Текст книги "Шарль Моррас и «Action française» против Третьего Рейха"

Премьер Альбер Сарро ограничился речью по радио, в которой заявил: «Мы не потерпим, чтобы Страсбург находился под прицелом немецких пушек» (DMP, 349). «Слова пустые и тем более смешные, что за ними не последовало никаких энергичных действий, – писал хроникер «Альманаха Action française». – <…> У нас ничего не осталось ни от престижа, ни от материальных плодов победы» (AAF-1937, 99). Военных мер правительство не приняло. После этого никакие заявления, ноты и речи, даже самые грозные, никакие заседания и решения Совета Лиги Наций не имели реального значения.

Обращаясь к французам, Гитлер заявил в Рейхстаге: «За три этих года я снова и снова пытался – к сожалению, слишком часто впустую – построить мост взаимопонимания с народом Франции. Чем дальше мы уходили от горечи мировой войны и порожденных ей страхов, тем сильнее дурные воспоминания стирались из сознания людей и тем больше на первый план выступали лучшие стороны жизни, знания и опыта. Те, кто некогда были непримиримыми противниками, сегодня уважают друг друга как люди, храбро сражавшиеся в бою, который закончился и остался в прошлом, и видят друг в друге обладателей и хранителей великого и общего культурного наследия. Почему же нельзя положить конец бессмысленной вражде, которая тянется столетия и которая никогда не была и не будет предрешена ни одним из наших народов? Почему не заменить ее господством разума? Германский народ не заинтересован в том, чтобы французский народ страдал. С другой стороны, какая польза Франции в том, что Германия в нищете? Какой барыш может ожидать французского крестьянина от того, что германский крестьянин будет страдать, и наоборот? На какую выгоду может рассчитывать французский рабочий от бедствий немецкого рабочего? Что выиграет Германия, германский рабочий или средний класс, если Францию постигнет несчастье?»[190]190
  Locarno. A Collection of Documents. P. 211–212.


[Закрыть]

Риторика? Демагогия? Для французских националистов это было очевидно.

«Став сильной, Германия больше не просит. Она берет. Она поставила Страсбург под прицел своих пушек. Она осталась там, несмотря на все кукареканья Сарро, которому лучше было бы помолчать», – темпераментно писал знаменитый ученый Жорж Клод, присоединившийся к «Action française» осенью 1934 г. и принятый там с распростертыми объятиями (AAF-1935, 187–189). Став идейным коллаборантом, он привел эти слова как пример свой прежней антигерманской позиции[191]191
  Georges Claude. La seule route. Paris, 1942. Р. 29; цитата в тексте 1941 г.


[Закрыть]. «Франция, еще не анархизированная, не истощенная и не деморализованная бандой метеков[192]192
  Слово «метеки», заимствованное из истории древних Афин, введено в обиход во Франции Моррасом в одноименной статье (опубликована 28 декабря 1894 г.; перепечатана: Charles Maurras. Sur la cendre de nos foyers. Paris, [1931]. P. 51–55) для обозначения «иностранцев, терпимых и даже охраняемых законом», но находящихся под надзором властей и не имеющих прав гражданина полиса. Академия включила это слово в словарь французского языка в 1927 г., когда оно прижилось для недоброжелательного обозначения иностранцев как «чужаков».


[Закрыть] Блюма, – не менее темпераментно вещал Беро в октябре 1938 г., – могла рявкнуть в полный голос, даже в одиночку, на любого, кто покусился бы на ее права» (HBG-II, 175). Не все разделяли его уверенность, но он был прав, когда за год до событий назвал главным преимуществом Муссолини и Гитлера то, что «они могут за пять минут принять решение, которое наши нотабли будут пять месяцев обсуждать с трибун» (HBG-I, 253–254). Да что там за год! Моррас еще в 1924 г. писал: «Муссолини знает, как действовать, требовать, угрожать. У Италии и в худшие дни было национальное правительство, умеющее управлять духом народа» (МЕМ, lxix).

Почему Париж, не дожидаясь реакции Лондона и Лиги Наций, не ответил на дерзкий вызов угрозой применения силы в виде частичной мобилизации? Одна из причин заключалась в том, что военная доктрина послеверсальской Франции была исключительно оборонительной, направленной на защиту статус-кво. Не в силу миролюбия, но потому что на наступательную военную политику не хватало ресурсов – прежде всего экономических и демографических. «Если мы окажемся одни, без союзников, лицом к лицу с Германией, какова будет ситуация?» – спросил премьер Сарро генерала Гамелена, которому в случае войны предстояло стать главнокомандующим. «Я ответил, – вспоминал генерал, – что при нынешних условиях в начале у нас есть преимущество, но в случае длительной войны численное преимущество и промышленный потенциал будут на стороне противника. <…> Людские и промышленные ресурсы Германии намного превышают наши. Для длительной войны нам нужны союзники. <…> Если это война, надо без промедления переходить ко всеобщей мобилизации»[193]193
  Gamelin. Servir. T. II. P. 201, 206.


[Закрыть].

Не менее важной причиной было положение армии в Третьей Республике после «дела Дрейфуса». «Несчастье в том, что после 1895 г. армия никогда не была на первом плане среди предпочтений политиков, – писал в сентябре 1940 г. в книге «Военные причины нашего поражения» полковник в отставке Мишель Алерм. – Они постоянно сомневались в ее преданности. <…> В мирное время наш начальник Генерального штаба был всего лишь высокопоставленным чиновником, как другие, заменяемым при первой же трудности. Он не имел права голоса и не мог влиять на общественное мнение через газеты. <…> Демократические предрассудки не допускали вмешательства военных в общественные дела. Армия оставалась великой немой»[194]194
  4 °Colonel Alerme. Les causes militaires de notre defaite. Paris, 1941. P. 42, 45–46, 103


[Закрыть]. В полной мере всё это выйдет на свет летом 1940 г., когда будет поздно.

Отвечая на упрек в том, что армейское руководство обескураживающе подействовало на правительство, Гамелен писал: «Долг военных состоит не в том, чтобы подталкивать политиков к решительным действиям в сферах, чреватых опасными последствиями, от которых может зависеть судьба страны. <…> Роль специалистов заключается в том, чтобы четко показать государственным деятелям трудности, которые предстоит преодолеть, поскольку только они (государственные деятели – В. М.) могут обеспечить средства для их преодоления. Если они (специалисты – В. М.) этого не сделали, значит, они пренебрегли своим долгом. А в столь опасных случаях непростительно принимать легкомысленные решения»[195]195
  Gamelin. Servir. T. II. P. 213, 334. Из новейших работ отмечу: Вершинин А. А. Генерал Морис Гамелен и французское военное строительство накануне Второй мировой войны // Новая и новейшая история. 2020. № 1.


[Закрыть]. Сказано отчасти в целях самооправдания, но трудно не согласиться.

У политиков была своя причина для бездействия, которую откровенно назвал кто-то из министров: «Мобилизация! За два месяца до выборов! Да нас вышвырнут из парламента, если раньше не случится народное восстание» (CRE, 107)[196]196
  Карбуччиа, со слов Сарро, приписал эти слова Дэа; Дэа утверждал, что к подобному аргументу прибег Сарро (DMP, 350). Фланден говорил об «одном из моих коллег».


[Закрыть]. По словам Морраса, Сарро «как и все на свете, знал, что накануне всеобщих выборов войну не начинают. После них – все что угодно! Но не раньше! <…> Блюм был настроен воевать, когда получит большинство. Ни он, ни Сарро не были идиотами, чтобы ставить (избирательные – В. М.) урны под угрозу с помощью приготовлений к войне. Немцы устроились, где хотели и как хотели» (МРС, 98). «Все восприняли ремилитаризацию как внутриполитическое осложнение, могущее повлиять на выборы» – констатировал Альфред Конкэ, начальник штаба Петэна, и привел слова шефа: «Правительство Франции отдало себя во власть капризам депутатов. Если то же самое произойдет с командованием, будет катастрофа»[197]197
  Conquet A. Auprès du Marechal Pétain. P. 239, 242.


[Закрыть]. «Абсолютное большинство прессы было против любого конфликта», – добавил Гамелен[198]198
  Gamelin. Servir. T. II. P. 212.


[Закрыть]. Да и рядовые французы не собирались воевать из-за того, что германские войска вступили на германскую территорию, даже если они тем самым приблизились к границам Франции.

«Республика убила мир», – гласила «шапка» L’AF 8 марта. Сетуя, что время упущено, Моррас объявил корнем зла преждевременный вывод войск из Рейнской области. «При первом же известии о решениях Гитлера, – продолжил он 10 марта, – национальное правительство, стабильное и единое, не пришло бы в замешательство. Потому что у него были бы войска и оружие. Опираясь на свое право, договоры и соглашения, такое правительство, не теряя времени, заняло бы всю ту часть Рейнской области, куда еще не вторглись марширующие немцы. <…> С учетом того, что произошло за эти сорок восемь часов, правительству Республики можно дать, увы, единственный совет: прежде всего, никакой войны. Затем, необходимо вооружаться» (ТНМ, 323).

Демонстрацией решимости правительства стала ратификация Сенатом 12 марта франко-советского договора. Анри Беренже, председатель Комиссии по иностранным делам, ранее одобрившей пакт, попросил коллег не затягивать решение. Признав необходимость «показать твердое единство французов перед лицом германской угрозы», Лемери заявил, что воздержится, ибо не может голосовать за «документ, полный опасностей для нашего внешнеполитического и внутриполитического будущего, договор, единственным верным результатом которого станет франко-германский поединок как прелюдия к неизбежной борьбе между славизмом и германизмом» (HLP, 126–128). Бенвиль умер, но его аргументы продолжали действовать.

III.

«Германизм – это исламизм: ислам земель без солнца», – обронил Моррас 14 марта 1927 г., не думая еще ни о каком Гитлере (MGA, 58). Афористичное сравнение понравилось многим. «Гитлера следует понимать как последнее воплощение германистского ислама», – повторил он 18 марта 1936 г., пояснив: «В иных случаях пророк создает религию. Здесь догмы, мораль и политика появились раньше того, кто их проповедует. <…> Рассматривать Гитлера вне германизма – чистой воды иллюзия» (VCM, 382). Иными словами, дело не в нацизме и не в диктатуре, как утверждали «левые», а в самой Германии как наследственном враге.

Тем более зловредными и оскорбительными представлялись для Морраса утверждения противников «слева» о родстве его идей с гитлеризмом. Согласно коминтерновской схеме, национализм = фашизм, нацизм = фашизм, значит, национализм = нацизм. Просто и понятно. Маркиз Мари де Ру, один из ведущих публицистов «Action française», ответил:

«Слово “национализм” относительно новое[199]199
  Термин «национализм» во внутриполитический обиход Франции ввел Баррес в статье «Спор националистов с космополитами», опубликованной 4 июля 1892 г. в «Figaro». Моррас не раз напоминал об этом, поясняя, что «ранее слово применялось лишь к иностранным движениям вроде “чешского национализма”»: Maurice Barrès, Charles Maurras. La République ou le Roi. Correspondence inédite. 1888–1923. Paris, 1970. Р. 344.


[Закрыть] и возбуждает споры обычно потому, что его плохо понимают. Для одних оно обозначает преувеличенный патриотизм, но на правильном французском языке это называется шовинизм. Для других оно обозначает волю к завоеваниям и экспансии, но в нашем языке есть точное определение: империализм. Должны ли мы признать, что каждый националист – шовинист и империалист? Желающие опорочить национализм так и делают. Они обвиняют французов, именующих себя “интегральными националистами”, в том, что они – шовинисты и чрезмерные националисты. Они называют их “фашистами” и “гитлеровцами”, не забывая каждый раз когда Муссолини отдаляется от Франции, а Гитлер угрожает ей, говорить: “Ну, и что вы об этом думаете, вы, придерживающиеся тех же доктрин, что и они?” Если бы мы исповедовали идеи, которые победили в Италии и в Германии, мы нисколько не были бы задеты подобным замечанием, поскольку одни и те же учения могут послужить Франции или быть обращены против нее. <…> Но это не верно. По характеру фашизм и гитлеризм не одинаковы. У французского национализма есть и свои собственные черты, о которых необходимо напомнить, поскольку те, кто их искажают, причиняют вред Франции, подбрасывая аргументы иностранцам, которые изображают ее воинственной страной»[200]200
  M. de Roux. Le Nationalisme français. Paris, 1937. P. 5–6.


[Закрыть].

Тезис о вечном и неизменном характере германской политики все чаще вызывал сомнения – за пределами «Action française», поскольку внутри движения сомнения не допускались, – даже у потенциальных союзников. В начале марта 1938 г. Пьер Дриё Ла Рошель, критикуя устоявшиеся представления и «правых», и «левых», писал:

«Всегда ли германская политика одинакова и подчиняет любой режим своим нуждам? Так нам всегда говорил Моррас; тот самый Моррас, который считает, что демократия изменила естественную политику Франции. Не может ли он признать, что нацистская революция изменила естественную политику Германии, ту, которую Моррас привык знать и обличать с начала века? Между Бисмарком и Гитлером, возможно, существует преемственность. Когда Моррас рассуждает о Франции, создается впечатление, что временный режим может быть сильнее постоянства страны. Напротив, рассуждая о Германии, он склоняется к несводимости страны к режиму.

Если он верит, что германская политика всегда одна и та же, что он под этим понимает? Что Гитлер похож на Бисмарка или Фридриха II? Эти люди были способны на осторожность, как и на дерзость. Они шли на риск, но сами же ставили ему предел. Они не пренебрегали идеологией и порой служили ей, но предпочитали ей государственные интересы.

Рассуждая так, можно предположить, что Гитлер более подчинен дипломатической необходимости, нежели предан порыву национал-социализма. <…> Однако Моррас не считает ни Фридриха II, ни Бисмарка разумными людьми, не говоря о Вильгельме II, мания величия которого предвозвестила манию величия Гитлера. <…> Моррас ни на мгновение не допускает мысли, что приход нацистов может изменить германскую политику в направлении благоприятном для согласия с нами, что идея единства народа, захватившая гитлеровцев, может совершенно отличаться от империалистических представлений Вильгельма II».

Наивность? Ошибка? Дриё привел возможный контр-аргумент: «Разве новая гитлеровская идея единства народа не есть всего лишь новый сорт вильгельмовского империализма? Эта идея единства предполагает поглощение шести миллионов австрийцев (написано в канун аншлюса Австрии – В. М.) и трех миллионов судетских немцев, затем Венгрии, Румынии, даже Украины». «С Германией еще возможно договориться на основе этой идеи, – парировал Дриё, – если проявить твердость и сделать акцент на границах, которые эта идея сама себе ставит, если найти смелость и силу найти противовес и заставить ее (Германию – В. М.) считаться с ним»[201]201
  Drieu La Rochelle. Chronique politique. 1934–1942. Paris, 1943. P. 111–114.


[Закрыть].

Вечный вопрос: как повесить кошке колокольчик?..

К этой полемике Дриё вернулся в начале 1940 г.: «Нам говорят о вечной Германии, о Германии архетипической. Цитируют тексты Тацита двухтысячелетней давности, которые выглядят так, будто выписаны из вчерашней передовицы Морраса. А в Германии кое-что все-таки изменилось. <…> Моррас объяснил мне, что Германия не изменилась, что всё, о чем я говорю, есть явления преходящие, а сущность германская остается прежней в неподвижной вселенной. <…> Моррас хочет сказать, что Германия Лейбница и Баха или Канта и Гёте была не лучше Германии Бисмарка или Гитлера, но была разоруженной ибо разделенной»[202]202
  Drieu La Rochelle. Chronique politique. P. 210–213.


[Закрыть]. После вступления Версальского договора в силу ответа на сакраментельный вопрос о кошке и колокольчике не было и у Морраса.

Глава четвертая
Эпоха вождей: «Action française», диктаторы и диктатуры

Мы живем в эпоху, когда вожди приобрели исключительное значение.

Жюль Ромен[203]203
  Jules Romains. Le couple France-Allemagne. Paris, 1934. P. 18.


[Закрыть]

I.

Диктатура подобна многим вещам. Она может быть и лучшей, и худшей из форм правления. Есть прекрасные диктатуры. Есть отвратительные» (JBD, 7). Так начинаются «Диктаторы» – последняя книга Жака Бенвиля, написанная по его плану Робером Бразийяком и Тьерри Монье[204]204
  Впрочем, Ребате утверждал, что написал главы об СССР и Португалии (RMF, I, 55).


[Закрыть].

Как относилось «Action française» к европейским диктаторам?

Абсолютными антигероями были Гитлер и Сталин. Объектом восхищения – Салазар и его «диктатура разума», «самая честная, самая мудрая и самая умеренная диктатура в Европе, но при этом одна из самых твердых и стабильных» (JBD, 270). Назвав португальского премьера «честью современной Европы, самым, пожалуй, серьезным, мудрым и великим вождем», Бразийяк в марте 1939 г. особо отметил: «Между умным, умеренным, христианским корпоративизмом Салазара и абсолютным этатизмом Гитлера нет ничего общего» (RBC, XII, 273–274). Сам Салазар в октябре того же года назвал «гипертрофию государства, которое под предлогом коллективной обороны забрало себе все богатства и всю власть» среди факторов европейского кризиса, приведшего к войне[205]205
  Oliveira Salazar. Le Portugal et la crise européenne. Paris, 1940. Р. 233.


[Закрыть]. Беседуя в феврале 1938 г. с Анри Массисом, он признал, что «грандиозные и шумные проявления жизни в Германии и Италии, стиль Гитлера и Муссолини захватывают воображение» части португальской молодежи, но четко заявил: «Это не моя цель. Я хочу нормализовать страну». «Трудно представить “диктатора”, который отказывается взывать к мифам, образам, мистическим силам жизни и юности, ко всем демонам масс!» – добавил Массис (HMC, 112–113).

«Он совершил и завершил революцию, – писал Моррас о Салазаре. – Профессор успешно осуществил ее без выстрелов, ибо ему выпало несравненное счастье воспитать португальского Монка (генерал, позднее маршал Антониу Оскар ди Фрагозу Кармона, президент в 1926–1951 гг. – В. М.), военного маневра которого хватило для умиротворения и восстановления порядка после двадцати лет тягостных “революций”. Я согласен, что переворот Салазара – революция, но революция контр-революционная: триумф внутреннего порядка и гражданского мира» (VEF, 171). Очевидно, что без Салазара военные не могли вывести страну из кризиса, но Моррасу было важно снова напомнить о необходимости «Монка».

Популярность идей вождя «Action française» в других странах позволила Бразийяку назвать его «учителем национальных революций»[206]206
  Charles Maurras devant le monde nouveau // Charles Maurras en prison sous le Front Populaire. Paris, 1938. P. 45–65.


[Закрыть]. Признавая, что «из учителей, сформировавших мою мысль, я больше всего обязан французам»[207]207
  Oliveira Salazar. Une révolution dans la paix. Paris, 1937. P. xiii.


[Закрыть], Салазар не называл фамилий. Однако Бенвиль прямо утверждал, что «идеи Шарля Морраса сильно повлияли на него» (JBD, 266). «Разве идеи [Салазара] – не те же самые, что пропагандирует политическая доктрина Морраса?» – задал Массис вопрос в книге «Вожди» и сам уверенно ответил: «Да, его идеи – наши идеи, но здесь они применены, осуществлены правителем, воплощены на практике, вписаны в живую историю. Их успех доказывает, что это не абстракции, порожденные духом системы, но реальность, которая на наших глазах помогла целой стране возродиться» (НМС, 94). «Если некоторые формулы, милые сердцу Муссолини, вызывают у меня возражения, то идеям Салазара я, напротив, ничего не могу противопоставить, его мысль полностью приемлема для меня. <…> В Европе нет другого вождя, чьи идеи были бы ближе к тем, которым я имею честь служить», – заявил Массис лиссабонским журналистам (НМС, 95–96).

«Я читал политические книги Морраса, – говорил Салазар публицисту Жаку Плонкару д’Ассаку, ставшему после Второй мировой войны его «рупором» для франкофонной аудитории. – Они привлекают ясностью и логикой построения. Однако между безусловными почитателями французского теоретика и мной существует разница в положении, и это оказывает определяющее влияние на наши действия. Для Морраса и его учеников политические феномены являются прежде всего социальными, сама политика – главным фактором жизни народов, определяющим их эволюцию. Его боевой клич “Политика прежде всего” ясно выражает и превосходно синтезирует динамизм чистого моррасианства. Однако в этой формулировке содержится историческая и социологическая ошибка, представляющая опасность для формирования новых поколений. Конечно, политика занимает свое место, выполняет важную функцию, в иные моменты господствует. <…> Но жизнь страны сложнее, шире и в меньшей степени зависит от органов и действий власти. История страны не сводится к истории ее владык и великих королей. Это главным образом результат труда, достоинств и недостатков ее жителей»[208]208
  Цит. по: Jacques Ploncard d’Assac. Salazar. Paris, 1967. P. 85–86.


[Закрыть].

«Так ли далеки друг от друга Моррас и Салазар в интерпретации “политики прежде всего”?» – задал вопрос, процитировав эти слова, Плонкар д’Ассак. И ответил: «Не думаю. Салазар признал бы, что именно благодаря приоритету, отданному в определенный момент политике, – “в числе других средств”, как всегда подчеркивал Моррас, – движение военных, диктатура и сам он получили возможность провести необходимые реформы. <…> То, что он отвергает, это узкая интерпретация – чуждая самому Моррасу – в том смысле, что смена режима решает все проблемы, тогда как взлеты и падения страны всегда определяются общим поведением людей, их достоинствами и недостатками»[209]209
  Ploncard d’Assac J. Salazar. P. 86–87.


[Закрыть].

Письмо Морраса в июне 1951 г. укрепило португальского лидера в решении остаться во главе правительства и не претендовать на пост президента после смерти Кармоны. Разработанная Салазаром конституция «Нового государства», наделяла всенародно избиравшегося президента огромными полномочиями[210]210
  L’élection de Chef de l’État // Oliveira Salazar. Une révolution dans la paix. P. 240–247.


[Закрыть]. На практике всю полноту власти осуществлял премьер, формально назначаемый президентом. Однако авторитарный режим не означал отсутствие оппозиции и критики в адрес Салазара, которая оживилась перед выборами. Стоит ли подвергать авторитет диктатора проверке цифрами и процентами голосования, которое не обещало тоталитарного единодушия, – или лучше пусть этим рискует новый кандидат в «разрезатели ленточек», как вполголоса называли Кармону? «Не бросайте нас! Останьтесь! Правьте!» – заклинал Салазара Моррас 31 мая из тюрьмы Клерво, говоря не только о «живейшем восхищении, которое вызывают у меня ваши труды, их успех, их триумф», но и об «остром любопытстве, с которым я слежу за новой фазой (конечно, не критической, но серьезной) той благородной истории, которой вы отдали себя и свое имя». «Вы потеряли стойкого солдата, – писал он, – который без выстрелов, не пролив ни капли крови, восстановил порядок в Португалии и передал ее в ваши сильные руки. Продолжайте, именно вы, растить золотое дерево порядка, власти и свобод»[211]211
  Charles Maurras. Lettres de prison. Paris, 1958. Р. 261–263.


[Закрыть]. Объясняя свое решение, адресат зачитал письмо министрам, затем обнародовал его.

В том же письме заслуживает внимания замечание на излюбленную тему автора: «Я не слишком верю в латинскую расу в физическом смысле. Но от всей души я верю в латинский, точнее, в эллинско-латинский дух».

Годом позже Моррас напутствовал отправлявшегося в Лиссабон Массиса, послав ему для передачи Салазару итоговое собрание своих стихов «Внутреннее равновесие»: «Выразите ему мое давнее восхищение, почти нежность! Ведь это он дал, или точнее вернул, власти наиболее человеческое из лиц». Осведомившись о здоровье Морраса и его полусвободной жизни[212]212
  В марте 1952 г. президент республики разрешил перевести Морраса из тюрьмы в клинику Св. Григория в Сен-Симфорьене, которую он, с разрешения властей, мог покидать для поездок в пределах департамента; там он скончался 16 ноября 1952 г.


[Закрыть], Салазар спросил: «Моррас думает, что Запад можно спасти?». «Моррас – человек надежды, – ответил Массис. – Запад болен, но жив». Разговор зашел о планах объединения Европы. Гость пояснил: «Моррас думает, что вступление в союз держав не должно означать для страны ни сдачи ее моральных и духовных позиций, ни потери политических позиций ради выгоды искусственной правовой конструкции, унитарного государства без души. <…> Сопряжение сильных национальных чувств только укрепит союз. Вот что думает Моррас». «В каком согласии было сознание двух этих людей, их убеждения, тревоги и желания!» – заключил Массис (MNT, 416–419)[213]213
  Диалоги Массиса с Салазаром (февраль 1938, май 1952, сентябрь 1960) составили книгу: Henri Massis. Salazar face à face. Paris, 1961.


[Закрыть].

II.

Многие консерваторы восторгались Юзефом Пилсудским и Миклошем Хорти, но главным положительным героем, по крайней мере, до середины тридцатых, оставался Муссолини, «Ришелье при низеньком Людовике XIII», т. е.

Викторе-Эммануиле III (CMP, 125). «Исторически это первая революция Порядка <…> не временная цезаристская диктатура, но новая и долговечная форма общественной эволюции, – отметил Массис. – <…> Фашизм заслуживает благодарности человечества, достойного этого имени, прежде всего за защиту важнейших ценностей западной традиции, за их сохранение и упрочение» (НМС, 5, 8–9). «Италии требовалась диктатура, – писал Моррас в начале 1937 г. – Гений диктатуры и диктатора успокоил, замирил, оживил страну, которая то билась в лихорадке, то лежала без сил»[214]214
  Charles Maurras. Mes idées politiques. Paris, 1937. P. LXVIII.


[Закрыть]. Положительные стороны новой власти он видел в урегулировании отношений с монархией и Ватиканом, в ликвидации нараставшего экономического и социального хаоса, во введении корпоративной системы и замене классовой борьбы классовым миром, в ликвидации парламентаризма, запрете компартии и масонских лож. Главными отрицательными сторонами фашистского режима Моррас считал гипер-этатизм, централизацию власти и однопартийную систему, поскольку вообще выступал против партий. Отношение «Action française» к итальянскому фашизму, как отметил М. Грюнвальд, «не было апологией без нюансов»: «С течением времени становилось все более ясным, что, сохраняя симпатию к Муссолини, Моррас и его сторонники не желали видеть установление во Франции режима, похожего на тот, что существовал на Апеннинах» (MGA, 50).

После прихода Муссолини к власти коминтерновские пропагандисты сразу придумали «международный» и даже «мировой фашизм» для суммарного обозначения своих врагов и для дискредитации фашистского движения как буржуазного и реакционного[215]215
  Мировой фашизм. М. – Пг., 1923. Этот сборник статей имеет принципиальное значение для понимания идеологически мотивированных трактовок «фашизма», сохранившихся до настоящего времени.


[Закрыть]. Через 16 лет Массис в предисловии к «Вождям» подчеркнул: «Международный фашизм – это миф, причем миф опасный. <…>

Доктрина Муссолини никогда не смешивалась с национал-социализмом, с которым ее несправедливо сближают» (НМС, 40, 9). «Вопреки утверждениям марксистов, международного фашизма не существует», – говорилось в рекламной листовке «Вождей», куда были вынесены принципиально важные положения[216]216
  Собрание В. Э. Молодякова.


[Закрыть]. Рецензируя книгу в конце марта 1939 г., Бразийяк поставил в заслугу автору «разрушение созданного марксистами идола международного фашизма». «Международного фашизма не существует, – пояснил он, – потому что Германия не принадлежит к нашему моральному миру» (RBC, XII, 273–274)[217]217
  Эту точку зрения Бразийяк пересмотрел только в 1940–1941 гг., находясь в немецком плену; данный период выходит за рамки нашего исследования.


[Закрыть]. Тогда же в романе «Семь цветов» он, устами одного из героев, констатировал рождение нового типа человека – фашистского, uomo fascista – состоявшееся в Италии и возможное в других странах, со значимой оговоркой: «Думаю, в Германии мы лишь через десять лет увидим подлинного человека Третьего Рейха, лишенного саксонского или баварского партикуляризма» (RBC, II, 461–462). Бразийяк не забывал учение Морраса и Бенвиля о «Германиях» и понимал логику Гитлера, стремившегося к полной унификации страны.

Существовал ли фашизм во Франции? «Словом “фашизм” называют явления, заметно отличающиеся друг от друга, в зависимости от личности говорящего и от страны и эпохи, о которых идет речь. Во Франции межвоенного периода и периода оккупации оно скрывает три следовавших друг за другом явления: двадцатым годам соответствует один фашизм, тридцатым – второй, сороковым – третий. <…> Фашизм одного поколения не тождествен фашизму следующего», – констатировал знаток предмета П.-М. Дьюдонна[218]218
  Pierre-Marie Dioudonnat. «Je suis partout», 1930–1944. Les maurrasiens devant la tentation fasciste. Paris, 1973. P. 412.


[Закрыть]. «Левые» уже перед выборами 1924 г. поставили знак равенства между «Action française» и фашизмом как синонимом всего плохого[219]219
  Robert Soucy. French Fascism: the First Wave, 1924–1933. New Haven, 1986.


[Закрыть]. Позже израильский историк З. Штернхел написал несколько книг о «французских корнях» фашизма, объявив его первым идеологом Барреса, который пытался сочетать национализм с социализмом[220]220
  Zeev Sternhell: 1) Maurice Barrès et le nationalisme français. Paris, 1972; 2) Ni droite, ni gauche: l’idéologie fasciste en France. Paris, 1983 и др.


[Закрыть]. Его единомышленники, преимущественно «левые», ссылаясь на интерес Морраса и Барреса к социализму, но «патриотическому» (Прудон), а не «космополитическому» (Маркс), объявили их предшественниками не только Муссолини, но и Гитлера, благо подобрать цитаты нетрудно. Парадоксально, но ту же схему принял «правый» немецкий философ и историк Эрнст Нольте в книге «Фашизм в его эпохе» (1963; франц. пер. 1970; рус. пер. 2001), заслуживающей внимания, но лишь в контексте послевоенных идеологических споров.

«Как и в случае с социализмом, Франция является родиной большинства идей фашизма, – писал в конце 1939 г. Пьер Дриё Ла Рошель, ранее называвший себя фашистом. – Прудон, Сорель, Моррас многим обогатили фашистские идеи о корпорациях и синдикализме, о связи национального с социальным, о духе ответственности и руководства и даже о философии насилия»[221]221
  Pierre Drieu La Rochelle. Mesure de la France, suivi de Écrits 1939–1940. Paris, 1964. P. 167.


[Закрыть]. «Такого рода аналогии не менее поверхностны, – подчеркнул А. М. Руткевич в предисловии к переводу «Будущего интеллигенции» Морраса, – чем обнаружение “фашизма” в текстах Ницше, Достоевского или Розанова. <…> Такого рода исторические штудии выполняют известную идеологическую функцию: всякий протест против плутократии, всякий популизм в сочетании с национализмом (в особенности, если присутствует и антисемитизм) получают ярлык “фашизм” и дискредитируются»[222]222
  Руткевич А. М. Политическая доктрина Ш. Морраса // Моррас Ш. Будущее интеллигенции. М., 2003. С. 18.


[Закрыть].

Каковы были реальные отношения между «Action française» и фашизмом? «Фашизм, несомненно, многому научился у движения ”Action française”, которое является его славным предшественником в сфере отвлеченных идей», – заявил в 1928 г. фашистский публицист Франсиско Хомем-Кристо, добавив: «Напротив, “Action française” ничему не научилось у фашизма, и это очень жаль». Приведя эти слова, Ю. Вебер верно заметил, что «различия между “Action française” и фашизмом гораздо важнее, чем черты сходства» (WAF, 158). Напомню, что первый и единственный идеолог французского фашизма 1920-х годов, копировавшего итальянский, Жорж Валуа именно по этой причине порвал с «Action Française» и стал непримиримым противником движения, вожди которого, в свою очередь, прокляли его[223]223
  Yves Guchet. Georges Valois. L’Action française. Le Faisceau. La république syndicale. Paris, 1975.


[Закрыть].

Отвечая критикам 30 марта 1933 г., через два месяца после прихода Гитлера к власти, Тьерри Монье объяснял, почему «Action française» как националистическое движение не приемлет ни нацизм (расизм), ни фашизм (этатизм). «Расизм и этатизм пригодны только для несовершенных обществ. Общество, в котором цивилизация достигла истинных вершин, не может довольствоваться подобными явлениями. В замке аристократических и редких ценностей негде укрыться этим грубым культам, духовная бедность которых сравнима лишь с их вредоносностью и бесплодием. Перед лицом этатизма и расизма национализм представляет единственный приемлемый способ сохранить настоящие ценности, поскольку это единственная социальная позиция, в равной степени свободная от мистики и абстракции» (WAF, 316). «Между демократической анархией и гитлеровским или сталинским деспотизмом есть место режиму здоровой, уравновешенной, нормальной власти, – напомнил Массис шесть лет спустя. – Франция знала такую подлинную власть. Вся наша история учит о существовании жизнеспособного режима, при котором власть без злоупотреблений реализует свои естественные и необходимые полномочия» (НМС, 42). Он имел в виду не просто монархию, но учение Морраса о разделении прав и обязанностей между центральной и местной властью – как альтернативу гипер-этатизму фашизма. Для Николая Бердяева было очевидно, что «Action Française» «совсем не есть фашизм. <…> Фашизм основан на идее тотального государства, на крайнем этатизме. Между тем как Ш. Моррас считает себя антиэтатистом и обвиняет демократическую республику в эксцессах этатизма»[224]224
  Бердяев Н. Искания социальной правды молодой Францией // Новый град. 1934. № 9. С. 58.


[Закрыть].

«В некоторой степени итальянский фашизм, анти-капиталистический, анти-избирательный, анти-республиканский (до 1943 г.), показывает некоторую связь с нашими идеями, – разъяснял сам Моррас на послевоенном процессе. – Связь очень ограниченную: муссолиниевский фашизм является сугубо этатистским и централизаторским. Наша позиция совершенно противоположна. <…> Если идеи “Action française” предусматривают авторитарное государство, это относится к функциям государства (центральной власти – В. М.) и оставляет естественное поле деятельности частной инициативе, инициативе коммун, провинций, профессиональных объединений, корпораций, предприятий и обществ. Учение “Action française” предполагает короля, но предполагает и “республики” под королем, поскольку по самой своей сути является децентрализаторским. Эти различия настолько велики, что они никогда не позволяли нам признавать хоть какое-то серьезное сходство между нашим конституционным планом и деяниями Муссолини. Еще более глубокими были различия между нашими идеями и идеями Гитлера» (МСР, 95).

Приветствуя Морраса в 1937 г. в связи с юбилеем литературной деятельности, писатель Рамон Фернандес подчеркнул: «Я обязан ему тем, что, в отличие от многих моих товарищей, никогда не был фашистом. <…> И очень жалею, что Моррас, особенно в последнее время, не делает акцент на принципиальной разнице между своим учением и фашизмом»[225]225
  Hommage à Charles Maurras / La Revue universelle. T. LXVIII, № 19. Р. 58–59.


[Закрыть].