Текст книги "Шанс? Параллельный переход"

Раздавшийся рядом голос заставил вздрогнуть, осознать себя уже одетым и продолжающим тупо пялиться на палку с саблей.

– Что, не знаешь, как саблю достать, парубок? – Несмотря на веселый тон, глаза атамана рассматривали меня холодно и задумчиво. Приблизительно так смотрят на ядовитую змею, решая – то ли прибить, то ли обойти и не трогать.

– Да нет, атаман, не знаю, что с ней делать, – честно ответил и, наклонившись вперед, переместил Х-образную фигуру так, чтобы острый конец сабли уперся в столб ограды. Стал двумя ногами на две стороны палки, пропустив лезвие между ног, взявшись двумя руками за рукоять, резко рванул на себя и вбок по ходу удара. Острие сабли уперлось в столб, не провернулось, не отрезало мне кусок пятки, а сабля оказалась у меня в руке. Иллар, внимательно смотревший на все это, неопределенно хмыкнул.

– Эй, казаки, отцепите ножны да несите сюда – Богданова теперь сабля, честно добыл. А ты хитрый парень, Богдан, ишь, как ловко саблю достал, я бы так не смог, да и палки свои из леса на круг тащил – за плечи заткнул, а не бросил. Я смотрю и думаю: дурнык дурныком, ему скоро жениться, а он палками играть вздумал. Говорил ты мне, Богдан, что кончился дурнык, а я не поверил. Каюсь, и тут твоя правда была, Богдан.

Он говорил негромко, так, чтобы никто не услышал, но иронии в его тоне не разобрал бы только глухой. Пока он говорил, взгляд его уже ощутимо замораживал воздух вокруг меня, а задумчивость переросла в твердую уверенность, что оставлять за спиной ядовитую змею опасно для жизни. Так часто бывает: когда начинаешь излагать словами то, что в голове бродит, сразу становится ясно, как быть и кого давить.

– А палки не простые ты, Богдан, взял, – продолжал он уже с издевкой. – Положи ножны, Демьян, да езжай с Сулимом к Насте – не знает, поди, сердешная, что уже вдова. – Коротко дав указание подошедшему с ножнами Демьяну, он замолчал. Одарив меня в ответ на дружескую улыбку ненавидящим взглядом, Демьян ушел, а Иллар продолжил: – Да, непростые палочки вышли у тебя, Богдан, сучки торчат необрубленные во все стороны – не с руки ведь сучковатые палки таскать, каждый обрубит, особенно если затачивает конец так наостро: топор тут – и сучок тут, каждый обрубит. Но не наш Богдан. А обруби Богдан сучок – не Оттара бы увезли, а тебя, Богдан. – Его глаза превратились в две ледяные иглы, прошивающие меня насквозь. – А теперь отвечай, Богдан, и Господь тебя упаси хоть слово мне соврать: как это так у тебя выходит, как у дьяка, по писаному?

Он смотрел на меня, как смотрит судья, давая осужденному последнее слово. Как ни занятно будет то, что он скажет, приговора это уже не изменит. Приговор приведут в исполнение не сейчас, не завтра, может и месяц пройти, пока все устаканится. Но потом как-то, где-то, кто-то… и нет человека – нет проблемы. Да и правильно все. Не может вождь ставить под угрозу тех, за кого он в ответе. Непросчитываемые риски должны быть ликвидированы. В моем ответном взгляде была только усталость.

– Илья Громовержец мне вчера явился, атаман, когда я забитый лежал… – Мои слова звучали ровно и отчужденно, единственным моим желанием было поскорее закончить этот разговор, как бы он для меня ни закончился. – Он сказал мне, что буду я воином за веру христианскую, и если тверд буду в вере своей, то помогать мне станет и словом, и делом. С тех пор иногда я сам не свой, атаман. Руки делают, а что, я сам не пойму, голова порожняя – а говорю, остановиться не могу. Вот так это у меня выходит, атаман, Господь мне свидетель. А саблю эту прими от меня в дар, атаман: не по руке она мне, может, придет время, ты меня другой одаришь.

С трудом закончив это излагать, с поклоном протянул атаману вложенную в ножны саблю. Его взгляд изменился. Он смотрел на меня не как на ядовитую змею, которую нужно раздавить, а как на ядовитую змею, которая дает дорогой яд, и ты не знаешь, задавить ее уже или попытаться с риском для жизни ее сначала подоить.

– Дорогой подарок, Богдан: не отдаришься, а в должниках ходить – стар уже, – продолжая рассматривать меня, задумчиво произнес он, не трогая сабли.

– Я от сердца дарю, атаман, а не для отдарков, пусть разит в твоих руках врагов веры христианской – прими, не обижай отказом.

– А знаешь ли ты, парубок Богдан, сколько стоит такая сабля? – раздумывая о чем-то, спросил Иллар.

– А зачем мне то знать, атаман, наши жизни в твоих руках – разве они не дороже? – Сабля была дорогой, это было понятно даже мне. Пусть булатный рисунок был мелким, сабля блестела, а не отливала синевой, как настоящая дамасская сталь, но булатный клинок дешевым не бывает.

– А это как кто счет ведет, Богдан, – у разных людей и счет разным бывает. – Иллар вдруг улыбнулся, и его глаза потеплели.

«Господи, неужели пронесло?» Безразличие и апатия сменились желанием выжить и жить.

– А теперь слушай меня, Богдан, один раз скажу, а ты – хочешь запомни, а хочешь забудь. Кто там твоим языком и руками крутит – черт ли, ангел ли, – то и мне, и другим все равно. Плохо я знаю Святое Писание, но главное для себя запомнил. Говорил Господь наш: «По плодам узнаете их, не может плохое дерево дать хороший плод, а хорошее дерево плохой». Может, и не совсем так, но в главном то же. Твои плоды, Богдан, каждый из нас ой как внимательно рассматривать будет, ничего не спрячешь. А как увидит кто хоть червоточину малую на плодах твоих, так и конец твой, Богдан. Чего другим не заметят, тебе не простят. И никто тебе не поможет, а я и пробовать не стану… Возьму я твой подарок, Богдан, хоть и боком мне то вылезти может. Напомнил ты мне меня молодого, только я дурнее был. Ту науку, что я годами и кровью добывал, ты за день выучил – как о пень головой двинул, так и умным стал. Чудны дела твои, Господи, где бы такой пень для каждой головы добыть… – Он взял саблю из моих рук, выдвинул лезвие, любуясь клинком, потом решительно задвинул. – Но грех будет такой подарок без ответа оставить.

Слушайте меня, казаки, а кого нет здесь, тому передайте, – громко начал говорить Иллар, развернувшись лицом к людям, стоящим кучками на площади и живо обсуждающим последние события. – Был у меня джурой[5]5
  Джура – друг, оруженосец (укр.).


[Закрыть] мой сын Давид, но вырос, настоящим казаком стал. Негоже быть атаману без джуры, потому хочу я взять к себе в джуры парубка Богдана. Показал нам Богдан, что он духом тверд и рука у него верна, но не то главное. А главное то, что вышел Богдан за Правду на смертный бой, не спрятался за чужие спины, не стал ждать, чтобы другие за него Правды искали. Вот что делает казака казаком. Все остальное – пустое. Потому смотрите, казаки, на новика, спрашивайте, что должно, а потом скажите – берем ли мы Богдана в наше товарищество.

– Какой веры ты, парубок Богдан? А ну перекрестись. – Первым задал вопрос немолодой, но по-юношески стройный, чем-то схожий с вороном казак. Он стоял рядом с возом, на который уже уложили мертвое тело.

– Православной веры я, казаки. – Моя рука привычными движениями описала широкий православный крест.

– А то ты, Сулим, его в церкви почитай каждое воскресенье не видел! Чего его спрашивать, все мы его знаем, не со стороны парубок пришел. Молод он, ну так в казаки не за года берут, а что биться может – то мы все увидели. Берем его в круг, батьку! – Казак, крикнувший это, был где-то в тех же годах, что и Сулим, но в остальном – его полной противоположностью. Рано поседевший чуб и усы делали его старше, хотя и он, и Сулим вряд ли были старше атамана. По ширине он был как два казака. Даже широкая одежда не могла скрыть невероятной силы, которой была наполнена его сущность. «Остап Нагныдуб – первый после атамана», – пронеслась в голове Богданова подсказка.

– Берем, берем, – недружно поддержала бо́льшая часть собравшихся казаков. Троица приятелей Оттара угрюмо промолчала.

– Он не из казаков, надо ему прозвище дать, – опять выступил казак Сулим.

– Смотри, какой тонкий, а высокий. Назовем его Тычка.

– А как он через год пузо отъест? Нет, давайте лучше назовем Довгый.

– Да какой он Довгый, ты ж Михаила Довгого знаешь – о то Довгий. А этот будет Тычка.

– Да он левак, казаки! Всегда помню: и батога левой носил, и ножа с левой в дерево метал. А сегодня с левой руки биться начал – назовем его Шульга, казаки.

– Шульга, Шульга – то добре, будет Шульгой, – дружно поддержала бо́льшая часть.

– Подойди ко мне, Богдан Шульга, – торжественно произнес атаман, хотя я стоял рядом с ним, зачем-то извлекая из ножен не очень длинный кривой кинжал с широким лезвием, отблескивающим хищной синевой. Делая шаг в сторону атамана и приблизившись к нему почти вплотную, судорожно пытался вспомнить, что же он должен мне отрезать.

– На колени, Богдан, склони голову…

Не успели мои колени коснуться земли, как атаман, схватив одной рукой за чуб и зафиксировав мою голову, стал кинжалом ловко брить ее, оставляя волосы только на макушке. В конце он ловко, одним движением острого кинжала оттяпал весь мой чуб с макушки, оставив стоять на коленях с прической, похожей на «полубокс».

– Молодой ты еще, казак Богдан, не положен тебе длинный чуб. Пусть от сего дня, Богдан, растет твой чуб, но скорей его пусть растет твоя казацкая слава. И пусть всегда слава твоя, Богдан, будет больше твоего чуба. А теперь – в седло, казак! – Атаман указал на коня, которого уже подвел и держал за узды Давид.

Вскочив на ноги и бросившись к коню в невероятном прыжке, не касаясь стремени, очутился я в седле. Конь, услышав чужака, взвился на дыбы, но мои ноги уже были в стременах, а руки на узде, с земли коня придерживал Давид, и конь опустился на четыре, недовольно храпя и мотая головой.

– Так же крепко держи в узде свою судьбу, казак, и пусть долго носит она тебя, не выбрасывая из седла. Пополнилось наше товарищество новым казаком.

– Слава! Слава! – довольно дружно откликнулись казаки.

– Жить станет казак Богдан Шульга с сего дня в моем доме, ибо джура – то тень атамана и понадобиться может и днем, и ночью. В походе положена будет ему пока половинная доля добычи. Семья его с сего дня от тягла свободна, но обязана по возможности справить Богдану коня, оружие и снабжать припасом на дорогу в поход. Ну а пока я сам ему со своего припаса помогу – не бежать же ему за моим конем. Иди, Богдан, собирайся, чтобы до вечера был у меня.

– Спаси Бог тебя, батьку, за твою ласку, вас спаси Бог, казаки, за доверие великое, что в свой круг принимаете. Богом клянусь, что оправдаю доверие ваше, не пожалею живота своего за веру православную, за славу казацкую, – склонился я перед собравшимися в низком поклоне.

Едва успел подумать, что все хорошо, что хорошо кончается, как Богдан утопил сознание таким потоком щенячьей радости и чистого восторга, что, казалось, ступи шаг – и взлетим мы с ним над селом в синее небо. Не в силах удержать сознание под контролем, почувствовал, как тело, подпрыгнув, побежало в сторону дома. Не успел Богдан попрыгать и десяти метров, как увидел стоящих тесной группой отца с братом и всех своих родственников, тут же напуганно притих и, оставив меня разбираться с возможными проблемами, нырнул в глубину. «Классный ты пацан, Богдан, как радоваться, так ты тут как тут, а как разбираться – так, извините, без меня». Откуда-то изнутри пришло радостное подтверждение, которое можно было понять так: «А то, ты старше – ты и разбирайся». Кроме отца с братом там стояли Оксана со своим женихом Степаном, светловолосым крепким парнем лет восемнадцати, и его отцом, рано постаревшим, спокойным мужиком лет пятидесяти. «Дядька Опанас», – подсказала память Богдана. Все смотрели на меня, и у каждого в глазах было что-то свое. Если Оксана смотрела на меня с откровенным страхом, то в глазах Степана непонимание было перемешано с завистью. Дядька Опанас глядел с одобрением, а вот взгляды брата и отца понять было трудно – уж больно много всего намешано там было: злость, растерянность, удивление, лишь тепла или гордости за меня найти не удалось, как ни искал.

– Пойдемте в хату, мне нужно вам сказать что-то важное, – не дав им открыть рта и не давая выплеснуть эмоции, которые мне не особенно нравились, попытался разбудить их любопытство.

– Пошли, – коротко бросил отец, развернулся и пошел по улице по направлению к нашему дому.

Все развернулись и направились следом за ним, мне удалось пристроиться в конце колонны и, постепенно отставая, увеличивать дистанцию. Так мы и шли: отец, не оглядываясь, широким шагом двигался к дому, все пытались держать его темп, и расстояние между нами увеличивалось, несмотря на то что Тарас все время оглядывался и тоном, характерным для руководителей среднего звена, все время выкрикивал что-то типа:

– Богдан, поторопись, Богдан, не отставай, что ты плентаешься, как корова!

Радостно ему поддакивая и надеясь, что на этом его претензии на роль командира закончатся, упорно держал дистанцию, пытаясь понять отношение отца и брата ко мне. От Богдана никакой помощи не было. В его ощущениях отца и брата доминировали страх и настороженность. Наконец мы дошли до дома, где нас встретила встревоженная мать. Оксана вместе с Тарасом и Степаном наперебой пытались рассказать матери, что случилось, а она смотрела на меня. Наконец она не выдержала:

– Помолчите все. Богдан, расскажи ты, что там стряслось.

– Может, зайдем в дом, там сподручнее будет говорить, – предложил, раздумывая, как совместить все в один рассказ.

– Ой, что ж я на пороге стою – совсем голову потеряла, заходите в дом! – Мать бросилась открывать двери. Все расселись по лавкам, выжидающе глядя на меня.

– Рассказал я про то батьке-атаману, и вам сейчас расскажу, но больше про то знать никому не надо, – начал торжественное вступление, прекрасно понимая, что завтра об этом будет долго судачить вся деревня. – Когда были мы вчера с Оксаной в лесу, были там наш Оттар с казаками Загулею, Ахметом и Товстым из села атамана Непыйводы. Возвращались они с разбоя, где воровали девок да татарам в неволю продавали. Там стали добычу делить, а Ахмета на варту[6]6
  Варта – стража, караул (укр.).


[Закрыть] поставили. Увидел нас Ахмет – начал к нам скрадываться, хотел Оксану умыкнуть. Как заметил я его, кричать начал, а он в меня стрелы метать, бежал я к Оксане, да запнулся и забился. Когда лежал без памяти, явился мне святой Илья Громовержец и сказал, что быть мне воином за веру православную, помогать мне он будет советом и делом. А как вызвал сегодня атаман Оттара в круг ответ держать, лгал все Оттар, греха своего не признавал. Вызвал тогда я его на поединок – и убил. Атаман меня джурой на службу взял, казаки в свой круг приняли, больше вы тягла платить не будете. Собери мне, мать, одежды какой – велел атаман к нему переехать, чтобы под рукой был. Завтра поедем к Непыйводе: остальных к ответу призовем. Спасибо тебе, отец, и тебе, мать, за хлеб, за соль, за труды ваши, что растили меня, учили уму-разуму. Покидаю сегодня родительский дом – благословите меня на службу казацкую, – поклонился родителям в пояс.

Мать первой подбежала, ее глаза горели счастьем и гордостью.

– Пусть Бог хранит тебя, Богдан, пусть обойдут тебя стороной беды и невзгоды, услышал Бог мои молитвы, знала я всегда, что будешь ты достойным сыном своего отца. Благословляю тебя на службу тяжкую… – Мать перекрестила меня, обняла и долго не отпускала, ее губы вновь и вновь, как молитву, взволнованно повторяли те слова. Потом отпустила, взглянула еще раз, расцеловала и ушла собирать мои вещи. Ушли дядька Опанас и Степан с Оксаной, пожелав мне доброй службы, ушел в кузню Тарас, пожелавший того же, добавив при этом, что дуракам везет. Наконец встал и подошел ко мне отец:

– Служи с Богом, сын. – Он перекрестил меня и молча ушел.

Богдан отозвался на столь теплое прощание волной боли и обиды. Решив отложить выяснение отношений до лучших времен, расцеловав на прощание маленькую Марийку и пообещав, что буду заходить к ней каждый день, взял у матери узелок с вещами и вышел во двор. Нашел свою рогатину, которая так и лежала в возе, как ее туда положили, заткнул палки за пояс, повесил на рогатину узелок, поклонился матери, стоявшей на пороге, и двинулся вверх по улице в сторону церкви.

Когда я проходил мимо дома дядьки Опанаса, из сарая, где у него была мастерская, выскочил Степан и окликнул меня. Он стоял и не знал, как начать разговор.

– Слушай, Степан, – решил я помочь ему, тем более что было кое-что нужно, – а у вас столярный клей есть?

– Чего? А шо с ним делают?

– Ну как, греют, потом два куска дерева мажут, прижимают, и они как одно станут.

– Так то рыбья смола. А как ты чудно назвал – где так называют?

– Да в том селе, откуда мы приехали. Ляхи так говорят. А есть она у вас?

– Да как же без нее?! Отец только на огонь поставил – сейчас поспеет. А тебе зачем?

– Сейчас увидишь. А ты чего хотел, Степан?

– Я завтра с вами поеду, Богдан. Я жених ее, это и мое дело. Каким я мужем буду, если жену свою защитить не могу? – набравшись решительности, заявил он.

– Какое оружие у вас есть?

– Да есть оружие разное. Отец за работу часто оружие брал. Копье, рогатина есть, сабля старая, даже лук татарский со стрелами.

– А щит есть?

– И щит есть круглый, татарский.

– А биться чем умеешь?

– Да всем пробовал, смотрел на казацкие игрища и сам так выделывал. Лозу с коня саблей рубил, полено на веревке раскачивал и с коня копьем разил. С лука пробовал стрелы пускать. На тридцать шагов никогда не промахиваюсь…

А ведь он мечтает стать казаком. Смотрел ведь с завистью, когда атаман меня джурой взял. То, что он уже умеет, он должен был годами учить. Уезжать за село, чтобы никто не видел, и до мозолей пахать. А куражу не хватает. Другой бы и половины не умел, а пошел бы к атаману, да не надо к атаману – к любому казаку, и уже давно бы в казацком круге был. Любой казак может привести новика и сказать: вот вам, товарищество, новый казак, прошу любить и жаловать. Так оно еще от шатерников[7]7
  Шатерники – кочевники (укр.).


[Закрыть] ведется, если верить легендам.

– Я поговорю с Илларом, Степан. Ты сам знаешь, Иллар – добрый атаман, он должен понять. Потом тебя найду и все передам. А лучше пойдем сейчас со мной – скажешь ему, как мне сказал. А я добавлю: вместе не так страшно, в гурте и батьку добре бить. Только веди вначале к дядьке Опанасу. Нужно мне мою палку поправить.

Мы вошли в сарай, где была мастерская и в воздухе стоял густой запах рыбьего столярного клея. Пахло хорошо, то есть стоял такой хороший гнусный запах, аж дух забивало, – точь-в-точь как у моего старого приятеля, любителя луков и арбалетов. Казалось бы, что за штука – сварить такой клей. Его варили испокон веков. В состав входит то, что остается от чистки рыбы, – чешуя, хвост, плавники, голова и промытые внутренности. И когда это все долго варить, то получится столярный клей. У любого получится. И клеить им можно будет. Например, поломанную табуретку. Можно попробовать приклеить таким клеем роговую пластину к плечу лука. Но как начнете из него стрелять, постреляете не больше двух-трех недель, а потом рог от дерева отойдет. А если приклеить Аркашкиным клеем и выдержать не в жаре, не в холоде, не в сыром и не в сухом месте месяца три, то держать будет десятилетиями. Потому что Аркадий не варил – он колдовал над клеем, сколько выдержать мог. Минимум пятеро-шестеро суток варил, спал стоя, постоянно помешивая, и по капельке, когда надо, воду добавляя. Когда чувствовал, что все, сейчас упадет и не встанет, закутывал чугунок с клеем в старое одеяло и уходил спать на сутки. Через сутки приходил и смотрел, что у него вышло. И бывало, что не тот получался у него клей. Как он это определял – по цвету, по вязкости, по запаху, – он сам не знал: чувствую, говорит, не будет держать этот клей, и все. Та же история с дамасской сталью. Все знают, как ее делать, но никто сделать не может. Пока это все вертелось в моей голове, дядька Опанас ловко замазал зарубку от сабли рыбьей смолой, крепко примотал сверху веревкой и велел до завтра не разматывать.

Когда мы подошли к Илларову подворью, уже начинало смеркаться. С виду оно ничем не отличалось от хозяйства родителей, только размеры всех строений были значительно больше. Во дворе было людно. Спеша успеть до темноты, Давид носил, а его младший брат, парнишка лет девяти-десяти, складывал уже нарубленные дрова. Иллар рубил лозу подаренной саблей. В толстом полене было выдолблено длинное узкое отверстие. В него он вставлял сухую ивовую палку на два-три пальца толщиной и рубил с оттягом, под углом, сверху вниз. Сабля легко, как по маслу, рассекала сухую древесину, и лоза практически вертикально соскальзывала с обрубка на землю. Мы вошли во двор, и атаман, заметив, бросил саблю в ножны и направился к нам.

– Славную саблю ты мне подарил, Богдан. – Его глаза горели восторгом – как у мальчишки, получившего долгожданную игрушку. – Много сабель побывало в моей руке, но такой еще не было. Чудо, а не сабля. Да, хлопцы, ко всему может быть спокойно сердце казака, не тронет его ни серебро, ни злато, спокойно может глядеть казак и на девку красную, и на ту старуху, что с косой к нему идет. Но не встречал я, хлопцы, казака, который спокойно смотрел бы на добрый клинок и доброго коня. – Поприветствовав нас такой речью, атаман нетерпеливо взглянул на нас, всем своим видом демонстрируя горячее желание вернуться к исследованиям выдающихся возможностей новой сабли.

Видя, что мои толчки не выводят Степана из ступора, начал сам потихоньку:

– Батька, хочет просить тебя Степан о деле, для него важном.

– Говори, Степан, чего хочешь, не немой ты вроде. – Иллар воткнул в него свой пронзительный взгляд.

Степан, мучительно краснея, повторил свою проникновенную речь.

– Батьку, у него все оружие есть, копье, сабля, лук со стрелами, и лозу он рубит точно как ты, – быстро выпалил я скороговоркой, пока меня не заткнули. И как в воду глядел.

– Помолчи, Богдан, не будь каждой дырке затычкой, – недовольно взглянул на меня Иллар. – Иди в дом, тебе покажут, где расположиться. Георгий, проводи Богдана. – Прислонив пока свои палки и рогатину к тыну, снял узелок с вещами, направился к входным дверям, где меня уже поджидал младший сын Иллара.

Подымаясь по ступенькам крыльца, сам пытался затылком понять, что происходит за моей спиной.

– Давид, пойди принеси свою старую саблю, – раздался голос атамана, и облегченный вздох непроизвольно вырвался у меня из груди.

Решение было принято, и решение было положительным, а пока есть возможность, атаман будет присматриваться к возможному кандидату на вступление в казачий круг.

В доме меня встретили две женщины, а точнее – жена Иллара, очень красивая черноволосая женщина лет сорока, и его дочь, девчонка лет тринадцати-четырнадцати, похожая на свою мать в юности.

«Мария», – восторженно запел Богдан, оглушая целым букетом эмоций, от которых забилось сердце и покраснели щеки. Георгий обратился к удивленно смотрящим на меня женщинам:

– Это новый джура отца, Богдан, отец велел его разместить. – Выпалив это, малец моментально испарился.

– Дай Бог тебе здоровья, хозяйка, и тебе, красна девица, пусть беды и злыдни обходят ваш дом стороной… – В попытках обуздать эмоции Богдана ничего умнее мне в голову не пришло.

– Так вот ты какой, Богдан? Иллар нам рассказал о тебе и о твоем поединке. Проходи, садись. Звать меня Тамара, а это моя дочь Мария, ну да ты ее знаешь – вместе стадо сельское не раз пасли. Вещи свои сложи сюда, на лавку, здесь и спать будешь. Как повечеряем, так тебе тут постелим.

Положив свой узелок и выскакивая под любопытными взглядами в сени, едва не столкнулся с входящим Давидом. Выбежав во двор, стал сбоку наблюдать, как Степан мечет копье, которое вынес из сарая Иллар. Затем Степану вручили саблю, и он срубил несколько лоз.

– Поедешь завтра с нами, Степан, – вынес приговор атаман, – кое-что ты умеешь, но главное – ты умеешь прятаться. Это ж надо было тому учиться – из лука стрелять, копьем бить, лозу рубить, – и так скрытно ты это делал, Степан, что никто и не знал и мне не сказал, что учится парубок Степан на казака. Так что поедешь завтра с нами. А захочешь казаком стать, так не скрывай – приди и скажи. А мы подумаем, как тебе в этом деле помочь. А то ты скрытный такой, Степан, что век пройдет, а никто не догадается, что Степан казаком быть хотел. А теперь беги домой, готовь на завтра оружие, припас на один день. Завтра, как светать начнет, от церкви выступаем, путь не близкий.

Обрадованный Степан поспешил домой собираться в дорогу, а Иллар обратился ко мне:

– Это хорошо, что ты свои палки принес: завтра с утра разогреемся перед дорогой, а сейчас я тебе сабельки дам. К руке примеришь: подойдут – твои будут. – Иллар пошел в дом и вернулся с двумя короткими, чуть изогнутыми клинками явно восточной работы, которые заканчивались простыми новыми деревянными рукоятками. Навершием одного из клинков была вырезанная из дерева голова орла, рукоять второго венчала вырезанная из дерева голова тигра.

– А ну-ка возьми в руки да помаши, а потом скажешь – сможешь ими биться или нет. Два года назад добыл эти клинки, как на ляхов нас бояре волынские кликали, но продать не смог – не сошлись мы с киевскими оружейниками в цене. Рукояти на них знатные были – продал, мне из дерева похожие приделали, ножны тоже продал. А за клинки смешную цену давали, так я оставил – думал из двух одну добру саблю отковать этой зимой, как в Киев на ярмарку поедем.

Выполнив клинками основные блоки и атаки из арсенала далаван бастон, задумался. Клинки были тяжелее, чем те палки, с которыми я работал. И хотя слушались они меня хорошо и в руках лежали как влитые, той скорости движений, которую можно развить с палками, достичь не удавалось. Зато поражающие способности клинка и палки не сравнить. Было над чем подумать.

– Ну, что скажешь, Богдан? – Атаман, заинтересованно смотревший на мои упражнения, явно не понимал моих раздумий.

– Добрые сабли, атаман, ей-богу, добрые, и по длине в самый раз, и руки слушаются, но тяжеловаты немного – палками мне биться сподручней. – Мои рассуждения вызвали у всех, а с крыльца за нами с интересом наблюдали Давид с Георгием, дружный смех.

– Я так думаю, Богдан, надо тебе в лес сходить, найти тот пень, о который ты головой приложился, и еще раз повторить. Мало он из тебя дури выбил. Ты в самом деле возомнил, что это ты Оттара своими палками сразил? Дурная башка и ярость неуемная его сразили. Не полезь он на тебя, как бык на телку, не знаю я, как бы все повернулось. И ты не знаешь, Богдан, иначе не раздразнивал бы его перед боем. Весь расчет у тебя на то был. А сохрани Оттар голову да выйди против твоих палок с нагайкой в руках – располосовал бы он тебя на куски за три вдоха, и не помогли бы тебе ни черти, ни ангелы, ни святой Илья…

От этих слов мои щеки загорелись багровым цветом, аж на дворе виднее стало. Крыть было нечем, это было очевидно. Моя легкомысленность после этих слов предстала настолько зримой и рельефной, что хотелось сквозь землю провалиться. Вспомнилось, как просчитывал свои действия, если противник будет с кинжалом или саблей во второй руке. А подумать, что он возьмет длинный кол или нагайку и забьет меня, как мамонта, ума не хватило.

– Спаси Бог тебя, атаман, что мне дурость мою показал, – слово даю, что не опозорю этих клинков. – Склонив голову, стоял перед ним, не зная, что делать дальше.

– Да не горюй ты так, ишь, раскраснелся, чисто девка, которую первый раз ухватили за одно место. В твои годы дурным быть позора нет, это мне уже такое не к лицу. А пока время есть, сбегай к деду Матвею – пусть тебе на твой халат на спину пару хлястиков кожаных приделает: клинки носить. Скажешь, я велел, а потом уже ножны делать будем. Поспеши, скоро вечерять пора. И помаши еще саблями, приноровись, а то другому дай две сабли в руки – не успеешь моргнуть, как он себе отрубит чего. Палки свои и рогатину в сарай, в угол занеси, там у нас копья стоят – увидишь.

Когда я вернулся от деда Матвея, во дворе уже было пусто. Повесив в сенях свой татарский ватный халат с двумя клинками на спине, вошел в кухню, где при свете лучины уже все сидели за столом и ждали меня. Показав мне мое место за столом, все дружно встали и, прочитав «Отче наш», уселись ужинать пшеничной кашей, в которой иногда попадались кусочки мяса. После ужина, забрав с собой лучину, все перебрались спать в соседнюю с кухней и единственную в доме комнату, оставив меня спать на лавке. Такой длинный день наконец закончился.