Текст книги "Шарль Моррас и «Action française» против Третьего Рейха"

Писатель оказался в числе сотни иностранных гостей, приглашенных на чаепитие с Гитлером. Он увидел «маленького человека, меньше, чем тот кажется на киноэкране» (в издании 1941 г. этих слов нет), с «усталым лицом, более старым, чем принято думать» (в издании 1941 г. «более грустным»), «отсутствующим взглядом», «почти детской улыбкой, которая видна лишь вблизи» и «глазами из иного мира, которые только и значимы на этом лице[60]60
  В романе «Семь цветов»: «на этом невыразительном лице» (RBC, II, 435).


[Закрыть]» – глазами, «в которых мы угадываем молнии, трудности момента, возможную войну, экономический кризис, религиозный кризис и все заботы ответственного вождя» (RBC, VI, 271). Бразийяк отметил намного бо́льшее спокойствие» фюрера в сравнении с речами 1933 г., которые он «часто слушал», – теми, когда Гитлер, по его словам из приведенного выше частного письма, «ор[ал] почти каждый вечер, и все германские станции транслир[овали] это».

«Я не знаю, какой была Германия раньше, – суммировал писатель в 1937 г. – Сегодня это таинственная страна, более далекая от нас, чем Индия или Китай» (RBC, VI, 273) (в издании 1941 г. этих слов тоже нет). «Не знаю, верно ли то, что Тридцатилетняя война, как меня убеждали, отрезала Германию от европейской цивилизации, – продолжал он в первой публикации, явно намекая на Морраса, – но я уверен, что Гитлер строит цивилизацию, которая в силу некоторых аспектов своего партикуляризма еще больше отдаляется от этой общности. <…> Итальянский фашизм понятен, понятно, что́ в нем может оказаться вечным даже после падения режима. Перед германским национал-социализмом остаешься преисполненным сомнения и беспокойства. Я говорю не только о борьбе с церковью, которая остается не более чем одной из проблем. Но перед созиданием нового человека задаешься вопросом: допустимо ли это? Не превышает ли такая попытка возможности нации? Не окажется ли завтра гитлеризм всего лишь гигантской достопримечательностью прошлого? Не чрезмерно ли это всё?» (RBC, VI, 614–615).

Через год Бразийяк вмонтировал фрагменты очерка – в первоначальном, «непричесанном» варианте – в роман «Семь цветов». Семь его частей написаны в разных жанрах: повесть, письма, дневник, размышления, диалог, документы, монолог – так они обозначены в заглавиях. Действие здесь перенесено в сентябрь 1936 г., а очерк стал частью дневника главного героя Патриса Бланшона (RBC, II, 425–431, 434–437), которого автор наделил своими мыслями, но не биографией: пять лет в Иностранном легионе и три года в Германии – это не Бразийяк.

V.

Бенвиль комментировал политические новости дня, Бразийяк – новости литературы. Массиса интересовали идеи нового режима, предвестником которых он объявил Освальда Шпенглера, написавшего не только «Закат Европы», но и «Годы решения» (1933) (HMD, 206–217)[61]61
  Статья Массиса «Шпенглер – предвестник национал-социализма» цитируется в переводе М. М. Шевченко, выполненном по HMD: Тетради по консерватизму. 2020 (в печати).


[Закрыть]. «Философия, представленная в “Закате Европы”, – утверждал теперь Массис, – есть, в действительности, философия декаданса, но не одного пессимизма; она советует не отказ от надежды и бездействие, а новые формы действия, приспособленные к нашему “декадансу”. <…> Всё то, что Шпенглер мог собрать из размышлений над великими современными вопросами, в которых речь идет о будущем капитализма, проблеме Государства, об отношениях техники и цивилизации, – всё для него отныне реализуется и интегрируется в одном единственном опыте – национал-социалистической революции 1933 года, – которую он приветствует как обетование некоей новой судьбы и неких “грядущих побед”. <…> Движение, в котором Шпенглер видит “факт в высшей степени прусский”, кажется ему сравнимым лишь с выступлением 1914-го, которое “внезапно преобразило души”. “То, что можно сказать уже сейчас, – пишет он [Шпенглер], – так это то, что революция 1933 года была гигантской”. <…> Это присоединение автора “Заката Европы” к национал-социалистскому движению удивит только тех, кто плохо его читал», – суммировал Массис.

Обращаясь к противопоставлению «цивилизации» и «культуры», французский философ предупреждал: «Новая цивилизация, провозглашенная Шпенглером, есть не только отказ от самых чарующих завоеваний человеческой культуры. Она есть также отказ от гуманизма в той мере, в какой гуманизм имел своей целью личное совершенство и предполагал гармоничное развитие самых различных способностей, величайшее внутреннее богатство. Культура нуждается в мыслителях, святых[62]62
  Ср. слова Массиса: «В сфере духовной жизни мы не знаем иного героизма, кроме святости» (HMD, 199).


[Закрыть] или поэтах. Цивилизация… Она нуждается в солдатах и рабочих. <…> Национал-социалистическое движение, стало быть, полезно этому движению, разрушающему культуру, которое соответствует желаниям Шпенглера. Оно имеет жестокость и грубость, необходимые для этой роли, и его вождь есть, по-видимому, тот западный цезарианский тип, который Шпенглер предсказал и приготовил[63]63
  Шпенглер пишет о великом государственном деятеле: «Тот, кто побуждает свое предначертанное “я” идти вперед и вверх любой ценой, умеет прокладывать себе дорогу к господству с уверенностью сомнабулы». Не есть ли Гитлер тот, кто чувствует себя продвигаемым вперед непобедимой исторической неизбежностью, а вместе с ним – и Германия? (примечание Массиса).


[Закрыть]. <…>

Эпохе империалистической, цезаристской, немецкой должен соответствовать народ техников и солдат, народ трудовых лагерей и штурмовых отрядов».

А что же Франция? «Крушение западной культуры, представленной Францией, позволяет Германии, которая не подвержена действию этой парализованной культуры, которая остается живой и готовой ко всему возможному, раскрыть свои собственные ценности и противопоставить их ценностям, которые себя исчерпали. Именно такому обществу, специализированному, агрессивному, дисциплинированному, мощному, героическому, принадлежит европейское будущее. Должен родиться новый тип человека, тот герой, которого Шпенглер сегодня призывает. Нужно ли показывать опасности, которые несет такой героизм? – заключил Массис. – В той же самой мере, в какой он основывается на исторической неизбежности, в какой он обращается к неконтролируемым силам инстинкта, в какой он стремится к катастрофе, в той мере, в какой он ведет, с другой стороны, к технической и военной специализации, к оскудению человека, этот героизм есть только удел этики варвара. Национал-социализм, подготовленный и принятый философией Шпенглера, прямо угрожает ценностям западной культуры».

В предисловии к книге «Вожди», законченном 2 февраля 1939 г. в совсем другой политической ситуации, Массис развил эту мысль: «Вопреки своим претензиям, гитлеризм никоим образом не может сойти за защитника западной цивилизации. Фальсифицировав понятия о порядке, иерархии и власти, он отверг ее определяющие идеи, фундаментальные учения, назвав их смертельно опасными для германского духа. Вся его (гитлеризма – В. М.) позитивная программа сводится к тому, чтобы уничтожить единственный западный элемент в (германской – В. М.) культуре, отвергнуть католический универсализм ради постановки расового принципа выше всех человеческих ценностей. <…> Вечным ценностям, составляющим достояние христианской цивилизации, германский расизм противопоставляет собственное понимание мира. <…> Настоящий конфликт – не что иное, как развитие тянущегося через всю историю конфликта между католицизмом и германской душой. <…> Государство, которое всё подчиняет идее нации или расы, <…> которое обожествляет самое себя, по своей природе несовместимо с духом западной христианской цивилизации. Именно признанием этого духа в своих учениях национализмы Франко и Салазара по сути отличаются от национал-социализма, с которым их пытаются смешать» (НМС, 9–11, 15–16). «Опасность тем более велика, – добавил автор, – что национал-социализм перешел из внутренней фазы в фазу экспансии и завоеваний, что он мечтает и готовится организовать Европу и надеется объединить ее, дав ей свой закон. Именно это он называет “защитой европейского порядка”» (HMC, 41).

Не прошел Массис и мимо темы сравнения двух диктатур – гитлеровской и сталинской – хотя актуальной для него она стала только после «пакта Молотова – Риббентропа», который до последнего момента столь многим казался невозможным. Охарактеризовав в декабре 1939 г. начало новой войны как «нападение объединившихся сил варварства на цивилизацию», он заявил: «Она (война – В. М.) убедила народы, что германизм и большевизм – единое целое, что они образуют один разрушительный империализм, основанный на одинаковом материализме. Его необходимо победить, чтобы спасти западный мир от вторжения, которое грозит распространить Азию вплоть до Рейна» (HMG, xi).

После войны Массис вернулся к этой теме в книге «Германия вчера и послезавтра» (1949). Заявив, что «именно Гитлер в 1939 г. с помощью германо-русского пакта первым вернул Россию в Европу, в стороне от которой ее держали двадцать лет» (а как же франко-советские договоры?), он добавил: «На деле мы никогда не рассчитывали на советскую Россию в деле защиты прав “западных демократий” и никогда не видели в гитлеризме бастион христианства против большевизма. Залогом общего спасения мы считали только союз Запада против союза двух варварств»[64]64
  Henri Massis. Allemagne d’hier et d’après-demain. Paris, <1949>. Р. 50–51.


[Закрыть].

Тезису о внутреннем родстве двух диктатур Массис попытался дать философское обоснование. «Разве теоретик классовой борьбы Карл Маркс – не ученик Гегеля, апологета прусской монархии? Разве не из идеалистической философии он заимствовал основы своей логики, чтобы сформулировать диалектический материализм? Гегелевский человек – человек прежде всего немецкий – в равной степени может стать бисмарковцем, национал-социалистом или марксистом. Марксизм и национал-социализм – две разновидности гегельянской авантюры. “Какая разница, что гегелевско-нацистский опыт провалился! – думают сегодня иные немцы. – Ведь есть еще гегелевско-марксистский, который победил и может быть осуществлен до конца”. Иными словами, тот факт, что огромная Россия уже тридцать лет организована в соответствии с теориями Маркса и Гегеля, представляется немцам гораздо более важным, чем военное поражение нацистов. <…> Коммунизм и национализм – две самых сильных тенденции в немецком народе, – утверждал он. – <…> Такое настроение духа породит будущий национал-коммунизм. <…> “Свободе”, которую они (немцы – В. М.) презирают из принципа и осуждают, исходя из опыта, они предпочтут советский порядок, потому что это настоящий порядок, жестокий, конечно, но существующий и поддерживаемый»[65]65
  Massis H. Allemagne d’hier et d’après-demain. Р. 73–74, 64, 65, 67.


[Закрыть].

«Гитлеровский ураган сдул Маркса и Канта, – писал Бенвиль в 1933 г. – Социал-демократия исчезла в один день, как пыль. Можем ли мы быть уверены, что вкус к германизму исчез во Франции? Можем ли мы быть уверены, что за отсутствием иной пищи он не обратится к идеям гитлеризма? Для профанов искушение идеями, идущими из Германии, особенно сильно»[66]66
  Bainville J. Lectures. Р. 221.


[Закрыть]. Любое одобрение национал-социализма было неприемлемо для Морраса и его круга. Консервативный академик Луи Бертран, популярный романист и автор книг на исторические темы, некогда близкий к «Action française», съездил на нюрнбергский «партайтаг» 1935 г. и с оговоркой: «Я не гитлеровец. Французский гитлеровец представляется мне чистой нелепостью», – привез оттуда умеренно-восторженный рассказ о «сегодняшней Германии, послушной и дисциплинированной», в которой «среди сотен тысяч людей, воодушевленных самыми пылкими националистическими лозунгами, [он] не слышал ни единого воинственного крика или крика ненависти против кого бы то ни было – даже против евреев». Фюрер произвел на Бертрана хорошее впечатление как вождь национального возрождения и как умеренный политик по сравнению с кайзером: «Любому непредвзятому наблюдателю ясно, что в Германии со времен Вильгельма II нечто переменилось». «Почему у нас не видно ничего подобного? – задался вопросом визитер. – Этих масс, этой дисциплины, этого единодушия, которые создают впечатление непобедимой силы!»[67]67
  Louis Betrand. Hitler. Paris, 1936. P. 41, 15, 54–55, 97, 61.


[Закрыть] Моррас сотоварищи перемен по ту сторону Рейна не отрицали, но знали, что все они – к худшему.

На вопрос: «Каким может быть наше отношение к гитлеризму?», Бертран ответил: «Оно уже существует, отношение большинства французской прессы и общественного мнения – сложившееся из глупости, непонимания и страха. Отношение сварливое, ревнивое, мелочное, абсурдно-пристрастное, отрицающее реальность, отказывающееся видеть вещи такими, каковы они есть». «Action française» нигде не упомянуто, но легко догадаться в кого метил академик, говоря об «иллюзиях наших отсталых националистов, которые и сегодня считают возможным то, что едва ли было таковым при Людовике XIV и Наполеоне: распад Германий (обратим внимание на множественное число – В. М.), независимая Бавария, создание Ренании, автономной или присоединенной к Франции»[68]68
  Подробнее: Молодяков В. Шарль Моррас и «Action française» против Германии: от кайзера до Гитлера. Гл. 7. «Стража на Рейне»: от Версаля до победы Левого блока.


[Закрыть]. Обидно – после событий 6 февраля 1934 г. – звучал и пасаж об «ущербности интеллектуалов и литераторов, которые не умеют воспользоваться случаем, которых останавливает щепетильность, которые постоянно колеблются, потому что в глубине души испытывают ужас перед действием»[69]69
  Betrand L. Hitler. P. 105, 24, 77.


[Закрыть]. Не то что Гитлер… После таких заявлений разрыв давних приятелей (они познакомились в 1891 г.) стал неизбежен, несмотря на близость взглядов по многим вопросам. Инициатором выступил Моррас, слова которого: «Французы должны отдавать себе отчет, что кучка светских литераторов, исповедующих гитлероманию, по большей части состоит из идиотов», – метили и в Бертрана (WAF, 319–320).

Еще более негативно в «Action française» отреагировали на высказывания популярного прозаика Альфонса де Шатобриана, который стал германофилом под воздействием своего друга Ромена Роллана, а позже выступил одним из идеологов коллаборации. Поездки в Германию в 1935 и 1936 гг. произвели на писателя сильное впечатление: он увидел возрождение высших духовных и религиозных ценностей, почти забытых во Франции, и мощный заслон на пути большевистской экспансии в Европу. Верность этим идеям, сформулированным в книге «Сноп сил» (1937), писатель сохранил до конца жизни. Но даже биограф Шатобриана, настроенный апологетически, признал: «Тот национал-социализм, который он, как сам полагал, увидел собственными глазами и в котором он не сомневался, частично был плодом его воображения»[70]70
  L.-A. Maugendre. Alphonse de Chateaubriant. Paris, 1977. P. 198.


[Закрыть].

Живший в Австрии и заочно приговоренный французским судом к смертной казни, Шатобриан в январе 1949 г. сокрушался, что ни Гитлер, ни нацисты «не поняли, что были не только силой на службе Германии, но германской силой, которую обновила сама судьба, на службе Европе. Им должно было хватить ума и терпения для проведения великой европейской политики, единственной настоящей германской политики. Европа не может спастись без победы Германии, мудрой и сильной». Почти ни в чем не раскаиваясь, он утверждал: Рейх был «последней силой в Европе, той, к которой мы должны были примкнуть, чтобы она в то же время стала нашей. <…> Мы проводили франко-германскую политику, которую считали абсолютно необходимой для подлинного блага Франции». Вспомнил Шатобриан и «безумие французских монархистов, которые в 1918 г. ликовали, видя падение германского трона»[71]71
  Alphonse de Chateaubriant. Procès posthume d’un visionnaire. Paris, 1987. P. 37, 40, 38.


[Закрыть].

Трудно представить что-то более далекое от Морраса, который сразу осудил «Сноп сил» (WAF, 463). «Je suis partout» напечатала большое интервью с Шатобрианом, однако Бразийяк язвительно отозвался о его книге на страницах L’AF: «Лично я огорчен, и прямо скажу об этом в самом начале, зрелищем того, как честный человек вроде Шатобриана настолько рабски поддается худшим из своих демонов. И в силу этого рассматривает столь серьезную и жизненно важную проблему, как отношения между Францией и Германией, с таким ребячеством. Это единственное приличное, единственное справедливое слово, применимое к книге, в которой мы видим автора, с религиозным пиететом упавшего на колени перед всем, что воплощают Германия и гитлеризм. Я редко присутствовал при столь пугающем зрелище. <…> Опираясь на сумасшедшие и ложные идеи, Шатобриан вещает с прямо-таки скандальной наивностью. Например, уверяет нас, что надо выбирать между Берлином и Москвой. <…> Нет, господин Шатобриан, есть еще Лондон, который контролирует половину планеты, Нью-Йорк, Токио, которые завтра, может быть, зажгут всю вселенную! Почему такой скудный выбор? Если же говорить серьезно, если подумать, что Франция еще не является ничьим доминионом, почему бы не помечтать о других союзах и не запирать себя в пределы упрощенной дилеммы, не имеющей никакого отношения к сложности мира? <…> Эта книга – самый яркий из известных мне примеров того, как ум отправили куда подальше» (RBC, XII, 63–65). «Мы окрестили его Олухом Вальгаллы, – вспоминал Бразийяк позже. – Этот удивительный простофиля и притом вполне честный человек был единственным французским гитлеровцем, которого я знал» (RBC, VI, 609).

Бразийяк не раз высказывался в подобном духе. Рецензируя в декабре 1934 г. книгу Массиса «Споры», включавшую статьи о Зибурге, Курциусе и Шпенглере, критик отметил у всех трех немецких авторов «древнее германское язычество, которое не смог победить Карл Великий, а до него – легионы Вара». Что же «соединяет Вальпургиевы ночи Гитлера с весенними праздниками в честь древних земных божеств»? «“Уверенность сомнамбулы”, твердость во взгляде и походке, которые Шпенглер считает чертами великого государственного мужа, одержимость силой без разума, точнее, по ту сторону разума, как она уже находится по ту сторону добра и зла. Всё это мы находим описанным у философов раньше, чем оно воплотилось в Гитлере. Эта опасная музыка предназначена другим народам, которых мы никогда не поймем» (RBC, XI, 487). Это отголосок статьи Бенвиля «Престиж немецкой мысли» с саркастическим замечанием о «немецкой музыке, под которую стольким французским умам нравилось кружиться», так что даже «Карла Маркса они предпочли нашим собственным утопистам»[72]72
  Bainville J. Lectures. Р. 220–221.


[Закрыть].

В марте 1939 г. Бразийяк назвал Третий Рейх «планетой, непримиримой с нашей» (RBC, XII, 273). «Марсианской» метафорой я начал эту главу, ей же и закончу.

«Тридцать пятый и другие годы», если воспользоваться заглавием некогда известного романа, оправдали многие предсказания «Action française» о Третьем Рейхе. Однако прежде чем перейти к ним, надо обратиться к политическому кризису 6 февраля 1934 г., радикально повлиявшему на французских националистов и на всю страну.

Глава вторая
«Долой воров!»: «Action française» и политический кризис 6 февраля 1934 г.

Во Франции, теперь, почти у всех, конечно, один только вопрос: что именно сейчас же, теперь же, может случиться? Тут уж не до отдаленного будущего, не до окончательного устройства; текущие события дошли до высшей точки своего напряжения.

Федор Достоевский, 1873

I.

«Пять смен кабинета после выборов 1932 г., углубление экономического кризиса, опасность внешней угрозы вселяли в парижан беспокойство и недовольство. Появление политиков на киноэкране вызывало свист. Народных избранников гнали из общественных мест, когда узнавали. На дверях баров замелькали таблички “Депутатов не обслуживаем”. Анархические движения, не связанные друг с другом, поднимали волну возмущения против парламента»[73]73
  Georges Suarez. Les heures héroïques du Cartel. Paris, 1934. P. 155–156. Автор использовал текст своей предыдущей книги: Le grande peur de 6 février au Palais Bourbon. Paris, 1934.


[Закрыть]. Такой описал французскую столицу конца 1933 г. Жорж Сюарес, «золотое перо» политической прессы. Начинался 1934-й год – «один из самых позорных и кровавых в нашей истории» (HBG-I, 233), как утверждал год спустя прозаик Анри Беро, оставивший стезю романиста ради страстной политической публицистики.

Лозунг «Депутатов в Сену!» захватил улицы, однако придумали его не «фашисты». «Парламент этого созыва закончит на дне Сены», – заметил один из «левых» депутатов после выборов 1932 г.[74]74
  Philippe Henriot. Le 6 février. Paris, 1934. Р. 29.


[Закрыть]. На них, как и в 1924 г., победил «Левый блок»[75]75
  Выступавшие самостоятельно коммунисты показали наихудший результат за всю историю существования партии.


[Закрыть] во главе с Эдуаром Эррио, но, по словам Сюареса, «на сей раз победитель не знал, что делать со своей победой»[76]76
  Suarez G. Les heures héroïques du Cartel. Р. 131.


[Закрыть]. Доде увидел в этом «новое доказательство несовместимости всеобщего избирательного права с самим существованием нашей страны» (AAF-1933, 37). Деловые круги была недовольны. Консервативная пресса развернула кампанию против парламента[77]77
  Подробнее: Maurice Chavardes. Une campagne de presse: la droite française et le 6 février 1934. Paris, 1970.


[Закрыть]. Финансовая и налоговая политика больно ударила по крестьянству (AAF-1934, 115–121). Страну потрясали коррупционные скандалы, а виновники отделывались символическими наказаниями («дело Устрика», «дело Аэропосталь» и другие).

На таком фоне 23 декабря 1933 г. в газетной хронике промелькнуло сообщение об аресте директора провинциального банка «Муниципальный кредит Байонны» по обвинению в мошенничестве. Пресса была занята крупной железнодорожной катастрофой, случившейся в тот же день, и проигнорировала новость как рутинную. 24 декабря L’AF перепечатала ее, а через пять дней – первой из столичных газет! – связала арест с Сержем Александром (он же Александр Ставиский[78]78
  В российской литературе укоренилось написание «Стависский», не соответствующее оригиналу.


[Закрыть], еврей родом из Российской империи) – самым знаменитым финансовым аферистом тогдашней Франции. Напомню цитату из булгаковских «Записок покойника»:

«Ну, были, например, на автомобильной выставке, открытие, все честь по чести, министр, журналисты, речи… между журналистов стоит этот жулик, Кондюков Сашка… Ну, француз, конечно, речь говорит… на скорую руку спичишко. Шампанское, натурально. Только смотрю – Кондюков надувает щеки, и не успели мы мигнуть, как его вырвало! Дамы тут, министр. А он, сукин сын!.. И что ему померещилось, до сих пор не могу понять! Скандалище колоссальный».

Так рассказывал «про Париж» Измаил Александрович Бондаревский. Это отголосок причудливой славы «красавчика Саши», который, пользуясь странным иммунитетом от преследований по закону, год за годом различными способами извлекал миллиарды франков из карманов прижимистых, но доверчивых французов и (под)купил чуть ли не всю Третью Республику[79]79
  Подробнее: Jean-Michel Charlier, Marcel Montarron. Stavisky. Les secrets du scandale. Paris, 1974. Беллетризованная версия: Курганов Е. Аферист века. М., 2014.


[Закрыть]. За редкими исключениями вроде «Action française», хотя «месье Александр» раздавал именные чеки, оставляя себе корешки с фамилиями получателей, – наличными только чаевые! – как «направо», так и «налево».

30 декабря «большая пресса» как по команде перепечатала сообщение L’AF, что случалось нечасто. 3 января 1934 г. Морис Пюжо уличил министра колоний – и бывшего министра юстиции, главного стража закона! – Альбера Далимье в пособничестве Ставискому, финансовые предложения которого тот рекомендовал как добросовестные. Обвинения метили в прокурора республики при парижском суде Жоржа Прессара и, что более важно, в его шурина – премьера-радикала Камиля Шотана.

«Разгорелся скандал. Конечно, не “Панама”[80]80
  Начатый в 1892 г. разоблачениями Э. Дрюмона скандал вокруг краха Всеобщей кампании Панамского межокеанского канала (основана в 1880 г., обанкротилась в 1889 г.) выявил многочисленные факты коррупции чиновников, депутатов и журналистов. Считается крупнейшей финансовой аферой XIX в. во Франции; слово «панама» стало нарицательным. М. Баррес посвятил панамскому скандалу роман «Их лица» (1902).


[Закрыть], о которой говорили старики. Конечно, не “дело Дрейфуса”. Но “дело Ставиского”, банальная история еврейчика из Одессы, перебравшегося в Париж, довольно красивого, как говорили, довольно соблазнительного, понемногу разбогатевшего, финансировавшего выборы, покупавшего столпов режима. С третьей страницы, где она появилась в конце года как новость про мошенничество в муниципальном совете Байонны, история перекинулась на первые полосы, разрастаясь и сверкая. L’AF, выходившая сотнями тысяч экземпляров, публиковала документы, каждый день блистая новыми разоблачениями»[81]81
  К 5 февраля розничный тираж L’AF поднялся до 193 тысяч экземпляров против 30 тысяч в декабре 1933 г., но к маю 1934 г. снизился до 56 тысяч (VCM, 372).


[Закрыть] (RBC, I, 526). Так Робер Бразийяк в неоконченном романе «Пленники» (1940) вспоминал о начале событий, перевернувших его жизнь.

«Панама» и «дело Дрейфуса» случились давно и не стали историей только для людей поколения Морраса. От недавних скандалов «дело Ставиского» отличалось, во-первых, масштабом присвоенных сумм, во-вторых, удивительной непотопляемостью мошенника, о котором было известно, что он мошенник, но главное – вовлеченностью в него изрядного количества депутатов, сенаторов и высокопоставленных чиновников. «Дело» из банального уголовного превращалось в политическое.

Около полуночи 5 января у дома Далимье был устроен «кошачий концерт», привлекший внимание полиции. 7 января в передовице «Долой воров!» Пюжо призвал «честных людей» самим защищать свои интересы, если власти не способны на это. В кампанию включились Беро, считавшийся «левым», и «правый» депутат Филипп Анрио, получивший благодаря ей общенациональную известность. Статьи первого в еженедельнике «Gringoire», составившие сборник «Окровавленные мостовые» (1934; исходный текст перепечатан: HBG-I), и книга второго «6 февраля» (1934), написанная по горячим следам, – необходимое чтение для всех, кто хочет разобраться в случившемся. Подробную и достоверную хронику событий дает книга историка Пьера Пеллисье «6 февраля. Республика в пламени» (PPF).

8 января газеты сообщили об отставке Далимье – и о самоубийстве Ставиского на курорте Шамони в тот самый момент, когда агенты политической полиции «Сюртэ женераль» пришли его арестовывать. «Прочитав эту новость в газетах, многие с облегчением вздохнули. Они рассчитывали, что вместе с телом похоронят и дело со всеми его секретами»[82]82
  Henriot Ph. Le 6 février. Р. 65.


[Закрыть]. Официальную версию встретили насмешками вроде «его самоубили», вспомнив сомнительные «самоубийства» депутата Габриэля Сиветона в 1904 г., журналиста и германского агента Эжена Виго, он же Мигель Альмерейда, в 1917 г., Филиппа, сына Леона Доде, в 1923 г.[83]83
  Подробнее: Молодяков В. Шарль Моррас и «Action française» против Германии: от кайзера до Гитлера. М., 2020. Гл. 1 (Сиветон), 5 (Виго), 7 (Доде); Roger Joseph. Trois crimes autour d’un massacre. Quand la République supprime les “gêneurs”. Enquêtes. Orléans, 1984.


[Закрыть]. «Никто не верил в его самоубийство, – утверждал лидер коммунистов Жак Дюкло. – Столь удобное исчезновение Ставиского выглядело желанным и подстроенным. Все очевиднее казалось и то, что правительство имеет к “самоубийству” какое-то отношение»[84]84
  Jacques Duclos. Mémoires. 1896–1934. Le chemin que j’ai choisi. De Verdun au Parti communiste. Paris, 1968. P. 393.


[Закрыть].

9 января L’AF ответила новым призывом «Долой убийц!». «В момент, когда правительство и парламент республики заявляют себя неспособными стабилизировать наши финансы и, защищая беспорядок, на котором основано их правление, отказывают французам в облегчении давящего их налогового бремени, – появляются такие новости. <…> “Сюртэ женераль”, которая снабдила его (Ставиского – В. М.) документом, открывавшим все двери, позволяла ему скрываться. Вчера она легко обнаружила его, чтобы навсегда заткнуть ему рот выстрелом из подвернувшегося под руку пистолета. Загнанный в угол режим прибег к убийству, чтобы избежать огласки своего позора» (RCE-I, 6–7).

Вечером того же дня прошла первая демонстрация монархистов, в основном «королевских газетчиков»[85]85
  «Королевские газетчики» (Camelots du Roi) во главе с Максимом Ре-аль дель Сарте и Люсьеном Лакуром с 1908 г. были активом монархического движения: распространяли L’AF, листовки и брошюры, собирали пожертвования, устраивали и охраняли митинги и собрания, вели агитацию, срывали мероприятия противников. Пюжо, инициатор создания организации, был ее верховным руководителем, официально именуясь представителем совета директоров L’AF.


[Закрыть], против «воров» и «убийц» – по данным полиции, около 2000 человек собрались перед Бурбонским дворцом, где Палата депутатов возобновила работу после рождественских каникул. 132 человека были задержаны, 10 полицейских получили ранения (RCE-I, 2). Премьер приказал префекту Жану Кьяппу – не просто шефу полиции, но настоящему хозяину столицы – усилить охрану дворца и министерств. Бразийяковский Жильбер Кайе из «Пленников» в эти дни «впервые ощутил в Париже, старом городе революций и восстаний, возбуждающий запах пороха и крови» (RBC, I, 527). «Газета и движение обрели новую молодость», – вспоминал тогдашний «королевский газетчик» Анри Шарбонно, прозванный за корпулентность и задиристость Портосом (СМР, 108).

10 января в L’AF Доде назвал Шотана «главарем банды воров и убийц» (PPF, 40). «Со смертью мошенника дело только началось», – констатировал Беро 12 января в статье «Довольно!» (HBG-I, 143–144). Волна разоблачений накрыла партию радикалов, а неспособность властей справиться с экономическим кризисом усугубила недовольство. «Чувствовалось, что назревал мятеж из-за этих незаконных, еще более бесстыдных и вызывающих поборов, требуемых бандой старых радикалов, которые придержат власть во Франции и которые будут оставаться у ее изголовья в час агонии», – вспоминал те дни Пьер Дриё Ла Рошель в романе «Жиль» (1939)[86]86
  Дриё Ла Рошель П. Жиль. М., 2020; далее все цитаты по этому изданию.


[Закрыть].

11 января появилось сообщение об аресте редакторов двух газет, контролировавшихся «красавчиком Сашей», – Камиля Аймара из «Liberté» и Альбера Дюбарри из «Volonté». Второй арест дал монархистам отличный повод для злорадства: известный неразборчивостью в средствах Дюбарри в годы мировой войны редактировал «пораженческую» газету «Le Pays», с которой сражался Доде[87]87
  Catherine Slater. Defeatists and Their Enemies. Political Invective in France 1914–1918. Oxford, 1981. P. 30, 74.


[Закрыть], а во второй половине 1920-х годов был союзником Жоржа Валуа после его скандального разрыва с «Action française»[88]88
  Cédric Meletta. Jean Luchaire. L’enfant perdu des années sombres. Paris, 2013. P. 111, 345; Молодяков В. Шарль Моррас и «Action française» против Германии: от кайзера до Гитлера. Гл. 8.


[Закрыть].

В тот же день в Палате депутатов были сделаны первые запросы по «делу». Премьер ответил, что не верит в убийство Ставиского полицейскими и не считает его похождения выходящим за пределы уголовной хроники, провалил предложение создать следственную комиссию по столь «незначительному» поводу – совершив, по мнению Сюареса, «стратегическую ошибку»[89]89
  Suarez G. Les heures héroïques du Cartel. Р. 147.


[Закрыть] – и попытался приструнить прессу[90]90
  Lucien Zimmer. Un septennat policier. Dessous et secrets de la police républicaine. Paris, 1967. P. 185–186; André Tardieu. Sur la pente. Paris, 1935. P. 195–197. Включенные в книгу (Р.115–243) показания Тардьё следственной комиссии по «делу Ставиского» (18 июля 1934) являются развернутым обвинением Шотана в потворстве мошеннику и его сообщникам.


[Закрыть]. Как раз в это время обсуждался проект нового закона о печати с ужесточением наказания за «диффамацию». Тем же утром Моррас в L’AF пригрозил пристрелить первого депутата или чиновника, который применит закон в случае его принятия, и добавил, что сам начнет регулярно упражняться в тире. Закон отложили – стало не до него.

Улицы забурлили. «Столкнувшись с парламентом, не могущим дать жизнь правительству, – вспоминал политик Жан Фабри, – с партией радикалов, не способной править вместе с социалистами и не желавшей править против них, с министрами, бессильными наладить работу государства, парижане, раздавленные налогами и разоренные экономическим кризисом, вступили, без оглядки на разницу мнений, в открытую схватку с парламентом и партиями. <…> Всем, способным видеть, было ясно, что действия толпы вдохновляются и направляются сильными чувствами. <…> Ко всеобщему сожалению, к уличным волнениям не отнеслись с должной серьезностью» (FPC, 31–32).

На бульвары Сен-Жермен и Распай 11 января вышло около 4000 человек (RCE-I, 3). Монархистами руководил Пюжо, «частенько заикавшийся в повседневной жизни, но в деле обретший такую власть над словом, которой мы не знали в обычное время», как вспоминал Шарбонно (СМР, 96). «Люди короля» принялись строить баррикады, ломая деревья и заграждения, переворачивая скамейки. Один из шефов столичной полиции Камиль Маршан заявил, что таких волнений город не видел двадцать лет, и призвал Пюжо умерить пыл «газетчиков», на что получил ответ: «Обратитесь к убийцам и ворам наверху». В этот день к «Action française» впервые присоединились националисты-республиканцы – «Патриотическая молодежь» Пьера Тетенже, фабриканта шампанского и «правого» депутата, считавшего себя наследником Барреса.

Днем позже Пюжо отменил новую демонстрацию из-за угрозы дождя, когда «люди короля» уже собрались на бульварах. Он договорился с полицейским начальством и призвал его увести стражей порядка с улиц, чтобы те не мокли зря (RCE-I, 21; PPF, 42–43). В ответ на недоумение соратников по поводу отказа от выступления генеральный секретарь «королевских газетчиков» Жорж Кальзан объяснил: «Правительство должно знать, что только “Action française” может организовывать демонстрации. И даже их останавливать! То же самое с общественным мнением! В сравнении с другими “правыми” движениями мы – самые динамичные вдохновители народного протеста против режима» (СМР, 98).

Новые аресты и разоблачения провоцировали новые протесты. Стремясь сохранить порядок и избежать кровопролития, Кьяпп приказал полицейским вмешиваться только в крайних случаях. Бравировавшего ролью «людей короля» в манифестациях Пюжо несколько раз задерживали, но без применения насилия. «Господа, вы не исполняете свои обязанности, – выкрикнул он при очередном аресте, – вас заставляют защищать воров и преследовать честных граждан». «Почему вы вместе с нами не кричите: “Долой воров!”?» – спросил одного из полицейских начальников вожак «королевских газетчиков» Люсьен Лакур, автор их лозунга «Поставить насилие на службу разуму». Под общий смех начальник лишь молча улыбнулся[91]91
  Chavardes M. Une campagne de presse. P. 33, 29.


[Закрыть].