Текст книги "Грозные волны моря Сулавеси. Третья книга о Серой Мышке"

– Интересно, сколько еще охраны набежит, как только на пол упадет последний из этой шестерки? – пальцы Асуки, сильнее стиснувшие веер побелели и стали цветом почти такими же, как неестественно белое бесстрастное женское лицо, – разве что они зайдут со мной сюда. Надеюсь, в женском туалете нет камер?

Процессия как раз проходила мимо двух дверей, рисунки на которых недвусмысленно показывали на то, что скрывается за ними. И Асуке вдруг показалось, что черный силуэт женской фигурки на одной из дверей угрожающе дернулся, словно попытался сорваться с белоснежно пластика и прыгнуть на незваную гостью. Скорее всего это было отголоском того нервного давления, которое все-таки росло в японке несмотря на всю ее внешнюю невозмутимость. Она еще и оглянулась назад, словно надеясь найти поддержку в людях, которых только что в собственных мыслях видела корчащимися на идеально чистом полу в предсмертных муках. Пол, кстати, в этих недавних грезах уже был не светлым и чистым, блестевшим ровным слоем мастики, а ярко красным, в потеках еще живой крови.

Она наткнулась на чуть ироничный взгляд начальника охраны, явно связанный с этой дверью. Американец словно вопрошал глазами:

– Что, девочка, пописать захотелось? Придется потерпеть…

Процессия остановилась перед деревянными двухстворчатыми дверьми такой толщины, что сквозь них не было слышно ни слова из доклада старшего из охранников, скользнувшего в них быстрым движением опытного рукопашника, ни команд его хозяев. Наконец одна из створок распахнулась – уже для Асуки. Она шагнула в огромный зал, посреди которого стоял стол с дюжиной стульев, семь из которых были заняты людьми. Мужчины были разных возрастов, телосложений, характеров. Но всех их, как почувствовала Асука, объединяло ощущение собственной значимости – той ее ипостаси, когда уже не важно, сколько денег у тебя на банковском счете. Потому что можно позволить себе все, невзирая на лица и обстоятельства. Два бесстрастных взгляда – женщины и видеокамеры – зафиксировали и просторный зал, и лица всех семерых американцев, и остановились на единственном отставленном, но сейчас незанятом стуле.

– Наверное для меня, – решила Асука, и сделала шаг вперед.

На плечо тут же навалилась немыслимая тяжесть – это пальцы начальника охраны сдавили ее определенным образом. Японка знала этот прием, когда вся половина тела мгновенно становится ватной, не годной к сопротивлению; сама могла использовать его не хуже этого молодчика. Здесь же, в комнате переговоров, никак не ожидала нападения сзади. Тем более, что любые действия с американской стороны могли нанести только вред – им самим.

– Что вам нужно, милочка? – звучным голосом, словно с трибуны Конгресса, задал вопрос мужчина, в котором Асука узнала хозяина поместья, одного из семерки, – говорите побыстрее и выметайтесь. Здесь собрались деловые люди, и на красоток, прячущих изъяны своего лица за белой штукатуркой, нам напевать.

Та половина Асуки, что могла еще ощущать окружающий мир в полном объеме, напряглась, заставляя быстрее прийти в норму и вторую, сейчас ватно-расслабленную. И обе половины заполнил гнев. Ведь это не ее сейчас оскорблял американец, а весь клан Тамагути. Губы сами вытолкнули наружу единственное слово, в котором вместилось все – и этот гнев, и скрытое пока чувство злорадства, и ожидание вида этих лиц напротив, растерянных и смертельно испуганных. В этом слове даже уместилась целая вереница нулей, означавшая искупительную сумму – пятьдесят миллиардов долларов.

– Сокайя, – словно выплюнула в освещенный невидимыми светильниками воздух подземного обиталища японка.

И в следующее мгновение убедилась, что это слово, несомненно знакомое каждому из сидящих за круглым столом, вызвало совсем неожиданный эффект. Теперь атмосфера вокруг стола, достойного размерами и фундаментальностью Камелота, стала заполняться недоумением, раздраженностью, а потом… совсем уж непонятным весельем. Которое и выплеснул наружу самый старший из семерки, в котором Асука опознала мудрого биржевика и торговца драгоценностями в планетарном масштабе Соломона.

– А вам не кажется, коллеги, что нас всех здесь, включая эту девочку и тех, кто ее прислал, поимели в особо извращенной форме?

Его смех, к изумлению японки, был вполне искренним, словно это самое «поимели», да еще в «особо изощренной форме», ему очень понравилось. Этот человек был очень стар. Асука почувствовала, что мыслями Соломон больше частью уже там, за гранью. И он, быть может, не имел ничего против одного из последних в своей жизни приключений. Иное дело японка – она была молода, в последнее время полна радужных перспектив, пусть с большими оговорками в душе; а главное – она уже начинала рисовать картину своего отчета перед Кином. Отчета, который будет подтверждать видеокамера. Поэтому ответила она вполне бесстрастно, добавив в слова лишь каплю высокомерия и обещания страшной участи этих недоумков:

– Если вас, господа, поимели, это ваша забота. Поздравлять и сочувствовать не буду. Я здесь по делу, по единственному делу. Номера счетов, на которые нужно перевести деньги, у вас имеются. Я хочу увидеть, как вы проведете эту операцию.

– Видишь ли, милочка, – это опять вступил в разговор Соломон, – во всем цивилизованном мире не принято платить по счетам дважды. Даже если это счет, выставленный шантажистами. Один раз мы сегодня заплатили. И получили гарантии, что катаклизм ни в Йеллоустоуне, и нигде еще не повторится.

– Такую гарантию мог дать только один человек, – чуть взволнованней, чем следовало, вскричала Асука, имея в виду главу клана Тамагуси.

– От такого человека мы ее и получили, – усмехнулся старый еврей.

Японка поняла, что Соломон говорит сейчас совсем о другом человеке, и – главное – что он вполне верит полученным гарантиям. На мгновение в глазах Асуки потемнело; земля, а точнее паркет под ногами дрогнул, но выражение ее лица не изменилось. Она выразила всем телом – не поклонилась, а именно выразило намерение попрощаться, как приличествовало благородной даме.

– Больше такого намерения эти скоты не заслуживают, – отстраненно подумала Асука, поворачиваясь к двери и заставляя начальника охраны поспешно шагнуть в сторону одним лишь жутким оскалом помертвевшего лица, – теперь вся мощь клана должна обрушиться на того человека, что заставил потерять Тамагути лицо… и деньги. Лишь бы мне не отказали в праве участвовать в охоте.

О том, что встречу с главой клана Асука могла не пережить, посланница грозного Кина не думала. Обратный путь по коридору показался намного длиннее. Расположение небольшой колонны не изменилось; Асука теперь ни разу не повернулась – может, чтобы опять не наткнуться на насмешливый взгляд старшего охранника, и еще одну язвительную фразу. А предыдущая, кстати, имела под собой основание. Еще не дойдя до двери белого цвета с такой безобидной сейчас стилизованной женской фигуркой, она почувствовало острое желание войти сюда. Дверь между тем распахнулась сама – медленно и приглашающе – как раз, когда Асука замелила шаг, проходя мимо.

В глубине светлого помещения стояла женщина, японка, улыбавшаяся ей чуть снисходительно. И посланница клана сразу поняла, кто это. Кто еще мог вот так беззаботно ждать ее в наряде японской гейши, с кукольном личиком, сейчас обладавшим всей мимикой европейского человека? Потому что – с опозданием поняла Асука – никакая это была не японка. Стоило только бросить взгляд на ее нос, напомнивший настоящей японке что-то знакомое и отвратительное, и на спокойные серые глаза. А она, эта женщина, еще и сделала приглашающий жест вместе с чуть различимым словом; ее, посланницы, именем. Нет – это было два слова. Николаич-сан как-то под настроение объяснил Асуке, что означает ее имя на русском языке, если оторвать от него первую букву, и произнести оставшееся со всей возможной иронией. Японка тогда так и не поняла, почему назвать собеседницу собакой женского рода является таким страшным оскорблением. А вот сейчас поняла очень хорошо. Потому и шагнула вперед, в открытую дверь – словно именно за тем, над чем подтрунивал старший из охранников. А уже внутри, захлопнув за собой легкую дверь с негромким стуком, взвилась в воздух, чтобы обрушиться на наглую незнакомку, размазать ее по гладкому кафелю.

Одеяние благородной японки, на вид такое неуклюжее, вполне позволяло совершить такой стремительный полет. Были даже специальные упражнения для подобной, и еще более тесной одежки. Асука ими владела в полной степени, так что приземлилась после красивого, а главное, мощного прыжка именно там, где и хотела. Только вот незнакомки там уже не было.

Ее движения опытная японская рукопашница даже не заметила. Зато почувствовала ее присутствие сразу после того, как в недоумении уставилась на гладкую плитку, которой была облицована стена коридорчика. Какая-то сила через мгновение подхватила ее и направила энергию прыжка, которую сама Асука еще не успела погасить, в круговом вращении и вверх – так, что остановилась она уже пришпиленной к той самой стенке. Но если жук, или бабочка, наколотая на булавку какое-то время еще могли шевелить крыльями в тщетной попытке удрать, то японка, прижатая к кафелю рукой, заменившей незнакомке булавку, шевелить конечностями не могла. Хотя и пыталась, уставившись с ненавистью в спокойное, совсем не напряженное женское лицо. Сама Асука – доведись ей вот так, одной левой держать на весу соперницу равного веса – вряд ли смогла бы размеренно, с видимой ленцой выговорить страшные по смыслу слова:

– Передашь своему шефу – Кин его зовут, если не ошибаюсь – что дело Йеллоустоуна закрыто. И вообще все дела, связанные с русским, пора прекращать.

– А.., – едва прохрипела японка, не в силах вытолкнуть из ставшего отвратительно сухим и шершавым горла еще хоть один звук.

Но соперница поняла ее.

– А если не прекратит, хочешь ты спросить? – и тут же ответила, не дожидаясь кивка; может потому, что такого движения ее безжалостная рука не позволила, – тогда в Японии не останется «драконов». Совсем.

Ее лицо вдруг стало меняться, приобретая знакомые очертания, в которых Асука уже раньше опознала длинный нос. К ужасу посланницы клана перед ней оказалась совсем не женщина, а Генрих, палач Тамагути. Вот теперь в ее душе не осталось места ничему кроме панического ужаса. Чуть заметное движение ладони этого страшного человека, перекрывшее последний доступ крови к сосудам головного мозга японка восприняла как дар богов. Она провалилась в черную пропасть забытья, а потом, совсем недвижной тушкой, на чистый кафель туалетной комнаты.

Впрочем нет – это была своеобразная прихожая, в которой зеркал было больше, чем плитки. Наталья, так и не согнав с лица ехидную ухмылку Генриха, потащила японку дальше, в туалет, невольно радуясь тому обстоятельству, что Асуке не так уж сильно было нужно сюда. Подмоченная репутация посланницы клана Мышку не сильно волновала, а вот подмоченное белье, которое она собиралась надеть на себя…

Японка заняла место на сверкавшем белизной унитазе, в закрытой кабинке. Даже подполковник Крупина не могла сказать, что произойдет раньше – очнется японка сама, или ее обнаружат уборщики. Главное – она расположила полураздетую женщину максимально удобно – так, что ничего ее здоровью не грозило; кроме головной боли и стыда, которым несомненно мнительная, заполненная предрассудками японка переполнится в первые же минуты, как очнется.

– В конце концов, – проворчал «Генрих» в последний раз, – должна же она передать мое послание Кину.

В последний – потому что в ту самую прихожку, к беспощадным в своей беспристрастности зеркалам вышла уже Асука. Чуть более бледная, чем прежде, она развернула наполовину боевой веер японских женщин и прикрыла им нижнюю половину лица. Такой она и оказалась под прицелом уже видеокамер, которыми был напичкан коридор и шести пар глаз американских охранников. Впереди нее теперь (как и перед настоящей Асукой, поняла Наталья) шли два здоровяка; еще четверо, один из которых несколько раз весело хмыкнул, но так и не решился вытолкнуть из себя какую-то язвительную фразу, «охраняли» тылы.

– А ведь действительно охраняют, – чуть усмехнулась под веером Мышка, – от моих собственных охранников.

Пятеро японцев во главе с хорошо знакомым ей толстячком Монтаро стояли, выстроившись шеренгой вдоль обочины асфальтированной дороги. Стояли спиной к асфальту, а значит и к новой группе людей, приблизившейся к двум черным внедорожникам. К одному из них – тому, что стоял с открытой дверцей заднего ряда сидений – и подвела ее охрана. А начальник даже руку подал, чтобы помочь невысокой японке забраться на порог «Шевроле». Наталья справилась сама, ловко подоткнув кимоно и заскочив внутрь одним движением. Но глазами все-таки поблагодарила американца – не за эту неудачную попытку, а за то, что он позволил ей оказаться в полутьме салона так, что проводить ее восшествие в автомобиль «соотечественники» могли лишь стрижеными затылками. Третьего глаза никого у них не было – это Наталья выяснила еще в поместье Кина, в облике «Генриха».

Только теперь, после того, как тяжелая дверца захлопнулась под рукой галантного охранника, приглушенно прозвучала команда и в затонированное почти дочерна стекло Крупина увидела, как японцы медленно опустили руки и так же неспешно, явно выполняя очередную команду и дрожа внутри от скрываемой ярости, побрели к автомобилям. Четверо скрылись в заднем; вперед, к Мышке, пошел Монтаро и еще один – водитель, как догадалась Наталья. Они заняли места впереди и автомобиль сразу же взревел мотором, прыгнув вперед так, словно его тоже переполняла ярость.

Минут пять в салоне царила тишина (если не считать натужного рева мотора, конечно); затем Монтаро медленно повернулся к Крупиной.

– Ты не Асука! – внезапно выкрикнул он.

Еще быстрее слов дернулась вперед его мощная рука. Увы – вместо горла незнакомки она встретила воздух, нагретый кондиционером. А навстречу этому яростному рывку метнулась другая ладошка, совсем не сравнивая с его толстенной и удивительно сильной ладонью. Женская ладошка очень органично легла на широкий лоб японца, остановив его движения. Водителю, который краешком глаза следил за этим молниеносным мельтешением в полутьме, показалось, что под черепной коробкой Монтаро что громко плеснулось – словно мозги доверенного лица Кина готовы были вырваться наружу. Продолжить аналогию водитель не успел, точнее не посмел. Потому что в его шею уперлись кружева веера. Он знал, какой смертельной игрушкой сейчас угрожала ему незнакомка, так удачно (для себя, конечно) подменившая посланницу клана.

– Не дергайся и останешься жив, – проскрипела, вернее проскрипел незнакомец на дурном японском языке голосом, заставившим японца покрыться холодным липким потом везде, где только было можно.

– Это конец, – подумал несчастный, – это ужасный и самый настоящий конец. Боги, за что я прогневил вас?!

– На дорогу смотри, – вернул его из заоблачных высот на землю, а точнее на водительское место «Генрих»; теперь уже вполне дружелюбно, – довезешь меня до места и я отпущу тебя.

– До какого места? – дрожащим голосом спросил водитель, невольно притормаживая.

– Вот откуда взял, туда и верни, – рука, такая маленькая для палача, убрала от его шей острые кружева и резко дернула тушу, которая начала сползать в сторону соседнего сидения, – а Монтаро жив, и еще проживет столько, сколько ему отмерили боги…

Асуку, как оказалось, посадили в этот автомобиль в подземном этаже огромного отеля. «Шевроле Тахо» занял свое место в длинном ряду автомобилей, а водитель «заснул» с неожиданной улыбкой. Теперь уже он завалился на соседнее кресло, прямо на бритый затылок Монтаро. Но этого движения Наталья останавливать не стало – не было необходимости.

– Никакой опасность для дорожного движения ты теперь не представляешь, парень, – сообщила водителю Мышка.

Она вылезла из салона неторопливо, как и полагалось знатной японке. Второй «Шевроле» припарковался совсем недалеко – через две машины от первого. Этого времени, пока не такой опытный, а может наоборот – слишком опытный – водитель заруливал на стояночное место, Серой Мышке хватило, чтобы занять нужную позицию. Охранники – а они расположились по двое впереди и сзади – не успели удивиться тому, что госпожа Асука сама встречает их. Впрочем, до открывания дверей она не снизошла. Зато метнулась в первую же открывшуюся ловко, словно мышка. Большая и смертельно опасная мышь, которая не оставляет после себя живых врагов.

Этих людей, простых охранников, подполковник Крупина врагами не считала. Потому сон, в который она погрузила четверых крупных, опытных бойцов несколькими молниеносными ударами, должен был пойти им только на пользу.

– В конце концов, – вспомнила она про Монтару, который и должен был принять на себя весь гнев клана, – у них есть начальник. Пусть он и отвечает. А пока… У меня есть не меньше часа, чтобы посмотреть, как живет в этом отеле посланница великого клана Тамагуси. Проверить, не протекает ли ванна… Ну и гардеробчик примерить – вдруг что-то подойдет бедной женщине, которую лишили дома.

Глава 14. Канун Нового, 2001 года. Поместье клана
Кин. Последний дракон Тамагуси

Сэндзо Мурасамо – так звали великого мастера, изготовившего клинки для клана. Эти клинки служили Тамагути сотни лет, но выглядели так, словно их только вчера главе клана с поклоном передал сам мастер. Передал со словами, что сам он с этой парой, с катаной и вакидзаси, справиться не сможет. Очень буйными и своенравными получились мечи; как и сам мастер, кстати. Но если Мурасамо черную энергию, которым наделили его боги, вливал в клинки, в острую сталь, то мечам, напротив, нужна была подпитка. И единственное, что могло их напитать полностью, была кровь живого человека.

С тех пор прошло почти восемь столетий, но наказ мастера в клане не забыли. Теперь эти слова хранил внутри себя Кин, нынешний глава Тамагути. Не только хранил, но и неуклонно им следовал. Это прекрасно совпало с его обучением кэндзюцу, где настоящий мастер должен был научиться не сдерживать себя, когда холодная сталь готова была погрузиться в теплую плоть. Кин давно превзошел своих учителей; может как раз благодаря тому холодному огню, который всегда горел в его груди и который выжигал даже малейшие капли жалости к врагам. Так что фамильная пара мечей, дайсе, регулярно получала свою порцию живой крови, а сам Кин ни с чем не сравнимое чувство безграничной власти над людьми.

Тот небольшой отрезок времени, когда ему, потомку вершителей судеб страны пришлось отсидеть в самой обычной тюремной камере, он за оскорбление, которое ничем не смывается, не посчитал. Тем более, что отпустили его со всеми причитающимися его титулу и положению извинениями; церемониальными поклонами и заверениями в глубочайшем уважении со стороны всех благородных фамилий страны Восходящего солнца, включая императорскую.

Но вот сейчас Кин чувствовал себя обгаженным с головы до ног. И холодный огонек в груди бушевал жарко и нестерпимо; пока только для самого Кина. Но по его лицу этого прочесть было невозможно. Разве что скулы были чуть более каменными, чем обычно, да во взгляде совсем не осталось ничего теплого. Этот взгляд остановился на коленопреклоненной Асуке – так продолжали звать ее подданную, хотя родители дали ей имя Раи, что означало истина. Продолжали в угоду русскому мастеру; по той лишь незначительной причине, что сама Асука сообщила, как нравится это имя Виктору Будылину. Теперь же в своих мыслях Кин вернулся к изначальному имени женщины, которой предопределил великую участь. Истина – вот что было нужно прежде всего от нее. Истина, которой она щедро делилась, но которая не могла заменить всеведение и ответить на несколько очень важных вопросов. И главный из них – кто тот человек, что низринул Кина с пьедестала, на который он сам себя водрузил? Не таким уж и могучим оказался клан Тамагуси; не таким прозорливым его глава.

Но гнев его обрушиться на склоненную голову никак не мог. Потому что подошло время Кину думать о будущем, о наследнике. И он подумал, хорошо подумал. И выбрал мать для своего наследника – вот эту самую женщину. Она уже носила будущего наследника под сердцем, хотя еще и не знала об этом. Всякие предрассудки – вроде нечистой связи с русским, а может и с кем еще, Кин отринул. В тот день, точнее ночь, когда она вошла в его спальню. Именно поэтому он поставил ее так высоко – выше всех остальных в клане. И об этом Асука, нет – Раи, еще не знала. Церемонию, освященная веками, еще предстояло провести. Но не раньше, чем клан смоет с себя пятно позора. Смоет живой горячей кровью. Чьей?!

Глава клана опять вернулся к неизвестному, или неизвестной. Генрихом этот человек никак быть не мог. Штатного палача клана обнаружили в своих апартаментах через пять минут после звонка Асуки. Она позвонила из подземного бункера, того самого, где обнаружила себя в унизительно-постыдной позе, в туалетной кабинке. Хозяин бункера в положение посрамленной посланницы вошел; обеспечил ее и связью, и чашкой горячего чая, на который она не обратила никакого внимания.

Кин сам явился, чтобы посмотреть на Генриха, который мирно лежал на своем ложе, полностью одетый и со скрещенными на груди руками. За спиной главы старался не дышать специалист по вот таким делам. Он дождался разрешающего кивка Кина и доложил виноватым голосом, что не берется указать точную дату смерти и причину, по которой этот британец покинул мир. Кин круто развернулся тогда и вышел из комнаты, велев не тратить времени зря и сжечь тело, как уничтожают скотину, несущую в себе смертельно опасную заразу…

Не смог ответить на вопрос о неведомом противнике и Монтаро, который сейчас возвышался громадой за Асукой; тоже коленопреклоненный. На его лбу отчетливо виднелось белое пятно – знак, который оставил противник.

– Или противница, – подумал Кин, хотя в это предположение сам верил очень слабо.

Он знал силу Монтаро, тот огромный путь, который проделал внешне неуклюжий японец по боевому пути будо. Не будь в груди самого Кина холодного огня, которым, как верил он сам, поделились с предками драконы, неизвестно еще, чем бы закончился поединок двух бойцов – главы клана и Монтаро. Остановить этого мастера бугей одним ударом… Кин даже не мог назвать сейчас воина, способного сотворить подобное. Включая и его самого. Эту склоненную голову он тоже сечь не предполагал. Потому что определил Монтаро новое призвание; жизненный путь.

– Отныне и до конца своей жизни этот воин будет стоять за спиной моего сына.

В том, что родится именно сын, Кин не сомневался…

Еще через неделю клан постиг еще один удар. Главва Тамагуси не забыл, как жестоко высмеяли американцы его представительницу, а значит, и его самого. Сокрушительный удар должен был настичь этих выскочек, которым деньги застили все; которые решили, что банковский счет может заменить честь, достоинство и… длинную вереницу предков, которые тому же приказывали Кину: «Отомсти!».

Увы, месть эта откладывалась, и должна была свершиться без участия русского мастера. Николаич-сан выздоровел, начал ходить, и даже запросился в лабораторию. Наконец врачи позволили ему покинуть палату. И этому русскому, которому клан и так уже оказал неслыханные почести, Кин выразил свою милость еще раз. Он сам пришел в мастерские, где практически никогда не появлялся. А потом первым прочел в глазах русского изумление, перешедшее в отчаяние, а затем глухую тоску.

Николаич приник в какой-то болванке, самому обычному куску железа, в котором глава не смог определить что-то понятное и полезное. Он застыл на долгие минуты; быть может не оторвался бы от куска металла на часы, если бы рядом не кашлянул в нетерпении Кин. Мастер повернулся к нему со слезами на глазах и словами, почему-то на японском языке:

– Не слышу, – прошептал он, прижав свою железяку к груди, – совсем не слышу. Такое чувство, что он умер (пальцы Николаича на железяке побелели, словно показывая, что это именно металл лишился живой энергии). Или умер я…

– Ты, умер, ты, – мрачно подумал Кин, первым из собравшихся здесь понявший, что талант русского мастера исчез навсегда, – точнее родился – новым членом клана Дракона. А драконы, как известно, со сталью не дружат. И что теперь с тобой делать?

Будь Николаич обычным мастером, вопрос бы не стоял. Древние мечи давно не пробовали крови, и Кин не сомневался, что русская кровь придется им по нраву. Только как быть с тем обстоятельством, что в жилах Виктора Будылина текла кровь дракона, привнесенная ритуальными иглами. Верил ли в это сам Кин? Неважно! Главное, что верило абсолютное большинство членов клана – от самых рядовых до верхушки. Потому было так велико их изумление, когда Кин фактически поставил этого русского вровень с собой; признал своим преемником. И действительно, древняя традиция гласила – дракон не может быть один. Всегда рядом должен быть второй, готовый встать на место погибшего главы.

Кин еще раз с плохо скрываемым раздражением оглядел Николаича. Тот ритуал, которым он надеялся навсегда прикрепить к себе русского, имел далеко идущие цели.

– Ну что ж, – решил он, – пусть все свершится раньше, чем было задумано…

Наталья в Японию не спешила.

– В конце концов, – подумала она с легкой усмешкой, – пусть и правительство Японии немного раскошелится.

Она имела в виду сейчас семью Николаича, которую по-прежнему скрывала в тайном убежище военная контрразведка. Вполне комфортном убежище – так заверил и майор Като, и вышедший наконец на работу полковник Кобаяси. Полковник жаждал встречи с ней, с лжеадмиралом Ямато, но самой Мышке это совсем не было нужно. И неинтересно. Гораздо интересней было наблюдать, как дрожат над маленьким Николаем Николаевичем сразу трое взрослых – отец с матерью и названная бабушка Инесса Яковлевна. Сама Наталья этот маленький комочек живой плоти даже в руки брать боялась. Хотя и любила его как собственного ребенка. И в доказательство своей любви учудила шутку, от которой Николай с Лидкой сначала оторопели, потом нервно рассмеялись; немного повозмущались и наконец смирились. Мальчуган, сын этнического узбека (или таджика, туркмена – далее по списку) и русской, чьи предки неизвестно до какого колена жили в древнем селе Осипово, был записан в документах как гражданин Израиля.

– Это ж ему и в израильской армии послужить придется? – только и сказал Емельянов – старший.

– Придется, – кивнула с хитрой улыбкой Мышка, – если он к этому времени гражданство не сменит.

Все эти дни, заполненные бесконечными, такими приятыми хлопотами, подполковника Крупину исправно снабжали сведениями о том, что творится вокруг поместья клана Тамагути. Внутрь она советовала не соваться, да полковник Кобаяси и сам понимал, что эта твердыня ему не по зубам. Потому что небольшое, в масштабах целой страны, поместье охраняли не только полторы сотни великолепно обученных бойцов, но и гораздо более могучая сила – древние традиции, на чем, собственно и держался весь уклад японского общества. Самой же Мышке на эти традиции было… не то, чтобы наплевать. Просто прирожденный боец, каким она была, привыкла любую противостоящую силу использовать в собственную пользу. Будь то физический поединок, где исход решали не только размеры кулаков и длина мечей, или духовный, даже мистический, где как раз вот такие традиции и можно было обратить против тех, кто им следует.

Известие из Японии пришло в канун Нового года. В Израиле уже отгуляли (если это можно было так назвать) хануку; Наталья даже на каком-то приеме, куда была приглашена как известная благотворительница и почтенная налогоплательщица Ирина Рувимчик, столкнулась лицом к лицу с Соломоном. То есть это престарелый миллиардер, окинувший благосклонным взглядом соблазнительную фигурку правоверной иудейки, решил, что это счастливый случай подарил ему возможность полюбоваться точеным профилем и какой-то неземной легкостью, с которой незнакомка проплыла мимо бывшего записного ловеласа. Он тут же вспомнил ту, что своим неожиданным появлением на американском ранчо вдохнула свежую струю в его жизнь.

– Давно я так не любовался молоденькими девушками, – вздохнул он.

А «девушка», которой в день их первой встречи исполнилось ровно сорок лет, кокетливо улыбнулась и исчезла из поля зрения и жизни Соломона. Мышка едва удержалась от озорной фразы, произнесенной с непередаваемым одесским говорком, типа:

– Как поживаете, Соломон? Спинка не болит?

Все эти милые прелести «мирной» жизни отошли на второй план, когда из Токио пришел неопределенный сигнал:

– Кажется, что-то начинается.

Ирина Рувимчмк помчалась в аэропорт. Но в Токио вылетела совсем другая женщина, имя которой не могло ничего сказать ни полковнику Кобаяси, ни главе клана Тамагути, и никому в мире. Эта женщина тоже исчезла, уже в токийском аэропорту, а к древнему храму – не тому, внутрь которого через смрадное отверстие когда-то заглядывала Серая Мышка, а не менее древнему, посвященному дочерям бога с хитрым, почти славянским именем, поехал уже неприметный японец. Он и предстал перед почтенным наставником храма с самыми грозными рекомендациями, которые только могла предоставить военная контрразведка.

Канэхира – так звали настоятеля – на рекомендации особого внимания не обратил, но тщательно скрываемое нетерпение этого, точнее этой иностранки, искусно маскирующейся под местного жителя, отметил и оценил. Было что-то в этой женщине такое, что заставило глубокого старика изменить давно устоявшимся правилам и направиться с ней в святая святых – хранилище, сокровища которого любопытные могли ласкать лишь взглядами.

– Тебе бы, девочка, родиться парнем, да на полтысячи лет раньше. Тогда бы…

Он со сладким ужасом понял, что тогда история страны Восходящего солнца пошла бы совсем по другому пути. Потому что сотни лет назад непобедимый самурай мог вершить судьбу государства силой одних лишь мечей.

– А впрочем, – чуть не отшатнулся он, когда в руках этой чужестранки взметнулись кверху священные мечи, выкованные руками самого великого мастера Масамунэ, – может, те благословенные времена могут вернуться… хотя бы на короткий миг, когда ударом клинка можно победить вселенское зло.

У Канэхира почему-то не возникло сомнения, когда он согласно кивнул на просьбу, а скорее утверждение незнакомки:

– Это я заберу с собой.

Ему хватило нескольких мгновений, в течение которых это удивительная женщина кружилась на маленьком пятачке, буквально одетая в холодную сталь мечей, как в сплошную кольчугу древнего воина. Она и была под стать такому воину – и силой, и умением, и внутренней готовностью дойти до конца. Любого.