Текст книги "Заплаканная душа"

Василий Степанович Макеев
Заплаканная душа

© ГБУК «Издатель», 2012

© В. С. Макеев, 2012

© Волгоградское региональное отделение общественной организации «Союз писателей России», 2012

На своём месте

Я сказала Василию: «Эта твоя книжка – чисто моя заслуга!» – «Не понял! – ответил он. – Может, ты и стихи за меня написала?» Нет, стихов я не писала, но бережно складывала черновик к черновику в отдельную папку – по циклам, по сезонам, по тематике. Когда стихов набралось достаточно, стала подталкивать: «Собирай книжку!» – «Соберу, соберу…» – неопределенно отвечал он. Но время шло, а черновики оставались черновиками.

Впрочем, я всегда знала, что поэзия для него – писание, а всё остальное досадная морока.

Но у меня в запасе был ещё один аргумент: «А ты название придумал?» И стрела попала в цель: задумавшись над названием, он снова загорелся идеей сделать новую книжку. Из старого отобрали лишь толику, дабы сцементировать общую идею книги, названной весьма рисково – «Заплаканная душа».

Раздражаясь порой на «казачью лохматость» некоторых макеевских строк, я тем не менее не могла без слёз читать эту горькую, совершенно честную, очень живую рукопись.

Василий Макеев проступает здесь сквозь стихотворную вязь страниц печальными глазами, надорванной изму-ченностью, заплаканной душой.

Когда я начинаю это въяве осознавать, хоть знаю Василия лучше всех на свете, то готова остро защищать его от всяческих недоброжелателей, завистливых обидчиков, хладнокровных гонителей.

В реальной жизни он сам кому хочешь отповедует без оглядки, но в стихах…

Как же всё-таки беззащитны души настоящих поэтов! Лучшее, что есть в русской литературе – это, по моему тайному убеждению, поэзия. Она и спасение, и защита, и утешение в горе.

Она – правда нашей жизни, почему-то понимаемая народом, но жёстко отвергаемая властью. Речь, конечно, не о текстах в рифму, но о поэзии.

Макеев – человек на своём месте!

Кто его попрекнёт творческим куском хлеба, многими званиями, премиями, наградами, если душа платит и платит живыми слезами за редкие минуты света на этой земле?

Живи долго, мой родной, пиши в охотку, только не разбрасывай черновики по квартире.

Татьяна Брыксина

Палисадник

«Омою глаза ли сердечками…»

 
Омою глаза ли сердечками
Тонкой ноябрьской берёзы,
В траву закуржавленную
Лист иль слезу уроню,
Уже не запустят со зла
Моровые морозы
За пазуху добрую мне
Огневую свою пятерню!
 
 
Слыхать: потепленье…
И вышла на паперть погода,
И тучи висят неудойные
Вниз головой.
А что там в закутах,
В запасках у жизни народа —
Кому это знать?
И оплакивать разве впервой?
 
 
Я рад бы деньгой заручиться
Иль славой какою опальной,
Но мне не грозят ни деньга,
Ни любовь без шиша.
Приемлю в обнимку
Неведомый кризис
                     скандальный,
А тухлость природы
Никак не приемлет душа!
 
 
Она не приемлет
Весёлого в мире паскудства,
Чтоб всех обмануть
И куда ни попало позвать.
А надобно вымолвить
Хрустко и бережно-грустно:
Берёза, беда, бедолажность
И благодать!
 

«В начале хладного апреля…»

 
В начале хладного апреля
Ещё природа скуповата.
Пичуги плачут еле-еле
На снег в лощинах ноздреватый.
 
 
В ночи к кому-нибудь придраться
Морозец муторно стремится.
Стволы берёзок шелушатся,
Как щёки справной молодицы.
 
 
Капели плавно отсопели,
Пошли прощанья-провожанья,
В начале хладного апреля
Душа исполнена желанья.
 
 
И я, как голубь бесполезный,
Полуоблезлый и скулючий,
Спешу к тебе – ещё болезный,
Но непростительно живучий.
 

Апрельский снег

 
Стоял апрель.
Сирень сорила.
Витал в аллеях женский смех.
Как вдруг погода повалила,
Сорвался с дуба вешний снег.
Верней, со смурых веток неба,
Белей, чем стираный ковыль,
Повисла мертвенная небыль
Или неслыханная быль.
Под носом пасынок природы
Соплю разматывал с утра,
И чертыхались пешеходы,
И веселилась детвора.
Снег падал навзничь на поляны,
На подсыхающую гать
И норовил в уста тюльпаны,
Охотно тая, целовать.
Не то чтоб голубь непорочный —
Кололся щекотной щекой.
Он был нежданный и нарочный,
Как ты, да я, да мы с тобой.
Он брёл в далёкие деревни —
Нагой, как пашенный огрех,
Мой неприкаянный, последний
Апрельский сон, апрельский снег…
 

«Мне не знать-познать…»

 
Мне не знать-познать
                     сердцем завирушным,
Не запрятанным ещё в чёрную кору,
То ли слыть в миру
                      тюхой равнодушным,
То ль постромки рвать скоком на юру.
 
 
Хорошо,
      что я возрóс на донской равнине,
А потом уж жизнь пошла
                             книзу головой.
Зря, что в юности шальной
                       не пропал на льдине,
Выплыл, чёртов казак,
                           с гнибкою ветлой.
 
 
И теперь таровать я душой не смею —
От звонка —
             и взахлёб снова до звонка
Я бы прожил свой век
                        с любушкой своею,
Да судьба, как узда, видно, коротка.
 

«Кашки не давал языку…»

 
Кашки не давал языку —
Вышло, что зловредно блея́л,
Грешен: на угрюмом веку
Кашки языку не давал!
Я обрыд жене и родне,
Плачу потаённо навзрыд.
Что-то поломалось во мне,
Коль жене с роднёю обрыд.
По пятам бредёт нищета,
По чужим блукаю садам.
Проношу кусок мимо рта,
Нищета бредёт по пятам.
Старость не даёт шиковать,
Тело забрала в переплёт…
Всё же есть одна благодать:
Старость шиковать не даёт.
От вина мой корень иссяк —
Да ему такая цена!
Как ни бейся лбом о косяк —
Корень мой иссяк от вина.
В душу мне зима забралась,
Холодит с утра до темна,
Пусть вокруг и слякоть и грязь —
Забралась мне в душу зима.
 

«Пора уж поплакать в тепле…»

 
Пора уж поплакать в тепле,
Душевную вызволить слякоть,
Ведь нет ничего на земле —
О чём не поплакать.
 
 
Господь, небеса не тряси —
Не манной взбухают колодцы,
Пока в православной Руси
Царят инородцы.
 
 
Презревшего спешку дорог
Заради комолых скамеек —
Никто пригласить на порог
Меня уж не смеет.
 
 
Слезу промокнув рукавом,
Чтоб сини в глазах не гасила,
Я, мама, идя напролом,
Живу через силу.
 
 
Житейские смяли возá,
Не гребостно пить
                    из копытца…
Сплети мне хоть ты на глаза
Златые ресницы.
 
 
Я стану зырянить вприщур
И вновь карагодить упрямо
Средь нехристей и полудур —
Прости меня, мама!
 
 
На холоде или в тепле
Из сердца не выветрить слякоть,
И нет никого на земле —
О ком не поплакать.
 

Мой город

 
Тошны порой вертлявые повадки
Властей… Но прочь, покорливость и тлен!
И я, на обе брошенный лопатки,
Приподымаюсь, кажется, с колен.
 
 
И я, стыдясь риторики плаксивой,
Во вред России слова не скажу:
Её душа останется красивой
На подступах к любому рубежу.
 
 
Мы все во мгле, но нас не мучит голод,
И шапки на затылках не горят.
Есть родина – и хутор мой, и город,
Степняцким духом славный Волгоград.
 
 
Во дни начала, детской спозаранкой,
Дав с городьбы казачьей петуха,
Я жил при нём – шершавый,
                                   как изнанка
Порепанного градом лопуха.
 
 
Потом в столицу ринулся, в науки,
В расхристанность общажной суеты…
Он ждал меня, наверно, не от скуки,
С Мамаевой взирая высоты.
 
 
Кого я чтил, кому я приглянулся —
Теперь в былом, как грёзы наяву…
Мне говорят:
              «Васёк, ты лопухнулся,
Когда оставил сытую Москву».
 
 
Я не польстил корысти или кушу,
Не выскребал обкусанных сусек,
Зато прикаял страждущую душу
Между великих православных рек.
 
 
О, братский Дон,
                   сплочённый ненадолго,
Меловобелый в жилках красноты!
О ты, в плотинах гибнущая Волга
С остатками бурлацкой красоты!
 
 
Вы, небеса, отвыкшие от клика
Высоких птиц и воскликов людей!
И даже ты, пониклая Паника,
Где я купал казачьих лошадей! —
 
 
Простите, что немыслимо немолод,
Я рад бы петь, да сам себе не рад.
И ты, и ты прости меня, мой город,
До млечных звёзд
                     протяжный Волгоград.
 

«– Хватайте жизнь за мягкие места…»

 
– Хватайте жизнь за мягкие места! —
Глаголят хваты, напрягая жилы.
Увы, до упокойного креста
Мне мягких мест судьба не подложила.
 
 
Зарницы детства вижу наяву,
Хоть памятью некстати пооббился,
Пусть не глодал я смолоду траву,
Но сытым хлебом тоже не давился.
 
 
В пятнадцать лет отбился от семьи
И с родиной негаданно простился,
Когда ж в душе запели соловьи,
Я тоже щёлкать с ними припустился.
 
 
Впрок заимел квартиру, а не дом,
Вяжу вслепую песенки из лыка
И нахожусь строптиво
                          под хмельком —
Законченный щелкун и прощелыга.
 
 
А впереди тщета иль пустота,
Как и у всех, кто жил и не постился.
Не только жизнь за мягкие места,
Я и жену-то лапать разучился.
 

«Скучаю по снегу, тащусь по морозу…»

 
Скучаю по снегу, тащусь по морозу —
Душе не хватает подарка.
Струятся по стёклам небесные слёзы
Да тлеет листва, как цигарка.
 
 
Её согребает рачительный дворник
Метлой застояло-сарайной,
Брехнёй заливается пёс-подзаборник
Вослед стукотени трамвайной.
 
 
Он чует: зима близ и около бродит,
У сытеня тают заначки…
Ах, как замолодит, ах, как заколодит,
Весёлые грянут кулачки.
 
 
Но странное дело, очнулись сирени,
Испив молодильной водицы,
И вёдру назло оголили колени,
Не прочь к декабрю обрядиться.
 
 
А я, наглотавшись цивильного чаю,
От стужи тепло отличаю,
Но денно и нощно по снегу скучаю,
По вечному снегу скучаю.
 

«Дождался! «Ни дна, ни покрышки!»…»

 
Дождался! «Ни дна, ни покрышки!» —
Кричат мне на старости лет
За все гулевые излишки,
За благо, которого нет.
 
 
Несчастно-весёлый и взгальный,
Приду на крикливый собор:
– Шумите, витии?.. Сусальный
Уже не по мне разговор.
 
 
Никто моих туч не развеял,
И я не рыдал никому —
За всё, что по жизни содеял,
Отвечу себе самому.
 
 
Так проще, коль сам не голубил
Судьбу, что по следу брела,
А если в хмель-омут до глуби
Нырял, то никак не со зла.
 
 
И в этой сноровке и справе,
Корявый, аки горицвет,
Останусь в бесславье и славе —
Несчастно-весёлый поэт.
 

Нивея

памяти Беллы Ахмадулиной

 
Исчезла вместе с ней
                      страница Незнакомок
И скорбные глаза, постигшие судьбу,
И азиатский глас,
                   что был медвяно-тонок,
И ничего в словах,
                     подвигших на борьбу.
Исчезли вместе с ней
                         дожди глухонемые,
И первый снегопад запутался в траве.
Но всё ж наперекор мятущейся стихии
Слова её горят в нетленном естестве.
Ещё она была отравой, белладонной,
Палила то свечу, то сноп, а то и трут.
И стольким воздала
                  душой своей бездонной,
Что без неё они безрадостно живут.
Ушла по облакам, высоким ветром вея,
От пяток до ресниц
                       в загадочной красе…
…Я плачу по тебе, российская Нивея,
Сиреневый букет
                      в предутренней росе.
 

Восточная тема

 
Я не вояка, формы камуфляжной
И в шутку никогда не примерял,
Не лил кровей кавказских и отважно
Восточных дев не вёл на сеновал.
Не тютя, но в горячности разбойной
Я и врагами не был уличён,
А кто не сыт междоусобной бойней —
Тот воли не обрящет нипочём!
 
 
Мы все, мои собратья Шахрудины
и Магометы, милые мои,
Вошли в года, в степенные седины,
Но не свернули с честной колеи.
Когда-нибудь, пропахнувший полынью,
Я перейду Кавказский перевал,
Чтоб Шахрудин объял меня светлынью
И Магомет по-братски приобнял.
Стихами, как невянущей любовью,
Мы побратались – войнам вопреки,
Не замаравшись сродственною кровью,
Не отвергая поданной руки.
Я слышал от дедов моих и бабок,
Что и во мне черкесский есть исток.
Не потому ль не хлипок и не зябок —
Сплошь русопят, но чувствую Восток?
 

Сон-трава

 
Сон-трава понурая,
Сон-трава
Бархатно-мохнатая, как пчела,
В рот песку нечаянно набрала
Сон-трава.
Солнышко не брезгует сон-травой,
Дразнит золотистою бечевой,
Но никак не выправить головы
Сон-травы.
Словно когти лешего, лепестки,
На листах дремотные волоски,
Без тепла и запаха…
Какова
Сон-трава?
Душу тайной тёмною не трави,
Может быть, ты снадобье от любви?
Пейте для забвения наяву
Сон-траву.
Коль и я невесело заживу,
Упаду потерянно в сон-траву…
Песни не проклюнулись,
Не взошли слова…
Сон-трава…
 

«Опять проголосил он…»

Что-то от жизни головушка

Пуще болит и болит.

Из старых стихов

 
Опять проголосил он,
                        мой соловушка —
Небесный перепуганный пиит,
Что до смерти безумная головушка
У всякого дерьма не заболит!
 
 
Похоже, я свой век уже отпотчевал
И этому с оглядкою, но рад.
Осталось имя древнее, а отчеством
И через раз досель не наградят.
 
 
Куда девалась стать или сноровушка,
На темя время шлёпнуло печать.
Но коли уж линдикать не соловушкой,
Хотя бы сизым селезнем кричать…
 

«Я разумом складен, поверьем повит…»

 
Я разумом складен, поверьем повит,
Довольством не стану давиться,
А сердце, как в песне, щемит и щемит
О некой ямщицкой девице.
 
 
Должно быть, была на погляд хороша,
Любилось скоромно и бодро…
А ныне в траве ни греха, ни шиша —
Одни заскорузлые бедра.
 
 
Мне сроду не слыть
                        песняром-ямщиком,
Но песню, хоть хрипло, но лажу,
Коль сдуру покинул родительский дом,
Любовь осмеяв, как пропажу.
 
 
И всё ж напоследок, казачья родня
С какого-нибудь спозаранку
Конём вороным одарите меня,
К седлу приторочив цыганку…
 

«Отцвели цыганками черешни…»

 
Отцвели цыганками черешни.
На душе обыденный уют.
Фонарей сутулые скворешни
Мне навстречу светят, не поют.
 
 
Ну не прав ли, думая тверёзо,
Что себя от грусти уберёг,
Променяв горбатые берёзы
На державность северных берёз?
 
 
Как ты там, мой ерик камышовый,
Обмелел, заилился навек?
Я почти счастливый и толковый
У великих пристаней и рек.
 
 
Я ещё на многое надеюсь,
А уже на малое гожусь.
Только что на вербную неделю
Ни судьбой, ни песней не горжусь,
 
 
Взял бы за черешни и берёзы,
За потери горькие свои,
Да и высек душу вербохлёстом
До болятки, дурень, до крови!
 

Троица

 
Троица украсилась пакленком
                                 с серёжками,
Дождиком окладистым,
                         что пыльцу прибил,
Крашеными крышами,
                     травными дорожками,
Неизбывной горечью
                         прибранных могил.
А ещё украсилась золотая Троица
Долго небывалою ласкою людской.
Кто от века праведен —
                  сердцем не расстроится,
А на души слабые снизойдет покой.
Помянули памятных предков
                                   и родителей
И в глазах проталинных пригасили свет,
Чтоб они услышали
                        в их немой обители,
Как потомки милые чутко чтут завет.
Всех она приветила, праведная Троица,
Хоть на день,
        но вволюшку надышалась Русь.
Для меня ты, Троица,
                         как святая горница,
Я тобою радуюсь и тебе молюсь.
 

Околица

 
От гульбы, от долгих песнопений
Возвращусь в родную колею,
Лету на зелёные колени
Положу головушку свою.
И оно мне с нежностью великой
Поднесёт малиновый настой
И прикроет веки повиликой,
И омочит волосы росой.
И чтоб снам таинственным присниться,
Чтоб меня прохладой не вспугнуть,
Золотого жара медуницы
Мне насыплет вечером на грудь.
Я не ждал от родины иного.
И, когда вернусь из забытья,
Прошепчу я лиственное слово
Про тебя, околица моя.
Потому что с отческой любовью
В целом свете можешь только ты
Положить мне землю в изголовье
И к ногам медвяные цветы.
Потому-то, смладу торопливый,
От напастей разных и от бед
Я лечу на зов твой терпеливый,
Как шальная бабочка на свет!
 

«Канула в омут…»

 
Канула в омут,
В стогах притаилась,
В терпких солениях вяжет язык —
Летняя благость,
Божия милость,
О, закавыка из закавык!
 
 
Будто вовек
Не грядёт бездорожье,
Стелет приметно в затишке у хат
Благость и милость
Летняя Божья
В рыжих отметинах солнечный плат.
 
 
С пылу и жару
Впору проплакать,
Чтобы жилось неизбывно-светло,
Божию милость,
Летнюю благость,
Август, впечатанный чудом в чело!
 

«Свидание на сеновале…»

 
Свидание на сеновале!
Скажи, зазноба, не таи,
Не комары ль зацеловали
Парные ноженьки твои?
 
 
О, как они ко мне бежали,
Аж месяц лоб перекрестил,
Когда на травном одеяле
Тебя я ждал, как дезертир!
 
 
Шурша,
      по лестнице порхала,
Летела бабочкой на свет —
И сено мятное вздыхало,
И где-то бражничал сосед.
 
 
Душистой негой обогрета,
Ты не испытывала страх.
Само прельстительное лето
У нас стояло в головах.
 
 
Ему свиданья наши любы,
Дыханье летом стеснено,
Переходило с губ на губы
Травинкой клевера оно.
 
 
Оно сойти с ума спешило,
Оно во тьме – пышней купчих —
То обмирало, то душило
Меня в объятиях твоих,
Тебя в объятиях моих.
 
 
Как перепутались мы оба —
Не разберёмся поутру,
Рябит в глазах…
Постой, зазноба,
Репьи с юбчонки оберу!
 

«Прикладки сена высятся курганно…»

 
Прикладки сена высятся курганно,
Подмяв собой старинную межу.
Когда на сердце зябко и погано,
Я к ним прощально руки приложу.
 
 
И будто лето побежит по жилам,
И руки вспомнят шорох травяной,
И женщину, которая блажила
На сеновале рядышком со мной.
 
 
И загуляют в памяти покосы,
И защекочут страстные репьи
Её полынно пахнущие косы
И те же руки жадные мои…
 
 
Увяли мы в житейском беспорядке,
Как после бури крылышки стрекоз,
Остались эти тёплые прикладки
И впереди – последний сенокос.
 

«Ждём дождя, как небесной манны…»

 
Ждём дождя, как небесной манны.
И пришла на заре пора:
Прячь зонты, разевай карманы
Для шумящего серебра!
 
 
Вспомни давнее изречение:
Бурный ливень – он не напасть!
Майский дождь – умопомрачение,
Как дорожная сдуру страсть.
 
 
Беззаботен и скоротечен,
Закружился волчком, упал,
Надавал деревам пощёчин
И на сторону ускакал.
 
 
На душе повольготней стало.
Куры сгрудились у плетня.
Полной грудью село дышало,
И чумазалась ребятня.
 

«Мы с тобой своё отлетовали…»

 
Мы с тобой своё отлетовали
И с резного спрыгнули крыльца.
Замирали сердцем, лютовали,
Так и не смирились до конца.
 
 
Никому судьбу не объегорить,
Наши дни – не палая листва,
А скорей всего, сплошная горечь,
Иль плакун, или разрыв-трава…
 

«У ненамоленных церквей…»

 
У ненамоленных церквей,
Полукартонных с виду,
Всё чаще вижу я парней
И женщин молодых.
Они приходят ко Христу
С какою ли обидой
Иль их приводит на поклон
Заветный страх и «стих»?
 
 
Я тоже к церкви прихожу
В туманный спозаранок,
Чтоб тихо-мирно ощутить
Всю призрачность надежд.
И вновь любуюсь, что не грех,
На грешных прихожанок
И понимаю невпопад
Туманность их одежд.
 
 
Во церкви женщины сплошь ряд
Смиренно-авантажны,
Им так привычно увлажнять
Глаза немой тоской…
И только бабушки мои
Невнятно и протяжно
Бормочут вещие слова
Про вечный упокой.
 
 
О, не забудьте про меня!
Я тоже душу маю,
А всё «цыганочку» пляшу
На собственной судьбе,
Я лоб не вовремя крещу
И Бога поминаю,
И всё ж по локоть не погряз
В лукавстве и злобе.
 
 
Но жизнь повадилась моя
Нырять в морóк и сором,
И я, по правде, у неё
Прощенья не просил.
Я наблюдательно бродил
По святочным соборам,
А вот в церквушку заглянуть
Мне не хватает сил…
 

«Последний снег в моей житухе…»

 
Последний снег в моей житухе?
Он долетит ли до земли?
Зачем вы, бабки-повитухи,
Меня счастливым нарекли?
 
 
Куда ни глянь – сплошное «счастье».
Не просыхает пот со лба.
Одни ненастья за ненастьем,
Одна глумливая журьба.
 
 
Дожди дичают вместо снега
И нипочём вселенский страх.
Такая «ласковая нега»!
Такая «оттепель в сердцах»!
 
 
Ох, поскорей бы прибаутки
Снег залиндикал на износ,
Пока ему свистит на дудке
Дождём захлюстанный мороз!
 

«Случилось, как сталось…»

 
Случилось, как сталось —
Вся жизнь перемолота
И сон не приходит ночной,
Мой крест на груди
Израильского золота
Фальшивой блестит желтизной.
Лишь поутру птицы,
Раскинув объятия,
Летят мне навстречу, летят,
Цветут одуванчики —
В сорном собратии
Они мне дороже стократ.
Вот-вот – и по гнёздам
Завяжутся пташечки,
Лучи окрестят водоём,
И я поспешу
В камышовой рубашечке,
Макая пяты́ в чернозём…
Очнусь и не верю!
Я в Господа верую,
Ему лишь известен мой путь…
Оглажу ладонью
Рубашечку серую —
Куда мне от боли ступнуть?
 

«Безрукавные вспучились плёсы…»

 
Безрукавные вспучились плёсы
Мутноватой бражной волной,
Залились по садам абрикосы
Нестерпимою белизной.
 
 
Только ты с душой, как с рубахой,
Зряшно маешься и досель,
Что за шиворот знобко ахает
Капелюжной слюной апрель.
 
 
Но без умысла непрестанно
На весну впопыхах не ворчи,
Коль белеют вовсю сметанно
Абрикосы, как куличи.
 

«На дворе Великая суббота…»

 
На дворе Великая суббота,
День стоит едва ль не горевой.
Небо, как зелёное болото,
Сплошь покрыто ряской кучевой.
 
 
Но Господь смиренных не карает,
А тем паче в праздник расписной —
Спозаранок солнце заиграет
Над убогой милой стороной.
 
 
Время почеломкать домочадцев
И приезжих, кто едва знаком,
А уж после мирно разговляться
Сытной пасхой с белым молоком,
 
 
Куличами, курочкой, блинками,
Шаловливой чарочкой вина —
Зря, что ль, на столе под рушниками
Горушка яиц припасена?
 

Памятник в Лычково

скульптору Виктору Фетисову

 
Средь иных захоронений братских
Есть на свете горькое село —
Эшелон детишек ленинградских
Здесь военной вьюгой замело.
Не забыть страдальческие были,
К этой боли всяк приговорён:
Юнкерсы прицельно разбомбили
Беззащитный детский эшелон.
Место называется Лычково.
Сбочь села, где таволга цветёт,
Памятник и нежный, и суровый
Перекличку скорбную ведёт.
Ничего не смыто, не сокрыто,
Мысли и душа обнажены.
Этот камень красного гранита —
Суть костра пылающей войны.
Девочка, кровиночка, сестричка,
Береди мне душу, береди,
Из огня, как птичка-невеличка,
Рвёшься ты с куклёнком у груди.
Слёзы опрокинутого детства,
Дождевой не смоются водой,
Их война оставила в наследство,
Даже память делая седой.
 

Планида

 
Я не жалок, не распутен,
В меру славлю естество,
На меня геноссе Путин
Не имеет ничего.
 
 
Если б слыл из негодяев,
Был петрушкой заводной —
Друг Рубцов и друг Куняев
Пить гнушались бы со мной.
 
 
Говорят, что не бездарен,
Ну а дурень – не дурак!
Если я прилюдно взгален —
Плачу дома: что ж я так?!
 
 
Собираясь в путь кромешный,
Зря не вою на луну.
Что ж, я грешен был, конечно,
Мало жаловал жену.
 
 
Пожалкуйте хоть для вида,
Помяните соловья…
Вот такая, брат, планида
Нелюбезная моя!