Текст книги "Шанс? Параллельный переход"

Глава 8
Поход

Встали все еще затемно, и едва мне удалось умыться, как зазвонил колокол, созывая на заутреню. Служба, по сравнению с моей прежней жизнью, прошла заметно быстрее. То ли отец Василий, страдающий похмельем после вчерашних похорон, решил представить сокращенную программу, то ли это была обычная для него продолжительность, но все закончилось за полчаса.

Когда все начали расходиться, улучивши момент, когда возле батюшки никого не было, я задал наконец вопрос, мучивший меня все это время. Нельзя сказать, что мной не было предпринято попыток выяснить этот вопрос раньше. Но все мои усилия были тщетны. На все мои задаваемые в ходе разговоров вопросы типа: «А когда это было? А в каком году это было?» – неизменно следовали ответы типа: «Это было три года назад. Это было в тот год, когда случилось сильное наводнение», – или что-то в этом роде. Как оказалось, ни один человек не помнил абсолютных чисел. Запоминать год казалось настолько же ненужным, как современному школьнику кажется ненужным при наличии калькулятора знать таблицу умножения. Пока мне не удавалось найти отличий с моим миром, и я надеялся, что разговор с попом внесет какую-то ясность в мою жизнь.

– Отец Василий, а скажи, какой сейчас год?

– А зачем тебе, отрок Богдан, то знать? – с подозрением глядя на меня, спросил батюшка.

– Не ведаю, знаешь ли ты, отче, но как ударился я головой, начал мне святой Илья являться во сне и учить меня. Хочу запомнить, в какой это год со мной случилось.

– И чему же учит тебя тот, кто является? Казаков убивать? Я вчера двоих отпевал, тобой убитых.

– Если я убил, так почему меня, отче, казаки живым в могилу не положили и не накрыли гробом покойника, как это полагается? Почему я живой до сих пор? Или ты тоже, как многие здесь, инородцев за людей не считаешь? Ахмет мне в спину стрелял, я что, ближе должен был к нему подойти, чтобы он не промахнулся? Если и есть мне в чем покаяться, так это в том, что казак Загуля жив остался – не смог я его к ответу призвать, а другие не хотели. Но Бог добр, пересекутся еще наши пути-дорожки, искуплю я свой грех. Ладно, пойду я, отче, собираться пора.

– Шесть тысяч восемьсот девяносто восьмой год от сотворения мира сейчас на дворе, Богдан, запомни этот год. Ты считаешь, ты их в честном бою победил. Только честных боев не бывает, Богдан, и христианская кровь тобой пролита. И не верь тому, кто является тебе, ибо сказано в писании: «И явятся лжепророки, и многих сведут они с пути».

– Хорошо, отче, я буду тебе рассказывать, что он говорит. Как вернемся, я все тебе перескажу, а ты мне скажешь, где правда, а где ложь.

– Вот это правильно, Богдан, ибо, как сказано в писании, «рядятся они в овечьи шкуры, а сами волки лютые».

«Сказал бы я тебе, отче, на русском, что думаю, да нельзя – ты тут один такой красивый на всю округу, и ссориться с тобой смерти подобно. В этой Богом забытой земле, которая была на окраине Золотой Орды, а стала совсем недавно на окраине Литовского княжества, вера – это единственная опора людей, тот стержень, который не дает им скатиться до животного состояния, несмотря ни на что. А ты тут единственный представитель Церкви на два села и два десятка хуторов. И хотя видно, что ты умом не отличаешься, но на свою вотчину никому позариться не дашь. И пацан, которому что-то является, это, конечно, лишняя головная боль. И как минимум ты, отче, должен этот фактор держать под контролем. Надо – значит, держи, мне это только на пользу. Если ты подтвердишь хотя бы раз, что это действительно святой Илья со мной беседует, это существенно упростит мое положение в этом непростом одна тысяча триста девяностом году от Рождества Христова. Это если на наш мир ориентироваться. Княжить должен в Литовском княжестве Ягайло. Ягайло, который уже три года назад подписал с поляками унию и формально крестил Литву в католическую веру, должен унаследовать польский трон после смерти Ядвиги. Дома, в Литовском княжестве, его все ненавидят, поэтому он там и не появляется. Вот это уже можно проверять: как история у нас – сходится или нет. Помнится, там все друг с другом воюют – Новгород, Псков, Москва, крестоносцы, поляки, союзы друг против друга меняются каждый месяц. Но это все далеко на севере. А у нас, на югах, полная анархия и бандитизм. Ладно, потом будем вспоминать, впереди ответственный поход, готовиться надо».

Затем начались сборы. Еще вчера атаман дал распоряжение, чтобы каждый двор приготовил по четыре снопа камыша. На заводных коней, которых потом должны были вернуть обратно в деревню, грузили снопы, веревки, ремни, доски для плота и даже между двух коней подвесили маленькую лодку-плоскодонку, в которой с трудом помещались два человека. Весь этот обоз в сопровождении всех, кто собрался к этому времени, шагом выехал из села и направился к Днепру. Атаман оставил Давида собирать всех прибывающих казаков и, дождавшись отряда Непыйводы, отправляться вслед за нами.

Насколько мне стало понятно из обрывков разговоров и отданных распоряжений, атаман решил переправиться этой ночью выше по течению, а с утра выдвигаться к месту татарского лагеря и с ходу атаковать его. Нашей задачей было засветло собрать плоты, натянуть через реку канат, соорудив таким образом примитивную переправу, и провести разведку противоположного берега. Татарские разъезды в это время года редко, но бывают, каждая сторона, как может, охраняет условную границу, которой является Днепр. Конечно, их частота и численность осенью сильно падала, да и заметить с плоского левого берега что-то на воде непросто, учитывая, что берега сплошь заросли лесом с обеих сторон. Но трудно – не значит невозможно, поэтому засветло никто на плотах через реку не плыл. Двое казаков на плоскодонке переправились на левый берег, перетащив с собою канат, и прочно привязали к дереву. Сами, выйдя на границу прибрежного леса со степью, с деревьев контролировали окрестности. Разгрузив заводных коней, их погнали обратно в деревню, а мы тем временем, быстро перекусив, начали собирать два плота для переправы. Камышовые снопы приматывали друг к другу и к поперечной доске, затем четыре такие заготовки сверху настилались продольными досками, которые крепко приматывались к поперечным. В результате получался плот четыре на восемь шагов, который лежал на пятидесяти – шестидесяти снопах камыша. Из тонких стволов по краям крепились перила на уровне пояса, вдоль центральной линии плота, из ошкуренных тонких стволов устанавливались четыре треноги, вклинивались между досками плота и надежно крепились к поперечным доскам, а к вершинам треног приматывали снизу по медному кольцу. Как нетрудно было догадаться, после того как плоты спустят на воду, через кольца пропустят канат, пересекающий реку, и таким образом получится нехитрая паромная переправа. Видно было, что это уже не однажды проделывалось, никто ничего не спрашивал, и часа за два плоты были собраны. Сумрачный осенний день подходил к своему завершению, и, не дав нам присесть, атаман скомандовал спускать плоты на воду и начинать переправу. Перекинув с берега на плоты несколько оставшихся досок, казаки по неустойчивому мостику за узду заводили на плоты коней и привязывали их к поручням плота. На каждом плоту разместили по восемь коней и дюжине казаков. Трое остались на правом берегу приглядывать оставшихся коней и поджидать Непыйводу с казаками. Затянув доски, служащие мостиком, после посадки на первый плот и обмотав ладони тряпками, чтоб не стереть их о мокрый жесткий канат, все дружно ухватились за веревку, и тяжело груженные плоты медленно двинулись через реку. Ближе к середине, где течение стало заметным, треноги начали опасно скрипеть, пытаясь вывернуться из креплений или вывернуть доски, к которым они крепились, но все было сделано надежно, и мы продолжали дружно тянуть канат, пытаясь поскорее покинуть стремнину. Мокрая веревка выскальзывала из рук, но мы упорно тянули, и река неохотно выпускала нас из своих тисков. Постепенно далекий левый берег стал ближе, течение реки начало замедляться, и мы, переведя дух, уже не рвя жилы, потихоньку подтягивали плот к берегу. Наконец наш первый плот уперся в илистую твердь, и мы, разобрав передний и задний поручень, кинув доски с плота на берег, начали высадку. Атаман оставил на каждом плоту по четыре самых сильных казака, которым, после того как все остальные сойдут на берег, предстояло перетянуть плоты обратно. Выставив дозорных, атаман отправил всех собирать хворост и готовить места для костров, что было совсем не просто, учитывая, что вокруг уже стояла темная осенняя ночь. Благо хвороста возле нас было вдоволь: насобирав на ощупь первые охапки, быстро разложили в яме первый костер, и уже в его неровном свете продолжили обустройство ночлега. После того как мы натащили еще десяток куч сушняка, атаман отправил нас заняться лошадьми и ложиться отдыхать возле костра, пока есть время. Поскольку мне удалось по дороге упросить атамана поставить меня завтра в головной дозор, вместе с опытными казаками Сулимом и Иваном Товстым, от ночного дежурства меня освободили. Расседлав коня, перекусил пирогами, которыми снабдили в дорогу и мать, и тетка Тамара. Расстелил на земле попону и, укрывшись накидкой, сшитой из овечьих шкур, повернулся спиной к тлеющим углям, положил голову на седло и сразу уснул.

Утро порадовало нас туманом, в котором все происходящее стало нереальным, как картинка неоконченного сновидения. Только промозглая сырость, донимающая до костей, крепко привязывала к реальности, заставляя тело двигаться и искать кобылу.

– Татарка, Татарка, где ты, скотина, иди, солнышко, хлебца получишь! Ах вот ты где, зараза! – Наконец-то увидел вредную скотину среди коней, которых двое казаков щелканьем нагаек и окриками загоняли от реки, где они паслись, к нашему лагерю. Дав ей в зубы краюху хлеба, которую та тут же проглотила, накинул уздечку и повел седлаться.

Атаман обговорил будущий маршрут следования с Иваном и Сулимом, используя в качестве ориентиров какие-то им одним известные приметы, и оставил меня для связи с основным отрядом. Мы, не мешкая, выдвинулись в путь. По мере того как отъезжали от реки, туман подымался, и, хотя солнца не было видно из-за туч, затянувших небо, видимость была достаточно приличной. Двигались мы рывками: тщательно оглядев открытое место, быстро его пересекали, основной отряд выжидал в ложбинке либо под холмом, пока мы осторожно осматривали следующий участок. Отъехав от реки в степь, мы повернули на юг и какое-то время двигались вниз по течению, затем Сулим и Иван, ориентируясь по каким-то приметам, повернули на запад, в сторону Днепра. Движение наше сразу замедлилось – любой открытый участок нами тщательно осматривался, затем мы его быстро пересекали и, осмотрев окрестности с новой высотки, давали сигнал двигаться основному отряду. Мой маскхалат, который был продемонстрирован старшим товарищам, как только мы двинулись в путь, и служивший всю дорогу темой для бесконечных приколов с их стороны, в конце концов был признан годным к службе, и мне доверяли право первому, оставив коня за склоном, осматривать прилегающую местность. Богдан, видимо, в качестве компенсации за то, что он не мучил нас кошмарами прошлой ночью, постоянно врывался и заполнял сознание потоками буйной радости. Его радовало все – это бескрайнее желто-зеленое море степи, в которую серебряными нитями вплеталась полынь, то, что он скачет на коне, рядом с казаками, в головном дозоре, ястреб, который черной точкой легко и плавно скользил по серому небу.

За вчерашний и сегодняшний день мне наконец-то удалось понять закономерности в его появлениях. Богдан самостоятельно выныривал на поверхность сознания, либо когда спокойная обстановка меня расслабляла, например при спокойной езде, когда сознание теряло внутреннее сосредоточение и напряженность, либо при откате, после сильного напряжения, как было после схватки с Оттаром. И наоборот, как только мне удавалось вынырнуть из его волн радости и сконцентрироваться, вызывая чувство озабоченности или тревоги, Богдан отодвигался вглубь, давая мне возможность для принятия решений. Всю дорогу мне не удавалось понять по его реакциям, воспринимает ли он всерьез то, что мы делаем, обрабатывает ли его сознание то, что мы видим. Ответ пришел неожиданно и очень вовремя. Стоило мне подняться на очередную высотку и начать осматривать местность, как Богдан включил в голове сирену тревоги. Чувство тревоги было столь сильным, что я отпрянул с вершины навстречу поднимающимся Ивану и Сулиму.

– Что там, Богдан?

– Кажись, татарский дозор.

Прячась в высокой траве, мы напряженно рассматривали открывшуюся местность. «Где, Богдан? Где они?» – расслабившись, попытался очистить сознание, уйти вглубь и посмотреть вокруг его глазами. Моя рука поднялась и указала пальцем на виднеющийся вдали, чуть правее от нас, холм. Ниже его вершины, на фоне желто-оранжевой жухлой травы виднелись два пятна с другим оттенком цвета.

– Молодец, Богдан, выйдет гарный из тебя дозорец, – хлопнув меня по плечу, довольным басом пророкотал Сулим, напряженно разглядывая холм.

– Вот сучьи дети. Сулим, неужто они козьими шкурами накрылись?

– А то ты не видишь – битые да тертые нам басурманы попались. Иван, кликни атамана, надо думать, что дальше делать.

– А что думать, казаки, убить их надо по-тихому, иначе поднимут тревогу. Пока доскачем, татары либо сбегут, либо к бою изготовятся.

Подскочив к своему коню, я отцепил арбалет, схватил одно короткое копье и, припадая к земле, на полусогнутых, выскочил на вершину холма и двинулся в сторону татарского дозора.

– Богдан, стой, ты куда пошел, сучий потрох?

– Иван, все равно другого пути нет. Окромя меня, к ним никто не подберется. Ставьте здесь казаков в лаву – если меня заметят, сразу скачите галопом, видать, за тем холмом их лагерь. Если мне повезет по-тихому их упокоить, рукой вам махну – шагом подъезжайте, чтобы гулом себя не выдать. Казаки, святой Илья мне сказал: на нашей стороне сегодня удача, все у нас получится.

Не дав им открыть рта, быстро перевалил через вершину и скрылся с другой стороны холма. «Ну все, кажись, пронесло. Вот она, казацкая вольница, в действии. Атаман ставит в дозор Ивана и Сулима, но не назначает старшего. Оно понятно, по-умному надо Ивана ставить старшим. Но Иван из отряда Непыйводы, да и по возрасту моложе, – зачем обижать своего казака. Сулим и без того будет слушаться Ивана, потому что у Ивана авторитет среди казаков. Но тут появляется джура Богдан, и Сулим всю дорогу демонстрирует, что он может мной командовать. Я с удовольствием выполняю все его так называемые приказы. Но когда наступает тот единственный момент, требующий от него четкого приказа «Богдан, вернись!», он, естественно, молчит, потому что он по своему характеру командовать не может. Иван пробует взять командование на себя, но подсознательно выработанный стереотип, что Богдан в подчинении Сулима, не дает ему отдать приказ. Да и мне удалось удивить тем, что вместо объяснений начал жестко распоряжаться, как будто имею на это право. Святой Илья тоже добавил шороху в мозги. Немудрено, что ребята начали глазами хлопать. Теперь осталось «самое простое»: снять часовых. Как говорит народная сказка, я от Ивана ушел и от Сулима ушел, теперь осталось татарам в зубы не попасть».

Мне нужно было настроиться на это поле, которое необходимо преодолеть, на его звуки, на его движения. Как учил нас когда-то «жестокий профи», скрытно двигаться по полю намного проще, чем по лесу. Во-первых, звуки. Слышимость в лесу намного выше, чем в поле, любой громкий звук разносится на сотню метров. В поле ты будешь видеть трактор, но звука мотора не услышишь, тебе будет казаться, он бесшумно плывет, и лишь с расстояния четыреста – пятьсот метров до тебя донесется еле слышный звук его мотора. Во-вторых, движение. Лес неподвижен. Любое движение в лесу глаз подмечает за сотни метров. Поле всегда в движении. Лишь в редкие минуты, незадолго до бури или ливня, стихает ветер и поле замирает. В остальное время ветер гоняет по полю волны, то затихая, то усиливаясь, он колышет траву, и, если прочувствовать эти движения, попасть в их ритм, ты становишься неразличимым, твои движения становятся частью движения травы. Если на тебе достаточно хороший маскхалат, ты легко подбираешься на расстояние двадцати шагов, даже если тебя пытаются обнаружить. К человеку, который не знает, что ты к нему движешься, можно подобраться и на пять шагов.

Склонившись горизонтально земле, короткими шагами продвигаясь по полю, растворяясь в некошеной траве, вымахавшей выше пояса, смотрел вдаль, чтобы намеченная цель оказалась на самой периферии зрения. Как учил нас инструктор, никогда не смотри на объект, к которому ты движешься. Любой человек ощущает направленный на него взгляд, что уж говорить об опытном воине, который пережил многие битвы и походы. Забирая вправо от татарского дозора, наметил себе обойти холм, на склоне которого они стояли, и зайти им со спины.

Иллар и Непыйвода, увидев, как один из дозорных, вместо того чтобы подать им сигнал, направил к ним свою лошадь, сразу поняли, что дозор обнаружил что-то впереди, приказав остальным оставаться на месте, двинулись к дозорным.

– Что там, Иван?

– Татарский дозор впереди, атаман, никак его не обойти.

– Сколько до него?

– Далеко – от того горба не меньше пяти перелетов будет.

– А ну поедем, глянем, что да как, да и покумекаем, что делать будем.

– Ну, показывай, Сулим, где ты басурман увидел.

– То не я, батьку, то джура твой, Богдан, их увидел. Вон там они, чуть ниже того горбика, видите два пятна? То они козьими шкурами укрылись.

– Так и не скажешь, что татары: ни на что не похоже.

– Да ты присмотрись, Иллар, вон же кони под ними видны, просто трава высокая прячет.

– А Богдан куда подевался – так запрятался, как татар увидел, что я его найти не могу?

– Так это, батьку, взял Богдан свой самострел, пошел скрытно дозор татарский бить, как побьет, сказал, знак подаст.

– Ты что, Сулим, белены объелся? Иван, вы куда мальца послали? Вас что, Бог ума лишил?

– Ты, Иллар, не горячись. Богдан – казак справный, сделает все, как надо. Вон, попробуй угляди его. Мы с Сулимом уже все глаза проглядели, аж зло берет. И знаем, что он по полю скрадывается, а углядеть не можем. Так что кличь казаков, Иллар, и строй их в лаву под горбом. Если заметят супостаты Богдана, так сразу по ним ударим, за тем горбом их лагерь. А удастся ему их упокоить – шагом пойдем, а там с того горба уже ударим: на ноги встать не успеют, как мы всех положим.

– Твоими устами, Иван, да мед пить. Только больно складно да ладно у тебя выходит, а черт, он подножки ставить горазд, смотри, как бы ты носом не запорол.

– Да чего теперь смотреть, Иллар, что сделано, назад не повернешь, давай готовь казаков к бою.

На противоположной стороне холма передо мной открылся вид на татарский лагерь. Шесть шатров стояли на соседнем холме примерно в пятистах шагах от меня, за ними в долине виднелся прибрежный лес. Место для лагеря было выбрано удачно, все подходы хорошо просматривались, слева и справа от холма паслись лошади, примерно поровну. Но если табун справа отошел от лагеря шагов на четыреста – пятьсот и при внезапной атаке оказался бы отрезанным от лагеря, то левый табун пасся прямо под холмом, и от него до татарского лагеря было не больше трехсот шагов. Трое табунщиков, расстояние до которых составляло шагов шестьсот, легко смогут при появлении противника загнать табун в лагерь, и татары, вскочив на коней, рассеются по степи. Даже если мне удастся без шума убрать дозор, этот табун не даст учинить полного разгрома.

Но пока у меня были другие заботы. Натянув тетиву арбалета, выбрал бронебойный болт, смазал его острие салом, уложил и зафиксировал его металлической пластиной, спусковую ручку – предохранителем. Затем тщательно смазал салом острие метательного копья. Выйдя на вершину холма и оказавшись сзади и чуть левее дозорных, я начал самую трудную часть сближения.

За звуки можно было не переживать: ветер посвистывал в траве, моих шагов услышать было невозможно. Но на таком расстоянии опытный воин слышит не только ушами – он чувствует твое напряжение, агрессию, желание нанести удар. Поэтому для успешного выполнения задачи мне нужно было полное слияние с этим полем. Колышась вместе с травой, двигаясь вместе с ветром, наполниться этим вечным ритмом степи, излучать беспредельность просторов, их вековой покой и неизменность. Какая-то удаленная часть моего сознания бесстрастно зафиксировала, что до ближайшего противника осталось не более десяти – двенадцати шагов. Уложив копье на землю и опустившись на правое колено, левая нога согнута, прижимаю арбалет к плечу, пальцем правой руки проворачиваю предохранительную планку, при этом медленно разворачиваюсь в направлении дальнего дозорного. На нем сверху надета накидка из козьих шкур, в которой прорезана дырка для головы, бока не зашиты. У мексиканских индейцев такая одежда, кажется, называется пончо. Видно, что под накидкой на нем кожаный панцирь, обитый металлическими пластинами. До него шагов двадцать пять – тридцать. Ловлю в прицел его левый бок, там, где его левая рука касается туловища, сантиметров на двадцать ниже плеча, и отсутствует металл.

Плавно нажимаю спусковую ручку. Время замедляется, события отпечатываются в сознании, как кадры слайд-фильма. Бросаю арбалет и, схватив правой рукой копье, с низкого старта бросаюсь в сторону второго дозорного, мой маскхалат взметается, как крылья, капюшон слетает с головы, и маскхалат подбитой птицей падает за моей спиной. Мечу копье в тот момент, когда его голова поворачивается в сторону товарища, которого выгнул предсмертной дугой болт, пронзивший его сердце. Лечу вслед за своим копьем, правой рукой выхватывая узкий кинжал.

Копье бьет в середину спины, чуть ниже лопаток, слышен звук металлического удара, копье входит неглубоко и вываливается, скорее всего, даже не пробив панциря, но сильный удар в позвоночник на какое-то мгновение ошеломляет противника и не дает развернуться. Он бьет ногами в бока своего коня, пытаясь уйти от меня, чтоб выиграть мгновение, которого ему не хватает, его правая рука обнажает саблю, но уже поздно. Моя левая рука хватается за край козьей шкуры, тело взлетает и оказывается за его спиной, а правая, еще в прыжке, втыкает кинжал в его правый глаз. Кинжал с противным хлюпающим звуком входит в глаз, пробивает затылок и упирается в стенку шлема. На мою правую руку брызжет что-то теплое и тягучее, как студень. Мертвый татарин заваливается влево, падая с коня, его загнутые вверх носки сапог застревают в стременах, и правая нога с размаху больно бьет меня в печень. Сползаю с крупа лошади, схватив ее за узду, делаю петлю, душась истерическим смехом, затягиваю ее на руке убитого: теперь лошадь далеко не убежит. Качаясь от крупной дрожи, что бьет мое тело, и истерического смеха, которого не могу унять, падаю на колени и исступленно тру правую руку о траву, пытаясь стереть все следы, а в голове заезженной пластинкой крутится мысль: «Пока живой был, ничего не смог, а как помер – дал ногой по печени». Понимая, что это последствия слоновой дозы адреналина, которую организм впрыснул в те две короткие секунды спринта, начинаю интенсивно приседать и подпрыгивать. Где-то через минуту меня начинает отпускать, и, еле волоча ноги от навалившейся усталости, бреду ко второму коню, за которым волочится его мертвый хозяин, также застряв своими загнутыми носками сапог в стремени. Привязываю лошадь за узду к ее мертвому хозяину и с ужасом понимаю, что мне нужно собраться и идти к тем трем пастухам и их табуну, иначе все пойдет коту под хвост. И выдвигаться нужно немедля: ждать казаков – только время терять. Шагом им езды минут пятнадцать, пока осмотрятся, пока выстроятся, за это время уже можно подобраться на нужную дистанцию.

Надев маскхалат, зарядив арбалет и подобрав свое копье, одолжил у убитых саблю и две стрелы. Выйдя на вершину холма, воткнул в землю саблю, а рядом положил две стрелы. Одну направил на табун и наткнул на нее отрезанную полоску от маскхалата, другую направил на шатер, в котором держали пленниц, и надел веночек, который сплел из нескольких стеблей, похожих на цветки. Взглянув на виднеющийся отряд, выезжающий из-за холма, привычно согнулся в поясе и в коленях и вновь окунулся в такой уже надоевший ритм осеннего ветра.

Казаки, выстроенные за вершиной холма в линию глубиной в три коня, именуемую «лавой», откровенно скучали, а оба атамана вместе с Сулимом и Иваном, присев перед вершиной холма в густую траву, напряженно вглядывались в сторону татарского дозора.

– Долго он добирается – заблудился, что ли? Стоим тут в открытом поле – не ровен час, татарский разъезд покажется. – Непыйводе это вынужденное бездействие давалось труднее.

– Так то ж тебе не на коне скакать: скрытно подобраться надо, – флегматично заметил Сулим.

– О, кажись, началось!

– Иван, что там деется, ты что видишь?

– Да сам не пойму, батьку, но, кажись, басурмане с коней попадали, а где Богдан – не разберу.

– Сулим, а ты что скажешь?

– Басурмане попадали, и Богдан вроде как упал.

– Неужто ранили?

– Да нет, вроде цел, теперь вон вроде вверх-вниз подскакивает.

– А чего он скачет, как козел?

– Так откуда я знаю, батьку? Может, знак нам подает?

– Так махните ему, чтобы не скакал зря. Казаки! Вперед шагом руш![11]11
  Шагом марш (смесь рус. и укр.).


[Закрыть] Ехать шагом и не шуметь.

Добравшись до места и оставив казаков за склоном, атаманы и дозорные быстро обнаружили татарскую саблю, воткнутую на вершине холма, а рядом с ней две стрелы.

– А что это за знаки, батьку, ты их понял? – недоуменно спросил Сулим, разглядывая обе стрелы.

– А чего ж не понять, коли все ясно, Сулим, – задумчиво ответил Иллар, разглядывая татарский лагерь. – Смотри, Сулим, на этой стреле кусок Богдановой халамыды, значит, он пошел в ту сторону, к татарскому табуну, а на этой – веночек, значит, в том шатре бабы, полонянки сидят… – Иван с любопытством разглядывал лагерь, радуясь предстоящей схватке.

– Неужто он собрался табунщиков побить?

– Сучий хлопец, живым останется – или награжу, или нагаек всыплю, сам пока не знаю. Десятники! Живо все ко мне! Георгий, – Иллар повернулся к Непыйводе. – Твоя будет правая сторона, десяток посылаешь на правый табун, два десятка на лагерь. Прямо лучше не ходи – тут склон крутой, лошади разбег потеряют, басурманы с холма начнут стрелами сечь. Зайди с правой стороны, там склон пологий, а мы слева – так их на пики с двух сторон и наколем. Иван, отбери себе пять человек, тех, кто в добром доспехе и с лука на скаку добре бьет, вы поскачете прямо на склон, к тому шатру, где баб держат, постарайтесь охрану стрелами посечь, чтобы не вырезала полон. Остап, – обратился Иллар к Нагныдубу, – выдели пятерку казаков Сулиму – пусть идут с ним на левых табунщиков, а если Богдан без них справится, пусть едут вокруг холма в сторону леса. Если кто из татар туда побежит, пусть коней стрелами бьют, а татар на аркан, простого ратника на поле оставляют, а богатый да знатный шкурой своей дорожит. Сулим, как только Богдан чудить начнет, сразу знак нам давай, а сам с пятеркой к Богдану. Десятники, казакам скажите, тех, кто богато одет, пусть стараются на аркан взять: за мертвых откуп не дают. Все, с Богом, казаки, готовьтесь к бою!

Табунщики стояли по трем сторонам, не давая табуну расползтись по степи, и втроем они бы легко погнали табун в лагерь. Подбираясь к ним, мне приходилось двигаться так, чтоб конь и спина ближайшего ко мне татарина закрывали меня от всадника, находившегося с противоположной стороны табуна. При этом мне приходилось двигаться в боковом поле зрения третьего табунщика, находящегося слева от меня. К счастью, все их внимание было сосредоточено на лошадях, которых они окриками и щелчками нагаек заворачивали обратно в табун. Когда до ближайшего противника оставалось еще тридцать шагов, мне пришлось решать, как быть дальше, поскольку начинался участок, где кони либо выпасли, либо стоптали траву, и мое движение уже не могло быть столь незаметным, как раньше. Но поскольку придумать вариант, как с этой позиции обезвредить хотя бы двоих табунщиков, мне не удалось, пришлось двигаться дальше, пытаясь повторить позицию, с которой удалось снять дозор. Мне посчастливилось продвинуться вперед еще шагов на десять – двенадцать, когда левый табунщик повернул голову в мою сторону. Он еще сам не понимал, что его заинтересовало на этом поросшем травой поле, но ждать дальше смысла не было. Он сидел на коне, развернутый ко мне правым боком, расстояние сорок – сорок пять шагов, кожаный панцирь с нашитыми металлическими пластинами. Прицелившись в незакрытый металлическими пластинами бок, туда, где находится печень, отправляю в полет стрелу и, срываясь с места с копьем в руке, успеваю отметить, что попал хорошо. Татарина согнуло вперед, руки прижаты к животу, любое движение вызывает адскую боль, он пытается крикнуть, это тоже очень больно, все смотрят на него, никто пока ничего не понял, и мне удается с расстояния десяти метров метнуть копье и, выхватив кинжал, броситься на противника. На этом мое везение кончилось. В последний момент он то ли почувствовал, то ли понял, откуда опасность, и нагнулся вперед. Копье, срикошетив о пластину, унеслось вперед. Татарин, выхватив саблю, пытался развернуть коня вправо, чтобы быть ко мне правым боком и защищаться саблей, но мне удалось, перебросив кинжал в левую руку и используя преимущество в скорости, зайти сзади слева и пропороть незащищенное левое бедро. После этого мое единственное спасение было – броситься в табун и прикрыться лошадьми, потому что третий загонщик уже умудрился вытащить лук, и едва я успел пригнуться за лошадью, как над моей головой просвистела его стрела. Мне приходилось непрерывно двигаться среди табуна, меняя направление движения, проныривать под лошадьми, поскольку оба табунщика, вместо того чтобы гнать лошадей в лагерь, устроили на меня настоящую охоту. Наконец то ли до них дошло, что они теряют драгоценное время, то ли они просто увидели, как с противоположного холма на них молча надвигается казацкая лава, и они, бросив меня, развернули коней по направлению к лагерю, пытаясь криками и щелканьем плетей прихватить с собой всех коней, находящихся поблизости. Поскольку большую часть табуна во время нашей непродолжительной игры в догонялки мы успели разогнать в противоположном направлении, собирать было особенно нечего, да и времени не было, поэтому, прихватив с собой пятерку ближайших к ним коней, они галопом понеслись в лагерь.