Текст книги "От Пекина до Берлина. 1927–1945"

6

Полтора месяца боевой жизни многому меня научили. Я имел возможность изучить врага в боевой обстановке, проанализировать его оперативные и тактические замыслы.

Глубокие клинья, сходящиеся в глубине в одну точку, – основа всех тактических и оперативных замыслов немецких генералов. Имея превосходство в авиации, а также в танках, захватчики сравнительно легко прорывали нашу оборону, вбивали клинья, создавали видимость окружения и тем самым заставляли наши части отходить. Но достаточно было упорной обороной или контратаками остановить или разбить один из клиньев, как второй уже повисал в воздухе, ища опоры.

Так было за Доном. Когда ударный клин 51‑го армейского корпуса немцев был остановлен на реке Чир, то второй ударный клин повис в районе Верхне-Бузиновки. Так было и на юге. 64‑я, 57‑я армии в августе отбили атаки противника с юга и с юго-запада – его вторая группировка, выйдя к Волге, севернее города, больше недели бездействовала.

В тактике противник сохранял шаблон. Пехота бодро шла в наступление лишь тогда, когда танки находились уже на объекте атаки. А танки обычно шли в наступление лишь тогда, когда над головой наших войск висела авиация. Достаточно было нарушить этот порядок, как наступление противника приостанавливалось и его части откатывались назад.

Так было на Дону, когда 112‑я дивизия несколько дней подряд успешно отбивала атаки в районе Верхне-Чирской и Новомаксимовский. Авиация противника боялась подлетать близко к нашим позициям, так как рядом был сосредоточен мощный узел зенитной артиллерии, прикрывавший железнодорожный мост через Дон.

Так было и на реке Аксай. Танки противника не успели поддержать свою пехоту, и она вскоре была отброшена назад.

Так было у Плодовитого, Абганерово и на других участках.

Захватчики не выдерживали наших внезапных ударов, особенно артиллерийского и минометного огня. Стоило нам организовать удачный артиллерийский налет по скоплению противника, как гитлеровцы в панике разбегались.

Гитлеровцы не терпели ближнего боя, они открывали огонь из автоматов за километр и больше, когда пули не могли пролететь и половины расстояния. Стреляли для поддержки своего духа и стремясь запугать наших бойцов. Они не выдерживали нашего сближения при контратаке, немедленно залегали и даже отходили назад. У них была хорошо отработана связь пехоты с танками и авиацией, особенно при помощи ракет и радио. Свою авиацию они встречали десятками и сотнями ракет и тем самым обозначали себя и свой фронт. Наши бойцы и командиры, разгадав эту сигнализацию, стали использовать ее, чем нередко вводили противника в заблуждение.

Разбирая тактические и оперативные приемы противника, я старался найти контрмеры и контрприемы. Особенно часто задумывался над тем, как на поле боя ликвидировать или ослабить превосходство немецкой авиации, ее воздействие на психику наших солдат. Мне вспомнились бои с белогвардейцами и белополяками в гражданскую войну, когда приходилось наступать под огнем артиллерии и пулеметов без артиллерийской поддержки. Тогда мы быстро, бегом сближались с противником, и его артиллерия не успевала менять прицел, чтобы пристреляться, по быстро приближающейся цели. Дружное «ура» решало бой, – нашу атаку остановить было невозможно.

В итоге я пришел к выводу, что лучшим приемом борьбы с фашистскими захватчиками будет ближний бой, применяемый днем и ночью в различных вариантах. Мы должны находиться как можно ближе от противника, чтобы его авиация не могла бомбить наш передний край или переднюю траншею. Надо, чтобы каждый немецкий солдат чувствовал, что он находится под прицелом русского оружия, которое всегда готово угостить его смертельной дозой свинца.

Эти мысли родились у меня в часы раздумья о судьбе города, за который шли ожесточенные схватки. Мне казалось, что именно там, в боях за город, можно навязать противнику ближний бой и выбить из рук врага главный козырь авиацию.

11 сентября 1942 года меня вызвали в Военный совет фронта. Это был объединенный Военный совет двух фронтов: Сталинградского и Юго-Восточного.

Попрощавшись с Шумиловым, Абрамовым, Сердюком, Ласкиным и другими товарищами, я выехал из Бекетовки в штаб фронта – в Ямы, на левом берегу Волги.

Я уже более месяца никуда не выезжал из зоны боевых действий, не видел наших тылов.

Дорога по тылам оказалась хлопотливой. Проселки забиты или отходящими войсками, или беженцами. Фашистские самолеты совершали разбойничьи налеты на мирных жителей, уходящих на восток. На переправах создавались пробки. Паромы через протоки Волги работали с перебоями, отчаливали от берега с перегрузкой.

На берегу Волги скопились повозки и машины с ранеными. От этой картины щемило сердце, но я ничем им помочь не мог. Увидя мои генеральские знаки различия, меня обступили с расспросами: «Как дела в городе?», «Сдадим ли Сталинград?», «Когда остановится отступление?»

Мне неведомы были планы Ставки и командования фронтом, но меня не покидала уверенность, что Сталинград мы будем отстаивать всеми силами.

– Сталинград не сдадим! – заверил я раненых. – Этого не может быть! Дальше отступать некуда!

Ну, а когда меня спрашивали, когда подойдет за ними транспорт, когда повезут дальше, я ничего ответить не мог.

Раненые лежали под открытым небом. Повязки от обильной крови и пыли похожи на выкрашенный лубок. Перебои с едой. Врачи и медсестры валились с ног от усталости.

Около одной из переправ расположился госпиталь. Я зашел в операционную. Оперировали бойца, раненного в ягодицу осколками мины. Лица хирурга и сестер бледнее их белых халатов, люди измотаны работой и бессонницей. Раненый стонет. Около стола таз, в нем окровавленная марля. Хирург, окинув меня взглядом, продолжает работать. Только он закончил одну операцию, как надо делать следующую. Какую по счету сегодня?

На стол кладут другого бойца, раненного в голову. Он что-то бессвязно бормочет. С него снимают повязки. Боль, вероятно, адская, но он только стонет – не кричит. На других столах происходит то же самое. Мне делается душно, во рту какой-то неприятный привкус. Здесь тоже фронт.

В темноте мне удалось переправиться через Волгу.

Западный берег в огне. Зарево пожара освещает и Волгу, и восточный берег. Можно не зажигать фар. Извилины дороги несколько раз подводят меня почти к самой воде. Через город, через реку иногда перелетают немецкие снаряды и разрываются на левом берегу. Это фашисты систематически обстреливают дороги, идущие к городу с востока. Не искушенному в боях человеку показалось бы, что в пылающем городе уже нет места для жизни, что там все разрушено, все сгорело. Но я знал: на том берегу продолжается бой, идет титаническая борьба.

Ехали мы вчетвером: я, мой адъютант Г. И. Климов, шофер Каюм Калимулин и ординарец Револьд Сидорин.

В полночь мы добрались до деревни Ямы, вернее, нашли место, где еще недавно стояла деревня. Фашисты разбили ее дальним артиллерийским огнем и бомбежкой, а остатки разобрали наши войска на постройку блиндажей и на топливо. Конечно, штаба фронта я здесь не нашел, не было даже человека, который указал бы мне, где сейчас находится штаб.

Не помню, сколько времени проблуждали мы на машине вокруг этой деревни. Около двух часов ночи наткнулись на блиндаж начальника тыла 64‑й армии генерала Александрова, и он проводил меня до штаба.

Штаб фронта располагался под землей, в блиндажах, хорошо замаскированных сверху кустарником. У дежурного генерала я узнал, что члены Военного совета и начальник штаба только недавно легли отдохнуть. Причины моего вызова в штаб были ему неизвестны, и он предложил мне тоже отдохнуть до утра. Мне ничего не оставалось, как поехать переночевать к генералу Александрову.

Впервые за все время боев я спал спокойно. Сражение шло в восьми-десяти километрах, враг был за Волгой, и ночью я не боялся неожиданностей.

В штаб фронта я пришел ровно в 10 часов 12 сентября и сразу же был принят командующим А. И. Еременко и членом Военного совета фронта Н. С. Хрущевым.

Мне объявили, что меня назначают командующим 62‑й армией и поставили задачи.

Смысл установок сводился к следующему. Немцы решили любой ценой взять город. Отдать Сталинград фашистам невозможно, отступать дальше нельзя и некуда. Командарм 62‑й армии генерал Лопатин считает, что его армия город не удержит.

Наконец командующий фронтом спросил:

– Как вы, товарищ Чуйков, понимаете задачу? Я не ожидал, что мне придется отвечать на такой вопрос, но и раздумывать долго не приходилось: все было ясно, понятно самой собой. И тут же я ответил:

– Город мы отдать врагу не можем, он нам, всему советскому народу, очень дорог; сдача его подорвала бы моральный дух народа. Будут приняты вое меры, чтобы город не сдать. Сейчас ничего еще не прошу, но, изучив обстановку в городе, я обращусь к Военному совету с просьбой о помощи и прошу тогда мне помочь. Я приму все меры к удержанию города и клянусь, оттуда не уйду. Мы отстоим город или там погибнем.

Командующий и член Военного совета сказали, что задачу я понимаю правильно.

Мы распрощались. Хотелось поскорее остаться одному, чтобы продумать, не переоценил ли я себя, свои силы. Со всей остротой почувствовал всю тяжесть ответственности, которая на меня возлагалась. Задача была трудная, так как противник был уже на окраине города.

Выйдя из блиндажа Военного совета, я зашел к начальнику штаба фронта генералу Г. Ф. Захарову, узнал, где находится командный пункт штаба 62‑й армии.

Сборы недолги. Надо взять самое необходимое, чтобы не перегружать машину. Ординарцу Револьду приказываю остаться на левом берегу, найти управление тыла 62‑й армии и присоединиться к нему. Револьд смотрит на меня повлажневшими глазами, по глазам вижу, что он не понимает, что я ему говорю.

– В чем дело? – спросил я его.

Он не ответил. Все понятно. Я невольно вспомнил, как он попал ко мне в ординарцы.

Револьд, шестнадцатилетний паренек, был сыном подполковника коммуниста Тимофея Сидорина, которого я знал еще до войны как оперативного работника штаба Белорусского военного округа.

Во время войны я встретил Сидорина на Сталинградском фронте. Он работал начальником оперативного отдела штаба 64‑й армии. 26 июля 1942 года подполковник Сидорин был убит около переправы через Дон. Я несколько раз видел Сидорина старшего и его сына вместе, они были неразлучны и похожи друг на друга. Вечером 26 июля ко мне на командный пункт подошел этот юнец и доложил:

– Товарищ командующий, я привез тело убитого подполковника Сидорина.

Я знал, что Револьд – сын убитого, и поэтому не нашелся сразу, что ему ответить. Сидевший со мной рядом член Военного совета дивизионный комиссар Константин Кирикович Абрамов бросил ему через плечо:

– Передай тело коменданту штаба и скажи, чтобы подготовили могилу, оркестр и все другое для похорон.

Абрамов не знал раньше Револьда и, не поняв, что переживает этот юноша в такую минуту, ответил так сухо.

Выждав, пока Револьд отошел от нас, я сказал Абрамову:

– Ведь он родной сын подполковника Сидорина…

Абрамов посмотрел на меня широко раскрытыми глазами.

– Да ну?! – воскликнул он и побежал вслед за Револьдом.

Револьд Тимофеевич Сидорин, шестнадцатилетний парнишка, упросил отца взять его с собой на фронт. Отец зачислил его рядовым при роте охраны штаба армии. Револьд отличался смелостью, хорошо стрелял из автомата и всегда точно выполнял поручения.

Подполковника Сидорина похоронили в мое отсутствие. На следующее утро я собрался выехать на свой наблюдательный пункт и, уже садясь в машину, увидел Револьда. Он лежал на земле. Его плечи вздрагивали от рыданий. Не долго думая, я крикнул:

– Красноармеец Сидорин, сейчас же садись в машину, поедешь со мной! Захвати автомат и побольше патронов!

Револьд вскочил, отряхнулся, оправил гимнастерку и стрелой бросился выполнять приказание. Он быстро вернулся и спокойно сел в машину. По дороге разговорились, и я узнал, что мать Револьда где-то в эвакуации в Сибири. Я осторожно спросил, не хочет ли он поехать к ней. Его глаза наполнились слезами, и я понял, что совершил ошибку, разбередил рану. Он твердо ответил:

– Нет. Если прогоните от себя, все равно с фронта не уйду, буду мстить за отца и за других.

С тех пор Револьд Сидорин ни на минуту от меня не отлучался. Был спокоен, даже весел в бою, ничего не боялся, только по вечерам иногда всхлипывал, тайком плакал по отцу…

И сейчас, посмотрев ему в глаза, я снова взял его с собой в пылающий город.

Револьд Сидорин до сегодняшнего дня состоит в рядах Советских Вооруженных Сил в звании подполковника. Он прошел славный боевой путь в Великую Отечественную войну.

Мамаев курган

1

К вечеру 12 сентября мы подъехали к переправе в Красной Слободе. На моторный паром погружен танк Т-34, готовят к погрузке второй танк. Мою машину не пускают. Пришлось предъявить документы командующего 62‑й армией.

Мне представился заместитель командира танкового корпуса по технической части.

Я попросил его обрисовать обстановку в его части.

– Вчера к вечеру, – доложил он, – в корпусе было около сорока танков, из них только половина на ходу, остальные подбиты, но используются в качестве неподвижных огневых точек.

Наш паром огибает с севера песчаную косу острова Голодный и направляется к центральной пристани. Изредка на воде рвутся снаряды. Огонь не прицельный. Не опасно. Приближаемся к берегу. Издали видно, как при подходе нашего парома пристань заполняется народом. Из щелей, воронок и укрытий выносят раненых, появляются люди с узлами и чемоданами. Все они до подхода парома спасались от огня в щелях, ямах, воронках от бомб.

На закопченных лицах засохшие полосы грязи – слезы смешались с пылью. Дети, измученные жаждой и голодом, тянутся ручонками к воде… Сердце сжимается, к горлу подступает комок горечи.

Наша машина соскользнула с парома. Мне сообщили в штабе фронта, что штаб 62‑й армии находится в балке реки Царица, неподалеку от ее устья.

Улицы города мертвы. Ни одной зеленой ветки на деревьях: все погибло в огне пожаров. От деревянных домов остались только кучи золы, торчат печные трубы. Многие каменные дома – обгорелые, без окон и дверей, с провалившимися перекрытиями. Изредка попадаются уцелевшие здания. В них копошатся люди: вытаскивают узлы, самовары, посуду, все несут к пристани.

Мы проехали по берегу Волги вдоль железной дороги до устья Царицы, затем по балке до Астраханского моста, но командного пункта не нашли. Темнело.

Недалеко от вокзала встретили командира. Выясняется, что это комиссар саперной части. Радость: комиссар знает, где командный пункт армии. Сажаю его в машину. Он и проводил нас до подножия Мамаева кургана.

Оставив машину, на курган поднялся пешком, цепляясь в темноте за кусты, за какие-то колючки. Наконец долгожданный окрик часового:

– Стой! Кто идет?

Командный пункт. Овраг, свежевырытые щели, блиндажи. Мамаев курган! Мог ли я тогда предполагать, что он станет местом высшего напряжения боев за Сталинград, что здесь, на этом клочке не останется ни одного живого места, неперекопанного взрывами снарядов и авиабомб.

Пока это конец моему сегодняшнему путешествию.

Вот и блиндаж начальника штаба армии Николая Ивановича Крылова.

До этого мы с ним не встречались и не были знакомы. Я знал, правда, что он был одним из руководителей обороны Одессы и Севастополя. Встреча на дорогах войны. Как много было и у меня и у него таких встреч. Встретились, разошлись. А эта встреча была на всю жизнь, до самого того скорбного часа, когда довелось мне проводить самого родного и дорогого моего друга, которого подарила мне моя долгая жизнь, Николая Ивановича, Маршала Советского Союза, командующего ракетными войсками Советского Союза стратегического назначения в его последний путь – на Красную площадь. Дружба наша была скреплена не только боями за Сталинград, не только тем, что мы рядом провели много дней и ночей под огнем врага, но общей горечью утраты наших боевых товарищей.

А тогда? Тогда мы еще не знали друг друга, и не знали, сойдемся ли характерами на той точке, куда нас поставил ход событий.

Блиндаж Крылова. Это и не блиндаж в строгом смысле слова. Широкая щель, прикрытая хворостом и соломой. Поверх хвороста и соломы десять-двадцать сантиметров земляной насыпи. По одну сторону щели земляная лавка, по другую сторону земляная постель и земляной стол. Перекрытие содрогается от взрывов снарядов. Немцы уже обстреливают город и курган. Методический обстрел по площадям, еще не по целям. На столе разложены карты. На них сыплется земля.

В блиндаже двое: генерал Крылов с телефонной трубкой в руке и дежурная телефонистка Елена Бакаревич, голубоглазая девушка лет восемнадцати. Крылов с кем-то резко разговаривает. Его голос звучит твердо, громко, рассерженно. Бакаревич сидит у входа с двумя трубками на ушах и кому-то отвечает:

– Занят по другому телефону…

Я достаю документ и кладу его перед Крыловым. Не прекращая отчитывать кого-то, он пробегает бумагу глазами, потом заканчивает разговор, и мы здороваемся. При скудном свете коптилки вижу энергичное, суровое и в то же время приятное лицо.

– Видите ли, товарищ командарм, – говорит Н. И. Крылов, – командир танкового корпуса без моего разрешения снял командный пункт с высоты 107,5 и перенес его на самый берег Волги. Другими словами, командный пункт соединения находится сейчас позади нас. Это безобразие…

Соглашаюсь с ним, что это безобразие, и пересаживаюсь к столу. То и дело раздаются телефонные звонки. Бакаревич передает трубку Крылову. Он отдает распоряжения на завтрашний день. Я слушаю, стараясь вникнуть в смысл разговора: решил не мешать Крылову. Слушая его и одновременно изучая его рабочую карту, отметки и стрелы на ней, хочу войти в курс происходящих событий. Чувствую, что для спокойного доклада об обстановке у него нет времени. Я должен довериться Крылову, не нарушать его действий, не изменять его плана на завтра, потому что все равно ничего не смогу исправить, если даже это и нужно.

Американцы говорят «время – деньги». В обстановке тех дней можно было бы сказать «время – кровь»; ведь за упущенное время придется расплачиваться кровью наших людей. Крылов, очевидно, понял мое желание; во время своих телефонных разговоров он острием карандаша показывал на карте участок, о котором шла речь, очень подробно, с повторениями, разъяснял командирам задачи, вводя меня таким образом в боевую обстановку. Я почувствовал, что мы находим общий язык.

С Николаем Ивановичем Крыловым мы были неразлучны все время боев за город. Мы жили в одном блиндаже или щели, вместе спали и ели, вместе переживали все горести и радости.

Он был начальником штаба армии и моим первым заместителем. В то трудное время мы хорошо узнали друг друга, и в оценке событий, как бы сложно ни складывалась обстановка, у нас не было расхождений.

Я особенно ценил боевой опыт Николая Ивановича, полученный им в обороне Одессы и Севастополя, его глубокие знания, организаторский талант, умение работать с людьми.

Исключительная честность и отзывчивость, верность долгу – вот главные черты коммуниста Николая Ивановича Крылова.

Я отправил телеграмму Военному совету фронта о прибытии на место и о вступлении в командование 62‑й армией и взялся за работу. Прежде всего я решил выяснить, почему командир танкового корпуса самовольно переместился на берег Волги, когда есть приказ:

«Ни шагу назад!», и попросил вызвать его к телефону.

– Командир танкового корпуса у аппарата, – доложила Бакаревич, передавая мне трубку.

Назвав себя, я спросил, почему он без разрешения сменил свой командный пункт. Генерал начал объяснять, что к этому его вынудили минометный огонь, потери в людях, неустойчивость подчиненных ему частей на фронте и ряд других причин. Я поинтересовался, была ли связь с командным пунктом штаба армии, когда он принимал такое решение. Он ответил:

– Не знаю, сейчас выясню…

Я приказал генералу вместе с комиссаром немедленно явиться ко мне на Мамаев курган.

В блиндаж вошел член Военного совета армии дивизионный комиссар Кузьма Акимович Гуров. Поздоровались. Мы были знакомы и раньше.

С товарищем К. А. Гуровым мы так же, как и с Н. И. Крыловым, проработали вместе, если не в одном блиндаже, то, по крайней мере, в 2–3 метрах друг от друга. Мы встречались на наблюдательном пункте, при анализе обстановки и принятии решений. Он был политработником, хорошо разбирающимся в военной обстановке, умел потребовать и показать сам, как обеспечиваются политически боевые решения и проведение операций. Он прекрасно знал всех работников штаба и командиров соединений. Он знал и часто рекомендовал, кому что можно поручить.

В блиндаж входили и представлялись начальники отделов штаба, их заместители.

Вскоре мне доложили о прибытии командира и комиссара танкового корпуса. Я немедленно пригласил их в блиндаж, задержав у себя всех, кто находился в это время в штабе, и спросил:

– Как вы, советский генерал, будучи начальником боевого участка, будете смотреть на то, если ваши подчиненные командиры и штабы отойдут без вашего разрешения в тыл? Как вы расцениваете свой поступок с точки зрения выполнения приказа № 227 Народного комиссара обороны – самовольный перенос командного пункта соединения в тыл командного пункта армии?

Ответа на свои вопросы я не получил. И командир, и комиссар корпуса сгорали от стыда. Это было видно по их глазам.

Я строго предупредил, что расцениваю их поступок как дезертирство с поля боя и приказал им к четырем часам 13 сентября быть с командным пунктом на высоте 107,5.

Гуров подтвердил мое решение своим кратким «правильно», а комиссару приказал зайти к нему в блиндаж. Не знаю, о чем они там говорили, но, когда мы вновь встретились, Гуров сказал:

– Давай и впредь делать именно так…

В этот момент к нам прибыл заместитель командующего фронтом генерал Ф. И. Голиков. Я был очень рад встретиться с ним на Мамаевом кургане в часы моего вступления в командование 62‑й армией.

Мы с ним часто виделись на поле боя. Непрестанно разъезжая по фронту, он отлично знал положение во всех армиях, всегда здраво смотрел на обстановку и откровенно высказывал свое мнение о ходе боев и всего сражения. И на этот раз Голиков сообщил мне ценные сведения.

Филипп Иванович вскоре уехал, пообещав доложить Военному совету фронта о необходимости помочь армии несколькими свежими дивизиями. Это его обещание было очень кстати, так как почти все соединения и части 62‑й армии были сильно ослаблены в предыдущих боях. Некоторые дивизии имели в своем составе одну-две сотни бойцов пехоты. Голиков понимал, что такими силами удержать город невозможно. 62‑я армия была обескровлена.

Дивизии, которые входили в нее в июле и в начале августа, были обескровлены в боях еще в большой излучине Дона. Из старых стрелковых дивизий оставалась одна – 112‑я дивизия и часть 196‑й стрелковой дивизии.

Наблюдая, как работает Крылов, знакомясь со своими заместителями, я часам к двум ночи уже основательно вошел в курс дела, хотя многих деталей еще не схватил.

Обстановка к исходу дня 12 сентября сложилась так: против войск 62‑й армии наступали войска 6‑й полевой и несколько дивизий 4‑й танковой армии противника. Отдельные его части вышли к Волге севернее поселка Рынок и южнее города у Купоросного. Наша армия была прижата к Волге с фронта и флангов мощной подковой немецко-фашистских войск.

На севере участок от Латошинки до отметки 135,4 занимала 16‑я танковая дивизия гитлеровцев фронтом в форме полукруга на юг и на север.

Левее, от отметки 135,4 до отметки 147,6 занимала участок фронтом на юг частью сил 60‑й моторизованной дивизии противника.

Далее, от отметки 147.6 через 108,8 до высоты 129,1, фронтом на восток стояла 389‑я пехотная дивизия.

От высоты 129,1, включая Городище, располагалась 100‑я легкопехотная дивизия.

Эти четыре дивизии со средствами усиления занимали фронт протяжением около двадцати километров, но особой активности не проявляли. По-видимому, они были изрядно потрепаны в предыдущих боях, пополнялись и временно перешли к обороне.

Южнее, включая Городище, Александровку, больницу, на фронте протяжением около шести километров действовала ударная группа из трех пехотных дивизий: 295‑й, 94‑й и 71‑й с большими средствами усиления и 24‑й танковой. Направление ее удара – через Мамаев курган и центральный вокзал на центральную пристань.

На участке отметка 147,5, пригород Минина, Купоросное – на фронте протяжением шесть километров действовала южная ударная группа в составе трех дивизий: 29‑й моторизованной, 14‑й танковой немецких и 20‑й румынской пехотной дивизии. Направление ее удара – прямо на восток, с задачей выйти на Волгу.

Ближайшие резервы противника, по сведениям разведки, находились в районе Гумрак (одна дивизия) и в районе Воропоново, Карповка, Мал. Россошка (две-три дивизии).

Вся группировка в составе девяти дивизий противника со средствами усиления и группа «Штахель», наступавшие против 62‑й армии, поддерживались 4‑м воздушным флотом, в котором было около тысячи действующих самолетов всех типов. Ближайшая задача всей этой мощной группировки немецко-фашистских войск была проста: взять город и выйти на Волгу, то есть пройти с боем 5-10 километров и сбросить нас в реку.

Количество дивизий и бригад, входивших в состав 62‑й армии, не дает правильного и полного представления о численном составе и силе ее войск. Например, одна танковая бригада утром 14 сентября имела только один танк, две другие танковые бригады оказались вовсе без танков и вскоре были переправлены на левый берег на формирование. Сводный отряд из разных бригад и дивизий вечером 14 сентября имел в своем составе около двухсот штыков, то есть меньше одного штатного батальона; численность соседней с ним 244‑й стрелковой дивизии не превышала 1500 человек, а штыков в дивизии было не больше одного штатного батальона; 42‑я стрелковая бригада имела 666 человек, а штыков – не более двухсот; 35‑я гвардейская дивизия полковника В. П. Дубянского на левом фланге – не более 250 штыков. Другие соединения и части были такого же состава. Танковый корпус под командованием генерала А. Ф. Попова в своих бригадах имел 40–50 танков, из которых процентов 30 были подбитые, использовались как огневые точки. Лишь одна дивизия полковника А. А. Сараева да три отдельные стрелковые бригады были укомплектованы более или менее нормально.

62‑я армия не имела локтевой связи с соседями справа и слева. Наши фланги упирались в Волгу. Если немцы могли совершать в сутки от 1000 до 3000 самолето-вылетов, то наша авиация не могла нас поддержать так интенсивно и ответить им даже одной десятой самолето-вылетов.

Противник прочно удерживал превосходство в воздухе. Частично наша зенитная артиллерия была разбита врагом, частично отошла на левый берег Волги, откуда она могла прикрывать реку и узкую полосу вдоль правого берега. На правом берегу осталось незначительное число батарей. Правда, с 13 сентября в боях с авиацией противника участвовали 1079‑й и 748‑й зенитные полки, была создана артиллерийская группа полковника 3. И. Ершова. Но этого было недостаточно. Поэтому фашистские самолеты с рассвета и дотемна висели над городом, над нашими боевыми порядками и над Волгой.

Наблюдая за действиями вражеской авиации, мы заметили, что фашистские летчики не отличаются точностью бомбометания: они бомбят наш передний край только там, где есть широкие нейтральные полосы, то есть достаточное расстояние между нашими и вражескими передовыми позициями. Это натолкнуло нас на мысль: сократить нейтральные полосы до предела – до броска гранаты.

Но прежде всего надо было поднять боевой дух армии. И задачу эту необходимо было решить немедленно. Боевые потери, отходы, недостаток боеприпасов и продовольствия, трудности с пополнением людьми и техникой – все это отрицательно влияло на моральное состояние войск. У некоторых возникло желание уйти поскорее за Волгу, вырваться из пекла.

Партийные организации, политический отдел армии стремились поднять боевой дух воинов. Много сделали мои боевые помощники и друзья: дивизионный комиссар Гуров, генералы Крылов и Пожарский, полковник Витков, бригадный комиссар Васильев и другие. Командиры и политработники частей поняли, что за город мы будем драться до последнего человека, до последнего патрона.

2

Мы собрали Военный совет армии. Военный совет прежде всего наметил и провел ряд мероприятий, без которых невозможно было продолжать сражение.

1. Нам нужно было укрепить настроение среди личного состава в том, что отступать больше нельзя, некуда, что враг должен быть разбит. Бой за город, как за последний рубеж, должен быть беспощадным для противника, и мы, советские воины, по зову партии и по приказу народа должны отстоять его или умереть. Третьего пути у нас нет.

Эта задача, как первое мероприятие, была передана через командиров и политработников всему личному составу, партийным и комсомольским организациям.

2. Военный совет армии принял решение на больших предприятиях города создать из рабочих и служащих вооруженные отряды, которые могли бы совместно с войсками армии и даже без них оборонять эти фабрики и заводы. Мы дали им оружие и другое снаряжение наравне с войсками.

Рабочие и служащие ремонтировали и восстанавливали подбитую или вышедшую из строя технику под ударами бомб и снарядов.

Такие военизированные отряды, превращенные в роты и батальоны, конечно, создавались по согласованию и под руководством партийных, советских организаций.

3. Военный совет запретил какой-либо самовольный отход с занимаемых позиций без ведома командующего армией и начальника штаба.

4. Военный совет принял решение: командующему штабу армии оставаться на правом берегу, в Сталинграде и на левый берег или на острова ни в коем случае не уходить.

5. Эти решения Военного совета были доведены до каждого бойца, их обсуждали на партийных и комсомольских собраниях.

Вместе с тем, нам было необходимо заняться переформированием некоторых частей армии. В армии не было ни одного соединения, ни одной части, которые были бы укомплектованы личным составом или техникой хотя бы наполовину. Поэтому во время сентябрьских боев управления некоторых дивизий и бригад были выведены на левый берег Волги на формирование. Некоторые разрозненные части были объединены в новые соединения. Но это не было отходом на левый берег Волги – эти меры были продиктованы военной необходимостью.

К двум часам ночи 13 сентября Военный совет армии закончил разработку плана действий на ближайшие два-три дня.

– У вас когда-нибудь едят или так обходятся? – спросил я у Крылова.

– Да бывает, едим иной раз! – ответил за него Гуров. Наши адъютанты достали где-то хлеба, консервов и холодного чая. Перекусив, мы разошлись спать, каждый с одной и той же думой: «Что день грядущий нам готовит?»