Текст книги "Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг."

Восемнадцатого числа утром граф Симонич выпроводил из города обоз переселенцев под прикрытием кавалерии, а в сумерках выступила за ними и пехота. Слух о том, что русские покидают Гюмюш-Хане, в тот же день дошел до сераскира, и к вечеру войска его стояли уже в девяти верстах от города. Передовой турецкий отряд подвинулся еще ближе, и бивуачные огни его ясно были видны с русских пикетов. Ночь, однако же, прошла спокойно; неприятель не преследовал, и граф Симонич на следующий день благополучно соединился с Паскевичем.

Причины, заставившие главнокомандующего так внезапно оставить Гюмюш-Хане, заключались в тех неблагоприятных сведениях, которые на этот раз были получены им уже со стороны Бейбурта. Командир Херсонского полка полковник Бахман, преемник Бурцева, доносил, что сильные партии лазов угрожают нападением на город и что сообщение его с Арзерумом прервано партизанскими шайками, которые захватывают наших курьеров, разбивают транспорты и нападают даже на небольшие военные команды.

В длинном ряду происшествий, случившихся в то время на арзерумо-бейбуртской дороге, особенно рельефно выделяется подвиг двенадцати линейных казаков второго сборного полка, отправленных с депешами из Арзерума в Бейбурт.

Уже в начале своего пути казаки встретили транспорт, конвоируемый сильным прикрытием, которое предупредило их, что по дороге ехать крайне опасно, так как вся окрестность наполнена шайками. Тогда линейцы выбрали из, своей среды старшим старого гребенского казака Семена Бакалдина, бывавшего в кавказских переделках, осмотрели еще раз коней и оружие и, возложив упование на милосердие Божие, тронулись в дальнейший путь, усилив свою бдительность. Но как ни осторожно ехали казаки, на третьем переходе они вдруг лицом к лицу столкнулись с тридцатью конными турками, внезапно выехавшими из придорожного оврага. Казаки, по знаку Бакалдина, спешились и, залегши за камнями, открыли огонь; турки сделали то же, и на большой дороге закипела оживленная перестрелка. Бакалдин смекнув, однако, что сколько бы времени они не стреляли, а ехать вперед все же надо, да и турок пулей с дороги не сгонишь, крикнул: “На-конь!” В одну минуту линейцы были уже в седлах, дали залп и, выхватив шашки, с кинжалами в зубах ринулись на неприятеля. Внезапность нападения до того озадачила турок, что толпа их бросилась с дороги в сторону, к ближайшей деревне, не успев захватить даже тело одного из своих товарищей. Казаки неслись за ними с ужасающим гиком, но заметив, что из деревни скачет другая толпа, они, отстреливаясь, отступили опять на дорогу и, проскакав по ней во весь дух несколько верст, поехали шагом. Погони не было. Но вот на дороге встретился узкий каменный мост. С двух сторон подступали к нему громадные скалы и, сдвинувшись вместе, образовывали такой узкий коридор, по которому можно было проехать только гуськом. Казаки приостановились. Кавказское чутье подсказало им, что здесь должна быть засада. И, действительно, несколько выстрелов, пущенных наудачу, разом вызвали двадцать ответных пуль. Теперь не было сомнения, что неприятель засел по гребню скалы и сторожит свою добычу. Но миновать это роковое место было нельзя. Казаки попытались было выбить врага меткими выстрелами, но пули только рикошетили, ударяясь о камни, и безвредно проносились над головами турок. Патроны, между тем, все были израсходованы, и оставалось одно – прорваться через ущелье. Бакалдин опять крикнул “На-конь!”, и казаки гуськом, по кустам и острому каменнику, понеслись под перекрестным огнем неприятеля. Но, видно, Бог хранил удальцов – ни один турок не загородил им дороги, ни одна пуля не попала в цель,– и через несколько минут линейцы были вне опасности.

Дав вздох коням, Бакалдин раздал товарищам несколько патронов, случайно сохранившихся у него в переметных сумах, и снова казаки тронулись в дальнейший путь. Едва они проехали версты две, как в третий раз перед ними явился неприятель, в числе двадцати восьми человек, преградивший им дорогу. Но, изведав уже на опыте, что перестрелка не приведет ни к чему, линейцы, выхватив шашки, ринулись на турок, и через минуту вогнали их в лесистое ущелье... Еще час пути – и вдали показался Бейбурт. Казаки вздохнули свободно.

Главнокомандующий произвел Бакалдина в урядники и пожаловал ему знак отличия военного ордена; два другие креста украсили грудь его товаришей по выбору самих казаков. Это были: Терско-Семейного войска казак Андрей Панков и Моздокского – Мартын Мельников.

Восстание в тылу очевидно росло, и Паскевич поставлен был в необходимость перенести свои действия с Сивазской дороги опять в окрестности Харта и Балахора. Но, отступая из Килкит-Чифтлика, сближаясь, так сказать, с Бейбуртом, он в то же время не хотел отказаться от мысли угрожать Трапезунду. Напротив, опытные лазутчики посланы были в горы разведать о настроении трапезундских жителей, и в особенности их беков. И если бы это настроение оказалось в пользу России, он имел намерение, несмотря ни на какие преграды, идти налегке и овладеть Трапезундом. С этой целью он остановил отряд у Балахора и решился сделать отсюда еще одну последнюю рекогносцировку.

Оригинальную и крайне живописную картину представлял собою русский стан, широко раскинувшийся на Балахорских горах. Сотни христианских семейств, бежавших из Гюмюш-Хане и других селений, ютились тут же, по откосам скал, и смягчали собою резкий колорит боевой обстановки. Русские солдаты, смешавшиеся с жителями, заботливо ухаживали за малолетними детьми и участливо делили с ними свой черствый сухарь. Длинные ряды белых палаток, то спускалась в долины, то поднимаясь на холмы, как бы естественным пологом задернулись густой зеленью кустарника. Здесь и там грозно выступали вперед медные пушки, на жерлах которых скользил последний луч заходящего солнца. Но в особенности красивый вид представлял кавалерийский лагерь, пестревший всеми цветами радуги. И что особенно поражало глаз и удивляло зрителей – это то, что здесь, в самом сердце Азии, казалось, собрались представители всех азиатских народностей, чтобы под русским знаменем сражаться против турок. Здесь были целые полки мусульман наших закавказских провинций, были чеченцы Бейбулата, конница Кенгерлы, команда карсских армян, сотня баязетских турок, вольные курды и, наконец, отборный полусотенный отряд дагестанских горцев. Его привел табасаранский владетель Ибрагим-бек, еще молодой человек, принадлежавший к числу почетнейших лиц Дагестана. Про него рассказывали, что, торопясь в азиатскую Турцию, он пренебрег обыкновенными дорогами и прошел напрямик через вершины снегового Шах-Дага.

В заключение к этому пестрому, оригинальному сборищу в Балахоре прибавились еще Дели и Гайты, прибывшие из Арзерума. Это были уже чистокровные османлы, подданные султана, еще так недавно стоявшие под бунчуком сераскира. Считаясь лучшей конницей в Турции, Дели и Гайты славились своим патриотизмом, и их появление в русском стане служило лучшим мерилом громадного влияния побед Паскевича. “Любопытно было видеть,– рассказывает один очевидец,– как эта конница прошла церемониальным маршем мимо главнокомандующего, со своим маленьким барабаном, на котором бил что-то весьма несвязное чалмоносный барабанщик. Впереди ехали два баши (начальника), за ними – байрактары, выкрикивавшие какие-то командные слова; конница тянулась в один ряд, как попало. Паскевич ласково приветствовал ее и всем раздавал подарки.

Войска в Балахоре простояли два дня. Местечко это лежит на разветвлении двух главных дорог к Трапезунду, из которых одна идет на запад, через Гюмюш-Хане, другая на север, через Каракабанский перевал. Первая из них уже была исследована колонной графа Симонича, и оказалась крайне неудобной. Оставалось сделать попытку пройти на Каракабан, тем более, что эта дорога почему-то носила название большого пушечного пути. Но едва корпус вытянулся из лагеря, как тотчас же оказалось, что эта дорога совсем не оправдывала своего громкого названия. Даже легкая казачья артиллерия могла следовать по этой дороге только до первого перевала, который был так крут и высок, что на него уже нельзя было ввезти орудий. Далее остановилась и регулярная конница. Паскевич продолжал путь с одними татарами и казаками. При всяком новом подъеме все с любопытством и жадностью всматривались вдаль, надеясь окинуть взором отдаленную синеву моря и увидеть Трапезунд. Но гряды гор, вздымаясь одна выше другой, заполняли собою весь горизонт, и всюду была безотрадная картина бесконечных голых хребтов, унизанных острыми скалами и разорванных лесистыми ущельями и пропастями.

Но вот исчезла последняя тропа, по которой пробирались татары; пришлось спешиться и вместе с лошадьми лепиться по гладким и скользким утесам, ежеминутно рискуя сорваться в пропасть. Паскевич остановился и отправил вперед одну легкую партию с подполковником Степановым; она возвратилась через два часа и привезла известие, что на Каракабане стоит турецкий лагерь, и что от того места, где остановились татары, до Трапезунда считается семьдесят пять верст. Вечером Паскевич спустился с гор и соединился с остальными войсками.

“Неоднократно доносил я Вашему Величеству,– писал Паскевич государю,– о трудностях трапезундской дороги. Я говорил тогда по показаниям лазутчиков и по разным собранным сведениям, но то, что я увидел теперь на самом деле, превзошло все мои ожидания. Почти на сто верст от моря тянутся параллельно берегам его во всю ширину гряды высоких, скалистых гор, и через них-то лежит дорога к Трапезунду. Во многих местах она суживается в тропинку, то восходящую на скалы по ступенчатым каменистым бокам, то идущую по косогорам узких ущелий, заваленных каменьями. Крутизна подъемов и спусков неимоверна. Все жители единогласно утверждают, что та часть дороги, которую я видел, есть лучшая, а от Каракабана начинается еще труднейшая и худшая. Чтобы достигнуть возможности провезти к Трапезунду батарейную артиллерию, надо употребить на разработку дороги не менее трех тысяч людей и четыре недели времени”.

Теперь вопрос о невозможности похода к Трапезунду был решен уже бесповоротно, тем более что и надежды на сочувствие жителей не оправдались. Новый сераскир успел приобрести большую популярность в народе, а без содействия народа пройти к Трапезунду с шестью батальонами нечего было и думать. В довершение всего получены были сведения, что полуторатысячная конная партия Эрзигинского бека уже прошла из гор, чтобы действовать на наших сообщениях. При таком положении дел Паскевичу ничего не оставалось делать, как отступить к Бейбурту. А так как Бейбурт терял уже в это время значение передового пункта для движения к морю, то решено было оставить и его, войска вывести в Арзерум, а управление городом поручить преданному нам Офскому беку. Ему дали титул коменданта и отпустили значительную сумму на содержание трехтысячной милиции. Но само собой разумеется, что ни звание коменданта, ни сотни червонцев, брошенных на ветер, не могли удержать Бейбурта во власти Паскевича, скоро русские войска оставили город. Сомнительно даже, чтобы бек израсходовал хотя бы один червонец на наем бесполезной милиции, которая, в сущности, ничего и никого защитить не могла.

Покидая Бейбурт, русские взорвали древние стены его цитадели и вывезли все военное имущество, и даже хлеб, собранный у жителей. В Арзерум войска возвращались уже окруженными со всех сторон легкими неприятельскими партиями; одна из них отрезала часть подвижного госпиталя, другая напала на обоз гюмюшханинских греков. В первом случае рота Ширванского полка, штабс-капитана Рубана, запертая в ущелье, более суток одна отбивалась от лазов; в другом – особенно отличился первый конно-мусульманский полк, вовремя поспевший на тревогу и выручивший греков. Так как главным притоном для всех этих шаек служила большая деревня Катанлы, то посланный для ее наказания отряд сжег деревню и разграбил имущество жителей. Таким же образом приказано было поступать со всеми придорожными селениями, замеченными в укрывательстве хищников.

Набег на Катанлы имел слишком много завлекательных сторон для наших мусульман и от охотников ходить в подобные экспедиции не было отбоя. 29 августа одна из таких партий, высланная князем Голицыным[23]23
  Генерал-майор князь Андрей Борисович Голицын, бывший флигель-адъютант императора Александра I, был прислан на Кавказ в июле 1829 года для участия в военных действиях и 25 августа назначен командиром сводной кавалерийской бригады, на место Раевского, уволенного в отпуск.


[Закрыть] от первого полка, с султаном Джафар-беком напала на деревню Джан-Уран, разграбила ее дочиста и угнала скот. Отлично знакомые с русским порядком, карабагцы знали, что часть отбитого скота должна записываться в пользу казны, а отдавать его им не хотелось. И вот, поделив между собою добычу, они стали возвращаться в лагерь украдкой. На их беду они попались на глаза самому Муравьеву, и, чтобы скрыться от него, опять ударились в горы. Два казака, посланные воротить их, вернулись ни с чем и даже жаловались, что татары грозили им кинжалами. Тогда Муравьев выслал наперерез роту Херсонского полка, которая окружила татар и потребовала, чтобы они следовали к начальнику колонны. Шесть человек, самых отчаянных головорезов, выхватив шашки, кинулись на цепь и, прорвавшись, поскакали в лагерь. Муравьев приказал стрелять им вдогонку и двое из них были ранены. Когда, наконец, вся непослушная орава с отбитым добром прибыла в лагерь под конвоем, Муравьев обратил внимание на то, что с нею не было ни одного офицера. Оказалось, что султан Джафар-бек, водивший партию в набег, ранее других успел прогнать своих баранов в отряд и уже распродал их за один червонец. Червонец этот у него отобрали, а равно отобрали и у карабагцев весь скот и в наказание им раздали его солдатам, но часть добычи уже попала в карабагский лагерь, и концы се были припрятаны так, что разыскивать их было бы трудом совершенно напрасным. Муравьев арестовал сто пятьдесят карабагцев и, вместе с Джафар-беком, целый переход вел их пешком и без оружия. Карабагцы безропотно несли наказание, но жаловались, что, по их понятиям, добыча у них отнята неправильно. Князь Голицын также явился за них ходатайствовать. Но Муравьев был непреклонен и таки добился, что карабагцы признали себя виноватыми. Тогда он возвратил им оружие, а на другой день, в знак забвения прошлого, подарил Карабагскому полку шестьдесят голов рогатого скота и двести баранов.

Слух об этом происшествии, как снежная глыба, чем дальше катился, тем принимал большие размеры, и в Арзеруме вырос наконец в вооруженный бунт целого мусульманского полка, чрезвычайно встревоживший главнокомандующего. Но Паскевич не любил делать из мухи слона, и когда получилось подробное донесение Муравьева, он прекратил все толки, положив резолюцию: “Оставить все без последствия”. Так происшествие это и было предано вечному забвению.

С возвращением из Бейбурта Паскевич обратил уже исключительное внимание на прикрытие Арзерумского пашалыка от набегов, которые могли иметь последствием разорение деревень и обеднение края, важного для нас в продовольственном отношении. С этой целью главные силы расположились в Арзеруме, а два передовые отряда были выдвинуты – один в Аш-Калу, к стороне Терджана, другой в Мегмансур, к стороне Бейбурта.

Так закончился на главном театре второй период кампании, наполненный исключительно частными действиями, и далеко уступающий своими превратностями блестящему периоду победоносного шествия русских войск к Арзеруму.

XXX. В ТЫЛУ И НА ЛЕВОМ ФЛАНГЕ

В то время, как главные силы действующего корпуса, стремясь проникнуть все глубже внутрь Анатолии, совершали трапезундский поход и громили лазов в неприступных горах их родины, остальным войскам, занимавшим покоренные области, выпала на долю менее завидная, но не менее почетная роль удержать за собой добытые кровью приобретения. Они боролись с мятежом в Арзеруме, сражались с курдами близ Хныса и Баязета, бились с мятежными шайками под Карсом и Ардаганом, мужественно отстаивали границы Гурии и ходили в Аджарию.

Пламя, которое в начале кампании разом угрожало охватить все русские границы, погасло с падением столицы Анатолии. Русские победы, как сильная струя холодной воды, потушили огонь, но искры продолжали тлеть и при малейшей оплошности угрожали новым пожаром.

Когда катастрофа разразилась над головой Бурцева и гром турецкого оружия глухими перекатами прокатился по горам Лазистана, всюду разжигая страсти, и вдохновляя мусульман новыми надеждами, отзвуку этому не осталось чуждо даже население самого Арзерума. Давно уже фанатики, преимущественно муллы, восстанавливали магометан против гяуров, но страх перед подавляющей силой сковывал страсти. Теперь минута казалась удобной. Большая часть войск ушла с Паскевичем в Бейбурт, и в Арзеруме осталось только пять батальонов, которые естественно не могли защитить все пункты обширного, стотысячного города. Патрульная и караульная службы, требовавшие усиленных нарядов, ежедневно рассеивали значительную часть гарнизона по всем уголкам Арзерума и давали заговорщикам заманчивую надежду в минуту восстания отрезать их от цитадели и истребить поодиночке. О дальнейших последствиях этого дела мятежники, кажется, не думали, да едва ли и существовал у них какой-либо определенный, строго обдуманный план, они даже не знали, что в самый день отъезда Паскевича в Арзерум вступил второй сборный линейный казачий полк, экстренно вытребованный с Кавказской линии. Русские власти давно уже следили через армян за развитием этого заговора, даже держали в своих руках его нити, и если не принимали никаких особенных мер к его прекращению, то только потому, что осуществление этого заговора просто казалось невероятным. Турки были безоружны, да и вообще неспособны к шумным демонстрациям, к борьбе на баррикадах, к тем бурным, порывистым движениям, которые можно наблюдать в народах, живущих страстной, политической жизнью. Даже восстание арзерумской черни, грозившее двадцать седьмого июня кровавыми уличными сценами, ничего не доказывало, потому что оно имело свои особенные причины. Тогда перед воротами города впервые стояло иноземное войско, и народ был доведен до отчаяния страхом неизвестного будущего. Это будущее наступило для него с того момента, как русские вошли в цитадель, но с тех пор народ давно уже примирился со своим положением, был даже доволен своей судьбой, и увлечь его на скользкий путь восстания могли разве только угрозы каких-нибудь необычайных кар в будущем. Но для этого нужно было уже, чтобы страх такого возмездия был сильнее страха перед всесокрушающей русской силой.

И тем не менее, 24 июля, на другой же день после отъезда Паскевича, весь город пришел в какое-то необычайное движение. Армян вовсе не было видно на улицах, а обыкновенно вялые и полусонные турки оживленно ходили по базарам, и не то, чтобы со злобой, а скорее с какой-то гордой важностью поглядывали на русских. Наступил вечер. Муэдзины прокричали свой обычный призыв к молитве; давно была пора потухнуть огонькам, едва-едва мерцавшим сквозь пузырчатые окна турецких домов, а они не потухали; турки оставались на улицах и, видимо, о чем-то совещались. Стечение народа в такое время, когда все правоверное население обыкновенно покоилось мирным безмятежным сном, привлекло внимание русских, уже с утра бывших настороже, и когда убеждение разойтись по домам не возымело успеха, Панкратьев приказал арестовать двенадцать главных заговорщиков, за которыми давно уже следила полиция. Их всех захватили в домах без шума, без всякой огласки, не привлекая внимания народа, и в ту же ночь под сильным конвоем увезли в Эривань. Толпа народа, лишенная руководителей, еще некоторое время слонялась по улицам, но, видимо, не зная, что делать, разошлась по домам. На другой день брожение повторилось слабее, а на третий, когда на площадях появились войска, а по улицам заходили конные патрули, город притих, и жизнь мало-помалу пошла обычной колеей.

Восстание не состоялось, но во всем этом деле было слишком много загадочного. Трудно было предположить в самом деле, чтобы народ решился с голыми руками идти на войска и брать укрепленные пункты. Но откуда у него могло появиться оружие? Самый тщательный обыск, произведенный в окрестностях, дал только случай открыть в деревне Архинис спрятанное знамя, увеличившее собою число русских трофеев, но ни складов оружия, ни пороха – ничего, о чем так много говорили армяне,– найдено не было. На разграбление арсенала мятежники также рассчитывать не могли уже потому, что арсенал находился внутри цитадели, и прежде чем овладеть им, нужно было покончить с русским гарнизоном. Оставалось предположить одно – расчеты на какую-нибудь постороннюю помощь. И, действительно, строжайшее следствие, произведенное Панкратьевым, выяснило нечто посерьезнее домашнего заговора: открыты были тайные сношения арзерумских жителей с мушским пашой, с курдами и лазами, при посредстве которых только и мог осуществиться безумно затеянный план истребления русских.

Главнокомандующий получил известие об этих происшествиях уже за Балахором и был весьма доволен благоразумными распоряжениями Панкратьева.

“Объявите в прокламации жителям,– писал он ему из Килкит-Чифтлыка,– что многочисленные скопища лазов, соединившиеся против нас в окрестностях Бейбурта, рассеяны ныне, как прах от сильного ветра. Харт, гордившийся смертью русского генерала, истреблен вместе со всеми защитниками его, и в самой деревне не оставлено камня на камне; сады и сакли – все обращено в пепел и сравнено с землей. Три бывшие там знамени достались победителям, и вы, показав сии знамена обывателям Арзерума, сообщите им о сем жестоком наказании. Да научатся они из сего примера, что русские столько же великодушны к покорным, сколько строги к буйным мятежникам”.

Знамена эти, по приказанию Панкратьева, возились по улицам города и на всех перекрестках глашатаи читали его прокламации.

Таким образом, поражение лазов лишило заговорщиков одной из опор, на которой лелеялась самая мысль о восстании, но оно не могло убить этой мысли вконец, так как оставался еще другой источник, питавший мечты,– это курды. Но скоро и последней иллюзии был положен предел. С тех пор, как враждебные действия мушского паши становятся открытыми, получает окончательное решение и самый вопрос о давно длившихся переговорах с курдами. С этой минуты руки у Панкратьева развязываются, и гром русского оружия оглашает безмолвствовавшие до сих пор поля Курдистана.

Нужно припомнить, что мушский паша еще зимой начал искать покровительства русских, и поводом к такому сближению послужили внутренние смуты в его пашалыке. Восстановив против себя почти все население и страшась готовившегося бунта, он предложил Паскевичу свои услуги против турок с тем, чтобы русские поддержали его колеблющуюся власть. Эти сношения не укрылись тогда от сераскира, который, не имея войск, чтобы наказать пашу, поручил родному дяде его, Ибрагим-беку, составить себе сильную партию и с помощью ее овладеть правлением.

Ибрагим появился в Муше весной 1829 года, но сторонников себе не нашел, “ибо, как говорит официальное известие, был не любим в народе столько же, сколько и его племянник”. Тогда он приехал в Арзерум к Паскевичу. Главнокомандующий принял его ласково, но так как переговоры уже велись с Эмин-пашой, то менять одного на другого пока не было причины, тем более что поддержка Ибрагима во всяком случае потребовала бы с нашей стороны вооруженного вмешательства. Ибрагиму тем не менее дали надежду и оставили его при главной квартире, рассчитывая, что этим путем понудят Эмин-пашу если не принять нашу сторону, то по крайней мере оставаться в бездействии, а это было все, чего только желал Паскевич в данную минуту. Но положение Эмин-паши было таково, что ему приходилось стоять между двумя огнями. Возможность увидеть перед собой конкурента в лице Ибрагим-бека, опиравшегося на русские штыки, заставляла его поддерживать связи с Паскевичем, а между тем ему писали из Константинополя о близком заключении мира, и что Франция и Англия уже объявили, что не позволят России удержать за собой ни одного аршина из числа завоеванных ею земель. Последнее обстоятельство, ставившее всю будущность паши опять в зависимость от Турции, принуждала его заблаговременно изыскивать средства снискать расположение турецкого правительства. В этих-то видах он вошел в сношения с арзерумскими жителями, и как только главные русские силы выступили к Бейбурту, он, оставаясь сам в стороне, выслал на помощь к ним сильные партии курдов, под начальством Мустафы-паши, прошлогоднего сподвижника Киоса.

Об этих сборах курдов русские узнали только тогда, когда 2 августа, ехавший из Арзерума в Хныс штабс-капитан Юматов внезапно был атакован на дороге сильной неприятельской партией. С конвоем из двадцати девяти черноморцев Юматов некоторое время держался на месте, но когда половина казаков была перебита, он ускакал в Арзерум.

Появление такой значительной партии почти под самым городом не могло быть случайным, и действительно, в тот же день были доставлены сведения, что на границе Мушского пашалыка, в окрестностях Бин-Геля, стоит пятнадцать тысяч курдов с шестью орудиями. Это известие заставило Панкратьева тревожиться теперь не только за участь небольшой команды, стоявшей на покосе, в лугах, верстах в тридцати пяти от Арзерума, но и за самый отряд полковника Лемана, занимавший Хныс. Последнему тотчас приказано было отступить в деревню Кюли, чтобы быть ближе к Арзеруму, а навстречу к косцам отправили казачий полк Басова с ротой пехоты и двумя орудиями. Леман отступил беспрепятственно, но Басову пришлось выдержать жаркую схватку. Когда колонна его, 3 августа, вместе с косцами возвращалась назад и была уже верстах в пятнадцати от города, две или три тысячи курдов внезапно и со всех сторон атаковали казаков из засады. В одно мгновение арьергард был смят, боковые патрули отрезаны, обоз разбит, и Басов очутился в самом отчаянном положении.

Еще никогда не дрались курды с такой отвагой и дерзостью. К счастью пальба из орудий услышана была в Арзеруме, но пока на помощь оттуда подоспел генерал Сергеев с казачьим полком и частью пехоты, Басов потерял уже тридцать пять казаков убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Из числа последних четыре казака, впрочем, скоро явились назад, в сопровождении каких-то турецких старшин. Оказалось, что они, будучи отрезаны при первом натиске, бросились в ближайшую турецкую деревню Ханыч, и жители-мусульмане не только дали им убежище, но скрыли от поисков курдов и потом препроводили к русским.

Как только из-под густой пыли, поднятой скачкой, стала вырисовываться русская колонна, курды прекратили бой и поскакали назад. Преследовать их в горы было бесполезно. Но Сергеев знал, что за этими горами лежала небольшая поляна, на которой сидело несколько покорных нам деревень, и рассчитал, что если курдов оставить в покое, то они непременно застрянут в этих деревнях, и тогда накрыть их будет легко. С этой целью, соединившись с Басовым, он сделал привал и, выждав некоторое время, отправил пехоту назад, а сам с двумя казачьими полками кинулся в горы. Маневр этот увенчался полным успехом. Не ожидая возвращения русской конницы, курды спокойно предались грабежу окрестных селений. Уже весь скот и все имущество жителей перешло в руки хищников, как вдруг показались казаки. Сотня за сотней, быстро спускаясь с гор, во весь карьер неслись по равнине, охватывая деревни. Ошеломленный неприятель бросил добычу и, беспощадно преследуемый казаками, был загнан в горные трущобы, где курдам уже пришлось спасаться пешком. В руках казаков осталось много лошадей, оружия и еще более переметных сум со всем походным куртинским хозяйством. Вечером оба полка вернулись в Арзерум с богатой добычей.

Все эти происшествия, так неожиданно нарушившие спокойствие Арзерумского пашалыка, угрожали принять еще большие размеры, так как одновременно с Мушем поднялся Ван, и на помощь к Баязету пришлось отправить весь Севастопольский пехотный полк с четырьмя орудиями. С уходом севастопольцев у Панкратьева остались только четыре слабые батальона, из которых один занимал деревню Кюли, а три расположены были в самом Арзеруме. Очевидно, что этих сил было далеко недостаточно для разрешения той многосторонней задачи, которая лежала тогда на Панкратьеве, и ему пришлось искать опоры в христианском населении самого Арзерума. По его призыву армяне выставили целый батальон, в состав которого поступили люди самых богатых и хороших фамилий. Панкратьеву чрезвычайно хотелось создать из него нечто похожее на французскую национальную гвардию, и чтобы возбудить в армянах чувство самолюбия, он просил Паскевича разрешить им, в отличие от прочих, носить на левой стороне груди крест, нашитый из красного сукна, и дать батальону белое знамя. Тогда же один из армянских патриотов, некто Микиртыч-ага, на собственный счет собрал армянскую конницу, а призванные на службу греки выставили пешую сотню, помогавшую войскам нести конвойную и посыльную службы. Явились и еще охотники, уже из арзерумских турок, Дели и Гайты, но от них Панкратьев поспешил отделаться сам и был очень доволен, когда мог отправить их в лагерь Паскевича, где они были настолько же полезны, насколько могли быть вредны в мирной обстановке городской жизни.

Формирование новых частей дало Панкратьеву возможность сделать экспедицию в Хныс, чтобы вывести оттуда большие запасы хлеба, покинутые при поспешном отступлении Лемана. Непонятно, каким образом курды, имея так много свободного времени, сами не заглянули в Хныс и не уничтожили этих запасов. Но посланный туда отряд генерала Сергеева нашел их в целости и перевез в Кюли, а казаки мимоходом сделали еще удачный набег и пригнали из куртинских кочевий до полутора тысяч голов овец и рогатого скота.

С окончанием экспедиции в Кюли по-прежнему остался один батальон пехоты, мало обеспечивавший даже ближайшие к нему окрестности. Частые и повсеместные набеги курдов, которым мы не могли противодействовать по малочисленности нашей конницы, продолжали разорять плодороднейшую часть пашалыка и колебали преданность жителей. Постоянное гнездо куртинских сборищ находилось частью в Кыгинском санджаке, а частью в санджаке Терджанском, где главным возмутителем являлся Махмет-бек, прежний начальник Терджана. Оставлять дела в таком положении было невозможно, и Панкратьев ожидал прибытия только резервов, чтобы принять решительные меры к обузданию курдов.

В половине августа, как только из Грузии пришел один из маршевых батальонов, а вслед за ним и Крымский пехотный полк, экспедиция в Кыгинский санджак была решена, и войска, под общей командой генерала Сергеева, выступили двадцать первого августа двумя колоннами: левая, самого Сергеева, шла от Кюли; правая, полковника Миклашевского,– от Арзерума. В деревне Бармаксизе, почти у подошвы снегового Кашмирского хребта, оба отряда должны были соединиться и действовать дальше одной общей колонной. Местность, по которой приходилось идти, была в полном смысле слова пустынной. Все население этого края, напуганное разбоями курдов, бежало, и в покинутых деревнях не было ни души. Полное безлюдье не позволяло ничего разузнать о курдах, и отряды шли, так сказать, ощупью, не зная, что ожидает их впереди, даже на следующем переходе. 24 числа, когда колонна Миклашевского подходила к деревне Чогондур, казаки заметили какие-то следы и дали знать, что невдалеке, по направлению к Кашмирским горам, прошла небольшая партия, возвращавшаяся, как видно, из набега с большой добычей. Что навело казаков именно на такие соображения – это их дело; Миклашевский не расспрашивал, а тотчас отправил в ту сторону сотню донцов и роту пехоты с подполковником Басовым. Отряд двинулся быстро и накрыл партию, отдыхавшую в деревне Чогондуры без всякой осторожности. Из ста человек курдов половина легла под казацкими дротиками, часть перестреляла пехота, а остальные, успевшие спастись, разнесли тревогу по всем окрестным селениям. И вот, на следующий же день, когда отряды соединились в Бармаксизе, перед ними явился сильный неприятельский разъезд, видимо старавшийся высмотреть силы отряда. Курды подошли так близко, что сдвинули даже наши пикеты, и на помощь к ним Сергеев повел сотню своего полка и весь казачий полк Басова. На глазах отряда произошла лихая кавалерийская стычка. Обе стороны, почти равные силами, одинаково воодушевленные, разом понеслись навстречу друг другу, столкнулись – и через минуту курды уже скакали назад, оставив в руках казаков четырех пленных.