Текст книги "Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг."

Римляне отняли Колхиду у Митридата и, в свою очередь, уступили ее Византии, которая дала стране христианство и приняла ее под свой протекторат. Вот тогда-то, по повелению императора Юстиниана, и возник на берегу Черного моря, на отдельной скале, соединенной с материком едва доступной плотиной, почти неодолимый замок Petra.

Но не окрепло в стране еще господство византийцев, как на смену им уже явились персы. Наемный гарнизон сдал им неприступный замок, и на страну снова легло тяжелое ярмо персидского ига. С этих пор между восточными римлянами и персами началась та жестокая борьба, о которой историки оставили полные интереса сказания.

Проведав о походе греков, персы с необычайной энергией принялись усиливать укрепления Petra; они довели его стены до гигантских размеров; на целые пять лет свезли сюда продовольствие и устроили три великолепные водопровода, обеспечивавшие гарнизон водой. Но и греческий полководец Догистий повел осаду не с меньшей энергией. Неприступность Petra его не смутила. Располагая громадными силами, он преградил к крепости все доступы с суши и затем, опустившись колодцами в землю, повел подземные ходы. Пока подкапывали стены, метательные машины делали свое дело, и гарнизон, быстро уменьшаясь в числе, скоро сократился до четырехсот человек, из которых только пятнадцать были не ранены; а крепостные стены, расшатанные снизу, уже едва-едва держались на одних подпорах. Казалось, нужен был еще один слабый толчок, и рухнувшая Petra сама погребла бы под своими развалинами героев защитников. Но непобедимое мужество скрывало от неприятеля отчаянно положение гарнизона, а счастливый случай на минуту облегчил его тяжелую участь. Догистий, уже уверенный в победе, захотел прежде узнать, как наградит его император, и, в ожидании ответа прекратив осаду, отступил от крепости. Персы тотчас воспользовались дорогой минутой. Они засыпали мины землей, опять поставили стены, а три тысячи свежих воинов, тайно проникших в крепость, создали ей новую непреоборимую силу. Поздно заметил Догистий свою ошибку; теперь ему приходилось начинать осаду сызнова, но и его упорству не было пределов. Эта вторая осада отличалась еще большим героизмом обеих сторон, нежели первая. Употреблены были нечеловеческие усилия с одной стороны приблизиться к крепости, с другой – отдалить минуту ее падения. Греки изобрели особый стенолом, отличавшийся необыкновенной силой удара, и придвинули его под самые стены. Осажденные пускали град, копий, сваливали бревна и камни, лили на головы осаждающих ужасную горячую смесь масла и серы, называемую колхидцами маслом Медеи. Греки гибли сотнями, но молча и неустанно продолжали работы. Стенолом отбивал один за другим громадные камни, а рабочие железными крючьями оттаскивали их прочь. Наконец в стенах образовались проломы. Тогда шесть тысяч греков разом ринулись на приступ – и сопротивление пало.

Рассказывают, что старый семидесятилетний воин по имени Бессос, первый проник в крепость, и хотя пал мертвым под ударами персов, но своей геройской смертью вдохновил товарищей и проложил им путь к победе. Римляне истребили гарнизон, не победив его мужества. Из числа этих храбрых воинов, заслуживающих вечную память, семьсот человек было убито во время осады, тысяча семьсот пало во время последнего приступа; остальные заперлись в цитадели и погибли в пламени, не соглашаясь ни на какие условия. “Они умерли,– говорит историк,– до конца пребыв верными своему властителю”.

Таково было прошлое знаменитого Цихис-Дзири.

И вот на рассвете 15 сентября 1829 года русские войска остановились в виду этого грозного замка. Но то, что увидел перед собою Гессе, далеко превзошло все его ожидания. По тем немногим сведениям, которые доставляли лазутчики, он полагал гарнизон Цихис-Дзири малочисленным, а теперь увидел, что прямой путь к скале загражден большим турецким лагерем, укрепленным завалами, с запада шумело море; с востока и юга теснились громады неприступных гор, отделенные от вражеского стана глубокими оврагами. И горы, и эти овраги сплошь заросли дремучими вековыми лесами, перевитыми плющом и дикими колючими растениями. Через них лежала одна едва приметная узкая тропинка, но и та преграждена была сильным редутом, обойти который не было никакой возможности.

В довершение всего Гессе получил известие, что сам Ахмет-паша со значительными силами аджарцев идет ему в тыл; но тем не менее, он решил овладеть Цихис-Дзири и приказал поставить на юго-восточных высотах две батареи, для свободного действия которых пришлось на значительное пространство вырубить лес. Но пока производились эти работы, прошло целых два дня, а в это время турецкие силы удвоились новыми подкреплениями.

16 сентября обе батареи и военный бриг “Пегас”, бомбардировавший укрепление с моря, открыли наконец огонь. Но при первых же выстрелах оказалось, что батареи поставлены были слишком далеко, а бриг за мелководьем не мог приблизиться к берегу, и гром канонады бесплодно оглашал окрестность.

Это обстоятельство побудило Гессе решиться на открытый приступ. Батальону сорок четвертого егерского полка приказано было овладеть редутом; его поддерживали две мингрельские роты; остальные шесть рот Мингрельского полка, назначенные для демонстрации с фронта, должны были, в случае благоприятной минуты, взять неприятельский лагерь. Вся милиция, расположенная в лесу, обеспечивала тыл со стороны аджарцев.

Приступ начался 17 сентября за час до рассвета. Войска, испытавшие уже себя в боях при Лимани и Муха-Эстати, где они брали турецкие позиции с одного удара, смело пошли вперед, и егеря, пренебрегая жестоким огнем, ворвались в редут; в то же время мингрельцы овладели укрепленным лагерем. Но тут успехи их остановились; обе колонны, что называется, уперлись в скалу и, осыпаемые градом неприятельских снарядов, не могли тронуться дальше. Турки, между тем, сделали вылазку из Цихис-Дзири и после двух часов кровавой резни русские войска с большими потерями стали выходить из редута и лагеря. Как раз в эту самую минуту с гор начали спускаться аджарцы, и их появление решило участь гурийского отряда: расстроенные батальоны были охвачены с тыла и понесли жестокое поражение.

Штурм стоил десяти офицеров и шестисот пятидесяти нижних чинов, то есть более трети наличного состава отряда. Это была самая крупная неудача русских во всю войну с азиатской Турцией Паскевич во всем винил Сакена. Донося об этом прискорбном событии, он писал государю, что неудача экспедиции произошла от несогласных действий обоих отрядов, гурийского и ахалцихского, вызванных несвоевременным походом Сакена. Последний, будучи разбит в Аджарии, поднял этим дух неприятеля, который, устремившись на Гессе с утроенными силами, нанес ему поражение. Ошибка же Гессе, по мнению Паскевича, заключалась в том, что он начал штурм, даже не зная о приближении аджарцев.

Событие это бесспорно могло иметь для нас весьма печальные последствия. Почти весь Кобулет восстал поголовно, значительные партии отрезали сообщения отряда с Николаевским укреплением; аджарцы ежедневно нападали на наших фуражиров, а между тем военное судно, блокировавшее крепость с моря, по случаю начавшихся бурь, должно было сняться с якоря, и турки воспользовались этим, чтобы подвезти в Цихис-Дзири на легких лодках значительный запас продовольствия. Никогда еще положение отряда не было так опасно, и никогда Гурии не угрожало еще такое сильное вторжение. К счастью, в это самое время прискакал курьер с известием о заключении мира.

С прекращением военных действий турецкие войска отошли к Цихис-Дзири, русские вернулись в Озургеты. С Гурией тогда же было покончено. За смертью правительницы, малолетний Давид навсегда был отстранен от княжения в крае, и Гурия обращена была в простую русскую провинцию.

Грустно-сиротливо протекали дни молодого гурийского князя, потомка славных Гуриелей, вдали от родины, среди народа, искони враждебного вере его отцов и его отечеству. За него ходатайствовал барон Розен, сменивший на Кавказе Паскевича. В письме государю, исполненном горячего чувства и убеждения, он доказывал, что десятилетний Давид не мог быть виновным в поступке своей матери, что ни он, ни сестра его, княжна Екатерина, всюду сопутствовавшие матери, не имели ни сил, ни рассудка отстать от нее и что, наконец, тяжесть испытываемой кары – лишение наследственных прав и изгнание с родины не за свою собственную вину, а за вину матери – может образовать из молодого Гуриеля опасного врага и возродить вечные тревоги и смуты на границах Гурии.

Император Николай Павлович милостиво принял ходатайство барона Розена и 25 января 1832 года объявил высочайшее прощение всем гурийским князьям, дворянам и простым людям, бежавшим за границу с покойной правительницей. Вестником радости был послан в Трапезунд священник Шамокметского монастыря Иоанн Канделаки. И вот, пятнадцатого сентября несчастные изгнанники вступили на родную землю в порту св. Николая. С молодым Гуриели прибыл и дядька – воспитатель его, князь Мачутадзе, доселе слывший главным виновником побега княгини в Турцию. Но Розен усердно хлопотал снять и с князя Мачутадзе это тяжелое обвинение, удостоверяя, что вся вина его заключалась только в неограниченной преданности к бывшей своей владетельнице, воле которой он слепо повиновался. Розен рекомендовал его даже особому вниманию русского правительства. “Образование, которое получил малолетний князь, при всей скудности средств, имевшихся в распоряжении Мачутадзе,– писал он по этому поводу графу Чернышеву,– а главное, нравственные качества, привитые Давиду, делают полную честь его воспитателю”.

И действительно, двенадцатилетний Давид своей приятной наружностью, своими манерами и прекрасными качествами сердца возбуждал к себе общие симпатии. Не только гурийцы, но даже кобулетцы, мингрельцы и имеретинцы принимали живое участие в грустной судьбе молодого князя, и тем с большей признательностью встретили все царские милости, которые ожидали юношу при вступлении его на родную землю. Государь пожаловал ему, его сестре, княжне Екатерине, и князю Мачутадзе пожизненные пенсии, вполне обеспечивавшие их материальное благосостояние. Молодой князь Давид был отвезен в Петербург и помещен в Пажеский корпус, где в 1838 году и окончил свое образование. Произведенный в офицеры в лейб-атаманский казачий Цесаревича полк, он отправился служить на Кавказ и в следующем же году убит под Ахульго. С ним кончилась в прямом поколении и владетельная фамилия Гуриелей.

XXXIII. ПОСЛЕДНЯЯ СЛУЖБА ТАТАР

Арзерум, Муш, Баязет, Батум и Гюмиш-Хан – вот границы той огромной площади азиатской Турции, на пространстве которой в кампанию 1829 года небольшому русскому войску приходилось вести кровавую борьбу с многочисленным и упорным врагом. Проследив шаг за шагом за всеми перипетиями этой борьбы на главном и второстепенных театрах военных действий, остается заглянуть еще в один уголок очерченного района – это в Ольтинский и Нариманский санджаки, которые в общем ходе событий играют хотя и незначительную, но самостоятельную роль.

Нариман, Ольта и Шаушет, по своему счастливому положению вне пути наступления русских войск, были пройдены мимо и скоро сделались гнездом всех разбойничьих шаек, поминутно нарушавших спокойствие занятых нами провинций. Дерзкое поведение воинственных жителей этих санджаков вынудило Паскевича, вскоре после занятия Арзерума, направить для покорения Ольты Грузинский гренадерский полк. Но внезапная бейбуртская катастрофа и волнение, охватившее тогда покоренные области, потребовали сосредоточения сил к Арзеруму, и гренадеры, не дойдя до Ольты всего лишь шестнадцать верст, возвращены обратно. Не оставляя, однако, мысли об усмирении горных санджаков, главнокомандующий поручил это дело подполковнику Шумскому, стоявшему в Ардагане с сороковым егерским полком и частью карапапахской конницы.

В середине июля Шумский предпринимает ряд экспедиций с исключительной целью оградить движение транспортов и караванов по карсской и ахалцихской дорогам. В одну из таких экспедиций он разбил значительную шайку, взял в плен одного из самых смелых, предприимчивых предводителей, и далеко углубился в горы. Две роты егерей успели даже проникнуть в самый Шаушет, рассеяли там скопища вооруженных жителей и отбили до тысячи голов лошадей. Появление русского отряда в недоступных горах произвело сильное впечатление и понудило многих ардаганских мусульман, бежавших туда еще в минувшем году, изъявить покорность и просить позволения переселиться на прежние места, в покинутые деревни; но большая часть коренного населения ушла еще далее, в недоступные ущелья, под покровительство ливанского бека, обещавшего им помощь. Эта экспедиция принесла еще и ту пользу, что турецкие войска, начавшие формироваться в Шаушете, Геле и Ливане, рассеялись.

Очистив, насколько было возможно, край от бродивших в нем шаек, Шумский 2 августа предпринял уже большую экспедицию в Ольту. Город, однако, сдался без боя. Тамошний правитель, Кучук-бей, не желая покориться, бежал в Ливану, и на его место предложено было народу избрать другого правителя. Восстановив порядок, Шумский пошел назад в Ардаган. И ему необходимо было спешить, так как носились уже слухи, что где-то в горах собираются партии, чтобы отрезать отряду обратный путь. В Пенякском санджаке две тысячи аджарцев, под предводительством брата Ахмет-бека, действительно заняли позицию в крутых лесистых горах, и миновать ее было нельзя. Столетние деревья, срубленные и наваленные одно на другое, образовали грозные завалы, через которые отряду предстояло проложить себе дорогу оружием. Бой начался в шесть часов утра и кончился только в одиннадцать. Атакованный неприятель защищался с ожесточением; несколько раз аджарцы бросались из завалов в кинжалы, прорывались даже до самых орудий; но каждый раз картечь валила целые ряды их, и толпы опять скрывались в укрепления. Наконец артиллерия разбила завал и егеря, бросившиеся на приступ, овладели позицией. Двести неприятельских тел осталось на месте, и взят был в плен один из куртинских старшин со всеми своими телохранителями.

Но спокойствие, водворившееся в горных санджаках, было и непрочно, и недолговременно. Катастрофа, разразившаяся над головой Сакена в Аджарии, тяжело отозвалась на действиях маленького ардаганского отряда, и теперь, когда Аджария открыто стала на сторону Турции, пускаться в горы с такими ничтожными силами, какие находились в распоряжении Шуйского, было бы крайне рискованно. Экспедиции приостановились, а вместе с их прекращением стало утрачиваться и наше влияние на жителей Ольты и Наримана. Новый турецкий сераскир весьма искусно воспользовался таким положением дела. Он понял ту важную роль, какую могли играть на наших сообщениях эти закинутые Бог весть в какую глушь уголки, и обратил на них особенное внимание. При энергичной деятельности посланных туда эмиссаров, ему удалось возмутить народ и восстановить в санджаках прежнюю турецкую власть, в лице Гуссейн-бека, человека также весьма энергичного и предприимчивого. Около него стало группироваться все, что было в населении беспокойного, праздного, недовольного вынужденным бездействием. Скоро под его начальством образовались большие конные силы. Начались грабежи и убийства всех сторонников русской власти; партии опять появились на дорогах, и наши транспорты опять могли проходить по ним только с большими конвоями.

Обстоятельства значительно усложнялись еще и потому, что свободных войск не было ни в Арзеруме, ни в Ахалцихе, ни в Ардагане. Паскевич надеялся было, что повсеместное поражение им неприятельских скопищ во время трапезундского похода, повсюду водворить спокойствие, однако надежды эти не оправдались, несмотря даже на наступившие холода и постоянные ненастья.

Осень 1829 года настала ранняя. Сентябрь принес с собой пасмурные, дождливые дни и темные ночи. Утренники стояли такие холодные, что на окрестных высотах трава покрывалась инеем, и в местах, занимаемых пикетами, пришлось устраивать даже навесы для укрытия людей и лошадей от непогоды. Особенно страдала мусульманская конница с ее породистыми, но нежными лошадьми, не выносящими холода. Болели и сами всадники, не имевшие для своей защиты ничего, кроме бурки, да и той приходилось укутывать на ночь своих жеребцов. Лазы находились также не в лучшем положении. Трудно было представить, чтобы они, лишенные пристанища и вынужденные встречать суровую непогоду в глухих, едва проходимых трущобах, отважились бы на новые предприятия. Приближалось время зимних квартир. Транспорт за транспортом выходил из Арзерума по дороге на Гумры, куда перевозили больных и отправляли запасные артиллерийские и инженерные парки. Ушла наконец и батарейная артиллерия под прикрытием двух рот Ширванского полка, а за ними последовали второй и четвертый конно-мусульманские полки. Но прежде чем возвратиться домой, мусульманам нужно было сослужить еще одну боевую службу. Паскевич присоединил к ним пионерную роту с двумя кегорновыми мортирами и, поручив этот летучий отряд командованию подполковника князя Аргутинского-Долгорукова, приказал ему пройти через Нариманский и Ольтинский санджаки с тем, чтобы наказать возмутившихся жителей[24]24
  Первый и третий конно-мусульманские полки остались на несколько дней в передовом отряде, и в эти дни события переменились так резко, что, вместо зимних квартир, им пришлось участвовать в новом походе к Бейбурту.


[Закрыть].

Одиннадцатого сентября отряд выступил из Арзерума. Путь лежал через высокий хребет Тавр-Дат, уже покрытый глубоким снегом. Предводимый князем Аргутинским, будущим героем дагестанских гор, отряд смело преодолел все трудности, и шестнадцатого сентября уже был в одном переходе от Ольты. Здесь, перед деревней Сурп-Саркис, его ожидал неприятель. Тесное ущелье было занято большой толпой делибашей, к которым то и дело подходили из деревни новые и новые силы. Скоро число наездников возросло до восьмисот человек, и тихо заколыхались над ними три развернутые знамени. С Аргутинским была только одна конница, пехота же и кегорновые мортиры, действие которых теперь могло бы так пригодиться, остались далеко в горах. Посланный к ним офицер, чтобы ускорить движение, вернулся с известием, что колонна ранее, как через три-четыре часа подойти не может: вьючные верблюды, на которых везлись орудия, были изнурены и так подбились горной дорогой, что едва переступали, а пионеры не могли оставить их без прикрытия. Между тем бездействие в виду неприятеля было крайне опасно, и Аргутинский решился атаковать делибашей, не ожидая пехоты. Он тихо подъехал ко второму конно-мусульманскому полку, стоявшему впереди и, обращаясь к его командиру, сказал: “Сейчас начнем атаку; нужно иметь впереди отборных людей, вызовите охотников”. Майор Кувшинников, старый серпуховской улан, два раза раненный в наполеоновских войнах, сказал татарам короткую речь и вызвал охотников. Выдвинулись все четыре сотни разом. Самолюбие татар было задето, и никто не хотел оставаться сзади. Тогда Кувшинников повел вперед первую сотню, за ним тронулась вторая, под личной командой князя Аргутинского; а остальные две, поддерживая это движение, наступали уступом. Весь четвертый полк остался в резерве. Сблизившись с неприятелем на сто шагов, Кувшинников начал атаку, но едва первая сотня пустилась в карьер, как остальные вырвались, так сказать, из рук своих начальников и устремились в битву без всякого приказания. Делибаши повернули назад, и первая линия высот была занята почти моментально, но за нею виднелась другая, третья – целый ряд высот, и на каждой из них делибаши, пытаясь удержаться, вступали в рукопашную схватку. Их опрокидывали, гнали и, наконец, втоптали в деревню, где произошла последняя и самая горячая схватка: под самим Кувшинниковым лошадь была убита в упор из пистолета, три офицера и четырнадцать татар ранены, но это-то упорство и помогло разбить неприятеля: четвертый полк успел обскакать деревню и ударил делибашам в тыл. Поражение было полное. Начальник турецкой кавалерии Аслан-бей успел ускакать, но весь конвой его, из пятидесяти четырех человек, с известным ольтинским наездником Омар-агой, был окружен в деревне и взят в плен. Два знамени, множество оружия, лошадей и скота составили военную добычу татар. Сколько у турок было убитых – не известно, но на сурп-саркисском кладбище, как доносил Аргутинский, было погребено до ста неприятельских трупов.

На следующий день, когда отряд уже приближался к Ольте, армяне дали знать, что турки занимают в городе одну цитадель, а что сам начальник санджака, Гуссейн-бек, стоит в семи верстах за Ольтой на крепкой позиции у деревни Джунджуруз. Тогда князь Аргутинский оставил сотню мусульман и роту пионер для наблюдения за крепостью, а с остальной конницей пошел атаковать Гуссейна. На это раз в авангарде шел четвертый конный полк, под командой Нижегородского полка капитана Эссена. Желая скорее столкнуться с неприятелем, Эссен с места тронулся рысью и далеко опередил колонну. Но едва мусульмане его втянулись в глубокое джунджурское ущелье, как из-за скал и камней, со всех сторон, посыпались пули, а на гребне выказалась огромная масса турецкой конницы. Отбиваться в тесном ущелье было неудобно. Часть мусульман спешилась, залегла за камнями, и под их прикрытием Эссен медленно, шаг за шагом, стал отходить назад, на равнину. Вслед за ним, на ту же равнину, вынеслась из ущелья и вся турецкая конница. Картина была поразительная. Впереди всех скакали знамена; их большие полотна, развевавшиеся на быстром скаку, как бы указывали туркам путь к победе и славе; за ними красивыми толпами неслись синие и красные делибаши. Шелк, золото и яркие цвета красивой одежды – все показывало присутствие здесь одного из тех турецких начальников, которые любят окружать себя восточным блеском и сказочной роскошью. И Гуссейн-бек был действительно одним из таких начальников. В его привычке к роскоши было много обаяния, которому подчинялись суровые лазы. Все это составляло резкий контраст с нашими татарами, которые недавно еще были такими же нарядными, а теперь дрались в своих обтрепанных за поход черкесках, с оборванными и полинявшими галунами. Забыв о щегольстве одежды, но сохранив доброе оружие, а вместе с ним и доблестный дух, татары хотя и пятились назад, но с достоинством, поджидая только помощи, чтобы ринуться на турок. Скоро со стороны Ольты показался второй конный полк, идущий на полных рысях. Уверенный теперь в поддержке, Эссен остановился и приготовился к атаке. Еще минута – полки соединились, и целая мусульманская бригада разом ударила на неприятеля. Пять байрактаров, скакавших впереди, были моментально изрублены, и пять знамен захвачены ширванскими беками. Делибаши понеслись назад. Загнанные в ущелье, они пытались остановить преследование, но капитан Эссен быстро спешил своих татар и повел их в кинжалы; две сотни полка Кувшинникова заскакали в тыл. Опасение быть отрезанными заставило делибашей уходить врассыпную; татары скакали у них на плечах, и преследование продолжалось до тех пор, пока неприятель совершенно рассеялся. Поздно вечером весь отряд собрался под Ольтой.

Между тем, пока шло кавалерийское дело, подпоручик Гангеблов, командовавший пионерной ротой, поставил против цитадели кегорновые мортиры и открыл бомбардирование. Из цитадели отвечали пушечной и ружейной пальбой. С наступлением ночи пальба прекратилась. С рассветом первый предмет, бросившийся в глаза осажденным, были семь турецких знамен, развевавшихся на высоком кургане впереди русского лагеря. Они с очевидностью свидетельствовали об участи Гуссейн-бека; но гарнизон не думал о сдаче. Не зная численности его, Аргутинский действовал осторожно, и с утра вновь начал бомбардирование. Восемь турецких орудий отвечали живым огнем. Борьба оказывалась для нас неравной. На все предложения сдачи, гарнизон требовал пропуска с оружием в руках, а князь Аргутинский на это не соглашался. Тогда, некто хаджи шейх-Селим, мулла одной из ольтинских мечетей, вызвался быть посредником, с тем, чтобы защитникам цитадели была дарована жизнь и сохранено имущество. Это подействовало, и через час перед Аргутинским предстало двадцать аджарцев “Где же остальной гарнизон?” – спросил Аргутинский. Аджарцы переглянулись. “Мы все тут, нас только и было двадцать человек”,– отвечал один из них.

Замок тотчас был занят пионерами и в нем взяты две медные мортиры и шесть легких пушек.

Едва войска покончили с Ольтой, как возвратились два армянина, ходившие на разведку и привели с собой ливанского грузина, который заявил, что Гуссейн-бек сегодня ночует с небольшим конвоем невдалеке от Ольты, в деревне Карапет, Таускертского санджака. Мысль захватить Гуссейна была так соблазнительна, что Аргутинский, несмотря на усталость конницы, выдержавшей двухдневный горячий бой, тотчас приказал готовиться к походу.

С закатом солнца весь отряд уке был в пути. В Таускерский санджак вели две дороги: по одной двинулся Эссен, по другой – Кувшинников со своим полком, пехотой и артиллерией. Прошли уже добрую половину ночи, как в колонне Кувшинникова вдруг грянул выстрел. Передовые татары наткнулись на пикет у самой деревни Паласуры. Времени терять было нельзя. От Паласуры до Карапет всего несколько верст и жители могли предупредить Гуссейна об опасности. Весь второй полк понесся карьером. В это время с противоположного конца деревни выскочила конная партия и устремилась к лесу. Сотня мусульман с самим Кувшинниковым понеслась за ней, а остальные продолжали скакать по таускерской дороге; пехота бездорожным полем поспешала бегом, чтобы занять дорогу на Киях и отрезать Гуссейну последний путь отступления.

Но как ни быстро влетели мусульмане в деревню, Гуссейна они там уже не нашли. Своевременно извещенный об опасности, он пустил конвой по большой дороге, а сам, отделившись в сторону, бросился в горы по таким опасным местам, что из пяти сопровождавших его нукеров три сорвались с кручи и, вместе со своими лошадьми, разбились насмерть; но добрый конь Гуссейна вынес его из пропасти.

Между тем конвой, скакавший по дороге, попал как раз на четвертый полк и был истреблен им почти поголовно. Скоро вернулся и Кувшинников; оказалось, что в партии, которую он преследовал был сам Кучук-бей, старый правитель Ольтинского санджака, но партия его успела, однако, раньше татар достигнуть леса и, бросив лошадей, спаслась пешей.

Набег, строго говоря, не удался, но нравственные результаты его были огромны, так как он вконец подорвал обаяние Гуссейна в народе. Когда отряд вернулся в Ольту, там уже вполне была восстановлена русская власть и был новый правитель, избранный народом. Ольта, Нариман и Шаушет смирились.

Князь Аргутинский и майор Кувшинников, за действия их в окрестностях Ольты, получили ордена св. Георгия 4-й степени.

“Долгом считаю свидетельствовать перед Вашим Величеством,– писал Паскевич государю,– об отличной храбрости мусульманских полков, которые при всяком случае не переставали являть новые опыты привязанности к русскому правительству и тот доблестный дух, который мне удалось возбудить в них поощрениями и хорошим обхождением. Добытые ими семь знамен и ключ крепости Ольты повергаю к стопам Вашего Величества”.

Поощрения и внимание, или, как сказано в письме государю, “хорошее обхождение” – вот те могучие двигатели, которые в руках Паскевича создали те превосходные боевые части, какими явились конно-мусульманские полки в боях против турок. Они не оказались впоследствии бессильными, под начальством того же Паскевича и против европейской тактики, и против превосходно обученных войск, какими были венгерские гусары. А между тем нельзя не отметить тот факт, что на Кавказе, позднее, уже не встречалось вовсе подобных милиций: полки выходили на службу, но к старым заслугам они не прибавляли ничего.

По окончании Ольтинской экспедиции отряд был распущен, и мусульманские полки возвратились на родину. Туда же, почти вслед за ними, прибыла и остальная бригада, покрытая славой последнего бейбуртского боя. Этим закончилась блестящая служба конно-мусульманских полков при действующем корпусе; они разошлись по домам, но памятником их доблестных подвигов и поныне остаются знамена, высочайше пожалованные им 26 октября 1830 года. На больших шелковых полотнах этих знамен, сохранивших те же цвета, какими во время войны полки отличались один от другого[25]25
  То есть: в первом полку (Карабаг) – красные, во втором (Шемаха) – белые, в третьем (Елисаветполь) – желтые, в четвертом (Эривань) – голубые и в коннице Кенгерлы (Нахичевань) – зеленые.


[Закрыть], изображен государственный герб, а на верху, в копье,– вензель Императора Николая I.

Ходатайствуя об этих знаменах, Паскевич предполагал пожаловать их целым провинциям, выставившим на службу полки, и хранить эти знамена в мечетях, на видном месте, при самом входе, чтобы тем возбудить благородное соревнование и в отдаленном потомстве. В торжественные царские дни знамена, как писал Паскевич, должны выноситься к народу и потом водружаться на куполах мечетей, “дабы видны были всем жителям”. Император благосклонно принял ходатайство Паскевича о пожаловании мусульманским полкам знамен, “но с тем, чтобы оное хранились не в мечетях, а в присутственных местах главного города провинции”. Такими пунктами названы были: Шуша, Старая Шемаха, Елисаветполь, Эривань и Нахичевань.

Для принятия знамен в Тифлис были вызваны от каждого полка и от конницы Кингерлы по десять почетнейших беков и по двадцать всадников из числа, имевших знаки отличия военного ордена. Но в Тифлисе были только прибиты к древкам полотна знамен, а торжество освящения их производилось уже в главных городах провинций, на глазах всего населения, в мечетях, где муллы и ахунды читали установленные молитвы, а народ повторял за ними слова произносимой присяги. По окончании обряда войска, находившиеся в параде, отдали знаменам установленную честь, и освященные хоругви относились в присутственные места, конвоируемые конной сотней татар.

“Храните знамена эти,– говорил Паскевич в своем воззвании к народу,– под попечением правительственных мест ваших, и гордитесь ими, как знаменитыми отличиями, приобретенными мужеством и кровью ваших собратий. Да послужат знамена сии наилучшим и прочнейшим соединением между вами и победоносными войсками Русского Императора, и да ополчитесь вы всегда под сенью их на защиту собственной земли и на поражение неприятеля нашего могущественного Монарха. Я совершенно уверен, что при новой необходимости призвать вас к оружию вы поспешите еще с большим усердием составить из среды своей ополчения и со свойственным вам мужеством полетите туда, где неприятель осмелится показаться”.

И этот завет любимого вождя, достойно их оценившего, татары свято хранят до сих пор, и из уст в уста переходят среди них сказания о минувшей године турецкой войны 1829 года.