Текст книги "Дипломная работа"

Восьмая глава

– Улыбаемся… – с натугой пыхтит Владимир Алексеевич, подпирая плечом длинную вагу[13]13
  Вага – длинный шест, рычаг для поднятия тяжестей.


[Закрыть] и пытаясь подпихнуть её поглубже под тяжёлый валун. Санька понизу, подбивает опорное брёвнышко кувалдой, стараясь никого не зацепить и самому не поскользнуться на глинистой грязи, оставшейся после недавнего дождя.

– …и машем, – сиплю я, вцепившись в свою жердину, и нависаю на ней всем своим невеликим весом. Строители, ведомые лучшими побуждениями и гигантоманией, подготовили нам Царь-валун многотонный. Перестарались… ф-фу… мать их ети!

– Давай… х-ха! – Коста вбивает вагу чуть поглубже в глину, и валун самую чуточку качнулся на краю котлована.

… вспышки…

… фотографируют нас, кажется, буквально все, у кого есть фотоаппарат, пусть даже и дрянненький. Съехались репортёры со всего Южно-Африканского Союза, любопытствующие и Бог весть, кто ещё.

Университет! Сотни вспышек, десятки художников с этюдниками и без. Событие!

– И р-раз… – командует Феликс, пружиня ногами и подпирая плечом длинную жердину.

– Навались, православные! – весело командует дядя Фима, подавая пример. Православные, давя смешки и щедро отсыпая ответные реплики, наваливаются…

… и валун, качнувшись, гулко падает на дно котлована. А следом, не удержавшись на стёсанном краю, я оскальзываюсь, и…

… извернувшись каким-то чудом, выхваченный вовремя руками дяди Гиляя, памятником самому себе седлаю краеугольный камень.

Вот эта фотография, со мной-памятником и смеющимися друзьями, и обошла все газеты. Удачные кадры.

Но это потом, а сейчас…

… Фира разбивает бутылку шампанского о валун, и закладка университета официально состоялась.

Вспышки, вспышки… ловлю себя на дурной ревности, но уж больна она хороша! Уезжал – девчоночка ещё, а приехал – барышня! Не взрослая ещё, далеко не… но уже сейчас вижу, что совсем не хуже Клео де Мерод[14]14
  Клео де Мерод – французская танцовщица, на рубеже веков признанная самой прекрасной женщиной Франции. Её можно назвать одной из первых профессиональных фотомоделей, и фотографии её были буквально повсюду – вплоть до почтовых марок и открытках.


[Закрыть]! Лучше, чорт побери!

– … господа, господа… не толкайтесь! Месье Мартен… пропустите человека!

К чести собравшихся, нет ссор и попыток как-то протолкнуться вперёд, "бремя белого человека" в Африке воспринимается совершенно иначе. География этих мест странным образом влияет на мозжечок, подкорку или иные части европейского мозга. Стоит распоследнему трущобному оборванцу ступить на красноватую землю Африки, как начинается преображение в гордого кабальеро времён Конкисты.

Многоголосица на десятке языков, включая английский и идиш, создаются сотни групповых фотографий перед краеугольным камнем первого в Африке университета[15]15
  Первым университетом в Африке принято считать исламское учебное заведение в Тимбукту (Мали), но я напоминаю – в книге НЕ политкорректное время, и достижения НЕ европейских цивилизаций принижаются или «не замечаются», притом чаще всего искренне.


[Закрыть]. Все, мало-мальски причастные и вовсе непричастные, но…

… если Луис Бота хочет попасть на первые полосы вместе с нами, то глупо отказывать президенту ЮАС в этом невинном желании. Все всё понимают, но формально вот так вот. Улыбаемся и машем!

Отношения между кантонами и собственно бурскими республиками непростые. Сразу после войны всколыхнулся африканерский национализм, желание обособиться и заморочки людей, привыкших считать всю Африку – своей.

Чем дальше, тем больше среди африканеров разговоров о "глухом нейтралитете" в случае войны. Глупо… или всё же нет? Какие там подводные течения в Большой Политике, Бог весть.

… но об этом потом. А сейчас, прервав неуместные размышления, выдёргиваю из толпы Самуила и Товию для группового фото. Потом земляков…

… какие ни есть, а родня. Мне – несложно постоять несколько лишних минуток, а им – не просто память, а козырный документ, который в некоторых случаях весомей иные удостоверений.

– Лыбисся, как дурак, – пхается Санька локтём.

– Ну… – только плечами пожимаю, – и чорт с ним!

Хоть как, хоть не как… а лёгко на душеньке так, что и словами не передать! Сильно ещё не всё, чего в жизни хотел достигнуть, но вот…

… стоит краеугольный камень. Есть строительная документация, деньги… всё есть!

"– Панкратовский университет" – шепчу одними губами. Почему-то немножечко неловко… а с другой стороны, а как иначе-то?! Стэнфорд, Гарвард… Третьяковская галерея, наконец! Чем я хуже-то?!

Поначалу хотел назвать "Георгиевским" – вроде как не напрямую, а в честь святого. Дядя Гиляй с Феликсом переубедили. Дескать, мощный политический жест с посылом всем слоям населения.

И если честно…

… я не слишком сопротивлялся. Чем я хуже…

– Иди, – подтолкнул меня Владимир Алексеевич, – пора говорить речь!

Забежав на невысокую трибуну, некоторое время молчал, глядя на волнующееся людское море. Сколько их… тысячи? Десятки тысяч? Не знаю уж, как меня услышат те, кто с краю стоит…

Наконец поднял руку, прося тишины. Не сразу, но волнение смолкло и тысячи людей устремили свои взоры на меня. Вдох…

– Свободные люди на свободной земле! К вам обращаюсь я, друзья мои! Всё мы знаем цену свободе, потому что взяли её – в бою! Отстояв свободу здесь и сейчас, мы готовы драться и дальше, защищая свои дома, свою землю и отныне и навсегда – свою страну!

Короткая пауза…

– Здесь и сейчас мы строим наш общий дом – на века. Строим, не отставляя далеко оружие, и если понадобится, пойдём защищать наши дома, нашу страну – от любого врага, кто бы он ни был!

– Я знаю! – обвожу глазами толпу так, что каждому почти кажется, что смотрю я – лично на него. В упор. Глаза в глаза, – Каждый из нас выполнит свой долг, и если надо – до самого конца, даже ценой собственной жизни. Потому что за спиной – дети и жёны! Это и есть Родина!

Снова пауза, дабы прониклись и осознали.

– Вы, ваши родные и друзья, ваши дома, и отныне и навсегда – земля. Ваша! Земля и воля – за это можно воевать, и если понадобиться, то и со всем миром!

Пережидаю гул толпы, и снова поднимаю руку, требуя тишины.

– Я полностью уверен в вашем мужестве и готовности умереть за свободу! Но я хочу, что вы… все вы – жили! Если все выполнят свой долг[16]16
  В этом абзаце отрерайченная речь Черчилля в начале ВМВ.


[Закрыть], если ничто не будет забыто, и если будут приняты наилучшие меры, как это делается сейчас, вам не придётся умирать!

– Выполняя свою долг до конца и делая всё для защиты нашего дома, мы переживём любые бури! Я знаю, что вы умеете работать до кровавых мозолей и сорванных спин! А сейчас я прошу… нет, требую! Требую от вас, чтобы вы с таким же усердием – учились!

Толпа загудела, начались было обсуждения…

… и снова рука требовательно взлетает вверх, призывая к молчанию.

– Учиться, учиться и ещё раз учиться[17]17
  Фраза написана Лениным в работе «Попятное направление русской социал-демократии» в 1899 году. После написания она нигде так и не была опубликована, увидела свет только после смерти лидера большевиков, в 1924 году, в № 8–9 журнала «Пролетарская революция».


[Закрыть]! Учиться надлежащим образом – военному делу и грамоте, наукам и языкам! И не лениться, пребывая в праздности и чванстве!

– И… – делаю несколько шагов вперёд и чуть наклоняюсь, создавая более доверительную атмосферу, – я прошу вас отнестись к учёбе, как к военной операции. Забудьте слово "Я!", отныне и навсегда есть "Мы"!

– Ваши личные успехи – ничто! Если сосед, состоящий в одном коммандо с вами, не умеет стрелять, если не умеет читать карту и перевязать раненого товарища – погибнет не только он, но и вы! Всё коммандо!

Выдох… такие аналогии понятны большинству собравшихся.

– Один в поле не воин, вы знаете это! Вместе мы преодолеем любые невзгоды, как уже преодолели войну! Так неужели не одолеем неграмотность?! Мы, сумевшие отбиться от Британской Империи?!

И тут же, не давая возможности задуматься…

– Хотим ли мы, что наше обретённое отечество утеряло свою независимость[18]18
  Отрерайченная речь Сталина 4 февраля 1931 г.


[Закрыть]? Нет! Но если мы действительно не хотим этого, то необходимо в кратчайший срок ликвидировать его отсталость! Мы отстали от передовых стран на пятьдесят-сто лет, и нужно пробежать это расстояние за несколько лет! Либо мы сделаем это, либо нас сомнут.

– Сегодня вы вырубаете заросли на плантациях, строите железные дороги и заводы, а уже завтра должны быть готовы сесть на механическую жатку, занять место машиниста и встать у станка! Либо гибель нашего государства, либо догнать передовые страны и перегнать их экономически[19]19
  В. И. Ленин «Грозящая катастрофа и как с ней бороться» 1917 г.


[Закрыть]!

– Учиться, учиться и ещё раз учиться! – повторяю я, – Учиться надлежащим образом, овладевая новыми знаниями на пользу себе и Родине!

С трибуны я сошёл на подгибающихся ногах, отчаянно надеясь, что никто не видит моего состояния.

– Экий ты бледненький, чуть не с прозеленью, – озабоченно сказал дядя Фима, закопавшись в кармане, – куда я его…

– На! – Товия пхнул мне под нос уже открытую фляжку, – хлебни!

– С ума сошёл!? – возмутился Бляйшман, обжигая его взглядом, – Ещё вырвет на нервах!

– А…

– Б… – передразнил дядя Фима, сунув мне кусок коры, – пожуй-ка! Йохимбе, хорошая штука!

Морщась от неприятного вкуса, старательно изображаю козла, слушая выступающих. Наши, африканеры, жиды, французы и Бог весть, кто ещё.

По-русски говорят, на африкаанс… благо, его с пятого на десятое все понимают. Франки и германцы с переводчиками, и порой смешно выходит…

" – Хорошая кора, надо будет у дяди Фимы поинтересоваться, да глядишь, в партнёрство войти!"

… особенно когда сперва с надрывом толкает речь оратор, рубя воздух жестами, а вслед за ним, а то и перебивая – переводчик. Кажется, что они друг с дружкой на трибуне дебаты затеяли… х-хе!

– Силён! – подошедший дядя Гиляй, пряча фляжку во внутренний карман, хлопнул меня по плечу, обдав запахом арманьяка, – А я тут, до речи ещё твоей, в толпе прошёлся… вы знали, што в Кантонах просто Новгородов и с разными приставками почти два десятка?

– Эко… – удивился я, сплёвывая вязкую горьковатую слюну на вытоптанную до корней траву, – так-то слышал, што не один, но штоб столько?

– Антон Палыч, Антон Палыч! – извинившись перед дядей Гиляем одними глазами, пробиваюсь через редкую толпу к именитому писателю. Интересности от Владимира Алексеевича я и потом успею – благо, живём все по соседству. А вот Чехова ловить нужно, а то опять в вельд сорвётся!

Одни только рассказы да повести в газетах появляются, а это хоть и…

… интересно, но не хватает живого общения с человеком, да и планы на него – ого-го!

– Егор Кузьмич, – он пожал мне руку и снова переложил тросточку в правую.

– Ну мы договаривались, Антон Палыч… – мне становится неудобно, – просто Егор!

– Э, нет! – Чехов весел, бодр, слегка нетрезв, бронзов от загара и жизни в саванне, – Только не сегодня! Сегодня ты Егор Кузьмич, и никак иначе!

– А знаешь… – сменил он тему разговора, – помог ведь твой совет! Отживел, как в народе говорят!

– Ой, как здорово! – искрюсь радостью и улыбкой, – Слу-ушай… Антон Палыч, а у меня ведь на тебя большие планы!

– Университет? – он тросточкой приподнял шляпу и изогнул весело бровь, не обидно посмеиваясь над моим щенячьим энтузиазмом.

– Как ты… а, ну да! Хм… кафедра русской литературы, а?! И всё… – выделяю голосом, – вот прямо всё по своему разумению устроить можешь!

– Хм… – Чехов задумчиво качнулся на носках, и констатировал не без нотки сожаления в голосе, – не выйдет. Образование у меня не профильное…

– Это как раз ерунда! – хватаю его за руку, готовый уговаривать, ибо Чехов… ну Чехов же! Если не он, то кто?!

– … да и сыровато в Кантонах для меня. Боюсь, как бы ухудшение не началась.

– А… ну да, тогда лучше не надо! – сникаю я, и тут же нахожу плюсы, – Ну и так хорошо! Жив, относительно здоров… это ж сколько ещё написать успеешь!

– И это тоже… – Чехов выцепил глазами очаровательную женщину лет тридцати, продефилировавшую в нескольких метрах от нас, и…

… глазками в Антон Палыча, как из корабельных орудий главного калибра!

– Да иди уже, – смеюсь, – и это тоже, да! Успеешь! Теперь – всё успеешь!

Хмыкнув, отсалютовав мысленно Чехову, и порадовался, что сценическая оратория уже закончилась, и не нужно снова подниматься, представляя очередного оратора. И…

… забавно, но только сейчас обратил внимание, что не было никаких пригласительных и фэйс-контроля, а сегрегация – вот она!

Те, которые "право имеют", на пятачке вокруг сцены, прочие – в отдалении. Само так получилось, вот ей-ей! Нет никакого разделения на "чистую" и "нечистую" публику, а поди ж ты… безо всяких городовых поделились.

– Егор Кузьмич! Егор Кузьмич! – окликнул меня кто-то запыхавшийся.

– Александр Никитич! Вальцуев, верно? – жму руку студенту.

– Вы… помните? – вид ошарашенный и взъерошенный, как у не ко времени разбуженного филина. Луп-луп глазами… и голову набок, давно не стриженную.

– До старческой деменции далеко, – искренне удивляюсь вопросу.

– А… ну да, – он справляется с волнением, – мы с товарищами…

Судорожное движение подбородком куда-то в сторону, не отпуская моей руки.

– … попали под каток репрессивного аппарата, и… вот, волчий билет, и…

– Ага, ага… и много вас? – оглядывая подтянувшихся товарищей, изрядно потрёпанных и выглядящих неважнецки.

– Пятеро, – он зачем-то оглядывается на друзей, отпуская наконец мою руку, – а вообще двадцать два человека бывших студентов прибыло.

– Только, – смущается Александр Никитич, – не могу ручаться за всех. Полагаю, не все наши товарищи готовы… хм, вновь стать студентами.

– Не страшно, – смахиваю его смущение улыбкой, – нам образованные люди край как нужны! А учиться можно будет и без отрыва от работы! Вам есть где остановиться?

Остановиться было негде, равно как и не на что…

– Не страшно! Остановитесь у меня…

– Право слово, Егор Кузьмич… – начал было Вальцуев.

– Не стесните, – перебил я, – и да – вполне удобно! Пустующих комнат у меня полно, еда здесь дёшева необыкновенно, так што в тягость не будете! Заодно и расскажете новости московские.

– Вы, кажется, по части естественных наук, – перескакиваю с темы, сбивая неуместное смущение, – так?

– Биолог… то есть, будущий биолог! – спохватывается Александр Никитич, поправляя пенсне.

– Замечательно! А ваши товарищи? Ах, почвовед… чудесно, чудесно! И химик?

Всячески обнадёжив и обласкав их, отправил к столам подкрепиться, сам же решил найти к Житкова с Корнейчуковым, похвастаться новым приобретением. Волчий билет…

– … ха! Идиоты! Биолог, почвовед, химик… золотой фонд, а им – билет!

– Как ещё не сели, – хмуро добавил Борис, кивая в такт моим словам, и…

…тяжёлая винтовочная пуля, войдя в лоб, разбрызгала затылок Житкова, ставшего передо мной, и на моё лицо брызнуло тёплым.

Девятая глава

– Нашли стрелка, но… – Котяра безнадёжно машет рукой, искажая лицо в болезненной гримасе, – стрелять в Африке умеют. Сорок пуль при задержании, это…

– … опознавать нечего, – доканчиваю за него, потухнув душой. Сидим молча, слышно даже жужжание мух в душном номере отеля, да перекличка чернокожей прислуги на улице.

На неудобном комковатом диване затекла нога, но…

… у меня странное состояние безразличия к удобствам, и какое-то болезненное стремление наказать себя за смерть Житкова.

– Совсем ничего? – интересуюсь на всякий случай, у Котяры, сидящего в кресле марионеткой с обрезанными нитками. Кукла человеческая… Не знаю, что уж там он испытывает, но с Борисом они дружили, и крепко.

– Восемь или девять пуль в голову, – мертвенным голосом ответил бывший хитрованец, глядя куда-то в угол незряче.

– Н-да… Африка во всей её красе, – мрачно констатирую я, и вновь хочется закурить – чтоб горло продрало, закружилась голова, и губы обожгло горьким никотиновым привкусом, – Оказывается, вооружённые граждане, готовые прийти на помощь, не всегда к месту.

– Сделаем всё… – начинает Иван, шевельнувшись.

– Не винись! – прерываю его, и встав, подхожу к окну, распахивая его на всю ширь. Сквозняк, ленивый как местные слуги, проникнув в комнату, лизнул меня в щёку и влажно пошевелил шторы, но не принёс облегчения.

– Нет тут твоей вины, – повторяю ещё раз, глядя в окно на тошнотворно-обыденную сценку колки дров для кухни, где мускулистый молодец не столько колол дрова, сколько играл мышцами обнажённого мускулистого торса перед жопастой молоденькой кухаркой в цветастом платке на курчавой голове, – Когда там тебя выбрали шерифом округа? Две недели? Ах три… Вот месяцев через шесть начнётся спрос не только за набеги чернокожих, но и за такие вот… а пока не винись.

Котяра несогласно дёргает шеей, но молчит. Он из породы самоедов, считающих себя в ответе за всё, что хоть краем их касается. Потому, собственно, и выбрали шерифом…

… ну и за уголовное прошлое, не без этого. Чудны дела Твои… но своя сермяжная Правда в этом есть. Котяра хитрованец, ан репутация у него человека честного, насколько это вообще возможно в таких скотских условиях.

Если уж на Хитровке не запачкался в человеческой подлости, то стало быть – порядочный до мозга костей. А что кухню уголовную изнутри знает, так это скорее в плюс! Видок[20]20
  Видок – исторический персонаж из первой половины XIX столетия, беглый каторжник, ставший известным парижским сыщиком и легендой при жизни.


[Закрыть] российского разлива практически…

– Улики хоть собрали?

– Угум, – кивает Иван, немножечко оживая, – Владимир Алексеевич и этот врач, как его там… Каммелькранц.

– А… ну вдвоём ничего не упустят! – говорю скорее для Котяры, с его совершенно безбрежной верой в способности Владимира Алексеевича, – Есть какие-то улики? Предварительные данные?

– Улики… – Иван начал оживать, зашевелившись в кресле, – улик полно, а вот с данными погодим. Пазл этот пока не начали собирать, так што не буду строить предположений.

– И всё же? – не унимаюсь я.

– Нет уж! – отрезал друг, вконец очеловечиваясь, – Строить предположения на таком зыбком фундаменте непрофессионально! Думаешь, тебя хотели застрелить?

– Угу, – пожимаю плечами, – кого ж ещё?

– Ну… может, – кивнул шериф, – а может – Борю! Не думал о том? Они с Колей, как ни крути, а из крупнейших землевладельцев будут, да не только в Кантонах, но и во всём Южно-Африканском Союзе, смекаешь? Одно это – такая политика с географией выходит, што голова кругом!

– А политика? – жёсткий его палец пронзал воздух и само Пространство, – Кто лоббирует в Фолксрааде Кантонов интересы одесситов? Снова Житков с Корнейчуковым!

– Не только одесситов, – поправляю Котяру, – но… понял, не продолжай.

– Так-то! – сердито, но уже без прежней мертвенности, сказал Котяра, вытирая большим платком худое лицо, – Ох и погодка… А! Забыл ещё сказать! Мы пока выстраиваем, как её… диспозицию, но уже сейчас могу сказать, што рядышком в момент выстрела были оч-чень непростые люди! Смекаешь? Ну, сам вспомни, кто тогда вокруг трибуны крутился?

– Смекаю… – меня странным образом начало отпускать.

– Так-то! – он сердито глянул на меня и передразнил, – Ково ж ещё?! Да много ково, так вот! Студентов ежели убрать, так чуть не каждый второй… ну, сам вспомни! Послы, политики не из мелких, промышленники и торговцы! А Владимир Алексеевич с ево газетой? Мно-огим она поперёк горла встала!

– А ты… – Котяра снова достал платок и промокнул лицо, – Христом-Богом прошу, уезжай пока куда подальше!

– Ты сам говорил… – я хищно уставился на друга, – штоб я не звездился! Так што там такое…

– Никакое! – рявкнул шериф, – Я всех буду распихивать к херам, подальше отсюдова! Ясно?! Пока не поймём хотя бы направление, в котором копать надобно, будем считать, што охотятся за всеми!

– Эко… да не кипятись ты! – подымаю руки, – Прав ты, как есть прав! Если начнут крутиться Особо Важные Персоны, да со своим Особо Важным Мнением, то это не расследование будет, а профанация с проституцией.

– Не говоря о том, што ково-нибудь пристрелить могут, – закивал Иван, – в суматохе-то! А тогда – во!

Он провёл большим пальцем по горлу, как-то по-детски вывалив язык, и я вспомнил, что шерифу нашему от силы девятнадцать годочков…

– Угум… распихаться, говоришь? – я задумался, жестом попросив Котяру помолчать. Смерть Бориса стала тяжёлым ударом для меня, но нужно быть честным – более всего от её… противоестественной интимности. Особой дружбы меж нами не было, скорее приятельство и взаимная приязнь, так уж сложилось. Бывает.

– Распихаться… хм…

– Христом-Богом… – повторил Иван с нотками безнадёги, – знаю я тебя…

– Да нет… вырос уже, – невольно усмехаюсь я, – Бегать самолично с ружжом по Африке, пытаясь поймать супостата… нет, этого не будет. Я просто задумался, как себя… хм, с пользой распихать. Ладно, распихаюсь!

– Обещаешь? – с мольбой спросил Котяра.

– Обещаю, – и тут же уточняю, – не сразу! Сам должо́н понимать, мне одних только подписей поставить нужно не один десяток. Ну и прочее… как ни крути, а дня три надо, может четыре.

– Охрану дам, – после короткого раздумья властно сказал Иван, – и гляди… без побегушек с ружжом!

На аэродром я пришёл затемно, за полтора часа до рассвета. Проверив двигатели и обшивку, я зевал, цедя кофе из дарёной кружки, и ждал Фиру с тётей Песей, поглядывая на стоящий на углях кофейник.

Самодеятельная и самозваная наша охрана, составленная, кажется, сплошь из параноиков в стадии обострения, прочесала уже с собаками окрестности, и ныне бдит, готовясь стрелять на каждый шорох и пук…

… и последнее не шутка, а жизненный анекдот. Как шутил (сильно потом!) Моня Циммерман:

" – Сделал громкий пук, а после выстрела – ещё и как!"

… впрочем, сам дурак! Зная о ситуации (и это я про параноящую охрану), полез инспектировать кусты, не предупредив охрану.

– Доброе утро, – застенчиво сказала Фира, входя в ангар в сопровождении охранника, тут же, впрочем, ретировавшегося, сделав перед тем такую понимающую морду…

… что в неё захотелось сунуть – от всей души! Сперва – как Егор, а потом продублировать за Шломо!

– Доброе… – и хочется много всего сказать, но… – кофе будешь? С печеньками?

– Буду! – она подхватила кружку и привалилась с левого боку, отчего сердце сразу застучало чаще. Вместе мы ждали рассвета, переглядываясь безмолвно и похрустывая печеньем.

Безмолвие это уютно и очень интимно, отчего на душе тепло и славно…

… но немножечко грустно. Горя нет, но есть светлая печаль по хорошему человеку, и ощущение несбывшейся дружбы с Житковым.

Уют нарушила Песса Израилевна, с позевотой вошедшая в ангар. Вкусно пахнущая свежей сдобой, духами и удачной ночью, она поздоровалась и…

… её как-то разом стало – много! Опять эта странная одесская особенность, когда чем их меньше, тем они заметней и громче!

Семэн Васильевич задержался на покурить и сделать внушение охране, потом послышался басок Владимира Алексеевича, и с его приходом начался рассвет.

– Песя, солнце моё, ты хорошеешь с каждым днём! – сделал комплимент дядя Гиляй, – Не будь я так дружен с Семэном, давно бы сделал попытку закружиться с тобой в интересном романе!

Будущая моя тёща зарделась и потупила глазки, как маленькая девочка, а Семэн Васильевич скрежетнул зубами, едва не перекусывая мундштук папиросы.

– Когда ж вы уже поженитесь, – покачал я головой, укладывая багаж невесты.

– Вот выдам Эсфирь замуж… – проворковала Песса Израилевна, – и если Семэн Васильевич не передумает к тому времени…

– Не передумает! – отрезал тот, выплёвывая мундштук, – Я гиюр за-ради Фимы Бляйшмана прошёл, или поста шерифа? Ну, ладно… немножечко за-ради поста шерифа и желания поиграть в иудейскую политику, но это – немножечко!

– А множечко, дорогая моя, – свирепо раздув изрядно волосатые ноздри, Шериф Иудейский повернулся к Пессе Израилевне, – за-ради тибе, потому шо мне – ну никакой разницы, а тибе приятно!

Они немножечко померились взглядами, и Шериф Иудейский (а у него это стало именем собственным!) начал сверлить глазами уже мине, и я немножечко задумался…

… и перевёл взгляд на Фиру, которая разом – та-ак раскраснелась…

– Осенью Фире пятнадцать будет, – собираюсь с мыслями и… будто переступаю через некий незримый барьер, – так што следующей, как только шестнадцать стукнет…

… ты согласна?

Фира пискнула, покраснела ещё сильней и кивнула.

– Ну вот и решено, – солидно сказал я, краснея под стать невесте.

– Всё! – хлопаю в ладоши, – По машинам! Напоминаю – я ведущий, следовать строго за мной, и никакой самодеятельности!

– Яволь, герр оберст! – задурковал дядя Гиляй, вытянувшись на прусский манер, и тут же хохотнув.

– Шуточки… – сдерживая улыбку, качаю головой и помогаю забраться Фире в летадлу. Вот же… недавно ещё профессия пилота была героической, моими же стараниями, а теперь…

… опять-таки не без моей помощи, летадлы, пока что преимущественно в Кантонах, становятся чем-то статусным, и вот ну совершенно необходимым транспортом солидному человеку!

Сперва "Фениксом" обзавёлся дядя Гиляй (первым из гражданских!), потом Феликс… а потом Бляйшману стало интересно, и оказалось, што при наших просторах это удобно и незаменимо, и где я был раньше!

Техники выкатили летадлы из ангара, и начали раскручивать винты. Короткий разбег, взлёт… делаю круг над аэродромом, и – курс на Дурбан!

* * *

– С вами приятно иметь дело, господин президент, – Бергманн склонил голову, забирая чек с пятью нолями и пряча его в портмоне страусиной кожи.

– Взаимно, Джордж, – улыбнулся Бота, вставая из-за стола и крепко пожимая мужчине руку, – начало операции нас впечатлило, очень профессионально сработано!

– Благодарю, – Бергманн церемонно склонил голову, – герр президент… герр Смэтс[21]21
  Смэтс (Smuts) Ян Христиан (24 мая 1870, Бовенплатс, Капская провинция – 11 сентября 1950, Ирене, близ г. Претория) – философ, южноафриканский политический деятель, принимавший участие в разработке устава Лиги Наций, британский фельдмаршал.


[Закрыть]…

В знак особого уважения и приязни Луис Бота проводил мужчину до двери, сделав десяток символических шагов. Однако стоило двери закрыться, как африканер, вытащив из нагрудного кармана платок, щедро плеснул на него бренди из стоящей на столе откупоренной бутылки, и оттёр руки самым тщательным образом.

– Хн…

– Не смейся! – Бота, продолжая оттирать руки, резко повернулся к Смэтсу, сидящему сбоку от стола, – Этот Бергманн и ему подобные – отвратительное существо, а мне ему руку пожимать пришлось!

– Ощущение… – выкинув платок в корзину для бумаг, он поднёс руки к лицу и понюхал, морщась брезгливо, – будто дерьмо голыми руками собирал! Бергманн… ха!

– Политика другой не бывает, – философски отозвался Ян Христиан, потянувшись за бутылкой, – привыкай.

– Это не политика, а… – Бота замялся, подбирая слова, но махнул рукой, и отобрав у подчинённого бутылку, сделал глоток прямо из горла.

– Политика, господин президент, политика! – не согласился Смэтс, плюхнувшись обратно в кресло, – Именно так она и выглядит. Переговоры в верхах и подписание договоров, это даже не верхушка айсберга, а много меньше. Политика, Луис, это грязь, кровь и дерьмо! И вот такие вот… Бергманны, урождённые Розенблюмы, вишенкой на тортике из навоза.

– Мерзко, – не сразу отозвался бур, налив алкоголь в стопку, и ссутулившись, встав у окна. Глядя во двор невидящими глазами, он вспоминал первые недели и месяцы после Победы, когда всё казалось таким простым и лёгким…

Враги побеждены, Южно-Африканский Союз на подъёме, и кто против нас, если Бог – за нас!? А потом оказалось, что у русских есть свои интересы, и если поначалу решение о максимальной автономии Кантонов было удачным, то позже…

… всё изменилось. Русских оказалось слишком много, и они решительным образом не хотели ни уступать позиции, ни ассимилироваться! Они охотно учат африканерский, перенимают местные охотничьи и фермерские повадки, и на этом вся ассимиляция и заканчивается.

Разом врастающие корнями в полученную землю, берущиеся за любую работу, они постепенно, но неуклонно отвоёвывают позиции в Союзе, просто по факту своего существования. Едва ли не каждый день причаливают пароходы и выплескивается на берег человеческая масса.

Их всё больше, больше… и если сперва африканеры относились к ним с брезгливой снисходительностью, не видя в этих низкорослых оборванцах равных, то позже пришло уважение и…

… неприязнь. К основной, неквалифицированной массе иммигрантов комочком дрожжей добавились студенты и профессиональные рабочие, и результат поражает. Экономика Кантонов рванула вверх без какой-либо раскачки, грозя в самые короткие сроки обогнать экономику Трансвааля, Претории и Оранжевой.

Дурбан де-юре порто-франко, но де-факто это русский город… ну и пожалуй, жидовский! Одни Розенблюмы…

Русские Кантоны, русский Дурбан и… уже Претория становится русской! До войны русских и выходцев из Российской Империи было никак не меньше восьми тысяч, и почти все они трудились на шахтах и производствах. После, получив Кантоны и землю, почти все они уехали из исконных земель африканеров, и их сменили новенькие иммигранты из России, которых буры контрактовали едва ли не в порту.

Тогда это казалось удачным решением! А сейчас…

Стопка треснула в ладони генерала.

… они не могут обойтись без русских, но не могут и жить рядом с ними! Их слишком много и они не хотят ни ассимилироваться, ни…

… признавать главенство африканеров!

Любая попытка давления окончится крахом – рядом Кантоны, где с радостью примут рабочие руки. Кантоны, защищающие права выходцев из России… имеющих те же права, что и африканеры! Они такие же граждане Южно-Африканского Союза!

И русских уже…

… больше. Если всю эту русскоговорящую сволочь считать русскими…

Оставить всё как есть, и через десяток лет Южно-Африканский Союз станет государством славян и жидов! Как только мигранты получат право голосовать и быть избранными, власть в Конфедерации перейдёт к ним в руки. Естественным путём.

Пойти на разрыв…

… невозможно по целому ряду политических и экономических причин. Остаётся только одно…

– Луис, – прервал размышления президента Ян Христиан, – ты ведь понимаешь, что это необходимо? Африка для африканеров! Вся, без остатка! Для нас! И если для этого нужно лгать, красть, предавать и убивать, то так тому и быть. Или ты отступишься от мечты?!

– Африка для африканеров, – глухо сказал Бота, расправляя плечи, и приподнял стопку, где на дне ещё плескался алкоголь, – просто…

Он, не морщась, опрокинул в глотку содержимое стопки.

– …мерзко.

– Это жизнь, – флегматично ответил Смэтс, отсалютовав стопкой, – просто жизнь. На любой ферме есть люди, которые занимаются самой грязной работой, и не обязательно сажать их за один стол с собой! Они просто живут где-то там, и делают грязную, но необходимую работу – за тебя!

– Сейчас, – продолжил он после короткой паузы, – идёт делёж Африканского Наследства, и нам нужно устранить претендентов на него. Не вскидывайся! Убивать нашего юного гения никто не собирается!

– Он, – Ян Христиан налил себе ещё бренди, – пригодится Союзу! Сейчас достаточно удалить Георга из Африки, пусть он занимается изобретениями и не лезет в политику и экономику! А вот после войны… прозит!

– Мы, – сказал Смэтс с силой втянув воздух и крепко затягиваясь тонкой сигарой, – все, все без исключения очень благодарны русским за то, что они протянули нам руку помощи в трудную минуту. Но лекарство, Луис, оказалось хуже болезни!