Электронная библиотека » Василий Никифоров-Волгин » » онлайн чтение - страница 1

Текст книги "Дорожный посох"


  • Текст добавлен: 5 сентября 2015, 14:30


Автор книги: Василий Никифоров-Волгин


Жанр: Русская классика, Классика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Василий Акимович Никифоров-Волгин
Дорожный посох

Предисловие

Василий Акимович Никифоров-Волгин родился 24 декабря 1900 года в деревне Маркуши Калязинского уезда Тверской губернии, на Волге, в бедной, очень религиозной семье. Вскоре семья переехала в Нарву. Василий окончил церковно-приходское училище, до 1932 года был псаломщиком в Спасо-Преображенском соборе г. Нарвы. Уже тогда его выделили на конкурсе молодых авторов за рассказ «Земной поклон». Позже, в Таллине, куда он переезжает в 1936 году, Никифоров-Волгин становится домашним учителем в белоэмигрантской семье. После аннексии Эстонии Советским Союзом писатель – к тому времени уже автор двух сборников прозы («Земля-именинница» и «Дорожный посох»), имевших большой успех у читателей, – работает сторожем на судоремонтном заводе.

Никифорову-Волгину суждено было прожить всего девять дней счастливой семейной жизни: 15 мая 1941 года состоялась свадьба Василия и Марии Благочиновой, а 24 мая Никифорова-Волгина арестовали, отправили по этапу в Киров и приговорили к расстрелу.

Такова краткая биография Василия Акимовича.

Писатель совсем недолгое время прожил в деревне, но в память об этом близком ему мире он взял псевдоним Волгин, добавив его к родовой фамилии – Никифоров. В рассказе «Причащение» мать говорит маленькому Васе: «В деревне… свычаи (обычаи – Т. Р.) от самого Христа идут». Эти обычаи русской деревни, уже утраченные в 1920-х годах, Никифоров-Волгин как летописец и поэт воспроизводит на страницах своих рассказов («Весенний хлеб» и др.) и вводит в историческую память народа.

Особая тема творчества Никифорова-Волгина – это поведение человека в экстремальных, тяжелых условиях и последствия этих действий для его собственной души и для окружающих людей. В рассказе «Святая святых» мать говорит сыну: «В словах человека разбираться надо – что от души идет, что от крови». Никифоров-Волгин видит двойственность человеческого характера, возникающую из-за «сдвинувшейся жизни», в которую он, писатель, бесстрашно и ответственно входит как христианин, не отмахиваясь от нового «звериного» лика России, но вглядываясь в него, пытаясь понять через молитву… и усмирить. Тема «зверя из бездны» – сквозная в творчестве Никифорова-Волгина, она проходит через описания жизни провинциальных городов, деревень, русских странников. «Большой крест греха лежит на русском человеке», – говорит он, но, с другой стороны, показывает нам, как человек, дошедший до зверства, вдруг испытывает раскаяние. В рассказе «Вериги» монах Псково-Печерского монастыря «долго смотрел ему (бывшему хулителю монастыря, теперь пришедшему на покаяние – Т. Р.) вслед и думал о таинственных путях русской души, о величайших жутких падениях ее и восстании России грешной и веригоносной».

Пронзителен и исторически точен образ отца Афанасия из повести «Дорожный посох», обобщающий путь «русского богатыря»: «Да разве могу я ослабнуть духом, когда вижу я… сотни пастырей идут с котомками и посохами по звериным тропам обширного российского прихода».

«Звериные тропы обширного российского прихода» – это и образ зверя в человеческой душе, проснувшегося от проливаемой крови, и образ лесных троп, русских полей, дорог, по которым скитаются люди. «В странника превратился и вот уже второй год хожу по русским дорогам в чаянии Христова утешения», – говорит бывший убийца в рассказе «Земной поклон».

Творчество Никифорова-Волгина близко по духу к произведениям И. С. Шмелева, Б. К. Зайцева. Однако чувствуется и отличие стилей этих авторов: воспоминания о церковной жизни, которыми пронизаны страницы «Лета Господня», черпаются Шмелевым из опыта прихожанина. У Никифорова-Волгина – из опыта псаломщика, знавшего церковный уклад изнутри. Поэтому поэтика Никифорова-Волгина – это органичное единство Слова Божьего и слова художественного.

Никифоров-Волгин поднимает вечные для русского мира темы дороги и странничества. Его удивительные пейзажи передают читателю живую святость земли («Земля-именинница»), красоту ее соединения с дорогой, голубым небом и вечностью («Мати-пустыня»). Эту особую, святую силу русских дорог, граничащих с небом и Богом, отмечает отец Афанасий («Дорожный посох»): «Сильна власть русских дорог! Если долго смотреть на них, то словно от земли уходишь и ничто мирское тебя не радует, душа возношения какого-то ищет…»

По такой же жизненной дороге, не задержавшись долго на любимой земле-имениннице, и ушел в вечность Василий Акимович Никифоров-Волгин 14 декабря 1941 года.

Татьяна Радомская

Рассказы

Серебряная метель

До Рождества без малого месяц, но оно уже обдает тебя снежной пылью, приникает по утрам к морозным стеклам, звенит полозьями по голубым дорогам, поет в церкви за всенощной «Христос рождается, славите» и снится по ночам в виде веселой серебряной метели.

В эти дни ничего не хочется земного, а в особенности школы. Дома заметили мою предпраздничность и строго заявили:

– Если принесешь из школы плохие отметки, то елки и новых сапог тебе не видать!

«Ничего, – подумал я, – посмотрим… Ежели поставят мне, как обещались, три за поведение, то я ее на пятерку исправлю… За арихметику, как пить дать, влепят мне два, но это тоже не беда. У Михал Васильича двойка всегда выходит на манер лебединой шейки, без кружочка, – ее тоже на пятерку исправлю…»

Когда все это я сообразил, то сказал родителям:

– Балы у меня будут как первый сорт!

С Гришкой возвращались из школы. Я спросил его:

– Ты слышишь, как пахнет Рождеством?

– Пока нет, но скоро услышу!

– Когда же?

– А вот тогда, когда мамка гуся купит и жарить зачнет, тогда и услышу!

Гришкин ответ мне не понравился. Я надулся и стал молчаливым.

– Ты чего губы надул? – спросил Гришка.

Я скосил на него сердитые глаза и в сердцах ответил:

– Рази Рождество жареным гусем пахнет, обалдуй?

– А чем же?

На это я ничего не смог ответить, покраснел и еще пуще рассердился.

Рождество подходило все ближе да ближе. В лавках и булочных уже показались елочные игрушки, пряничные коньки, и рыбки с белыми каемками, золотые и серебряные конфеты, от которых зубы болят, но все же будешь их есть, потому что они рождественские.

За неделю до Рождества Христова нас отпустили на каникулы.

Перед самым отпуском из школы я молил Бога, чтобы Он не допустил двойки за арихметику и тройки за поведение, дабы не прогневать своих родителей и не лишиться праздника и обещанных новых сапог с красными ушками. Бог услышал мою молитву, и в свидетельстве «об успехах и поведении» за арихметику поставил тройку, а за поведение пять с минусом.

Рождество стояло у окна и рисовало на стеклах морозные цветы, ждало, когда в доме вымоют полы, расстелют половики, затеплят лампады перед иконами и впустят Его…

Наступил сочельник. Он был метельным и белым-белым, как ни в какой другой день. Наше крыльцо занесло снегом, и, разгребая его, я подумал: необыкновенный снег… как бы святой! Ветер, шумящий в березах, – тоже необыкновенный! Бубенцы извозчиков не те, и люди в снежных хлопьях не те… По сугробной дороге мальчишка в валенках вез на санках елку и как чудной чему-то улыбался.

Я долго стоял под метелью и прислушивался, как по душе ходило веселым ветром самое распрекрасное и душистое на свете слово – «Рождество». Оно пахло вьюгой и колючими хвойными лапками.

Не зная, куда девать себя от белизны и необычности сегодняшнего дня, я забежал в собор и послушал, как посредине церкви читали пророчества о рождении Христа в Вифлееме; прошелся по базару, где торговали елками, подставил ногу проходящему мальчишке, и оба упали в сугроб; ударил кулаком по залубеневшему тулупу мужика, за что тот обозвал меня «шулды-булды»; перебрался через забор в городской сад (хотя ворота и были открыты). В саду никого, – одна заметель да свист в деревьях. Неведомо отчего бросился с разлету в глубокий сугроб и губами прильнул к снегу. Умаявшись от беготни по метели, сизый и оледеневший, пришел домой и увидел под иконами маленькую елку… Сел с нею рядом и стал петь сперва бормотой, а потом все громче да громче: «Дева днесь Пресущественного рождает», и вместо «волсви со звездою путешествуют» пропел: «волки со звездою путешествуют».

Отец, послушав мое пение, сказал:

– Но не дурак ли ты? Где это видано, чтобы волки со звездою путешествовали?

Мать палила для студня телячьи ноги. Мне очень хотелось есть, но до звезды нельзя. Отец, окончив работу, стал читать вслух Евангелие. Я прислушивался к его протяжному чтению и думал о Христе, лежащем в яслях:

– Наверное, шел тогда снег, и маленькому Иисусу было дюже холодно!

И мне до того стало жалко Его, что я заплакал.

– Ты что заканючил? – спросили меня с беспокойством.

– Ничего. Пальцы я отморозил.

– И поделом тебе, неслуху! Поменьше бы олетывал в такую зябь!

И вот наступил, наконец, рождественский вечер. Перекрестясь на иконы, во всем новом, мы пошли ко всенощной в церковь Спаса-Преображения. Метель утихла, и много звезд выбежало на небо. Среди них я долго искал рождественскую звезду и, к великой своей обрадованности, нашел ее. Она сияла ярче всех и отливала голубыми огнями.

Вот мы и в церкви. Под ногами ельник, и кругом, куда ни взглянешь – отовсюду идет сияние. Даже толстопузый староста, которого все называют «жилой»[1]1
  Жила – здесь: человек, стремящийся к наживе.


[Закрыть]
, и тот сияет, как святой угодник. На клиросе торговец Силантий читал «великое повечерие». Голос у Силантия сиплый и пришепетывающий, – в другое время все на него роптали за гугнивое чтение, но сегодня, по случаю великого праздника, слушали его со вниманием и даже крестились. В густой толпе я увидел Гришку. Протискался к нему и шепнул на ухо:

– Я видел на небе рождественскую звезду… Большая и голубая!

Гришка покосился на меня и пробурчал:

– Звезда эта обыкновенная! Вега называется. Ее завсегда видать можно!

Я рассердился на Гришку и толкнул его в бок. Какой-то дяденька дал мне за озорство щелчка по затылку, а Гришка прошипел:

– После службы и от меня получишь!

Читал Силантий долго-долго… Вдруг он сделал маленькую передышку и строго оглянулся по сторонам. Все почувствовали, что сейчас произойдет нечто особенное и важное. Тишина в церкви стала еще тише. Силантий повысил голос и раздельно, громко, с неожиданной для него проясненностью, воскликнул:

 
С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся,
яко с нами Бог![2]2
  Ис. 8:8–9.


[Закрыть]

 

Рассыпанные слова его светло и громогласно подхватил хор:

 
С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся,
яко с нами Бог!
 

Батюшка в белой ризе открыл Царские врата, и в алтаре было белым-бело от серебряной парчи на престоле и жертвеннике.

 
Услышите до последних земли,
яко с нами Бог, —
 

гремел хор всеми лучшими в городе голосами.

 
Могущии покоряйтеся, яко с нами Бог…
Живущий во стране и сени смертней
свет возсияет на Вы, яко с нами Бог.
Яко отроча родися нам, Сын,
и дадеся нам – яко с нами Бог…
И мира Его нет предела, – яко с нами Бог![3]3
  Ис.8:9–9:7.


[Закрыть]

 

Когда пропели эту высокую песню, то закрыли Царские врата, и Силантий опять стал читать. Читал он теперь бодро и ясно, словно песня, только что отзвучавшая, посеребрила его тусклый голос.

После возгласа, сделанного священником, тонко-тонко зазвенел на клиросе камертон, и хор улыбающимися голосами запел «Рождество Твое, Христе Боже наш».

После рождественской службы дома зазорили (по выражению матери) елку от лампадного огня. Елка наша была украшена конфетами, яблоками и розовыми баранками. В гости ко мне пришел однолеток мой, еврейчик Урка. Он вежливо поздравил нас с праздником, долго смотрел ветхозаветными глазами своими на зазоренную елку и сказал слова, которые всем нам понравились:

– Христос был хороший человек!

Сели мы с Уркой под елку, на полосатый половик, и по молитвеннику, водя пальцем по строкам, стали с ним петь «Рождество Твое, Христе Боже наш».

В этот усветленный вечер мне опять снилась серебряная метель, и как будто бы сквозь вздымы ее шли волки на задних лапах и у каждого из них было по звезде, все они пели «Рождество Твое, Христе Боже наш».

Крещение

В Крещенский сочельник я подрался с Гришкой. Со слов дедушки я стал рассказывать ему, что сегодня в полночь сойдет с неба ангел и освятит на реке воду, и она запоет: «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи». Гришка не поверил и обозвал меня «баснописцем». Этого прозвища я не вытерпел и толкнул Гришку в сугроб, а он дал мне по затылку и обсыпал снегом. В слезах пришел домой. Меня спросили:

– О чем кувыкаешь?[4]4
  Кувыкать – хныкать, горевать.


[Закрыть]

– Гри-и-шка не верит, что вода петь бу-у-дет сегодня ночью!

Из моих слов ничего не поняли.

– Нагрешник ты, нагрешник, – сказали с упреком, – даже в Христов сочельник не обойтись тебе без драки!

– Да я же ведь за дело Божье вступился, – оправдывался я.

Сегодня великое освящение воды. Мы собирались в церковь. Мать сняла с божницы сосудец с остатками прошлогодней святой воды и вылила ее в печь, в пепел, ибо грех выливать ее на места попираемые. Отец спросил меня:

– Знаешь, как прозывается по-древнему богоявленская вода? Святая агиасма!

Я повторил это, как бы огнем вспыхнувшее слово, и мне почему-то представился недавний ночной пожар за рекой и зарево над снежным городом. Почему слово «агиасма» слилось с этим пожаром, объяснить себе не мог. Не оттого ли, что страшное оно?

На голубую от крещенского мороза землю падал большими хлопьями снег. Мать сказала:

– Вот ежели и завтра Господь пошлет снег, то будет урожайный год.

В церковь пришли все заметеленными и румяными от мороза. От замороженных окон стоял особенный снежный свет – точно такой же, как между льдинами, которые недавно привезли с реки на наш двор.

Посредине церкви стоял большой ушат воды и рядом парчовый столик, на котором поставлена водосвятная серебряная чаша с тремя белыми свечами по краям. На клиросе читали «пророчества». Слова их журчали, как многоводные родники в лесу, а в тех местах, где пророки обращаются к людям, звучала набатная медь:

 
Измойтесь и очиститесь,
оставьте лукавство пред Господом:
жаждущие, идите к воде живой…[5]5
  Ис. 1:16, 55:1.


[Закрыть]

 

Читали тринадцать паремий. И во всех их струилось и гремело слово «вода». Мне представлялись ветхозаветные пророки в широких одеждах, осененные молниями, одиноко стоящие среди камней и высоких гор, а над ними янтарное библейское небо, и ветер, развевающий их седые волосы…

При пении «Глас Господень на водах»[6]6
  Пс. 28:3.


[Закрыть]
вышли из алтаря к народу священник и диакон. На водосвятной чаше зажгли три свечи.

– Вот и в церкви поют, что на водах голос Божий раздается, а Гришка не верит… Плохо ему будет на том свете!

Я искал глазами Гришку, чтобы сказать ему про это, но его не было видно.

Священник читал молитву:

 
Велий еси Господи, и чудна дела Твоя…
Тебе поет солнце. Тебе славит луна,
Тебе присутствуют звезды…
Тебе слушает свет…
 

После молитвы священник трижды погрузил золотой крест в воду, и в это время запели снегом и ветром дышащий богоявленский тропарь «Во Иордани крещающуся Тебе Господи, тройческое явися поклонение», и всех окропляли освященной водою.

От ледяных капель, упавших на мое лицо, мне казалось, что теперь наступит большое ненарадованное счастье, и все будет по-хорошему, как в день Ангела, когда отец «осеребрит» тебя гривенником, а мать пятачком и пряником в придачу. Литургия закончилась посреди храма перед возженным светильником, и священник сказал народу:

– Свет этот знаменует Спасителя, явившегося в мир просветить всю поднебесную!

Подходили к ушату за святой водой. Вода звенела, и вспоминалась весна.

Так же как и на Рождество, в доме держали «дозвездный пост». Дождавшись наступления вечера, сели мы за трапезу – навечерницу. Печеную картошку ели с солью, кислую капусту, в которой попадались морозинки (стояла в холодном подполе), пахнущие укропом огурцы и сладкую, медом заправленную кашу. Во время ужина начался зазвон к Иорданскому всенощному бдению. Началось оно по рождественскому – великим повечерием. Пели песню: «Всяческая днесь да возрадуется Христу явльшуся во Иордан» и читали Евангелие о сошествии на землю Духа Божьего.

После всенощной делали углем начертание креста на дверях, притолоках, оконных рамах – в знак ограждения дома от козней дьявольских. Мать сказывала, что в этот вечер собирают в деревне снег с полей и бросают в колодец, чтобы сделать его сладимым и многоводным, а девушки «величают звезды». Выходят они из избы на двор. Самая старшая из них несет пирог, якобы в дар звездам, и скороговоркой, нараспев выговаривают:

 
Ай, звезды, звезды, звездочки!
Все вы звезды одной матушки,
белорумяны и дородливы.
Засылайте сватей по миру крещеному,
сряжайте свадебку для мира крещеного,
для пира гостиного,
для красной девицы родимой.
 

Слушал и думал: хорошо бы сейчас побежать по снегу к реке и послушать, как запоет полнощная вода…

Мать «творит» тесто для пирога, влив в него ложечку святой воды, а отец читает Библию. За окном ветер гудит в березах и ходит крещенский мороз, похрустывая валенками. Завтра на отрывном численнике[7]7
  Численник – календарь (разг.).


[Закрыть]
покажется красная цифра шесть, и под ней будет написано звучащее крещенской морозной водою слово: «Богоявление»[8]8
  Богоявление – один из двенадцати великих церковных праздников, в честь Крещения Господа Иисуса Христа в Иордане. См. Мф. 3:13–17; Ин. 1:29–34.


[Закрыть]
. Завтра пойдем на Иордань![9]9
  Иордань – название проруби в водоеме, сделанной к празднику Крещения Господня для совершения водосвятного молебна.


[Закрыть]

Кануны Великого поста

Вся в метели прошла преподобная Евфимия Великая – государыня масленица будет метельной![10]10
  День памяти преподобного Евфимия Великого – 2 февраля по новому стилю (20 февраля по старому стилю). По народной примете по этому дню определяют погоду на Масленицу.


[Закрыть]
Прошел апостол Тимофей полузимник; за ним три вселенских святителя; Св. Никита епископ новгородский – избавитель от пожара и всякого запаления; догорели восковые свечи Сретения Господня – были лютые сретенские морозы; прошли Симеон Богоприимец и Анна Пророчица.

Снег продолжает заметать окна до самого навершия, морозы стоят словно медные, по ночам метель воет, но на душе любо – прошла половина зимы. Дни светлеют! Во сне уж видишь траву и березовые сережки. Сердце похоже на птицу, готовую к полету.

В лютый мороз я объявил Гришке:

– Весна наступает!

А он мне ответил:

– Дать бы тебе по затылку за такие слова! Кака тут весна, ежели птица на лету мерзнет!

– Это последние морозы, – уверял я, дуя на окоченевшие пальцы, – уже ветер веселее дует, да и лед на реке по ночам воет… Это к весне!

Гришка не хочет верить, но по глазам вижу, что ему тоже любо от весенних слов.

Нищий Яков Гриб пил у нас чай. Подув на блюдечко, он сказал поникшим голосом:

– Бежит время… бежит… Завтра наступает Неделя о мытаре и фарисее[11]11
  Неделя о мытаре и фарисее – первое из четырех воскресений подготовки к Великому посту. В этот день на Литургии читается притча о мытаре и фарисее (Лк. 18:9-14).


[Закрыть]
. Готовьтесь к Великому посту – редька и хрен, да книга Ефрем[12]12
  Книга Ефрем – сборник поучений святого Ефрема Сирина.


[Закрыть]
.

Все вздохнули, а я обрадовался. Великий пост – это весна, ручьи, петушиные вскрики, желтое солнце на белых церквах и ледоход на реке. За всенощной, после выноса Евангелия на середину церкви, впервые запели покаянную молитву:

 
Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче,
утренюет бо дух мой ко храму Святому Твоему.
 

С Мытаревой недели в доме начиналась подготовка к Великому посту. Перед иконами затопляли лампаду, и она уже становилась неугасимой. По средам и пятницам ничего не ели мясного. Перед обедом и ужином молились «в землю». Мать становилась строже и как бы уходящей от земли. До прихода Великого поста я спешил взять от зимы все ее благодатности, катался на санях, валялся в сугробах, сбивал палкой ледяные сосульки, становился на запятки извозчичьих санок, сосал льдинки, спускался в овраги и слушал снег.

Наступила другая седьмица. Она называлась по-церковному – Неделя о блудном сыне[13]13
  Неделя о блудном сыне – второе из четырех воскресений подготовки к Великому посту. На Литургии читается притча о блудном сыне (Лк. 15:11–32).


[Закрыть]
.

За всенощной пели еще более горькую песню, чем «Покаяние», – «На реках Вавилонских»[14]14
  Пс. 136.


[Закрыть]
.

В воскресенье пришел к нам погреться Яков Гриб. Присев к печке, он запел старинный стих «Плач Адама»:

 
Раю, мой раю,
Пресветлый мой раю,
Ради мене сотворенный,
Ради Евы затворенный.
 

Стих этот заставил отца разговориться. Он стал вспоминать большие русские дороги, по которым ходили старцы-слепцы с поводырями. Прозывались они Божьими певунами. На посохе у них изображались голубь, шестиконечный крест, а у иных змея. Остановятся, бывало, перед окнами избы и запоют о смертном часе, о последней трубе Архангела, об Иосафе-царевиче[15]15
  Преподобный Иосаф (IV в.) – индийский царевич, принявший христианство.


[Закрыть]
, о вселении в пустыню. Мать свою бабушку вспомнила:

– Мастерица была петь духовные стихи! До того было усладно, что, слушая ее, душа лечилась от греха и помрачения!..

– Когда-то и я на ярмарках пел! – отозвался Яков, – пока голоса своего не пропил. Дело это выгодное и утешительное. Народ-то русский за благоглаголивость слов крестильный крест с себя сымет! Все дело забудет. Опустит, бывало, голову и слушает, а слезы-то по лицу так и катятся!.. Да, без Бога мы не можем, будь ты хоть самый что ни на есть чистокровный жулик и арестант!

– Теперь не те времена, – вздохнула мать, – старинный стих повыветрился! Все больше фабричное да граммофонное поют!

– Так-то оно так, – возразил Яков, – это верно, что старину редко поют, но попробуй запой вот теперь твоя бабушка про Алексия человека Божия или там про антихриста, так расплачутся разбойники и востоскуют! Потому что это… землю русскую в этом стихе услышат… Прадеды да деды перед глазами встанут… Вся история из гробов восстанет!.. Да… От крови да от земли своей не убежишь. Она свое возьмет… кровь-то!

Вечером увидел я нежный бирюзовый лоскуток неба, и он показался мне знамением весны – она всегда, ранняя весна-то, бирюзовой бывает! Я сказал про это Гришке, и он опять выругался.

– Дам я тебе по затылку, курносая пятница! Надоел ты мне со своей весной хуже горькой редьки!

Наступила Неделя о Страшном суде[16]16
  Неделя о Страшном суде – третье из четырех воскресений подготовки к Великому посту. На Литургии читается Евангелие о Страшном суде (Мф. 25:31–46).


[Закрыть]
. Накануне поминали в церкви усопших сродников. Дома готовили кутью из зерен – в знак веры в воскресение из мертвых. В этот день Церковь поминала всех «от Адама доднесь усопших в благочестии и вере» и особенное моление воссылала за тех, «коих вода покрыла, от брани, пожара и землетрясения погибших, убийцами убитых, молнией попаленных, зверьми и гадами умерщвленных, от мороза замерзших…» И за тех «яже уби меч, конь совосхити, яже удави камень, или перст посыпа; яже убиша чаровныя напоения, отравы, удавления…»

В воскресенье читали за Литургией Евангелие о Страшном суде. Дни были страшными, похожими на ночные молнии или отдаленные раскаты грома.

Во мне боролись два чувства: страх перед грозным судом Божьим и радость от близкого наступления масленицы. Последнее чувство было так сильно и буйно, что я перекрестился и сказал:

– Прости, Господи, великие мои согрешения!

Масленица пришла в легкой метелице. На телеграфных столбах висели длинные багровые афиши. Почти целый час мы читали с Гришкой мудреные, но завлекательные слова:

Кинематограф «Люмьер».

Живые движущиеся фотографии и кроме того блистательное представление малобариста[17]17
  Малоборист – жонглер, номера которого строятся на балансировании предметов.


[Закрыть]
геркулесного жонглера-эквилибриста «Бруно фон Солерно», престидижитатора Мюльберга и магико-спиритическ. вечер престидижитатора[18]18
  Престидижитатор – фокусник с большой быстротой и ловкостью рук.


[Закрыть]
, эффектиста, фантастического мастера эскамотажа[19]19
  Эскамотаж (устар.) – ловкое присвоение или подмена различных предметов.


[Закрыть]
, прозванного королем ловкости Мартина Лемберга.

От людей пахло блинами. Богатые пекли блины с понедельника, а бедные с четверга. Мать пекла блины с молитвою. Первый испеченный блин она положила на слуховое окно в память умерших родителей. Мать много рассказывала о деревенской масленице, и я очень жалел, почему родителям вздумалось перебраться в город. Там все было по-другому. В деревне масленичный понедельник назывался – встреча; вторник – заигрыши; среда – лакомка; четверг – перелом; пятница – тещины вечерки; суббота – золовкины посиделки; воскресенье – проводы и прощеный день. Масленицу называли также Боярыней, Царицей, Осударыней, Матушкой, Гуленой, Красавой. Пели песни, вытканные из звезд, солнечных лучей, месяца – золотые рожки, из снега, из ржаных колосков.

В эти дни все веселились, и только одна Церковь скорбела в своих вечерних молитвах. Священник читал уже великопостную молитву Ефрема Сирина «Господи и Владыко живота моего». Наступило Прощеное воскресенье. Днем ходили на кладбище прощаться с усопшими сродниками. В церкви, после вечерни, священник поклонился всему народу в ноги и попросил прощения. Перед отходом ко сну, земно кланялись друг другу, обнимались и говорили: «Простите, Христа ради», и на это отвечали: «Бог простит». В этот день в деревне зернили пряжу, то есть выставляли моток пряхи на утреннюю зарю, чтобы вся пряжа была чиста.

Снился мне грядущий Великий пост, почему-то в образе преподобного Сергия Радонежского, идущего по снегу и опирающегося на черный игуменский посох.


Страницы книги >> 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации