Текст книги "Шарль Моррас и «Action française» против Третьего Рейха"

Сам автор 6 февраля был на площади Согласия. Туда же он отправил своего alter ego Жиля Гамбье – в отличие от Дриё, человека дотоле аполитичного, которого события развернули к политике, причем к «правой»: он уехал в Испанию воевать на стороне Франко. «Вышли на площадь» и герои Робера Бразийяка – Франсуа Курте из «Семи цветов», ставший франкистским волонтером, и Жильбер Кайе из «Пленников», нарисовавший стилизованный календарный листок: «6 февраля 1934 – Год Первый Национальной Революции» (RBC, I, 551). История Жильбера отражает эволюцию Робера, которого события 6 февраля побудили к политической активности, а начало гражданской войны в Испании сделало бойцом «правого» фронта.

Неудачная, но реально предпринятая под руководством Доде или Пюжо попытка захватить Бурбонский дворец навлекла бы настоящие репрессии на «Аction française», но подтвердила бы серьезность намерений движения в глазах как претендента на престол, так и рядовых участников. Разочарованный граф Парижский решил, что «речь идет если не о разводе, то о разделе имущества, и отношения уже никогда не будут такими, какими были раньше» (НСР, 114–115). Он решил создать собственную организацию на основе преданности лично себе и своим идеям, которые все больше склонялись «влево».

По инициативе сына герцог де Гиз 22 ноября 1937 г. издал манифест, в котором заявил: «Аction française» «никогда не было ни порождением, ни органом французского королевского дома; не подчиняясь Нашей власти, оно не служило Нам. Хотя его политическая доктрина провозглашает монархический режим, учение этой школы несовместимо с традициями французской монархии. Только французский королевский дом во главе с Нами является хранителем монархической доктрины. Только он уполномочен определить, какой будет завтрашняя монархия» (НСР, 330). Легко заподозрить здесь руку политического советника претендента Пьера де Ла Рока, брата вождя «Огненных крестов» – «конкурирующей организации».

Граф Парижский 4 декабря разъяснил, что учение «Аction française», представляющее собой «национализм якобинского типа» (противники не раз называли Морраса «якобинцем» в отрицательном контексте), «теоретически ведет к рациональному монархизму, практически – к цезаризму и самодержавию» (VCM, 392). «Интегральный национализм ведет к фашизму», – повторил он тогда же в беседе с писателем Анри Бордо, зная, что перед ним друг Морраса и не монархист[147]147
  Henry Bordeaux. Histoire d’une vie. Vol. XI. L’ombre de la guerre. Paris, 1966. P. 111.


[Закрыть]. В «Альманахе Action française на 1938 год», выпущенном незадолго до этого, «королевский» раздел присутствует, как обычно (AAF-1938, 34–54).

Ребате позже обозвал вождя «Аction française» «католиком без веры, причастия и папы, террористом без убийц, монархистом, которого отверг претендент» (RMF, I, 133). Впрочем, как и в случае с осуждением движения Ватиканом в 1926 г., многие монархисты предпочли Морраса, который, публично выражая почтение королевской семье, приватно заметил, что «граф Парижский не стоит обедни»[148]148
  Pierre Pascal. Honori et vindictæ sacrum. Chiré, 1986. P. 208. Автор книги – один из тех, кто принял сторону Морраса против претендента, – собрал и опубликовал ценный материал по данному вопросу.


[Закрыть]. «Старый боец принял удар, не согнувшись, – вспоминал Бразийяк. – Мы повторяли себе, что личность монарха не важна, что неблагодарность – добродетель королей и что время всё исправит» (RBC, VI, 275–276).

VII.

Бездействие Морраса 6 февраля оттолкнуло от него больше людей, чем осуждение со стороны принцев. В основном молодых – тех, для кого, по словам одного из них, «Аction française» было не просто «делом», но «разновидностью религии, включавшей этику жизни и даже эстетику», «имевшей в наших глазах почти абсолютный престиж и дававшей нам преимущество почти всеобъемлющей доктрины» (СМР, 35). Количественно потери движения были невелики, но оно лишилось части «актива», из которой вышли непримиримые критики. Ребате – по словам Бразийяка, «вечно полный гнева против людей, вещей, времени, пищи, театра, политики, создающий вокруг себя атмосферу катастрофы и мятежа» (RBC, VI, 211) – порвал с учителем много позже, после поражения Франции в 1940 г., но задним числом возводил свое недовольство именно к 6 февраля. Посвятив пламенные страницы адептам движения, их бескорыстию, героизму и верности, он сделал вывод: «“Аction française” легкомысленно промотало всё это. <…> Его грехи тем более тяжки, что собранные им люди были лучшими» (RMF, I, 135–136).

Здесь необходимо остановиться на известном, но превратно толкуемом сюжете. Группа «людей короля» во главе с Эженом Делонклем, «слишком всерьез воспринявшим учение Морраса»[149]149
  Bourdrel Р. La Cagoule. 30 ans de complots. P. 29.


[Закрыть], порвала с «французским бездействием», желая, по выражению Пюжо, «сменить режим более быстрыми действиями, чем наши» (PAF, 16). Исключенные из движения за неподчинение в 1935 г., они создали «Тайный комитет революционного действия», который Пеллисье удачно назвал «родным дитем “Аction française” и 6 февраля» (PPF, 310). Среди них выделялся герой Первой мировой войны Жозеф Дарнан, краса и гордость «Аction française» в департаменте Приморские Альпы, покинувший движение в 1930 г. Вожди вызвали его для объяснений в Париж.

По рассказу Шарбонно, слышавшего историю от самого Дарнана, «он телеграфировал: “У меня нет на это денег”. Ему выслали тысячу франков. Дарнан приехал и предстал перед ареопагом, включавшим Пюжо, Бенвиля, Доде и Морраса. Он высказался с обычной откровенностью. Десять лет он не переставал упорно бороться, жертвуя Делу свой досуг и даже часть рабочего времени. И все десять лет видел те же самые внутренние интриги, застой, бездействие…

– Ах, вы не знаете, что о вас говорят в провинции! – горько закончил он.

Услышав это, Моррас поднял голову и спросил глухим голосом:

– И что же о нас говорят?

– Хотите знать? Хорошо, говорят, что вы все – старые жопы![150]150
  В оригинале более грубое слово «cons».


[Закрыть]

Честное заявление вызвало громовый раскат хохота. Леон Доде, любитель всего неожиданного и красочного, корчась от смеха и хлопая себя по ляжкам, повторял:

– Мы ему послали тысячу франков, чтобы он приехал и назвал нас старыми жопами!

После этого Доде, бывая в Ницце, никогда не упускал случая дружески повидаться с Дарнаном» (СМР, 162).

Прослышав о странных ритуалах и костюмах заговорщиков, Пюжо окрестил организацию «Кагуль» («капюшон»), а ее членов – «кагулярами». Название прижилось и вошло в историю.

Энергичные и дисциплинированные лидеры сумели завлечь в свои ряды монархистов и молодых нонкоформистов «справа», искавших «прямого действия» или просто приключений[151]151
  Мемуары одного из них: Pierre Monnier. À l’ombre des grandes têtes molles. Paris, 1987. P. 168–178, 193–194.


[Закрыть]. Франция – не та страна, где тайна долго остается тайной, поэтому слава бежала впереди «кагуляров». Организация возникла весной 1936 г., а уже 29 июля Моррас предупредил читателей L’АF против «идиотских антиполитических затей, способных нанести серьезный ущерб общему делу». «Хотели бы мы назвать это забавами молодых людей, – пояснил он, – но их игры небезопасны и направляются людьми постарше. <…> Должен заявить, что я абсолютно не причастен к этой интриге»[152]152
  Цит. по: Bourdrel Р. La Cagoule. 30 ans de complots. P. 171–172.


[Закрыть]. Поэтому толки о связях «Тайного комитета революционного действия» с «Аction française» и, тем более, с вождями движения совершенно беспочвенны. Пюжо свидетельствовал: «они (“кагуляры” – В. М.) яростно ненавидели “Аction française”, особенно Жоржа Кальзана[153]153
  Генеральный секретарь «королевских газетчиков» в 1932–1936 гг. Кальзан настаивал на исключении диссидентов из рядов движения.


[Закрыть] и меня; сначала потому что мы выставили их вождей за дверь, затем потому что я в серии статей предупредил наших друзей против них, когда те не прекращали попытки расколоть ряды “королевских газетчиков” и преследовать отделения нашей Лиги. Мне угрожали в собственном доме: три раза за одну неделю звонили жене и требовали остановить мое перо, иначе нашего десятилетнего сына ждет судьба Филиппа Доде» (PAF, 16), т. е. смерть. «Мы не знали ни одного “кагуляра”, – вспоминал Бразийяк. – Но знали, что в таких организациях, разномастных и разобщенных, всегда есть осведомители, подонки, сумасшедшие, придурки – и большинство смелых парней, искушаемых добродетелью действия» (RBC, VI, 276).

«Кагуляры» раскидывали сети повсюду, завязывали связи в Италии и Испании, проникали в армию и полицию, запасались оружием и боеприпасами, совершали политические убийства. По словам Пюжо, «полиция с самого начала направляла и контролировала “кагуляров” через Второе бюро (Генерального штаба, разведка – В. М.) армии, которому они слепо доверяли, и, будучи оставлены ей (полицией – В. М.) в покое на год, предпринимали все провокационные действия, в которых нуждался Народный фронт» (PAF, 16). Так или иначе, толки о «заговоре кагуляров», как и заявления де Ла Рока, были на руку Народному фронту в борьбе с «фашистами», к которым они относили и «Аction française». «Берегитесь! – заклинал 17 сентября 1937 г. Моррас. – Берегитесь вербовщиков, берегитесь ловцов. Берегитесь шутовских клятв самозванного “белого” или “серого” масонства, которое вполне может оказаться связано с “красным” масонством». «Будьте начеку. Эти глупости играют на руку еврейской и большевистской банде», – продолжал он два дня спустя, обвиняя заговорщиков в «гнусных контактах с миром Гитлера»[154]154
  Обе цитаты: J.-R. Tournoux. L’histoire secrète. Paris, 1962. P. 56.


[Закрыть].

«Тайный комитет революционного действия» и его соратники-военные действительно подготовили государственный переворот, запланированный на ночь 15/16 ноября 1937 г. Власти сорвали попытку, провели аресты и нанесли серьезный удар организации, хотя не уничтожили ее. «Кагуляры» стали героями романов и фильмов с изрядной долей мифологизации и пропагандистской лжи, – вроде того, что их подлинным вождем был… маршал Петэн, – но к нашей теме они отношения не имеют.

Глава третья
Кошмар альянсов: «Action française» против Москвы и Берлина, 1935–1936

Гитлер хочет бросить нас против Сталина, а Сталин против Гитлера. Диктаторы оспаривают Францию друг у друга.

Жак Бенвиль

I.

Для Франции новый 1935-й год начался если не унижением, то ожидаемой неприятной новостью. На плебисците в Сааре 13 января почти 91 % голосовавших высказался за возвращение в Германию и меньше пол-процента – за присоединение к Франции. «Если бы Генрих Гейне находился еще на этом свете или имел бы здесь двойника, – откликнулся Бенвиль, – из-под его насмешливого пера вышла бы такая история: “13 января 1935 г. Иммануил Кант, к изумлению всего Кёнигсберга, изменил неколебимый маршрут своей ежедневной прогулки. Он отправился купить радиоприемник, чтобы не пропустить самое первое сообщение о результатах плебисцита в Сааре и торжестве германской идеи”. <…> Хуже всего то, – добавил Бенвиль уже серьезно, – что выбор был сделан в условиях, наиболее располагавших к его свободе»[155]155
  Jacques Bainville. Lectures. Paris, 1937. Р. 317.


[Закрыть].

Действительно, всё прошло в соответствии с Версальским договором и под контролем Лиги Наций. Однако Пюжо винил в случившемся «политику наших (французских – В. М.) правителей, не поддерживавшую друзей, которых Франция еще сохраняла в этой старинной французской провинции», добавив: «Члены Лиги “Action française” и “королевские газетчики” в Лотарингии под руководством Шарля Берле организовали прием саарских сторонников Франции, вынужденных покинуть свою страну, чтобы избежать преследований со стороны немцев» (PAF, 17). Деятель католических и ветеранских организаций, Берле в 1925 г. присоединился к «Аction française» и, оставшись верен ему после осуждения Ватиканом, в 1927–1936 гг. возглавлял местную Лигу, а когда правительственный запрет заставил «переформатировать» движение, стал товарищем председателя «Кружка Жака Бенвиля» в Нанси. Уверен, он гордился книгой Морраса «Жак Бенвиль и Поль Бурже» (1938) с автографом автора, которая ныне находится в моем собрании.

15 марта 1935 г. во время дебатов в Палате депутатов военный министр генерал Луи Морен заявил, что в случае новой войны французская армия укроется за своими укреплениями и не будет наступать. Случайная реплика зазвучала по-иному, когда днем позже Германия объявила о «восстановлении военной независимости», т. е. об отказе от ограничений, предусмотренных Версальским договором, и о введении всеобщей воинской повинности. Эти действия обычно трактуют как односторонний агрессивный шаг, но историк Жак Бенуа-Мешен поместил их в ряд военных мер, которые в течение предшествующего года приняли Япония, США, Италия, Англия, СССР, Румыния, Чехословакия, Швейцария и, наконец, Франция, восстановившая двухлетний срок обязательной службы[156]156
  Benoist-Mechin. Histoire de l’armée allemande. Vol. II. Paris, 1938. P. 589–597.


[Закрыть].

Текст заявления был в тот же день вручен послам «локарнских» держав в Берлине. Первым – 18 марта – запротестовал Лондон, через три дня – Париж и Рим. Но протесты – это не дивизии на перевале Бреннер, выдвижением которых Муссолини в июле 1934 г. сорвал попытку нацистского переворота в Вене с возможным «аншлюсом» («воссоединением») Австрии с Третьим Рейхом. Напомнив о демографическом дисбалансе между Францией и Германией, сенатор Анри Лемери 20 марта потребовал от правительства конкретных мер для обеспечения обороны страны и противодействия «преступной» пацифистской пропаганде. Он предостерег от «следования опасной английской политике доверчивости», добавив, что «усилия к франко-британскому согласию не произвели впечатление на Гитлера». «Наша политика слабости и заблуждений, – заключил сенатор, – позволила Германии усилиться до такой степени, что теперь сдержать ее может только коалиция держав» (HLP, 131–147). «Германия объявила нам войну, – прямо заявил Анри Беро, – <…> та гитлеровская Германия, которая подобно всем другим Германиям воспринимает любовь к миру как проявление страха» (HBG-II, 251–252).

Рисковал ли Гитлер в марте 1935 г.? Пятнадцать лет со дня вступления Версальского договора в силу не истекли, и в Майнце еще могли стоять французские войска… если бы не ушли оттуда пятью годами ранее, да еще под фанфары социалистов. «Мы не скрываем удовлетворения и гордости, – писал тогда Леон Блюм. – Сегодня случилось то, чего мы хотели, то, что мы готовили, то, чего мы добились. Нынешние события с полной очевидностью доказывают, что мы работали не только для обеспечения мира в Европе, но и для безопасности Франции»[157]157
  Цит. по: François Brigneau. 1939–1940. L’année terrible. Paris, 1990. P. 76.


[Закрыть].

Расчет фюрера оказался верным, а протесты он больше не воспринимал всерьез. Не испугала его и встреча глав правительств Италии, Франции и Великобритании 11–14 апреля в Стрезе, сопровождавшаяся заявлением о «сохранении независимости и целостности Австрии» и напоминанием о Локарнском пакте: ремилитаризация левого берега Рейна есть casus belli (ЭЭП, 633–635). «Воздадим на этот раз справедливость дуче, к которому мы обычно были столь суровы, – писал Жорж Боннэ. – Он прозорливо указал на германскую опасность. Он требовал, чтобы конференция в Стрезе не была подобна остальным, которые заканчивалась платоническими декларациями. Довольно слов! Пора действовать»[158]158
  Georges Bonnet. Le quai d'Orsay sous trois Républiques. Paris, 1961. Р. 137.


[Закрыть].

Дальше «платонических деклараций» дело не пошло. 21 мая Германия сделала следующий шаг, приняв закон о создании национальной армии – Вермахта. Гитлер заявил, что после войны разоружилась только Германия, что Рейху нужен мир, но поступать он будет, исходя из своих интересов.

Прямой угрозой интересам Германии Гитлер объявил франко-советский договор. Пакт о ненападении, заключенный правительством Эдуара Эррио 29 ноября 1932 г., действовал всего два года. Новый договор о взаимной помощи в качестве министров иностранных дел готовили Жозеф Поль-Бонкур и Луи Барту, но подписывать его 2 мая 1935 г. пришлось их преемнику Пьеру Лавалю. Будущему главному коллаборанту задним числом приписали давнее стремление к союзу с нацистами против СССР, хотя Лаваль стремился к созданию сбалансированной системы общеевропейского мира, предусматривавшей разрядку напряженности между Парижем и Берлином (характер тамошнего режима его не волновал) и вовлечение Москвы в европейскую политику с одновременным сдерживанием ее путем коллективных соглашений и взаимных обязательств. «Лаваль имел свое, особое представление о роли пактов. Для него они были не союзами, направленными на сохранение баланса сил, но скорее публичными обещаниями хорошего поведения в международных отношениях»[159]159
  Geofrey Warner. Pierre Laval and the Eclipse of France. London, 1968. Р. 80.


[Закрыть].

Лаваль не был энтузиастом франко-советского сближения, но к скорому заключению договора его подталкивали несколько факторов. Первый – позиция восточноевропейских союзников. «Ни Малая Антанта[160]160
  Союз Чехословакии, Румынии и Югославии, созданный в 1920–1921 гг. при поддержке Франции, заключившей военные соглашения с каждым из его участников.


[Закрыть], ни Балканская Антанта[161]161
  Военно-политический союз Греции, Румынии, Турции и Югославии, заключенный в Афинах 9 февраля 1934 г. с целью сохранения послеверсальского соотношения сил.


[Закрыть] не могут существовать без франко-советского соглашения», – заявил ему в январе 1935 г. Николае Титулеску, руководитель внешней политики Румынии[162]162
  Цит. по: Warner G. Pierre Laval and the Eclipse of France. Р. 75.


[Закрыть]. Второй – «восстановление военной независимости» Германии, на которое нельзя было не отреагировать. Затем пришлось считаться с реакцией Берлина на пакт с Москвой. «Если Германия полагает, что с помощью договора Франция стремится играть на руку России, это ошибка, – уверял Лаваль в конце июля германского посла. – У Франции противоположная цель. Она хотела побудить Россию отказаться от идеи большевизации Европы и проводить активную европейскую политику, необходимую для всеобщего мира. <…> В дальней перспективе Франция не намерена вести русскую политику в старом стиле»[163]163
  Цит. по: Warner G. Pierre Laval and the Eclipse of France. Р. 92.


[Закрыть], т. е. в духе союза с Российской империей.

Коммунисты не просто одобрили договор, как и любые действия СССР. Когда в коммюнике по итогам визита Лаваля в Москву 13–15 мая появилась фраза, вставленная по просьбе гостя: «Сталин высказал полное понимание и одобрение политики государственной обороны, проводимой Францией в целях поддержания своих вооруженных сил на уровне, соответствующем нуждам ее безопасности»[164]164
  Документы внешней политики СССР. Т. XVIII. M., 1973. C. 337.


[Закрыть], – они из ярых антимилитаристов сделались патриотами. Остальные «левые» рекламировали договор как противовес Германии – с целью убедить тех, кто по политическим мотивам был против соглашения с большевиками. Среди «правых» его защищали немногие вроде Поля Рейно, заявившего: «Союза с Англией недостаточно. Нам нужен союз с Россией»[165]165
  Paul Reynaud. Memoires. Vol. 2. Envers et contre tous. Paris, 1963. P. 141.


[Закрыть].

Вожди «Action française» были в числе непримиримых противников союза. «Никто не видел и не чувствовал с бо́льшим негодованием безумие русского альянса, как мы», – напомнил в 1941 г. Моррас (MSF, 88). Он придерживался этой позиции еще в конце XIX в., в период «сердечного согласия» Парижа и Петербурга, воспоминания о котором «левые» пытались использовать. Главный аргумент звучал следующим образом: «Германизированная до мозга костей, управляемая немцами (так! – В. М.), Россия никогда первой не порвет с Берлином. Для наших союзников антигерманизм был лишь чувством; он если и царил у них, то не господствовал над ними» (КЕТ, 15–16). «Если представить (не дай Бог!) республику в России, – писал Моррас 1 мая 1916 г., – ее ориентация будет куда более прогерманской, чем у монархии»[166]166
  Charles Maurras. Les chefs socialistes pendant la guerre. Paris, 1918. P. 28.


[Закрыть]. К этому аргументу он прибегал и позже, утверждая, что немцы даже после Ноябрьской революции 1918 г. не только контролируют большевистский режим, но используют его как орудие своей экспансии. «Армия Врангеля вынуждена полностью оставить Крым, отступить до Босфора и дальше, – подвел он итог 29 ноября 1920 г. в L’AF. – Черное море может стать новым звеном союза между большевистским варварством и исламом. Румыния ожидает русского вторжения, Польша проявит глупость, если не задумается, что ее очередь не за горами. От Средиземного до Балтийского моря весь внешний периметр Антанты под угрозой. <…> Очевидно, что центр противостоящего ей заговора находится в Берлине»[167]167
  Charles Maurras. Le mauvais traité. De la Victoire à Locarno. Chronique d’une décadence. Vol. I. Paris, 1928. P. 177.


[Закрыть].

В начале тридцатых годов убедительным аргументом против договора служили распространенные представления о военной слабости СССР. «Верить в то, что с Советами можно заключить сколько-нибудь сильный союз – пустая мечта», – писал Доде 20 сентября 1933 г. (WAF, 319). Сохраняли силу и идеологические соображения, включая боязнь коммунистической пропаганды во Франции и ее колониях. «C.C.C.Р. – это не страна. Это инициалы идеальной родины без границ. Союз Советских Социалистических Республик при необходимости может охватить весь мир», – утверждал 28 июля 1934 г. Бенвиль (JBJ, III, 243).

Казалось бы, после прихода Гитлера к власти, ремилитаризации Германии и явного усиления там реваншистских и экспансионистских тенденций Франции был полезен любой антигерманский союз. Так утверждали не только «левые», но многие либералы вроде Эмиля Бюре, писавшего 2 декабря 1935 г: «Сегодня, как и вчера, политические интересы Франции и России требуют объединения их сил, чтобы сдержать воинственную и алчную Германию» (ЭЭП, 739).

«Сегодня, как и вчера»… Но «сегодня» Советский Союз относился к международным соглашениям и обязательствам перед партнерами куда циничнее, чем Российская империя. Понимали ли это французские апологеты нового «сердечного согласия»? Многие «правые» понимали, потому что еще 12 февраля 1935 г. Бенвиль напомнил: «Будут ли Советы воевать за нас? Будем ли мы воевать за Советы? Вот вопросы, причем самые важные»[168]168
  Jacques Bainville. La Russie et la barrière de l’Est. Paris, 1937. Р. 139.


[Закрыть]. Умирая от рака, весь последний год жизни он неустанно твердил, что «новый союз чреват вовлечением нас в конфликт не только между германизмом и славизмом, но между коммунизмом и гитлеровским национализмом» (14 ноября 1935)[169]169
  Bainville J. La Russie et la barrière de l`Est. Р. 149.


[Закрыть].

Главным тезисом противников договора было то, что он не уменьшает для Франции опасность войны, но увеличивает ее, не давая взамен никаких реальных гарантий. Чтобы прийти на помощь Франции советским войскам требовалось пройти через территорию Польши и Румынии, которые категорически отказывались пропускать их. «Эти народы живут слишком близко от большевиков, чтобы не испытывать ужаса перед ними», – заметил сенатор Лемери (HLP, 211), возглавлявший «Общество друзей национальной России», т. е. «белоэмигрантов». Даже «левый» писатель Жюль Ромэн в декабре 1933 г. заявил: «Если наши руководители полагают, что союз с Россией способствует предотвращению войны, они совершают смертельно опасную ошибку»[170]170
  Jules Romains. Le couple France-Allemagne. Paris, 1934. P. 42.


[Закрыть]. «Гитлер хочет бросить нас против Сталина, а Сталин против Гитлера. Диктаторы оспаривают Францию друг у друга», – суммировал 23 ноября 1935 г. Бенвиль, добавив: «Русский альянс и германский альянс в равной степени достойны того достославного персонажа, который, спасаясь от ливня, бросился в реку»[171]171
  Bainville J. La Russie et la barrière de l’Est. Р. 151, 159.


[Закрыть].

Заглавие статьи, откуда взяты последние слова, «Не выбирать между двумя альянсами» можно считать завещанием Бенвиля и лозунгом «Action française». Еще 28 апреля 1935 г., за несколько дней до подписания Францией нового договора с СССР, Моррас предупреждал: «Гитлеровские интриги гораздо опаснее советских. Советы могут создать революционную ситуацию. Гитлер готовит методичную варваризацию всей Европы. – Но Гитлер «правый»! (говорит воображаемый собеседник – В. М.). – Дитя! Гитлер – немец! Гитлер – такой же «правый», как тот персонаж двухтысячелетней давности, которого латинский историк называл Арминий и который носил имя Герман. Дикарь? Варвар? Нет: архетипическое воплощение дикости и варварства. <…> Мы можем наблюдать гитлеровских посланцев в лучшем обществе, рассказывающих о немецком диктаторе как о естественном защитнике прав, чувств, интересов, идей порядка, прогресса, общественного блага. <…> Однако под именем Гитлера нам несут не порядок <…> но лишь саму Германию и вечный германизм»[172]172
  Цит. по: François-Marie Algoud. Actualité et présence de Charles Maurras. T. III. Chiré, 2008. P. 187.


[Закрыть]. «Остережемся верить, что для защиты Европы нам придется выбирать между Берлином и Москвой. Мы не обратим взор ни в одну, ни в другую сторону», – заклинал Анри Массис в феврале 1939 г. (НМС, 41).

Так считали не только монархисты. «Россия неизбежно останется верна Германии, – утверждал в 1933 г. Жорж Сюарес. – Им обеим, вместе с Италией, выгоден пересмотр («мирных» – В. М.) договоров. Обе проходят через период революционного кризиса. <…> Побежденные в войне, бунтующие против договоров, бунтующие против существующего социального строя, Германия и Россия должны протянуть друг другу руки. Это логично. По тем же причинам мы не должны протягивать им руку, пока от возможных сюрпризов нас защищают только хрупкие гарантии франко-советского договора». «Лично я, – добавил он, – не испытываю особой симпатии к Муссолини, но куда охотнее поддержу сближение с Италией, с которой у нас общая культура и традиции, чем с Россией, во всем отличной от нас»[173]173
  Georges Suarez. Les hommes malades de la paix. Paris, 1933. P. 159–160, 155–156.


[Закрыть]. «Прошлое Советов, – вторил Сюаресу в декабре 1934 г. Лемери, – не позволяет рассчитывать на их верность своим обязательствам, равно как и на постоянство их предложений. Вчера они были сторонниками Германии и могут снова стать ими завтра, если это будет в их интересах»[174]174
  Цит. по: Henry Lémery. D’une République à l’autre. Souvenirs de la mêlée politique 1894–1944. Paris, 1964. P. 167.


[Закрыть]. «Идейные» люди во Франции в союз большевизма и гитлеризма не верили, точнее, отказывались верить.

Реакция Берлина на франко-советский договор оказалась ожидаемой. Нотой от 25 мая 1935 г. правительство объявило его направленным против Германии и потому противоречащим Локарнским соглашениям, приверженность которым оно подтвердило. Франция ответила лишь через месяц, Англия, Италия и Бельгия и того позже. Все они заявили о незыблемости локарнской системы и отвергли аргументы Берлина. Однако время дипломатической казуистики прошло.

В июле 1935 г. военный министр Жан Фабри отверг предложение советского полпреда Владимира Потемкина дополнить договор оборонительной военной конвенцией, заявив, что его пугает перспектива новой войны в Европе, которую подобное соглашение может приблизить. «Почему она должна пугать нас? – заявил Потемкин с беззастенчивостью, смущавшей даже прожженных ветеранов дипломатии. – Из последней войны вышла Советская Россия. Из новой войны выйдет Советская Европа» (FPC, 75–76). Несмотря на горячую агитацию деятелей вроде Поля Рейно, сделавшего союз с Москвой своей главной политической темой[175]175
  Reynaud P. Memoires. Vol. 2. Envers et contre tous. P. 153–167.


[Закрыть], идея военной конвенции была похоронена. Тем не менее, 21 ноября в беседе с послом Франсуа-Понсэ Гитлер заявил, что не просто видит во франко-советском договоре «военный союз, направленный против его страны»[176]176
  мая 1935 г. СССР заключил аналогичный договор с Чехословакией.


[Закрыть], но что «Россия представляет опасность для Европы; она не является европейской страной, она думает только о разрушении Европы» (ЭЭП, 735).

«Гитлер дал понять, что, заключив союз с Советами, Франция закроет путь к согласию с Германией, – напомнил 2 января 1936 г. Бенвиль. – Мы не спрашиваем его совета, подписывать нам пакт с СССР или нет. Это касается только нас»[177]177
  Bainville J. La Russie et la barrière de l’Est. Р. 158.


[Закрыть]. Речь шла о ратификации договора, к обсуждению которого Палата депутатов приступила 12 февраля, уже после отставки Лаваля с поста премьера и смерти Бенвиля. Против выступили «правые». К ним присоединился экс-коммунист Жак Дорио, заявивший, что Москва толкает Париж на войну с Берлином… с которым сама может договориться в силу наличия у Рейхсвера просоветских настроений[178]178
  Речь Дорио (20 февраля 1936): Jacques Doriot. La France ne sera pas un pays d’esclaves. Paris, 1936. P. 130–147.


[Закрыть]. 21 февраля в интервью Бертрану де Жувенелю[179]179
  Интервью для газеты «Paris-Soir» – в расчете изменить ее антинацистскую позицию – по просьбе Жувенеля организовал Отто Абец, эмиссар «бюро Риббентропа» во Франции, однако оно появилось в газете «ParisMidi». Подробнее: Barbara Lambauer. Otto Abetz et les Français, ou l’envers de la Collaboration. Paris, 2001. Р. 96–97.


[Закрыть] Гитлер заявил о желании улучшить отношения с Францией, но сделал последнее предупреждение: «Вы понимаете, что делаете? Вы сами лезете в дипломатические силки страны, единственной целью которой является втянуть великие европейские державы в конфликт, выгодный только ей»[180]180
  Locarno. A Collection of Documents. London, 1936. P. 182. Это наиболее полное собрание документов по данной проблеме.


[Закрыть].

«Несомненно, эти заявления могли заставить задуматься парламент, уже разделившийся во мнениях, – полагал Бенуа-Мешен. – Но из-за вмешательства Кэ д’Орсэ (МИД Франции – В. М.) публикацию отложили. Интервью появилось лишь 28 февраля – когда было уже поздно»[181]181
  Benoist-Mechin. Histoire de l’armée allemande. Vol. II. P. 642.


[Закрыть]. Действительно, «было уже поздно»: 27 февраля Палата ратифицировала франко-советский договор большинством голосов (353 против 164). В случае своевременного выхода интервью было бы меньше голосов… «против»: слова Гитлера выглядели откровенным вмешательством во внутренние дела Франции, а ссылка на них повредила бы любому французскому политику. 4 марта сенатская Комиссия по иностранным делам одобрила договор.

II.

«Заявления [Гитлера] были призваны не помешать ратификации пакта, – отметила историк Б. Ламбауэр, – но подготовить почву (во Франции – В. М.) для принятия другой [его] инициативы, представленной как “контр-мера”, которая последовала несколько дней спустя, – ремилитаризации Рейнской области»[182]182
  Lambauer В. Otto Abetz et les Français. Р. 97.


[Закрыть]. Действительно, ответ Берлина не заставил себя ждать. 5 марта 1936 г. военный министр Вернер фон Бломберг передал в войска приказ фюрера: через двое суток вступить в Рейнскую область, – что означало конец Локарно… и начало войны? «Гитлер не ведет никакой тонкой игры, – заметил Марсель Дэа по поводу заявления о восстановлении «военной независимости» Германии годом раньше, но сказанное применимо и к другим шагам диктатора, – он не делает ничего, о чем заранее не заявил бы во всеуслышание. Просто никто не воспринимал его слова буквально, а потом удивлялся или возмущался» (DMP, 325).

Уже 5 апреля 1935 г. в Париже Высший военный комитет[183]183
  Совещательный орган под председательством премьера, созданный в 1932 г. А. Тардьё, упраздненный после победы Левого блока в том же году и восстановленный 16 февраля 1934 г. Г. Думергом.


[Закрыть] обсуждал возможность вступления германских войск на левый берег Рейна и ответные меры, но не смог прийти ни к какому решению[184]184
  Alfred Conquet. Auprès du Marechal Pétain. Paris, 1970. P. 163.


[Закрыть]. Осенью французская разведка докладывала о подготовке ремилитаризации. Гитлер ждал благоприятного момента, и вот он наступил: «появление переходного правительства в ожидании всеобщих выборов – это всегда период неуверенности, мало подходящий для решительных мер»[185]185
  Général Gamelin. Servir. [T.] II. Le prologue du drame (1930 – août 1939). Paris, 1946. P. 193.


[Закрыть]. Шаг был рискованным, но фюрер правильно оценил риск. В случае принятия Францией военных мер он был готов отступить, как свидетельствовал переводчик фюрера Пауль Шмидт[186]186
  Paul Schmidt. Hitler's Interpreter. N. Y., 1951. Р. 41.


[Закрыть], в случае дипломатических – нет. Военное вмешательство Англии (в 1935 г. она, не информируя Францию, заключила военно-морское соглашение с Рейхом и критически отнеслась к франко-советскому договору) исключалось, а слов Гитлер не боялся. Италия? Если бы в Париже и Лондоне так не глумились над Муссолини, не говоря о санкциях в связи с агрессией в Эфиопии… Бельгию в военном отношении не принимали всерьез, зато в Брюсселе задумались о последствиях: как Франция защитит других, если не защищает себя? 14 октября 1936 г. король Леопольд III объявил о неучастии страны в любых коалициях и о строгом нейтралитете с целью «избежать войны на нашей территории». Зато о готовности оказать военную помощь Франции объявил польский министр иностранных дел Юзеф Бек, известный склонностью к необдуманным высказываниям и горячительным напиткам. А он в те годы считался «прогерманским» политиком[187]187
  Бек «нужен нам для того, чтобы поддерживать хорошие отношения с Германией. У него есть связи в окружении фюрера», – сказал в начале сентября 1936 г. главнокомандующий польской армией генерал Э. Рыдз-Смиглы генералу Гамелену: Gamelin. Servir. T. II. P. 232.


[Закрыть]…

«Перед лицом европейской смуты и германской угрозы не внешнего союза нам надо искать в первую очередь, – заклинал Моррас 7 февраля 1936 г. – Нам нужна внутренняя сила. Ни одним, ни другим не надо предлагать новых соглашений, нужно укреплять наш дом. Необходимость силы – главная аксиома. Надо снова и снова повторять одно-единственное слово: ВООРУЖАТЬСЯ» (MGA, 130). В Париже его не услышали. Зато как будто услышали за Рейном.

Утром в субботу 7 марта послам «локарнских» держав в Берлине были вручены меморандум об отказе Германии от соглашений 1925 г. и новые предложения по созданию системы безопасности, включая разоружение и пакты о ненападении сроком на 25 лет со всеми соседними странами. В полдень Гитлер начал долгую речь перед Рейхстагом. Пока он говорил, части Вермахта вступили в Рейнскую область, где их встречали цветами. «16 марта 1935 г. означало для Германии восстановление военной свободы. 7 марта 1936 г. германское правительство восстановило военный суверенитет над всей территорией Рейха»[188]188
  Benoist-Mechin. Histoire de l’armée allemande. Vol. II. P. 647.


[Закрыть].

«Франция не выступит», – сказал Гитлер генералам, когда те напомнили о casus belli. И не ошибся. Опустим подробности того, что происходило в эти дни и часы в Париже, тем более что главные фигуранты потом изо всех сил оправдывали себя и обвиняли других, прежде всего англичан, в преступном бездействии[189]189
  Полезно сопоставить версии Фландена (министр иностранных дел), Поль-Бонкура (государственный министр и представитель в Лиге Наций), Боннэ (министр торговли), Дэа (министр авиации) и Гамелена (главнокомандующий): Pierre-Etienne Flandin. Politique française, 1919–1940. Paris, 1947. P. 193–212; J. Paul-Boncour. Entre deux guerres. Souvenirs sur la IIIe République. Sur les chemins de la défaite. 1935–1940. Paris, 1946. P. 28–44; Georges Bonnet: 1) Le quai d’Orsay sous trois Républiques. P. 151–163; 2) Vingt ans de vie politique. Paris, 1969. P. 241–245; DMP, 345–353; Gamelin. Servir. T. II. Р. 193–217.


[Закрыть].