства, успею найти в течение года что-нибудь более подходящее»[196]196
  Из письма П. И. Чайковского Н. Ф. фон Мекк от 3 (15) февраля 1885 года.


[Закрыть]. Место было не только живописным, но и удобным – близ железной дороги, что имело для Чайковского, только что избранного одним из директоров Московского отделения Русского музыкального общества, большое значение, ведь ему часто приходилось выезжать как в Москву, так и в Петербург. А еще рядом был большой парк, идеально подходивший для уединенных прогулок, которые Петр Ильич совершал после обеда.

Однако идиллия длилась недолго. Уже в марте Чайковский жаловался баронессе на то, что наем усадьбы не обеспечивает полного спокойствия и не дает ощущения собственного жилища, то есть не позволяет устроить все по своему вкусу. Во-первых, неподалеку жила владелица усадьбы, которая всячески навязывалась на знакомство с Петром Ильичом (ну а как же – знаменитость!). Во-вторых, здесь нельзя было ничего менять – ни срубить дерево, которое загораживало вид на реку, ни поставить беседку в нужном месте. В-третьих, в парке, так понравившемся Петру Ильичу, гуляли жильцы близлежащих домов, и с этим ничего нельзя было поделать. Чайковскому было бы достаточно «нескольких квадратных саженей», при условии, что они полностью принадлежали бы ему. Маленький домик[197]197
  «Маленький» – по представлениям того времени, когда строили с размахом. Двухэтажный дом в Клину, где Петр Ильич провел два последних года жизни, по современным меркам, достаточно велик.


[Закрыть] и садик при нем, но – свое! Свое!

Тем не менее в Майданове Петр Ильич испытал творческий подъем. Одним из сочинений «майдановского периода» стала симфония «Манфред» (Соч. 58) по одноименной поэме Байрона. «Над «Манфедом» я просидел, можно сказать, не вставая с места, почти четыре месяца (с конца мая по сегодняшний день), – писал Чайковский композитору Милию Балакиреву, предложившему написать это произведение. – Было очень трудно, – но и очень приятно работать, особенно после того, как, начавши с некоторым усилием, я увлекся»[198]198
  Из письма П. И. Чайковского М. А. Балакиреву от 13 (25) сентября 1885 года.


[Закрыть].

Закончив «Манфреда», Петр Ильич начал подыскивать сюжет для новой оперы. В одном из писем к баронессе фон Мекк он снова разъясняет свое отношение к опере как наиболее публичной форме музыкального искусства. «Манфред» будет исполнен раз-другой на симфонических концертах для узкого круга знатоков, а оперы создаются для широких масс, можно сказать, для всего народа. Чайковский уточняет, что им, как и всеми композиторами, сочинявшими оперы, движет не тщеславие, а естественное творческое побуждение максимально расширить круг своих слушателей. При этом не следует «гоняться за внешними эффектами». Нужно выбирать художественно ценные сюжеты, которые «задевают за живое».

Петра Ильича «задел» сюжет трагедии «Чародейка», написанной его современником, популярным драматургом Ипполитом Васильевичем Шпажинским (он же и создал либретто). Литературовед Григорий Бялый охарактеризовал Шпажинского так: «Талантливый эпигон, даровитый представитель переходной поры, драматург без новаторских устремлений, Шпажинский дал театральной русской публике что мог, и получил от нее что заслужил: быстрый успех и быстрое забвение». Можно сказать, что сотрудничество с Чайковским обеспечило Шпажинскому творческое бессмертие – в наше время его помнят только как автора либретто к «Чародейке». Идею подал Петру Ильичу брат Модест, заметивший однажды, что сцена встречи Настасьи с Княжичем была бы весьма эффектной для оперы.

Да и весь сюжет «Чародейки» идеально подходил для оперы. Ревнивая княгиня посылает сына убить Настасью-Чародейку – молодую вдову, в которую влюблен ее муж. Но сын тоже влюбляется в красавицу, а та отвечает ему взаимностью. Тогда княгиня отравляет Настасью. Сын проклинает мать. Отец убивает сына, думая, что это он убил Настасью по приказу матери, а затем умирает сам. В принципе – те же «Ромео и Джульетта», только накал страстей гораздо выше.

«Дело в том, что в глубине души этой гулящей бабы [главной героини] есть нравственная сила и красота, которой до этого случая только негде было высказаться. Сила эта – в любви. Она – сильная женская натура, умеющая полюбить только раз навсегда и в жертву этой любви отдать все. Пока любовь была только в зародыше, Настасья меняла свою силу на мелкую монету, т. е. забавлялась тем, что поголовно влюбляла в себя всех, кто попадался. Тут она просто симпатичная, привлекательная, хотя и развращенная баба; она знает, что пленительна, довольствуется этим сознанием и, не быв просветлена ни верой, ни воспитанием, в своем сиротстве поставила себе единственной задачей весело жить. Но появляется тот, кому суждено затронуть молчавшие до сих пор лучшие струны ее нутра, и она преображается. Жизнь для нее делается пустяком, если она не достигнет цели; сила ее пленительности, прежде действовавшая стихийно, бессознательно, тут является несокрушимым орудием, которое в одно мгновение сламывает врожденную силу, т. е. ненависть князя. Затем тот и другой отдаются бешеному потоку любви, который приводит к неизбежной катастрофе, ее смерти, и смерть эта оставляет в зрителе примиренное и умиленное чувство»[199]199
  Из письма П. И. Чайковского Э. К. Павловской от 12 (24) февраля 1885 года.


[Закрыть].

Столь подробный разбор образа Настасьи Петр Ильич сделал для певицы Эмилии Карловны Павловской, певшей Марию в «Мазепе» и Татьяну в мариинской постановке «Онегина» (с 1884 по 1888 год Павловская была солисткой Мариинского театра). Эмилии Карловне, видевшей «Чародейку» на сцене Малого театра, сначала не понравилась роль Настасьи, но Петр Ильич смог ее переубедить. Надо сказать, что либретто, которое Шпажинский под руководством Чайковского довел буквально до совершенства, передавало характеры лучше первоисточника. «Шпажинский… сам отлично сознает, что многое ему не удалось в исполнении замысла, и при составлении либретто оттенит действующие лица ярче, правдивее, сильнее», – писал в том же письме Чайковский.

Музыкальный критик Семен Кругликов писал о Павловской так: «Большой, хороший, красивый голос, не поражающий силы, но во всяком случае, вполне сценичный, по свойствам своим подходит ближе всего к тому, что итальянцы называют soprano guisto. Много уменья и опытности, кантилена, фиоритуры одинаково удаются на славу, всюду видна хорошая, основательная школа. Прибавьте к этому образцовое произношение слов, горячую, умную фразировку и большинство свойств первоклассной актрисы». Павловская замечательно справилась с ролями Марии и Татьяны, поэтому-то Петр Ильич и уговаривал ее спеть Настасью. Впечатление от представления наполовину зависит от произведения и наполовину – от исполнителей. Плохое исполнение может загубить любой шедевр.

Работать со Шпажинским Петру Ильичу нравилось, поскольку тот прислушивался ко всем замечаниям, касающимся либретто, но вот сроков он не соблюдал – обещал дать первое действие в начале апреля, а дал в конце. К счастью, у Петра Ильича имелся незаконченный «Манфред», так что нервирующего простоя не возникло.

К сожалению, «Чародейку», которая в наше время считается одной из лучших опер Чайковского, современники много критиковали: и гармонии в опере нет, слишком много оркестровых фрагментов, и драматическим чутьем композитор не обладает (это Чайковский-то!), и вообще все не так… Тот же Цезарь Кюи, вечный и верный антагонист Петра Ильича, написал, что в музыке Чайковского мало страсти, силы и энергии (!) и что «драматические сцены – самая слабая сторона «Чародейки», а так как они занимают значительно более половины оперы, то они именно и делают оперу несостоятельной». Впрочем, сказать можно все что вздумается, а Время расставит все по своим местам и раздаст всем сестрам по серьгам. Что же касается утверждения о несостоятельности драматических сцен, то оно настолько глупо, что выглядит смешным.

Как и положено хорошему драматургу (а Шпажинский был именно таким, что бы ни говорили о нем литературоведы), Ипполит Васильевич тяготел к избыточным внешним действиям, которые в какой-то мере «утяжеляли» либретто. Но гений Чайковского смог гармонично переложить на музыку все детали сюжета, благодаря чему «Чародейка» смотрится (или, если хотите, слушается) на одном дыхании. Кажется, только-только отзвучала разгульная песня «Любо нам за Окой, у Камы молодой собираться», а вот уже надвигается свирепая финальная буря…

Известный отечественный музыковед Борис Владимирович Асафьев писал, что «Чародейка» «была первым по своей целеустремленности русским симфоническим и бытовым романом в русском музыкальном театре. Именно рядом с природой, с действием у русской реки, с задушевными признаниями (отсюда песенно-романсный тонус), с русской гульбой в слободке заречной, с суеверными оберегами от жизни, с русской жестокой ревностью и местью, с жуткой страстью сильных суровых характеров…» В трактовке образа Настасьи Асафьев солидарен с Чайковским – сценическая привлекательность героини усиливается тем, что красота женственности поначалу скрывается под оболочкой «гулящей бабы».

Работа над «Чародейкой» затянулась до лета 1887 года. К тому времени идиллия деревенской жизни существенно померкла. Все стало точно так же, как с выездами за границу, – из столиц тянуло домой, а дома Петр Ильич чувствовал себя скверно. Одиночество – дело уютное, спокойное, но и хандру оно навевает изрядную.

20 октября (1 ноября) 1887 года в Мариинском театре состоялась премьера «Чародейки» под управлением автора. «Продирижировавши четыре раза своей оперой, я приехал пять дней тому назад сюда [в Москву] в состоянии духа очень меланхолическом. Несмотря на овации, сделанные мне на том представлении, опера моя мало нравится публике и, в сущности, успеха не имела. Со стороны же петербургской прессы я встретил такую злобу, такое недоброжелательство, что до сих пор не могу опомниться и объяснить себе – за что и почему. Ни над какой другой оперой я так не трудился и не старался и между тем никогда еще я не был предметом такого преследования со стороны прессы»[200]200
  Из письма П. И. Чайковского Н. Ф. фон Мекк от 13 (25) ноября 1887 года.


[Закрыть], – жаловался Петр Ильич Надежде Филаретовне. «Публика, никогда сразу не может оценить Ваших сочинений, потому что Вы не Верди и не Беллини, но она все-таки оценит и будет восхищаться, – ответила баронесса. – А пресса, ведь это цепная собака, которая злится и сама не понимает – на что и за что; но, кроме того, Вас ведь всегда петербургская журналистика преследует, потому что считает Вас москвичом»[201]201
  Из письма Н. Ф. фон Мекк П. И. Чайковскому от 21 ноября (3 декабря) 1887 года.


[Закрыть]. Следующее письмо Петра Ильича проникнуто еще большей горечью: «Два года работал я над “Чародейкой”, напрягал все свои силы, чтобы опера моя вышла капитальным моим трудом, – и что же? Оказывается, что эта несчастная “Чародейка” потерпела настоящее фиаско… Я, вероятно, писал Вам, как холодно относилась ко мне публика на втором, третьем и четвертом представлении. На пятом (я уже не дирижировал) театр был не полон, а теперь мне пишут, что на седьмом представлении театр был наполовину пуст. В прежнее время случалось, что суждения публики и прессы были ко мне неблагоприятны, но не глубоко оскорбляли меня, ибо смутно я сознавал причину неуспеха. Теперь этого нет; я непоколебимо убежден, что “Чародейка” – лучшая моя опера, а, между тем, ее скоро сдадут в архив! И всего обиднее, что в прессе на меня напустились с такой злобой, как будто я всю свою жизнь был бездарным писакой, незаслуженно поднявшимся выше, чем бы следовало, и не нашлось никого, кто бы за меня заступился. Ни одной горячей, сочувственной статьи во всей петербургской печати не появилось, напротив: всеобщее злорадство и торжествующий тон, точно будто все они сговорились вредить мне самым жестоким образом и видят во мне лютого врага, заслужившего мщение… За что? – Совершенно непонятно. Никогда я никому я не наносил сознательно никакого зла!»[202]202
  Из письма П. И. Чайковского Н. Ф. фон Мекк от 25 ноября (7 декабря) 1887 года.


[Закрыть].

Вот казалось бы – и сюжет хорош, и музыка бесподобна, и исполнение (если судить по тому, что известно об актерах) было на должной высоте, а опера «не пошла». Увы, ни публика, ни критики пока еще не научились разбираться в красотах новой русской музыки. Надежда Филаретовна неспроста упоминает про Верди и Беллини, которыми было принято бездумно восхищаться, потому что это Верди и Беллини. Если уж говорить начистоту, то опера Верди «Отелло», премьера которой состоялась в том же 1887 году, при всех своих достоинствах, уступает «Чародейке» в совершенстве. Ну а из наследия Беллини «Чародейку» можно сравнивать (при всей их несхожести) только с «Нормой», лучшим произведением гениального итальянца.

«Роман о русской девичьей душе» (так называл «Чародейку» Асафьев) ждал своего читателя… Впору было опускать руки – ну сколько же можно терпеть неудачи?! – но Петр Ильич, при всей своей бытовой мягкости, в творчестве проявлял исключительные бойцовые качества. Неудачи ненадолго выбивали его из колеи – надо же пережить случившееся, а затем побуждали браться за новые проекты. Опять же, «провал» «Чародейки» прошел на фоне успеха концертных произведений и неуклонно растущей популярности композитора Чайковского как в России, так и за рубежом. Короче говоря, все было далеко не так плохо, как могло казаться.

Но, прежде чем идти вперед, нужно сказать еще об одной опере – «Черевички», переделанном «Кузнеце Вакуле», которого Чайковский написал летом 1874 года. Либретто по повести Гоголя «Ночь перед рождеством» написал поэт Яков Полонский, друг Тургенева и Тютчева. В конце 1876 года опера была поставлена в Мариинском театре и успеха не имела. «Вакула» торжественно провалился, – писал Чайковский Сергею Танееву. – Первые два действия прошли среди гробового молчания, за исключением увертюры и первого дуэта, которым аплодировали… После третьего и четвертого действия (третье разделили на 2) меня по многу раз вызывали, но при сильном шиканьи значительной части публики. Второе представление прошло несколько лучше, но все же можно с уверенностью сказать, что опера не понравилась и вряд ли выдержит более 5–6 представлений. Замечательно то, что на генеральной репетиции все, и в том числе Кюи, предсказывали мне громадный успех. Тем тяжелее и огорчительнее было мне падение оперы. Не скрою, что я сильно потрясен и обескуражен. Главное, что ни на исполнение, ни на постановку пожаловаться нельзя. Все было сделано старательно, толково и даже роскошно»[203]203
  Из письма П. И. Чайковского С. И. Танееву от 2 (14) декабря 1876 года.


[Закрыть].

Петр Ильич ошибся – опера все же выдержала восемнадцать представлений, после чего он не отдавал ее для постановки в другие театры, поскольку решил переработать. Критики главным образом упрекали «Вакулу» за «лирический энтузиазм», то есть за то, что автор придал сугубо комическому сюжету чрезмерную лиричность. Цезарь Кюи написал, что «музыка почти сплошь красива и благородна как в тематическом, так и в гармоническом отношении. В ней есть прелестные места, способные доставить живейшее удовольствие, если бы певцы замолчали, играл бы один оркестр только, а зрители перестали смотреть на сцену. Но с певцами, с текстом на сцене почти все пропадает. И то, и другое, и третье – это соль, которую Чайковский обильно всыпал в варенье… Я не знаю сюжета более веселого, юмористического, живого, как сюжет “Вакулы”, если оставить в стороне оффенбаховские карикатуры и фарсы. И на этот-то бойкий сюжет г. Чайковский написал музыку почти сплошь меланхолическую, элегическую, сентиментальную. Кто бы поверил, что в “Вакуле” преобладает минор и темп модерато!? За исключением Солохи и беса, все ноют: и Оксана, и Вакула, и Чуб, и голова, и дьяк».

Переделкой «Вакулы» Петр Ильич занялся практически сразу после того, как поселился в Майданове. Добавил Вакуле арию «Слышит ли девица» и еще кое-что дописал (например, комическую песенку Школьного учителя), упростил ряд композиций, которые посчитал чрезмерно сложными, глубже проработал музыкальные характеристики героев. Премьера «Черевичек» состоялась в московском Большом театре 19 (31) января 1887 года, причем на ней Чайковский впервые стоял за дирижерским пультом – можно сказать, прошел «боевое крещение» перед представлением «Чародейки» в Петербурге. Петр Ильич долго колебался, прежде чем согласился управлять оркестром, поскольку боялся за свои нервы, но все прошло хорошо. Большого успеха от «Черевичек» автор не ожидал, так что разочароваться ему не пришлось.

В переписке с баронессой фон Мекк в 1887 году наблюдается заметное взаимное охлаждение. Письма пишутся реже и становятся короче, редко какое будет длинным, в былом стиле. Примечательно, что баронесса впервые отказывает своему дорогому другу в просьбе, причем делает это в достаточно резкой форме.

Дело было так. Нуждавшийся в деньгах скрипач Литвинов, в свое время учившийся у Чайковского в Московской консерватории, попросил Петра Ильича замолвить слово перед баронессой, чтобы та помогла Литвинову купить скрипку или же подарила одну из своих. Два момента: во-первых, Литвинов был действительно беден (в свое время Петр Ильич платил за него в консерваторию), а во-вторых, он был хорошим скрипачом, раз уж окончил консерваторию с большой серебряной медалью[204]204
  См.: Литвинов А. А. П. И. Чайковский в моей жизни / Сост. Е. Е. Бортникова и др. – 3-е изд., испр. – М.: Музыка, 1979.


[Закрыть]. Петр Ильич передал баронессе эту просьбу со всеми полагающимися «реверансами», подчеркнув особо, что «не обнадежил его, что просьба будет исполнена», а также написал, что Литвинов – скрипач очень талантливый.

И вот какой последовал ответ: «По поводу просьбы г-на Литвинова о том, чтобы я подарила ему скрипку, мне очень, очень жаль, дорогой мой, что я не могу исполнить ее, и жаль потому, что эта просьба передана через Вас. Но простите, милый, хороший друг мой, исполнить не могу, потому что это было бы совершенно против моих принципов и навлекло бы мне очень много неприятных последствий. Не знаю, как бы объяснить Вам это, но попытаюсь. В деле подарков я никак не могу предоставить инициативу их тем, которым они делаются, потому что иначе у меня не хватило бы предметов для подарков, так как человечество слабо и очень многим хочется получать их; следовательно, как побуждение, так и исполнение в деле подарков я предоставляю только себе. Сама же я руководствуюсь очень простым и логичным чувством, чувством, так сказать, благодарности за художественное наслаждение, которое мне доставят. Я раздарила несколько скрипок, виолончель, арфу (которую специально выписала из Лондона), но это все тем людям, которых я слушала и знала, г-на же Литвинова я никогда не слышала и совершенно не знаю. Я удивляюсь только тому, зачем он беспокоил Вас своею просьбою, тогда как он очень хорошо знаком в доме у моего брата Александра, и уже если хотел, то мог обратиться через него…»[205]205
  Из письма Н. Ф. фон Мекк П. И. Чайковскому от 19 февраля (3 марта) 1887 года.


[Закрыть]. Далее интеллигентная, просвещенная и прогрессивная баронесса позволяет себе откровенный антисемитский выпад: «Простите, дорогой мой, но это жидовский расчет, потому что ведь он жид». Когда читаешь это письмо, то хочется верить, что сюда вкралась опечатка, но, к сожалению, никакой опечатки нет. Бросается в глаза несоответствие между словами «г-на же Литвинова я никогда не слышала и совершенно не знаю» и «он очень хорошо знаком в доме у моего брата Александра». Непонятно, знала Надежда Филаретовна Литвинова или же нет. Но это не столь уж важно, важен сам факт отказа в довольно скромной (по меркам баронессы) просьбе.

Практически сразу за первым отказом следует второй.

Чайковский попросил найти какое-нибудь место для мужа сестры покойного Котека с уточнением, что «они действительно в крайности». Надежда Филаретовна ответила, что она распродала все свои железные дороги, а на Рязанской у нее всего десять процентов акций и к тому же там против нее так интригуют, что она с трудом может поддерживать двух своих сыновей (Владимира и Николая) и никак не может «раздавать» места.

Объяснение само по себе выглядит неубедительным, поскольку речь шла не о кресле члена правления, а о каком-нибудь конторском месте, которое баронесса или ее сыновья запросто могли устроить. Вдобавок речь идет о родственниках человека, который в свое время был домашним скрипачом в доме фон Мекков. Ладно бы скрипка – вдруг баронесса вообразила, что Литвинов хочет получить инструмент работы Страдивари или Амати. Но конторское место – это же сущая мелочь… Однако же в этой мелочи было отказано.

В конце марта 1888 года Петр Ильич переехал из Майданова в находившееся неподалеку село Фроловское (от удобного в железнодорожном смысле Клина удаляться не хотелось). Новая усадьба нравилась ему гораздо больше прежней, она была небольшой и располагалась на краю села. Само Фроловское по сравнению с весьма популярным у дачников Майдановым было местом тихим, малолюдным. Да и обходился новый дом дешевле майдановского… Впрочем, теперь у Петра Ильича была пенсия, пожалованная императором, да и концертно-постановочные доходы изрядно возросли. Не исключено, что в сложившейся ситуации Надежда Филаретовна могла ожидать отказа от ее шеститысячной «пенсии», однако этого не произошло. Даже наоборот. «Я никак не могу, чтобы от времени до времени не беспокоить Вас денежными просьбами, – писал Петр Ильич баронессе в июне 1888 года по возвращении с зарубежных гастролей. – Конечно, Вам покажется удивительным, что теперь, когда я сделал концертное путешествие по Европе и получил пенсию от царя, я могу все-таки нуждаться в деньгах. Но дело в том, что путешествие имело в результате, кроме утомления и увеличения известности, страшные, невероятные денежные расходы. Только с будущего года я могу предпринимать поездки за границу для участия в концертах не иначе как с платой. В нынешний же раз я получил ничтожную плату только в Гамбурге и Лондоне. Это была капля в море в сравнении с тем, что я истратил. Случились и разные другие обстоятельства, весьма невыгодно отозвавшиеся на моих финансах: например, неуспех “Чародейки”, устройство моего нового жилища, ради которого пришлось обзаводиться всем, ибо тут ровно ничего не было и дом был в состоянии необитаемости; ввиду пенсии, о которой все знают, удесятерились обращения ко мне за денежною помощью, и многое, многое другое. В настоящее время истощились на довольно долгий срок все мои ресурсы, и после долгих колебаний я решаюсь, если возможно это, просить Вас вместо 1 октября прислать мне бюджетную третную сумму в настоящее время… Очень совестно и стыдно беспокоить Вас, особенно ввиду того, что теперь, казалось бы, меньше, чем когда-либо, я имел бы повод беспокоить Вас и злоупотреблять добротой Вашей»[206]206
  Из письма П. И. Чайковского Н. Ф. фон Мекк от 4 (16) июня 1888 года.


[Закрыть].

Эту просьбу Надежда Филаретовна удовлетворила.

С июня 1885 года Петр Ильич начал переписываться с Юлией Петровной Шпажинской (в девичестве Порохонцевой), женой Ипполита Васильевича. Знакомство состоялось во время совместной работы Чайковского и Шпажинского над либретто «Чародейки». Юлии Петровне было суждено стать еще одним другом-корреспонденткой Петра Ильича. Напрасно злопыхатели, основываясь на печальной истории с Антониной Милюковой, пытались выставить Чайковского женоненавистником. Его отношения с Надеждой фон Мекк, Юлией Шпажинской и в особенности с сестрой Александрой свидетельствуют об обратном. Что же касается Антонины Милюковой, то ей, наверное, нужно было принять случившееся как данность и пойти на компромисс, а не доводить себя до психиатрической лечебницы (увы, история не имеет сослагательного наклонения – что случилось, то случилось).