Текст книги "Электронное гражданское судопроизводство в России: штрихи концепции. Монография"

В приведенной цитате справедливо отмечен ряд характеристик электронной формы закрепления информации, которые представляются ее существенными преимуществами (по сравнению с формой письменной):

• электронной форме закрепления информации свойственна наиболее эффективная коммуникативная способность (электронная почта)¹⁶⁷;

• такая форма обеспечивает несравненно более надежную сохранность информации (электронный носитель в отличие от бумажного может быть весьма устойчив к физическим воздействиям);

• она исключает необходимость хранения и перемещения бумажных «информационных ресурсов» (например, между судебными инстанциями);

• электронная коммуникация является физически бесконтактной, что может оказаться весьма полезным в деле обеспечения независимости и беспристрастности судей;

• доступ к электронной информации (например, материалам дела) в отличие от всех иных форм ее выражения может быть дистанционным и не ограниченным во времени¹⁶⁸.

Отвечая на вопрос читателя, как эти достоинства могут быть использованы на практике, приведу следующие соображения. Уже сейчас можно с уверенностью констатировать, что эффективность «электронного правосудия» по гражданским делам будет определяться немалым количеством преимуществ, не присущих действующей системе процессуальных гарантий. Так, например, с ее помощью можно будет нанести ощутимый удар по одному из главных врагов российского правосудия – коррупции.

Берусь утверждать, что для исключения коррупции в судах общей и арбитражной юрисдикции следует рассмотреть возможность:

• введения внетерриториальной подсудности дел (определяемой автоматически, с учетом занятости судей);

• деперсонификации информации о составе суда (по меньшей мере до момента получения заинтересованными лицами копии решения)¹⁶⁹.

В результате полновесной реализации (после детальной проработки) этих технически уже сейчас осуществимых предложений ни один взяткодатель не будет знать, не только к кому ему обратиться, но и куда направиться в поисках возможного адресата.

Другим важнейшим преимуществом «электронного правосудия» должно стать беспрецедентное упрощение доступа к нему. Причем в системе гражданского судопроизводства (общих и арбитражных судах) предвижу возможность обеспечить такой доступ по принципу «одного электронного окна»¹⁷⁰. Это позволило бы решить целый комплекс насущных проблем доступности гражданского судопроизводства, а также процессуальной экономии.

Наряду с перечисленными выше электронной форме свойственны все преимущества формы письменной. Однако это сходство не должно вводить в заблуждение, в котором оказались ряд современных авторов, фактически отождествляющих обе эти формы. Так, например, Р.В. Шакирьянов пишет: «О движении гражданских дел можно узнать из письменных источников – из официальных сайтов соответствующих судов (курсив мой. – В.П.)»¹⁷¹. Той же позиции придерживается и С.П. Ворожбит: «Электронный документ, как письменное средство доказывания, является лишь одной из разновидностей информации, сохраняемой в электронной форме»¹⁷². Этот подход к соотношению электронных и письменных документов (их форм) является весьма распространенным¹⁷³.

Согласиться с подобным отождествлением решительно невозможно. поскольку электронный документ в самых общих чертах представляет собой файл. Диск (флэшкарта и т. п.), на котором размещен это файл, является при этом материальным носителем (электронным аналогом бумаги).

В зарубежной доктрине такой подход к письменным и электронным документам (формам закрепления правоприменительной информации) является общепризнанным. Порой они действительно приравниваются, но лишь с точки зрения доказательственного их значения – при наличии условий, предусмотренных национальным законодательством¹⁷⁴.

Изложенное о природе письменных и электронных документов позволяет заключить: будучи перенесенной на бумагу, информация утрачивает статус электронного документа¹⁷⁵. И наоборот: в результате сканирования (как и, например, в ходе передачи факсимильного сообщения) бумажный носитель утрачивается и информация облекается в форму электронного документа¹⁷⁶.

Нельзя не согласиться с К.Л. Брановицким в том, что доказательственные свойства электронного документа не могут устанавливаться, проверяться (например, в ходе экспертизы) теми же способами и средствами, которые применяются к документам бумажным¹⁷⁷.

Достоинства, свойственные исключительно электронной форме закрепления судебно-правоприменительной информации, позволили ряду отечественных ученых еще в начале двухтысячных годов спрогнозировать следующие направления ее возможного применения в судах:

• подача процессуальных документов (иски, заявления, жалобы);

• эффективное уведомление лиц, участвующих в деле;

• доступ заинтересованных лиц к судебным актам;

• оплата государственной пошлины;

• представление доказательств;

• рассмотрение дела с использование видеоконференцсвязи;

• реализация распорядительных действий сторон;

• дистанционное ознакомление с электронными материалами судебных дел;

• электронная коммуникация с вышестоящими судебными инстанциями¹⁷⁸.

Время показало, что этот прогноз (в свое время казавшийся фантастическим) был верным: существенная часть теоретических предсказаний уже сбылась. И со всей очевидностью это еще не предел.

В этой связи трудно не согласиться с утверждением П. Гиллеса о том, что «один из факторов, тормозящих развитие, – отсутствие образного предвидения того, как стремительно и радикально изменяется судебный и процессуальный мир с распространением современных компьютерных технологий»¹⁷⁹.

Применительно к отечественной доктрине гражданского процесса это упущение особенно заметно. Все имеющиеся публикации по рассматриваемой тематике имеют своим предметом либо рассмотрение технических вопросов реализации зарубежных идей, либо теоретическую критику новаций, вынужденно (под стать электронно-коммуникативным реалиям времени) предпринятых российским законодателем в отсутствие для них доктринального фундамента.

Скептическое отношение правоведов к ставшим законодательной реальностью элементам «электронного правосудия» можно объяснить не столько рациональными, сколько психологическими причинами. В публикациях на эту тему справедливо отмечается, что привыкшие к традиционному судопроизводству процессуалисты «запрограммированы» на «бумажную» его форму¹⁸⁰, что в существенной степени препятствует созидательному теоретическому мышлению, без которого невозможно моделирование новых отвечающих уровню информатизации общества процессуальных институтов¹⁸¹.

Движение в направлении полновесного внедрения «электронного правосудия» в гражданское судопроизводство России необходимо сопровождать научной и общественно-агитационной работой.

Именно это в свое время было предпринято за рубежом. Так, еще в 2001 г. Верховного суд Швейцарии на своем официальном сайте предпринял целую рекламную кампанию электронного судопроизводства: «E-court – это современная профессиональная альтернатива многолетним судебным процессам, значительным расходам на адвоката и судебным издержкам. Быстрый процесс: решение суда выносится через 30 дней после начала судебного разбирательства. Нет необходимости в посещении суда, в адвокатах и издержках на них. За проведение процесса взимаются лишь незначительные пошлины. Никаких непредвиденных ситуаций в суде. Никаких продолжительных судебных разбирательств, требующих много времени и сил. Решение выносится на основе представленных материалов и имеет юридическое обоснование»¹⁸².

Однако если российского «обывателя» можно «приучить» к мысли о дистанционном судебном разбирательстве привычным нашей государственной агитационной машине путем, то с консервативно настроенными корифеями процессуальной доктрины дело по понятным причинам обстоит гораздо сложнее¹⁸³. Впрочем, главной предпосылке внедрения «электронного правосудия» – научно-техническому прогрессу – эта задача вполне «по зубам».

§ 3. Может ли правосудие быть электронным?

Задачей настоящего параграфа является отыскание оптимального «имени» понятия, обыкновенно именуемого в отечественной литературе ставшим общеупотребительным термином «электронным правосудием».

Этот, используемый в качестве общеупотребительного, термин¹⁸⁴ представляется не слишком удачным как с научно-познавательной, так и с прикладной (технико-законодательной) точек зрения.

Начинать этот путь следует с восстановления в памяти универсальной механики терминологического оформления явлений правовой действительности, которое представляет собой двуединый интеллектуальный процесс, включающий в себя теоретическое осмысление нуждающегося в наименовании явления и одновременный доктринальный анализ закономерностей формирования официального (законодательного в широком смысле) юридического текста. Другими словами, появление термина является результатом столкновения двух «стихий» – мышления и языка: «методология терминологических исследований строится на основе ряда логических приемов, потому что термин – это имя понятия. Но поскольку имя – это слово, привлекаются и лингвистические приемы»¹⁸⁵.

Однако в начале своего практического пути словообразование зачастую стихийно и не подчиняется никаким внешним (в том числе логико-лингвистическим) требованиям: «случайное словоупотребление является не больше чем произвольным использованием языковых средств без особого их осмысления, часто не имеющим смысловых оснований и не соответствующим правилам формирования терминологии. Такие словообразовательные модели часто выбираются авторами концептуальных текстов с большой степенью условности, а нередко и с целью придания яркого образного характера, от которого в последующем трудно освободиться, даже если позднее удастся подобрать более рациональные и научно обоснованные выражения сущности предмета. Концептуальные рабочие термины должны оставаться рабочими до тех пор, пока они не перейдут в разряд нормативно-правовых, где они должны наполняться праворегулирующим либо правообеспечивающим содержанием»¹⁸⁶.

Представляется, что ставший бездумно общеупотребительным термин «электронное правосудие» может послужить характерным примером и результатом такого рода словообразования. Сложившись «стихийно», он не отвечает внутренней словесно-логической форме обозначаемого им явления, а следовательно, «закону образования понятий, т. е. закону развития, последовательную диалектическую смену моментов которого отображает развитие самого смысла»¹⁸⁷.

Именно с уяснения смысла следует начинать отыскание внутренней формы слова, могущего вербально выразить существо правового явления.

Итак, какой же смысл вкладывается в понятие, адекватное имя которому нам предстоит отыскать?

В первом параграфе мы пришли к выводу о том, что под электронным правосудием следует понимать такой судебно-юрисдикционный порядок рассмотрения гражданских дел, который всецело (включая совершение всех необходимых процессуальных действий) опосредуется электронной формой выражения (закрепления) процессуальной информации и взаимодействия участников гражданского судопроизводства¹⁸⁸.

Рассмотрим, насколько определенное выше понятие соответствует термину, это понятие обозначающему. Для этого предпримем семантический анализ каждого из слов, составляющих рассматриваемый нами термин: «электронное» и «правосудие». По понятным причинам начнем с основного – существительного.

То разнообразие, которым отличаются разномастные определения «правосудия» даже в традиционных орфографических словарях, наглядно свидетельствует о многоаспектности, почти «неуловимости» для внешней (языковой) фиксации смысловой (внутренней) формы этого слова.

Так, по определению В.И. Даля, «правосудие» – «правый суд, решение по закону, по совести… правда»¹⁸⁹. С.И. Ожегов определил правосудие гораздо более лаконично и формально – как «деятельность судебных органов»¹⁹⁰. А в словаре Д.Н. Ушакова под правосудием понимается как «деятельность судебных органов, основанная на законе», так и «судебная деятельность государства (юстиция)» вообще¹⁹¹.

Казалось бы, кто может иметь более полное представление о содержательном значении понятия «правосудия», как не представители процессуальной науки, призванной детально изучать порядок его осуществления и снабжать этот порядок максимальной определенностью и эффективностью. Однако и в процессуальной доктрине ответа на этом вопросу обнаружить не удалось.

Находясь в заданных темой настоящего исследования жесткий содержательных рамках, приведем краткий обзор наиболее заметных устоявшихся точек зрения процессуалистов относительно существа «правосудия» как явления государственно-правовой действительности.

В советской процессуалистике, которой было свойственно овеществлять, материализовывать предмет исследования, уходить от всякого рода (даже очевидных) его абстрактных проявлений, под правосудием понималась «деятельность специальных государственных органов – судов, осуществляемая путем рассмотрения и разрешения в судебных заседаниях в установленном законом порядке гражданских и уголовных дел с целью всемерного укрепления социалистической законности и правопорядка. Правосудие осуществляется судом при рассмотрении уголовных и гражданских дел в качестве суда первой инстанции, в кассационном порядке, в порядке надзора и по вновь открывшимся обстоятельствам»¹⁹².

Как видно из приведенной дефиниции, существо определяемого явления сведено ее автором к материально осязаемой деятельности советских судов, и только. Функциональная роль (идеальное проявление) правосудия как абстрактной теоретической категории оставлена здесь без всякого внимания.

Переходя к краткой характеристике определений правосудия, сформулированных отечественными авторами в современный период развития процессуальной науки, с благодарностью воспользуемся обстоятельным их обзором, приведенным в статье Н.А. Громошиной «Судебная власть и правосудие в гражданском судопроизводстве»¹⁹³.

По мнению автора, в вопросе о существе правосудия и его содержании за последнее десятилетие в литературе обозначились две тенденции. Первой из них можно считать продолжение советской традиции определять правосудие через материализованную в объективной действительности деятельность судов. В то же время современные последователи этой традиции формулируют более содержательные определения, содержащие перечисление несравненно большего количества отличительных признаков правосудия от иных видов государственной деятельности¹⁹⁴.

Вторая отмеченная Н.А. Громошиной тенденция заключается в рассмотрении современными процессуалистами правосудия исключительно во взаимосвязи с судебной властью. Широкий спектр мнений в рамках этой тенденции может быть систематизирован следующим образом. Правосудие – это:

• основная функция судебной власти (А.В. Цихоцкий¹⁹⁵, С.К. Загайнова¹⁹⁶);

• цель судебной власти и совокупность определенных принципов (С.Л. Дегтярев)¹⁹⁷;

• синоним справедливости (М.А. Фокина)¹⁹⁸;

• поиск права (Г.А. Гаджиев)¹⁹⁹.

При ознакомлении с приведенным перечнем бросается в глаза качественная новизна бытующих в современной науке точек зрения на само существо, правосудия и внутреннюю (смысловую) форму этого слова. По сравнению с советскими современные представления о правосудии не исключают из поля зрения и изучения его абстрактное проявление, ранее не рассматривавшуюся функциональную (идеальную) сторону рассматриваемого явления.

С одной стороны, нет оснований с этим не согласиться, поскольку качество идеи, принципа, некоего ожидаемого результата со всей очевидностью правосудию присуще. Однако, думается, впадать в крайности, двигаясь в этом направлении, тоже не стоит. И вот почему.

Охотно соглашусь с тем, что «правосудие может быть определено как существующее лишь постольку и до тех пор, пока протекает судебная деятельность, т. е. онтологически правосудие не существует»²⁰⁰. Однако это вовсе не означает, что не существующее вовне правосудие не оставляет своих «облагораживающих следов» на осязаемой материи.

Иначе почему, например, отдельные судебные акты не признаются правосудными, в то время как другие приобретают и бессрочно сохраняют свою общеобязательную законную силу? Полагаю, именно внешним проявлением своей правосудности (о которой можно судить по тексту судебного акта на материальном носителе) последние обязаны своим высоким званием – акта правосудия.

Пытаясь опровергнуть свой исходный тезис, возьмем за основу противоположный. Так, в заключение упомянутой выше статьи Н.А. Громошина приходит к следующему выводу: «Понимание правосудия как должной деятельности (полифункции) (курсив мой. – В.П.) в отличие от деятельности реальной, т. е. по конкретным делам, дает основание для выдвижения многоплановых характеристик и оценок правосудия. Прежде всего оправдан подход к оценке правосудия, как нормативно закрепленной функции судебной власти. Иными словами, объектом анализа будут выступать правовые нормы, определяющие правосудие во всем его богатстве. Но существует, причем не менее важный, другой срез – сопоставление должной деятельности и реальной (курсив мой. – В.П.): в рамках судопроизводства правосудие может осуществиться, а может и дезавуироваться. В последнем варианте судопроизводство (процесс) состоится, а правосудие – нет. И, несомненно, нужен анализ причин и условий, которые делают судопроизводство неправосудным, «бездушным»²⁰¹.

На мой взгляд, приведенная характеристика правосудия заслуживает пристального внимания прежде всего как «высвечивающая» идеальную сторону его природы. В то же время другая имманентно присущая ее сторона (реальное проявление правосудия как идеи) остается без заслуженного внимания и акцента.

Для начала зададимся вопросом: может ли деятельность быть должной? Думается, нет, поскольку, не проявившись вовне, деятельность не существует вовсе, поскольку представляет собой «процесс активного взаимодействия субъекта с объектом (курсив мой. – В.П.), во время которого субъект удовлетворяет какие-либо свои потребности, достигает определенной цели»²⁰². Таким образом, судить о соответствии деятельности какому-либо эталону (алгоритму процесса ее осуществления) возможно только в условиях ее реализованности, осуществленности т. е. при наличии ее внешних проявлений. Если же исходить из обратного – то вполне можно допустить признание неправосудным решения, которое по результатам реального судебного разбирательства не оглашалось, не было сформулировано и мотивировано, а лишь мыслилось судьей (ведь в этом случае оно вполне может соответствовать требованиям «должной деятельности» по осуществлению правосудия, однако удостовериться в этом невозможно).

Без сомнения, «правосудие на самом деле не может быть незаконным»²⁰³. Но ведь объектом оценки (заинтересованными лицами и вышестоящим судом) на предмет законности в каждом конкретном случае выступает объективированный результат реальной деятельности. Оценить на этот счет некую полифункцию (которая никогда не конкретна), мягко говоря, весьма затруднительно. Еще сложнее определиться с последствиями реализации правосудия (в абстрактно-полифункциональном его понимании) для вполне конкретных лиц, обратившихся в государственный орган за судебной защитой. Каковы эти последствия, если правосудие – это субстанция, относящаяся только к миру должного, но не сущего?

Утверждая, что «в рамках судопроизводства правосудие может осуществиться, а может и дезовуироваться»²⁰⁴, автор рассматриваемой точки зрения тем самым признает, что облагораживающее влияние некой полифункции изменяет объективные характеристики и результат всегда конкретной и реальной процессуальной деятельности. Отсутствие демонстрации механизма перехода идеи (функции, идеала) в объективную реальность (и самой возможности такого перехода в данном случае) видится недостатком аргументации этой теоретико-правовой позиции, которая, повторю, не беспочвенна и гносеологически не бесполезна.

Думается все же, что признание правосудия явлением исключительно абстрактного «мира должного», а не сущего логически исключает²⁰⁵ саму способность осязаемых результатов процессуальной деятельности (судебных актов) обладать этим качеством – быть правосудными.

А значит, продемонстрированный поход к понимаю правосудия не в полной мере отражает его существо во всех его проявлениях.

Как справедливо отмечает Н.А. Громошина, в ходе производства по конкретному делу правосудие может и не состояться, несмотря на осуществление участниками совокупности процессуальных действий.

Из этого бесспорного утверждения следует, что правосудие, совершаясь, изменяет наглядные характеристики реальной деятельности (которая после оценки ее хода и результата может и не быть признана правосудием). Только будучи реализованной деятельность приобретает способность быть оцененной в том числе на предмет ее соответствия процессуальной форме.

Подобно тому, как правовая норма (абстрактная модель) под действием юридических фактов получает свое реальное воплощение в правоотношении, правосудие материализуется в ходе реальной деятельности – судопроизводстве.

Но поскольку нечто реализуется в судопроизводстве (а может, в ходе его и не реализоваться) – следовательно, оно существует и вне реализации – как одухотворяющая идея со своими вполне определенными признаками и характеристиками.

Итак, по всей видимости, существует два «состояния» правосудия – идеальное (абстрактное) и реальное (конкретное). Если первое – универсально, то второе – всегда индивидуализировано в конкретном процессе, а его результат – в акте правосудия.

Многозначность термина «правосудие» отмечается чуть ли не большинством исследователей явления, этим термином поименованного. В некоторых случаях авторы обращают внимание на два упомянутых выше «состояния» правосудия, считая их при этом двумя самостоятельными правовыми явлениями и одновременно значениями рассматриваемого термина.

Так, С.Д. Дегтярев пришел к следующему выводу: «Правосудие имеет два основополагающих значения. Правосудие есть исключительная деятельность органов судебной власти. Эта деятельность всегда реальна и опосредована в результатах судебной практики».

Эту сторону природы правосудия С.Л. Дегтярев предложил именовать «реалистическим содержанием правосудия». С другой стороны, по его мнению, «под правосудием также понимается результат исключительной деятельности органов судебной власти, т. е. качественная характеристика этой деятельности, оценочная категория, которая связана с оценкой деятельности органов судебной власти». Эту характеристику правосудия С.Л. Дегтярев предложил именовать «идеалистическим содержанием данного термина»²⁰⁶.

Анализируя приведенные выводы, Н.А. Громошина заметила, что отмечая неоднозначность термина, С.Л. Дегтярев ведет речь о двух самостоятельных явлениям социально-правовой действительности, называемых одинаково. Такое положение вещей, по ее мнению, «вряд ли можно признать приемлемым»²⁰⁷.

Позволю себе задаться вопросом – почему? Бесспорный ответ на него едва ли возможен, поскольку «на самом деле термины могут быть многозначны, и это всем хорошо известно. Наоборот, у одного и того же явления могут быть разные названия»²⁰⁸.

За примерами далеко ходить не надо, истории развития процессуальной доктрины они хорошо известны. Так, изучая фундаментальное понятие «право на иск», одни ученые при этом подразумевали под ним некое универсальное правомочие каждого, кто правоспособен обратиться к суду за защитой (теория абстрактного права на иск)²⁰⁹, а другие изучали его как право на благоприятное судебное решение по конкретному делу (теория конкретного права на иск)²¹⁰. Как показало время, многозначность термина не помешала изучению различных проявлений правового явления, этим термином обозначаемого. Более того, она способствовала всесторонности его познания (движущей силой которого, как известно, зачастую является дискуссия).

Имея основой и ориентиром своих рассуждений только охарактеризованную выше двуединую природу правосудия как явления, считаю необходимым не согласиться с выводами С.Л. Дегтяревым только в части тезиса о полной самостоятельности двух проявлений правосудия. Спорить же с его утверждением и многозначности термина не вижу оснований ввиду ее допустимости и очевидности.

Как было продемонстрировано мною выше, идеальное (абстрактное) и реальное (конкретное) – это два состояния правосудия как единого социально-правового явления.

Подобно различным физическим состояниям воды, не изменяющим самой ее природы (состава), реализация в ходе судопроизводства по конкретному делу правосудия как идеи означает его материализацию посредством судопроизводственной деятельности, осуществляемой в строгих рамках гражданской процессуальной формы.

В своем материализованном состоянии правосудие предстает как качественно особая деятельность, «одухотворяющая» результат судопроизводства (объективированный в судебном акте). И несмотря на то что вершится правосудие во времени, судить о том, свершилось ли оно, зачастую мы может только по характеристикам результата судопроизводственной деятельности – судебного акта, который может не оказаться актом правосудия²¹¹.

Определившись в самых общих чертах с «внутренне формой» правосудия как термина и его содержанием как понятия, в контексте поставленной задачи необходимо предпринять краткий семантический анализ второго из интересующих нас слов – прилагательного «электронное».

Так, свободная энциклопедия «Википедия»²¹² электронной именует «форму представления информации в целях ее подготовки, отправления, получения или хранения с помощью электронных технических средств, зафиксированная на магнитном диске, магнитной ленте, лазерном диске и ином электронном материальном носителе»²¹³.

Ключевым моментом в приведенном определении является признание электронной формы, свойственной некой информационной субстанции.

Из общего курса философии хорошо известно, что форма (лат. forma – «внешний вид») представляет собой внешнее выражение содержания.

Однако, как мы выяснили, правосудие в своем исходном «состоянии» (как идея) не обладает объективно ощутимыми внешними проявлениями, т. е. формой. С этой точки зрения сочетание слов «электронное» и «правосудие» логически некорректно.

Аналогичный вывод напрашивается и при рассмотрении этого словосочетания с учетом второго (материализованного) «состояния» правосудия – как «одухотворяющей»²¹⁴ судопроизводственной деятельности, отвечающей требованиям гражданской процессуальной формы.

Правосудие осуществляется судом – т. е., в конечном счете, одним или несколькими людьми. В то же время, как было продемонстрировано выше, электронная форма всегда есть проявление работы ЭВМ (машины). Деятельности человека (непосредственно) такая форма присуща быть не может.

При ближайшем рассмотрении этого вопроса с чисто процессуальной точки зрения можно отметить еще одно противоречие. Правосудие вершится только судом, а комплекс процессуальных действий, опосредуемых электронной процессуальной формой и обыкновенно именуемых в литературе электронным правосудием, по действующему законодательству совершается в большей степени лицами, участвующими в деле.

Таким образом, активно используемый в отечественной литературе термин «электронное правосудие» не выдерживает критики ни с логической, ни с процессуально-правовой точек зрения. Его применение в научных исследованиях следует признать гносеологически нецелесообразным.

Однако ввиду нарождения и бесспорного существования нового, подлежащего дальнейшему научному анализу и законодательной оптимизации, явления правовой действительности «забракованный» нами термин нуждается в правильной его замене на более подходящий.

Думается, по отчасти уже изложенным причинам таковым следует признать термин «электронное судопроизводство», который лишен всех перечисленных выше недостатков, кроме, пожалуй, одного – пока он не является привычным и общеупотребительным.

Вкратце обосную свой выбор в пользу существительного «судопроизводство». Для этого необходимо охарактеризовать его (в категориальном аспекте) в сравнении с замененным термином.

Дискуссионный вопрос о соотношении категорий «правосудие» и «судопроизводство» по гражданским делам лишь на первый взгляд относится к числу схоластических. Применительно к рассматриваемой нами теме он имеет прикладное (технико-законодательное) значение.

Как показывает анализ литературы, в подавляющем большинстве случаев процессуалисты рассматривают этот вопрос не в категориальном его аспекта, а с точки зрения соотношения содержания, объема и субъектного состава деятельности²¹⁵.

Но рассмотрение этого вопроса в таком, сугубо процессуальном, ключе не приблизит нас к достижению поставленной (законодательно-терминологической) цели. Для решения поставленной задачи вопрос проблему следует рассматривать в ее категориальном аспекте. В этой связи целесообразно прибегнуть к краткому обзору немногочисленных точек зрения на соотношение категорий «правосудие» и «судопроизводство» (по гражданским делам).

Нельзя не отметить, что непривычная для процессуалистов понятийно-философская окраска этой задачи заметно мешает им в выработке общепринятого подхода к ее решению. Более того, в ряде случаев правоведам не удается в полной мере выдержать логическую линию своих размышлений.

Так, в своей статье «Соотношение правовых категорий «правосудие» и «судопроизводство» в гражданском процессе» С.Л. Дегтярев приходит к несколько несовместимым (а отчасти – взаимоисключающим) выводам. По его мнению, «правосудие не может рассматриваться как однопорядковая категория по сравнению с категорией «судопроизводство». При этом «категории «судебная власть» и правосудие являются родовыми категориями по отношению к категории «судопроизводство» и одновременно «правосудие и судопроизводство соотносятся как принцип и правовой институт или норма»²¹⁶.

Приведенные выводы, если с ними согласиться, дают основания утверждать, что судопроизводство является видом правосудия (при этом иные его виды автором не перечислены); а правовой принцип – суть род правовых институтов и (в равной степени) норм.

Общепринятое философское понимание категорий «род» и «вид» заставляет усомниться в логико-правовой состоятельности приведенных выводов С.Л. Дегтярева. Очевидно, что перечисленные категории (судебная власть; правосудие; судопроизводство) «располагаются не в одной логической плоскости». Скорее их логико-понятийное смысловое соотношение образно представляет собой «трехмерное пересечение плоскостей».