Текст книги "Помни о белой вороне (Записки Шерлока Холмса)"

Но в этот момент черная дверца приоткрылась, и Иван Иванович услышал, как кто-то произнес:

– Оставьте его, товарищи.

И хотя слова эти были произнесены негромко, гражданин в зеленой шляпе отпустил один рукав, милиционер другой, водитель попятился, и тут Иван Иванович увидел своего спасителя. Прошли годы, десятилетия, но могли пройти века, эпохи и эры, и все равно Иван Иванович сразу же безошибочно угадал бы этого человека в любом месте, в любой день и час. Его школьный друг, с которым с первого до последнего класса они делили парту, постаревший, похудевший, наверняка неузнаваемо изменившийся для всех, но только не для Ивана Ивановича, его Гарик окликал от черной «Волги»:

– Ваня!

– Гарик! – закричал Иван Иванович, и оба с разбега бросились в объятия друг друга, причем Гарик пребольно ударил Ивана Ивановича лысиной в подбородок, а Иван Иванович тоже пребольно отдавил Гарику стопу и укрепился на ней.

Милиционер, оценив неожиданную встречу двух старых друзей, козырнул и вернулся на пост. А гражданин в вельветовой шляпе подобрал с мостовой кепку Ивана Ивановича, заботливо почистил ее рукавом и поднес владельцу.

– Спасибо вам, товарищ, – растроганно поблагодарил Гарик гражданина.

– Благодарность лучше письменно, – мягко и загадочно ответил гражданин и, отойдя на тротуар, стал озабоченно прогуливаться вокруг фонарного столба.

Гарик, не разжимая объятий, повлек Ивана Ивановича к машине, которая уже съехала на проезжую часть. Водитель, цветя улыбками, ловко распахнул дверцу, и старые друзья, не расцепляясь, упали в зашторенный мягкий салон.

– Домой, – велел Гарик водителю.

«Волга» плавно взяла с места, милиционер бешеным взмахом жезла очистил перед ней перекресток, и Гарик, слегка навалившись в повороте на Ивана Ивановича, выдохнул:

– Ванька, давно не виделись!

– Давно не виделись, – эхом отозвался Иван Иванович.

И хотя между жесткой скамейкой школьной парты и мягким упругим диваном в зашторенном салоне теперь пролегла целая река безвозвратно протекших лет, Иван Иванович сразу же преодолел этот водный рубеж и тут же почувствовал, что у них с Гариком опять установились ничем не подмоченные школьные отношения.

И как в школьные годы, Ивану Ивановичу было привычно повторять эхом Гариковы слова, потому что – не будем греха таить – Ваня Распятии окончил школу на Гариковых подсказках. Справедливости ради надо сказать, что Гарик, в свой черед, не мог обойтись без помощи Вани, когда ему, сначала председателю совета пионерской дружины, а потом и комсомольскому вожаку школы надо было составить отчетный доклад на конференции или написать передовую в школьную стенгазету. Ваня нередко делал по две ошибки в одном слове, но перо его было бойко и поднимало авторитет друга. Постепенно Гарик научился писать сам, но всегда показывал написанное Ване, Ваня обычно улучшал, вполне вознагражденный признательностью соседа по парте.

Война их разлучила.

Иван Распятии прямо, как принято говорить, со школьной скамьи ушел добровольцем на фронт. Гарик тоже рвался на фронт, но какие-то серьезные неполадки со здоровьем оставили его в тылу. Переписки им наладить не удалось.

После демобилизации Иван Иванович явился на традиционный школьный вечер. От старой их учительницы Нины Васильевны Скоропостижной Распятии узнал, что Гарик жив-здоров, был в эвакуации, но давно вернулся в Москву, имеет какое-то отношение к центральной прессе, а работает… и пошли названия учреждений из одних согласных букв.

«Теперь вряд ли увидимся», – подумал тогда Иван Иванович. И вот на тебе – встреча!

Пока Иван Иванович предавался воспоминаниям, глядя в толстые стекла Гариковых очков, неожиданное путешествие на мягком диване окончилось. Водитель открыл дверцу, и, любовно направляемый школьным другом, Иван Иванович поднялся по гранитным ступенькам к высоким дверям подъезда. Одной рукой придерживая Распятина за талию, Гарик другой толкнул стеклянную дверь подъезда, затянутую точно такими же занавесками, как в салоне автомобиля.

Иван Иванович очутился в просторном вестибюле, застеленном зеленым ковром. Прямо напротив дверей уходила ввысь решетка лифтовой клети, а сбоку от нее, около полированной тумбочки, в углу, подставив раскрытую книгу под свет настольной лампы под зеленым абажуром, сидел широкоплечий молодой человек, увлеченный чтением.

– Знакомься, это наш Сережа, – сказал Гарик.

Молодой человек вскочил, уронив книгу с колен, и заулыбался навстречу вошедшим. Лицо у него было румяное, девичье.

– Как экзамены? – спросил Гарик.

– Два уже сдал. Вот – к третьему готовлюсь. – Сережа нагнулся и поспешно поднял книгу.

– Как сдал? – не отставал Гарик.

– Отлично. – Сережа пунцово зарделся.

– Молодец! – И, сверкнув стеклами очков, пояснил: – Сережа – будущий искусствовед.

– Ну зачем вы так, Гарантий Осипович, – деликатно возразил Сережа, перехватив книгу под мышку.

– Ничего, привыкай.

Заходя в лифт, Иван Иванович успел прочесть на обложке книги слово «Устав», но что это был за устав, скрывалось под бицепсом молодого человека, и Распятии сам домыслил, что, скорее всего, это был устав Академии художеств.

Бесшумно поднимаясь все выше и выше в просторный кабинет с чистыми лакированными панелями, Иван Иванович думал о том, что совершенно забыл полное имя Гарика – Гарантий, и теперь вспоминал, сколько обид претерпел Гарик от своих школьных товарищей, которых это редкое имя почему-то смешило. И то, что он забыл полное имя своего давнего друга, вернуло Ивана Ивановича с многоэтажной высоты на землю, к реальной действительности. А действительность была такова: забывчивость Ивана Ивановича не только безраздельно властвовала в настоящем, но роковым образом заползала в прошлое и уж, безусловно, ничего хорошего не предвещала в будущем.

Ужасающая картина клинического идиотизма возникла в потрясенном воображении Ивана Ивановича, и он потом никак не мог внятно описать Настасье Филипповне, что представляла собой квартира Гарантия Осиповича, какие занавески на окнах, какая мебель стояла, какого рисунка были обои, и совершенно не обратил внимания на плитку в ванной комнате, хотя дважды ходил туда остужать горячую голову под краном. Но кран тоже не запомнился.

Иван Иванович помнил, что, когда они вступили в квартиру, перед ними возникло плоское лицо с суровыми глазами, и только по белому крахмальному фартуку можно было предположить, что лицо это женского пола.

– Ужином накормите нас, Груня? – заискивающе, как показалось Ивану Ивановичу, поинтересовался у нее хозяин.

– Так точно, – ответила Груня и, повернувшись налево кругом, удалилась в глубину квартиры.

Что именно подавалось на ужин и какого вкуса были кушанья, Иван Иванович тоже не запомнил.

Все свои убывающие силы Распятии сосредоточил на рассказе о происшедшей с ним трагедии. Гарантий Осипович слушал, не прерывая. Стекла его очков светились уютным желтоватым светом, время от времени он поднимал руку и в раздумье проводил ладонью по влажно блестевшей лысине.

– Судьба послала мне тебя, Гарик, – закончил свою исповедь Иван Иванович. – Ты меня знаешь как никто… Годы ничего не изменили… Да, ничего не изменили, – с силой повторил Иван Иванович, – я это сразу почувствовал. Вся моя надежда теперь на тебя. Твой ум, опыт…

– Ах, Ваня, Ваня… – Гарантий Осипович вытер твердые губы салфеткой, отклонился на спинку стула. Уютный желтый огонек в очках погас. Лицо ушло в тень. – Ваня, вспомнить можешь только ты. Ты один. Но я попробую тебе помочь, подсказать. Подумай. Ответь мне, на что ты сам надеешься? Подумай, ведь ты искренний человек.

– На коммунизм, – с полувопросительной интонацией предположил Иван Иванович.

– Коммунизм и так будет. Это научно доказано. Тут твои надежды ни при чем.

– На мир…

– На мир не надеются, за него борются. Еще на что?

– На Бога? – Иван Иванович хотел пошутить, но вышло неловко и горько.

– На бога надейся, а сам не плошай, – тоже пошутил Гарантий Осипович. И продолжал серьезно: – Сценарий твой называется «Надежда». Ты же на что-то должен надеяться, вот ты, русский человек, Иван да еще Иванович, мужчина не первой молодости…

– Беспартийный…

– Ну, беспартийный… писатель, член Общества кинолюбов. Ты член Общества?

Иван Иванович кивнул.

– Может быть, надеешься, что к тебе придет слава? Всесоюзная, всемирная…

– Какая там слава, Гарик, смешно.

– А может быть… Как это… помнишь? «И, может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной». А? – Гарантий Осипович заметно оживился.

– Любовь? – Иван Иванович задумался. – Я жену люблю, – сказал он, почему-то тяжело вздохнул и смутился.

– Что же тут смущаться, чудак-человек? – Гарантий Осипович хохотнул. – Это прекрасно! Но жена есть жена…

– Надеялся я повидать Венецию, – слегка повеселев, сказал Иван Иванович, – город на воде, жемчужину Адриатического моря…

– Но не о Венеции же ты писал?

– Я? Писал? – переспросил Иван Иванович. – Нет… Черта ли мне в этой Венеции? – И Иван Иванович вдруг заплакал.

Домой к себе Иван Иванович приехал на черной «Волге», которую Гарантий Осипович специально вызвал для друга по телефону

Случай четырнадцатый

Ночь укрыла город цветным лоскутным одеялом, и достался Ивану Ивановичу чужой лоскуток.

Ему приснилось, что он – Пустомясов.

– Как же так, – боясь служебной ответственности, спросил себя во сне Иван Иванович, – ведь я же сценарист…

– Ничего, – ответил новый, пустомясовский облик Ивана Ивановича, – творческий приварок к должностной зарплате не помешает.

– Но ведь это же использование служебного положения! – в сонном ужасе догадался прежний Иван Иванович.

– Дурак, – хохотнул Пустомясов-Распятин, – все так делают. Под псевдонимом укроешься.

– Какой такой еще псевдоним? – изнемогал во сне Иван Иванович.

– Опять дурак… Я нам псевдоним придумал: Малаховец. Чем плохо? Будешь за меня писать, дружить будем. А если что – ты ничего не помнишь… Ведь ты Иван Непомнящий…

– Гадина ты, – ответил Иван Иванович, какой-то частицей сознания понимая, что это сон и что другого случая смело высказаться о Пустомясове не представится. – Думаешь, друзей не выбирают?

Сделал над собой нечеловеческое усилие, вылез из пустомясовской оболочки и проснулся. Полежал, обливаясь холодным потом, таращась в темноту. Потом разбудил Настасью Филипповну, притронувшись холодными, как у покойника, пальцами к ее крутому горячему плечу и поколыхав его.

– Что тебе, Ваня? – спросила Настасья Филипповна, превозмогая сон и пытаясь угадать выражение лица мужа в полной темноте.

– Настя, скажи мне честно, на что ты надеешься?

– На что я надеюсь? – Иван Иванович услышал, как она зевнула. Потом кровать заскрипела, Настасья Филипповна улеглась поудобнее и, засыпая, ответила: – На тебя я надеюсь, Ваня… На что же мне еще надеяться?

Случай пятнадцатый, пока последний

«Но он не сделался поэтом, не умер, не сошел с ума», – когда-то сказал о своем герое Александр Сергеевич Пушкин.

Иван Иванович тоже не сделался поэтом, не умер, но с ума сошел.

Ненормальное его состояние выражалось, например, в том, что Иван Иванович упорно утверждал, будто никакой он не сценарист Распятии, а широкий зритель.

При этом некрасиво приседал, расставив колени, выпячивая живот, оттопыривал локти и, ухватив себя за уши, старался изо всех сил растянуть свою бедную больную голову вширь. Слава богу, мука эта продлилась недолго. Вмешался Эмиль Захарович Фамиозов, который умеет крепить дружбу не только с отдельными людьми, но, если надо, с целыми народами, о чем они даже не подозревают. Так что за оздоровление кинодраматурга И.И. Распятина, члена Общества кинолюбов, дружно взялись такие светила современной науки, которые уже давно забыли, как лечить людей, и почивали на лаврах, а тут пришлось потрудиться.

И оздоровили Ивана Ивановича так крепко, что он уже ни о какой «Надежде» в кавычках и вспоминать не хочет, а еще, находясь в своей отдельной палате, принялся писать новый сценарий взамен забытого, и тоже на очень важную и нужную, как он утверждает, тему. Так что Филимон Ужов, которого, кстати, тоже вылечили, теперь Ивану Ивановичу открыто завидует общепринятой белой завистью.

И вот еще что: желтый портфель с чернильным пятном около застежки нашелся. Не подвел вежливый молодой человек из одиннадцатой комнаты того отделения милиции, куда Иван Иванович обратился в начале всей этой истории. Уж каким образом молодой человек портфель нашел – это его служебная тайна. Нам с вами, любознательные читатели, это знать необязательно.

Только никакой рукописи в портфеле не обнаружилось.

В портфеле был комплект чистых простыней из прачечной. Очень хорошо отутюженных и даже слегка накрахмаленных.

И все.

Нет, не все!

Вы, может быть, спросите, куда это с первой же страницы названивал из автоматной будки наш герой? Ведь не названивай он, еще не известно, как бы все обернулось. Интересуетесь правильно. Я тоже спрашивал об этом Ивана Ивановича. А он отвечает – забыл.