Текст книги "На берегу неба (сборник)"

– Да что случилось-то? – проворчал Гек. – Скажи, индеец, испугавшийся томагавков…

– Да уж, – крякнул этот… с одной звездой, майор. – Редкий взрослый такого не напугается…

Они прошли по прекрасному в первых утренних лучах переулку, перепрыгнули канаву и по мокрой от росы, никогда не кошенной траве подошли к дому с той стороны, откуда Гек его никогда не видел. Вообще ему нравился этот дом, построенный из здоровенных бревен, которые от времени потемнели и приобрели необыкновенно глубокий, благородный коричневый цвет. Со двора дом был такой же, только здесь была дверь, а на двери – отчетливый, словно нарочно оставленный отпечаток окровавленной ладони.

– Давай-ка отсюда, – сказал майор парнишке, открывая дверь.

Гек вошел и как будто попал в какой-то очень дурной сон или фильм. Причем черно-белый сначала. Потом он увидел красное на бутылке из-под водки, следы окровавленных пальцев, стянутую на пол белую скатерть в бурых пятнах, ржавый от крови топор, комнату, забрызганную кровью до потолка, так что даже окна были рябые от крови… И наконец, парня, навзничь лежащего на залитой кровью постели с раскроенной головой, рассеченной рукой и ногой…

– Шесть ран, – задумчиво вздохнул майор. – Но главное, если б он не истек кровью, его бы спасли. Это ж он сам тут ползал, водку пил… Поэтому у меня и вопрос: когда паренек вам сказал, что в саду кидаются топорами, вы вроде посмотрели туда. И что-нибудь заметили?

– Да ничего, ровным счетом, – сказал обалдевший Гек. – В том-то все и дело.

– Да… – сказал майор. – Приятель сообразил, значит, что они доигрались, и утащил его в дом, а здесь пытался добить, чтоб никто не узнал…

– А этот, – кивнул Гек на несчастного, лежащего на койке, – он кто? Сын последнего хозяина дома?

– А это имеет значение?

– Я вам скажу, если вы мне скажете – сын он или не сын?

– Сын.

– Ну тогда все как говорил Павел Дмитриевич! – воскликнул Гек. – Это прóклятый дом, все его владельцы погибали страшной смертью, но такого ужаса я…

– Да уж, – сказал майор, – смерть ужасная. Пойдемте на воздух. Но в проклятия эти я не верю, это, как в народе говорят, «по пьяни».

Они вышли на холодок. В это время второй милиционер, капитан, привел понятых. Среди них Гек с удивлением увидел Стаса – важного, хоть и очень тихого бугорка в «Садах». Стас посмотрел на дверь, увидел след кровавой руки, театрально закатил глаза и… подмигнул Геку.

– Я с собакой гулял, когда меня завернули, – сказал Стас, когда формальности были завершены. – А потом любопытно стало…

В Стасе Гека больше всего бесила и поражала его абсолютная, дебильная бесчувственность.

– Да, кстати, – вспомнил Гек. – Я весной тут, когда сарай горел, Ваньку твоего поймал, да не успел отделать как следует: он хозяйку мою любимую пугал. Ты намекни ему, чтоб он забыл это дело.

– Да… – безразлично сказал Стас. – Он же дурачок был. Двинутый. Я его давно уже не видал, делся он куда-то…

– Как это «делся»? – раздраженно спросил Гек. – Куда это у тебя люди «деваются»?

– А откуда он взялся? Откуда пришел – я знаю? И куда ушел – не знаю и знать не хочу. Ты про себя бы сказал.

– Спать хочу, – зевнул Гек. – Разбудили ни свет ни заря. Да еще ради такого… Сроду такого ужаса не видал…

– Да, – испытующе посмотрев на него, сказал Стас и закурил. – Зато теперь за Чука мстить не надо. Само все решилось…

Гек поглядел на Стаса, пытаясь сообразить. Стас курил, ожидая, что Гек скажет что-то.

– Ты что, хочешь сказать, что этот придурок… Чука?..

Стас прикрыл глаз, чтобы дым сигареты не попал в него, и многозначительно покивал головой.

– Ты за дурачка меня держишь, что ли?! – заорал Гек. – Это ж пацан, идиот, по пьяной дури…

Стас вдруг звучно, бархатно захохотал:

– Ну и псих же ты, Гек…

– А ты списал мне брата на недоноска какого-то – и спи спокойно?! Нет уж, я не согласен! Я сам найду, я докопаюсь!

– А что ты выглядишь так неважно? – вдруг плоским голосом сказал Стас. – Может, помочь?

– Да, помощь нужна, – понимая, что залез в бутылку, и не очень-то зная, как выбираться из нее, сказал Гек. – Поговорить надо бы…

– Ладно, – сказал Стас. – Приходи часам к двенадцати. Съездим к одному человеку…

Со Стасом был брат и какой-то парень.

– Глаза ему завяжите, – сказал Стас. – И обыщите.

Они посадили его на заднее сидение, прижали с двух сторон.

– Такое правило, – сказал Стас. Гек догадался, что это ему, и ответил: «Понятно».

– Дрыгаться не будешь? – равнодушно спросил парень.

– Нет, – сказал Гек.

Впрочем, глаз они могли бы и не завязывать. Все-таки гонки на неимоверных скоростях сделали свое дело: он и не подозревал, что его тело так хорошо знает каждую дорогу, каждую выбоину, каждый крутой поворот, каждый участок, годный для разгона, каждый подъем и каждый спуск. Плохо, что у Стаса была Audi, а не обычный жигуль. Audi шла мягче, и иногда он чувствовал, что изображение на экране его внутреннего навигатора затушевывается расползающимися полосами помех, но тут возникала подсказка – мягкое лопотанье шин по резиновому покрытию железнодорожного переезда, «лежачий полицейский» или еще что-нибудь в том же роде, так что Гек опять с абсолютной точностью мог сказать, где они. Он старательно «считывал» пространство, пока у него не сложилось четкое впечатление, что его просто возят по кругу. Так. Вот знакомая череда подъемов с поворотами и таких же кайфовых горок. Железнодорожный переезд – слишком явно обнаруживающий себя звонком закрывающегося шлагбаума. Теперь они должны опять свернуть направо – если он догадался правильно. Точно: низкий гул тяжелых грузовиков и разлет скоростей. Трасса. Торможение. Еще направо? Так и есть! Теперь мягкими извивами дороги, которые он ощущал своей задницей как своего рода танец, до спуска к пруду и поворота…

Они почти уже замкнули круг, как вдруг машина замедлила ход и выпала из экрана внутреннего навигатора куда-то вправо, на одну из незнакомых ему дорог. Вправо, влево, снизила скорость почти до нуля и мягко перекатилась через три подряд лежащих на дороге «полицейских». «Три ухаба» – догадался Гек и в тот же миг горько пожалел, что догадался.

Он не знал человека, которого должен был встретить, но в этот момент ему вдруг стало страшно увидеть его. Он был художник и лох, а здесь были люди, которые были кем угодно, только не художниками. Лохами они тоже не были, и если в свое время Чук этим переступил дорогу…

Гек даже обрадовался, что ему не стали развязывать глаза, просто провели куда-то по вымощенной камнем дорожке, предупредили, где будет ступенька, потом – медленнее – ввели в дом. В какой-то момент сказали «садись». Он сел. Под ним оказалось кресло, мягкое. Вроде бы те, кто провел его сюда, никуда не уходили, но через некоторое время он почувствовал, что сидит совершенно один в большом высоком зале. На всякий случай он проверил, цокнув языком. Звук подтвердил: в высоком. Потом в пустоте появился кто-то.

Прошло с полминуты, прежде чем Гек услышал голос, сильный и властный.

– Вижу, дела у тебя идут неважно. Что думаешь делать?

– Хотелось бы убраться отсюда.

– Да, – сказал голос. – Это мудрое решение. Название «Омаруру» тебе ни о чем не говорит?

– Нет.

– Это в Африке. Там у твоего брата был заводик по огранке драгоценных камней. Возьми завод себе. Поставь пару современных станков. Поправишь материальное положение, снова сможешь заниматься творчеством… Если ты не знаешь, что сейчас ответить, подумай. Но не думай долго. О решении скажешь Стасу. Больше нам нечем тебе помочь…

– Я согласен, – сказал Гек.

Он чувствовал и слышал в этом доме все, кроме шагов. Слышал, как в пространстве с сухим шелестом откинулась легкая ткань, чуть звякнула ложечка в чашке и голос – прекрасно знакомый ему голос Ваньки-придурка – негромко и вежливо произнес:

– Хозяин, чаю?

Много позже, в одну из бессонных ночей, когда голубая луна Омаруру освещает серую искрящуюся землю, будто только что сотворенную Создателем, Гек вдруг успокоенно подумал, что все случилось именно так, как пообещал ему чей-то голос на похоронах Чука: стоит ему лишь намекнуть о мести – и он исчезнет. И он исчез. Никто, конечно, не запрещал ему вернуться – но зачем и к кому он стал бы возвращаться? Кто ждал его? С прошлым его связывали лишь несколько голосов, которых он никак не мог позабыть, но к Чуку это не имело уже отношения. С Чуком все было, видимо, проще: когда он решил купить Геку дом его мечты, он, сам того не желая, влез в аферу по перепродаже земельных участков, которой занимались в «Садах» его «друзья». И что-то узнал такое, что пришлось им… Нет, они не хотели убивать. Они хотели только рая для себя. Рая, построенного по иным законам счастья, чем час вечернего чаепития…

Белых в округе Омаруру было немного: немец Йорген Рау, художник; поляк Анджей, плотник; пара музыкантов из бывшей ГДР – Крис и Анни, которые, едва проснувшись, раскуривались злющей местной травой для того, чтобы скорее нырнуть в ритмы народа гереро, обладающие свойствами космической связи. Еще был врач местной тюрьмы Николай Антонович Вяткин, почитатель Чехова и местного пива, сваренного по португальским рецептам XVI века. Вместе они никогда не собирались, но Гек, облетев их по очереди, научился любить их и относиться к ним бережно: ибо всегда жестоки причины, изгоняющие нас с родной стороны, и горьки воды, разделяющие заснеженные сады родины и берег чужбины.

Иногда Геку являлись сны, в которых он блуждал по местам своего счастья: он старался идти тихо, почти крадучись, чтобы кто-нибудь не заметил его и не окликнул из-за забора, приглашая, как прежде, попить чаю. Он боялся убедиться в том, что все изменилось и в то же время осталось неизменным – только его здесь нет. Ведь старые яблони по-прежнему цветут, и сад – как вместилище усердия и модель мира, над которой человек господствует, как старый Бог в первые дни творенья, – сад никуда не делся; просто дома в «Садах» стали другими, и люди в них тоже.

Его горло сжималось от невозможности прикоснуться к чужой радости, он поднимал воротник и уже не шел, а почти летел над землей в этих своих снах, но неизбежно один персонаж спасал его от ужаса одиночества и непричастности: то был озорной мальчишка, то с луком, то на велосипеде, который в миг, полный самого беспросветного отчаяния, вдруг откуда-то со всех ног, отшвырнув и лук, и велосипед, бросался к нему, всегда выкрикивая одно и то же слово: «Папа!»

Ствол, подпирающий небо

Рассказать эту историю принуждают меня два чувства. Одно сродни раскаянию, ибо в свое время выказал я слишком прямолинейное недоверие человеку, который открыто и чистосердечно был настроен в отношении меня. Теперь же оправдываться мне, должно быть, не перед кем: судьба ненцев Новой Земли несчастливо сложилась после того, как архипелаг оказался в ведении Минобороны. Всех их раскидали по разным поселкам нашего севера, и, я полагаю, Архип не мог избегнуть общей участи и куда-то был увезен. Куда, я не знаю. На остров ли Колгуев, на Вайгач или в один из поселков Большеземельской тундры – а все равно, везде эти несчастные переселенцы бедствовали, в особенности те, кто, как Архип, с детства не знал иного ремесла, нежели ремесло охотника-промысловика, и не умел даже, подобно большинству ненцев, управляться как следует с оленями. И потом, Архип был все-таки здорово старше меня. Не меньше сорока ему, а мне только двадцать четыре было, когда мы с ним вместе ходили. А с тех пор еще минуло почти шестьдесят лет. Он почти наверно умер. Случается, тундровые охотники очень долго живут, от суровости своей жизни только крепчая: обычные человеческие страхи холода, голода, физической усталости как бы совсем отлетают от них, и на сторонний взгляд они кажутся выносливыми свыше всякой человеческой меры. Архип как раз был таков, и я помню, что в ту давнюю пору он не ведал ни усталости, ни печали, а физически был так крепок, что только очень большая природная сила вроде обвала камней или белого медведя, решившегося напасть на человека, могла бы принести ему вред. От прочих опасностей он казался мне заговоренным, и, находясь с ним рядом, я совершенно мог не думать о них. Может поэтому статься, что Архип прожил долгую жизнь после того, как мы расстались. Ну не век же ему? А даже случись такое чудо, и он жив – что толку? Как прочитает он написанное мной? Отродясь не читал Архип ничего, кроме надписей на коробках – с едой ли, с патронами, или даже с приборами, назначение которых не могло быть ясно ему: такие все надписи он всегда прочитывал, но никогда – ни строчки из газеты или из бесполезной книги. Вот откуда и грусть невозможного раскаяния. И кабы я мог найти его, хоть дряхлого, парализованного старика и просто сказать: «Прости меня, добрый человек, было дело, я нехорошо о тебе подумал», – то, наверно, не стал бы я и браться за перо.

Но от невозможности раскаяния взявшись, не могу тогда уж обойти, не сказав хотя бы двух слов, другое побудительное чувство, которое есть изумление. Полагаю, что каждый человек, доживший до лет, когда пора отдавать долги и разбираться с кучей мелких недоделок, оставшихся от прожитой жизни, обязательно это чувство знает. Это чувство изумления – острейшее, и с каждым годом все более явственно, все полнее охватывающее – есть, может быть, наиглавнейшее в жизни человека, подступившего к старости. И не могу его выразить иначе, как восклицанием: как же все чудно-то в жизни! Как удивительно! И, с другой стороны, как же все ясно! Как же все до последней степени ясно теперь…

Как бывает на исходе зимы: по солнцу, вдруг хлынувшему из-за комковатых туч, по провалинам на снегу, по крикам ворон на вершинах уже оттаявших к жизни берез и влажной тяге ветра вдруг совершенно неожиданно, но всегда верно, понимаешь, что настала весна – так вдруг вся прожитая жизнь озаряется каким-то внезапным светом и, кажется, сейчас поймешь… Что поймешь? Не знаю. Будто бы всё поймешь. И не только о своей жизни, но и вообще… Смысл всего. Это даже не слова будут, а, как мне кажется, свет. Или аккорд какой-то торжественной музыки… Нелепо, должно быть, все это звучит, но присутствует в этом крайнем напряжении предчувствия также и гора – та самая, на которую восходили мы с Архипом. И если кажется, что хлынет свет – то из-за горы. А если разразится музыка – то над горою. Не странно ли, а? И не странно ли, что сколь бы близко ни подступала эта последняя ясность, так никогда и не грянет окончательное слово! Так до конца ничего и не понимаешь! И больше того – чем ближе свет, чем тоньше перегородка, чем острее это похожее на приступ головокружения чувство – что вот, вот! сейчас все откроется! – тем непрогляднее потом глубина, тем темнее воды, смыкающиеся над пучиной, тем сильнее мое изумление. Отчего жизнь не желает раскрываться, а продолжается в недосказанности, во тьме незнания? Отчего только намеком звучит голос судьбы и всегда у человека больше возможностей сей намек истолковать превратно, а то и вовсе не расслышать? Была же ведь и гора намеком, который разобрал я только к старости…

Дело было в 1952 году, как я говорил уже, на Новой Земле. В тот год очень активные велись топографические и картографические работы по всему Северу, и все современные карты в основном базируются на съемке тех лет, хоть в них и внесены позже разные небольшие уточнения. Сделаны тогда были очень подробные карты, которые все потом объявлены были секретными, и даже в картографической экспедиции, где я проработал всю свою жизнь, их выдавали с требованием строгой секретности через первый отдел под суровую ответственность, вплоть до суда. Хотя, случись такая надобность, я бы большой кусок Южного острова Новой Земли вычертил во всех подробностях в любом масштабе по памяти. Эти карты, нами же вычерченные, мы обязаны были отправлять спецпочтой к месту полевых работ и потом в местном комитете партии получать под расписку, как оружие. Лишь в прошлом году я мало-мальски приличную карту Новой Земли увидел в свободной продаже в картографическом магазине в Москве. Не мог не порадоваться. Во-первых, потому что хорошая новоземельская карта сама по себе есть настоящее произведение искусства, изысканность и узор. А во-вторых, поразглядев ее, убедился, что, несмотря на новые даты и фамилии современных редакторов, карта эта, конечно, наша, старая еще работа. И было странно, вот даже до некоторого ужаса, обнаружить на ней свой след: обозначение высоты 778 метров над уровнем моря в горах на севере Южного острова. Как появилась эта отметка, теперь знаю я один, потому как она вроде выбрана произвольно: есть рядом горы и повыше, метров до девятисот – такие, с которых снег и лед уже не стаивают, и одна такая совсем недалеко, километрах от моей, может, в пятнадцати. И значится эта отметка высоты с той поры, как я ее выяснил и нанес на карту. Может статься, эта цифирка – единственный след, который оставил я в вечности. Ибо все прочие дела были насущные, по нужде наставшего дня. Много их было переделано, да ничего из них не запечатлелось.

Не знаю, было ли уже в 1952 году принято какое-либо предварительное решение о создании на Новой Земле ядерного полигона. Сам-то указ воспоследовал спустя два года, и тогда же оттуда мгновенно выселили всех местных жителей. Слышал, что решено это дело было еще по-сталински скоро, то есть дали двадцать четыре часа на сборы всем, кто был дома, без всякого предуведомления, а на следующий день согнали на военные тральщики и, не обращая внимания на вопли и стенания, отвели к устью Печоры, где уже принял этих лишенцев гражданский пароход. Новая Земля, по первости особенно, кажется очень сурова, а потому, наверно, тем, кто проводил эту операцию, – а все они баловни южного климата, – горестные восклицания эти были поразительны. Ибо южанину не ясно, как можно любить эту землю, а не ужасаться только ее холодному величию. Голая каменистая тундра, где и мох-то приживается не везде, а цветочки прячутся у самых ручьев по ложбинкам; горы, восстающие из безжизненности окаменелых глин, желтоватые, серые, но в основном угольно-черные; прозрачные, как жидкое стекло, но безжизненные реки, питающиеся талой ледниковой водою и влагой бесчисленных здесь дождей, да и собственно дожди, туманы и прочая сырость без названия, когда само небо волочится по земле, как белесая мгла, – все это сразу отпугивает пришельцев с юга. Но отрываемые от своей суровой и жестокой даже родины, жители поселков новоземельских убивались так, будто их изгоняют из рая. Помню я рассказ одного из них, как на берегу моря солдаты пристреливали собак. Их много было, упряжных, здесь, и забрать всю эту свору на тральщики невозможно оказалось никак, разрешили взять только вещи. Но вслед за хозяевами и привычным скарбом притянулись и собаки на морской берег, и били их бойцы из карабинов под общий вой и плач у самых сходен и дальше по берегу. Человек, который мне это рассказывал, сам был новоземельский ненец. Упоминаю об этом для того, чтобы сразу стало понятно, что пьян он был даже сверх того, что в обычае у русского человека, почему и трагизм всего этого повествования показался мне сначала чрезмерно преувеличенным. Но прошло время, и я понял, что неподделен был ужас в глазах его и непомерно отчаяние, ибо стрельба по собакам была для него злодеянием, выходящим за пределы собственно человечности. Начавшись с такого злодейства, как я понял из разговора, всякое последующее дело, затеваемое новыми хозяевами острова, должно было, по законам шаманской магии, приводить ко все новым и все большим злодеяниям до тех пор, пока все не обрушится, изъеденное злом, как ржавчиной. Такой порядок мыслей не каждому будет понятен, но правда: собак потом на Новой Земле полно опять развелось, но ни одной путевой среди них нет, все сплошь грязные, ленивые, ни на что не годные и ничему не обученные попрошайки, которые могут служить людям только постоянным укором. Ибо по ненецкому, опять же, пониманию, какова собака – таков и человек рядом с ней…

Ненцев на Новой Земле совсем немного жило – человек, может, пятьсот, и с государственной точки зрения во всем их переселении не было ни сложности никакой, ни драмы. Но все же эта лютая и скудная земля им матерью была. И этих нескольких сотен любящих детей – мать же всякий любит, какая б она ни случилась, – вполне хватило бы, чтобы затеплить здесь огонек человечности и содержать землю эту в подобии заботы и уж во всяком случае не уродовать зря, как потом получилось.

Так что, может, поторапливали нас и не случайно. Так, правда, было всегда на Севере с первых же послевоенных лет, когда начались здесь топографические работы. И все понятно: топография есть основа цивилизации, а топограф – первый ее посланец, производящий незримое размежевание местности, подлежащей освоению. Он же оставляет в пространстве приметы, которые были бы понятны людям: маяки или знаки на видных местах, всякому последующему человеку внушающие спокойствие и уверенность, что до него в этих местах уже прошли люди и по этим знакам он рано или поздно, а все ж, не потеряв головы, дойдет, куда нужно. Знаки разбивают бесконечность пространства, как часы – время, не дают пространству превратиться в болезнь отчаяния. Поэтому, где бы ни проводили мы топографическую съемку, всегда от местных властей получали подмогу: и людей нам давали, и оленей, чтоб хватило и ездить, и таскать грузы, и провиант, если своего недоставало, – короче, все что нужно. Так же было и на Новой Земле. Но только не заключал ли все-таки сезон 1952 года некой в себе злой иронии? Ведь если работали мы для будущего полигона, то выйдет, что в то лето многие старались себе на погибель, сами не зная того. Хотя для тех, кто понимает, не надо и объяснять, что если в те годы принималось решение, то воспрепятствовать его исполнению ничто не могло. И не только мы, рядовые исполнители грандиозного замысла покорения Севера, ни по отдельности, ни все вместе взятые, не могли бы ничего изменить, но и любой начальник – от начальника экспедиционной партии и председателя Новой Земли до московского какого-нибудь министра – значил не больше нашего, и не боюсь сказать, что никакая вообще человеческая сила в мировом масштабе ничего не могла изменить.

Кстати, председателя Новой Земли, ставшего впоследствии довольно-таки известной фигурой, я видел своими глазами: принимал он нас в совете, в избе, перестроенной, как видно, из старой церкви. И кресло под ним также было старинное, огромное, как трон, уцелевшее с дореволюционной еще поры. Его самого я почему-то почти не запомнил, а врезались в память руки: темные, сильные, очень плотные в самой ладони. На правой пальцы, желтые от табаку: курил он, как и большинство ненцев, не переставая. И все время по ходу разговора этой рукой он схватывал перочинный ножичек и им постукивал по подлокотнику кресла, отчего в дереве была выдолблена, как птичьим клювом, довольно порядочная лунка. Благодаря ему, я получил в проводники Архипа – за что вовек ему благодарен. Звали его Илья Константинович. Потом уже, когда его выселили с Новой Земли в Архангельск, вышло несколько книг, где его называли на ненецкий манер Тыко Вылкой. Из них я узнал, что он был художник и в годы своей молодости участвовал в полярных экспедициях Русанова, чего я, ей-Богу, не мог тогда предположить в этом человеке, по внешности совершенно не запоминающемся.

Архип явился на пирс, когда мы грузили на борт корабля экспедиционное имущество. Невысокого роста, крепкий, косолапый, как многие тундровики, ненец в малице с капюшоном, откинутым с головы. Почти неподвижный, внимательный взгляд в узком разрезе глаз. Некоторое время он, безучастно пережевывая что-то, смотрел, как идет погрузка. Потом подошел и спросил начальника. Тогда времени приглядываться к нему у меня не было, ибо в тот же день должны были мы отойти.

До места работ отряд наш забрасывали, как уже ясно, морем – никаких же вертолетов тогда не было. На тральщике – ибо тогда выбирали еще из Баренцева моря мины, оставшиеся со времен войны, – дошли мы до раствора Грибовой губы, внизывающейся, подобно всем новоземельским заливам, под прямым углом в берег. Став на якорь и дождавшись спокойной приливной воды, шлюпками перетаскали все наше снаряжение за скалистый мысок: там, в глубине губы, укрытые от прямых ударов моря, совсем близко к кромке воды стояли в то время две избы. На картах они до сих пор значатся, хотя их снесло взрывом еще во время испытаний водородной бомбы. Но и мы застали тесное это жилье оставленным, хотя повсеместно находили еще следы недавнего человеческого обитания: чайник, снаружи черный от копоти, а внутри от чая; множество ненабитых патронов, фарфоровую посуду, соль; лампы, одну даже с керосином; обрезанные для хождения в доме валенки, заплесневелые оленьи шкуры, обгрызенные собаками кости и среди всего этого – детские кожаные ботиночки фабричного производства. Почему-то решили их не выкидывать, а связав шнурками, повесили на гвоздик у печи. Что за ребенок бегал в них по гальке морского берега? Здесь тундра вокруг сырая, ходить можно только в сапогах, глина кругом, и чуть даже туман – все начинает сочиться водой, сбегающей с огромной наклонной плоскости, вздымающейся полого от моря к подножию гор. И, однако, взялись откуда-то эти ботиночки. Зачем? И для кого? Бесконечность вопрошания остается нам в удел, ибо нет ответа. Потому столь остро на Севере чувство мгновенности человеческого существования. Был человек – и прошел, ничего по себе не оставив: ни записки, ни дневника, ни хоть бы фамилии на гробовом камне… Ничего, кроме безгласных и смутных следов своего на земле пребывания.

Проводник наш, который на корабле только курил, или просто жевал табак, или спал, совершенно преобразился, высадившись на берег: быстро натаскал сухого плавника, развел огонь в печи и, пока мы занимались распаковыванием вещей, вышел и через короткое время вернулся с парой гусей. Ощипал их, разделал и, бросив варить, тут же разобрал бывшие в избе сети, чтоб сразу поставить. Как я потом заметил, он совсем не умел сидеть на месте без дела.

Тут уже пора бы начаться, а может, даже и закончиться рассказу моему, который все впадает в отступления, по писательскому неумению кажущиеся мне необходимыми. И вот еще одно, которое не обойдешь.

У самого входа в Грибовую губу, на крошечном, лилового камня островке стоит старый поморский крест. Странные чувства вид его вызывает, когда, поднявшись на мыс, закрывающий наше жилье, глядишь в бледную даль пустого моря, по которому иногда пробегает серебристый блеск солнца, выглянувшего в незримый издали проем между туч. Волны, одна за другой накатывая на берег, отсчитывают время вечности. И кажется – вот из далекого серебристого сверкания моря, из бледности вод, как бы из глубины, сейчас проступит невидимый флот, белея парусами. Староманерные, крутобокие лодьи и кочи, правя сначала на окутанную шапкой облаков вершину Первоусмотренной, а затем на крест, приблизятся к берегу, послышатся глухие, застывшие в море голоса, и вот уже ватага промышленников, хрустя галькой, соскочит на берег, озирая знакомое место… Глядя на крест и в даль моря, не можешь отделаться от впечатления, что прибывшие еще здесь, только отошли на промысел в соседний залив Кут Захара, а заодно и хозяина нашей избы прихватили с собой пособирать пуху на островках, где гнездится гага… И этот странный эффект, возникающий в нетронутой природе, где время ничего не меняет за десятки и сотни лет, удесятеряется по силе крестом и именем горы, осеняющей это место. «Первоусмотренная» – сколько надежды, сколько радости в этом имени! Усмотрел! Усмотрел! Вот она земля, вот Матка, дошли!

Поморских топонимов на Новой Земле много, но характерно, что все они тянутся вдоль линии морского берега, очень недалеко распространяясь в глубь острова. Заливы, мелкие в них острова, реки, близлежащие озера, издали заметные горы, могущие служить маяками, – все это было поморам известно, но дальше простиралась для них земля, чуждая и немая, ненареченная, безымянная. Когда же в конце девятнадцатого столетия стали на Новую Землю переходить ненцы – в первоначальной надежде водить здесь, как и везде, оленей, – они некоторым пространствам плоской тундры, пригодным для кочевья дали свои имена. И так появились рядом с русскими топонимами названия еще ненецкие, доставшиеся речкам, холмам, разным мелким озерцам, которых не счесть на болотистой Гусиной земле, а также некоторым второстепенным выступам морского берега, незначительным для морехода, но важным для всякого человека, держащего свой путь тундрой и ищущего, к чему бы привязать свой взгляд. Никак, плывя морем, не объедешь Савину Ковригу на входе в Костин Шар, поспешая на промысел или на отдых в глубокие, узкие, безопасные во всякие шторма фьорды Южного острова. И оттого здесь каждый камень, каждый островок, каждый мысок не обойден, поименован. Не Гусиный нос – так Гагаркин; не нос – так Клюв, какое-нибудь имя да подыщется же. А Людсаля (в переводе с ненецкого «мокрый мыс») – он для морехода не значит ничего, не суля ни укрытия, ни опасности, к нему судоводитель и приближаться-то не станет. Поэтому русского названия у него нет, только ненецкое. Тут разница. Но что интересно: все названия эти, родившиеся из естественного хода жизни, прирастают к земле так крепко, что их от нее не отдерешь, будто корни пустили. И сразу можно отличить от них топонимы, присвоенные земле экспедициями только по необходимости. Только от истощения сил сердца можно какой-нибудь прекрасной горе, которая, может, несколько миллионов лет созревала, дожидаясь своего имени, припечатать название «Безымянная», то есть имени не имеющая, и успокоиться. К чему это рассуждение, скоро станет ясно.

Работы у нас с первого дня было невпроворот, но величественная, грозная красота этих мест глубоко отпечаталась у меня в сердце. Я полюбил ходить и задумчиво курить на вершину скалы над заливом. И помню утро, когда игра преломляющегося в облаках и в морской воде солнечного света совершенно заворожила меня. В Заполярье чарующие оптические обманы вообще не редкость, но тут не о том шла речь – не об обмане, а только об особой пронизанности всего вокруг каким-то странным светом, в результате чего знакомый в деталях пейзаж предстал совершенно сказочной картиной. Над горами по ту сторону залива собирались удивительные облака. Казалось, светится только нижняя, ослепительно-белая их бахрома, в то время как выше царит мрак, и в этот мрак погружены горные вершины. И если б я не знал, что Первоусмотренная горушка-то по сути небольшая, можно было бы вообразить, что за облаками скрываются немыслимой высоты пики.