Текст книги "Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг."

Тревога по всем предгорьям, где только были курганские кочевья, поднялась ужасная. Все, что оставалось в них беспомощного: старики, женщины, дети – все кинулось спасаться за недоступный Кашмирский хребет, а из-за Кашмирского хребта в то же самое время сюда стремились вооруженные шайки, спешившие занять все горные проходы и даже тропы, по которым можно было подняться. Отряд, между тем, быстро подвигаясь вперед, захватывал стада, жег брошенные кочевки, вытаптывал поля. Двадцать седьмого августа войска остановились наконец у самого подножия Кашмирского хребта, за которым лежал уже Мосульский, или, как его называли чаще, Мейданский пашалык.

Шестьсот человек куртинской конницы и часть пехоты, при которой находились кугизский бек и сам Мустафа-паша, заслоняли горный проход и открыть дорогу надлежало оружием. Сергеев тотчас двинул вперед кавалерию. Казачий полк Басова понесся слева, Сергеева – справа, и курды, стиснутые с двух сторон казацкой лавой, обратились в бегство. Стычка продолжалась лишь несколько мгновений, но из числа казаков пятнадцать были изрублены, а курды оставили на месте несколько тел и тридцать пленных.

По следам бежавших отряд тронулся дальше. Перед ним стеной вставал, увенчанный снегами, Кашмирский хребет, и чем выше поднимались на него войска, тем недоступнее становились горы, и скоро измученный отряд остановился перед отвесными скалами. Сергеев пришел к убеждению, что подняться с артиллерией на эти страшные кручи и перейти снеговые вершины хребта – невозможно. Уже войска готовились к отступлению, как на горах появилась какая-то партия с большим белым значком впереди. Посланные навстречу к ней казаки дали знать, что это идет депутация от куртинских племен, обитавших в Мосульском пашалыке. Сергеев принял ее на бивуаке. Курды просили пощады, обещая прекратить набеги и даже прибыть в Арзерум для принесения присяги. “Единственно из уважения к вашей покорности я останавливаю войска,– отвечал им Сергеев,– но помните, что русские были на Кашмире, и если придут опять, то уже затем, чтобы истребить ваши дома и семьи”.

Курды дали аманатов, и отряд, приняв под свою защиту несколько христианских семейств, желавших удалиться из мест, подверженных набегам, возвратился назад к Бармаксизу.

Так неожиданно счастливо закончилась для нас Кыгизская экспедиция. Войска, отдохнув в Бармаксизе, повернули в Терджан, но на пути Сергеев встретил правителя этого санджака с эфендиями и старшинами, которые, как представители законной власти, объявили, что старый бунтующий бек бежал, и в народе водворилось спокойствие. Они просили Сергеева остановить войска и не подвергать разгрому обманутый народ, обещая поставить все количество реквизиционного хлеба, который с них следовал. Генерал, уступая настоятельным просьбам, отменил экспедицию и пошел назад к Арзеруму. Но едва сделали два-три перехода, как поднялась тревога: дали знать, что курды напали поблизости на греческую деревню. Два казачьи полка тотчас же поскакали на помощь и случайно выехали как раз наперерез возвращавшейся партии. К счастью курдов, гористая местность, мало знакомая казакам, покровительствовала их бегству и спасла от поражения, но пленные и добыча были у них отбиты.

На следующий день едва отряд миновал деревню Чагондуры, памятную еще недавней стычкой, как двести курдов опять налетели на обоз переселенцев, следовавший за отрядом.

Ударить, схватить, что можно, и ускакать – было делом одного мгновения. Дерзость их была изумительна. Сергеев пустил за ними оба казачьи полка. Курды на отличных лошадях летели, как ветер; но казаки на этот раз не отставали – слишком уж велико было желание у всех нагнать и истребить эту партию. В бешеной погоне, разгоряченные скачкой, казаки неслись все дальше и дальше, не обращая внимания, что делается по сторонам; отряд давно уже скрылся у них из виду; начались горы, балки, овраги, и казаки внезапно были окружены сильной партией. Охваченные со всех сторон, они не устояли, были опрокинуты и жестоко преследуемы курдами. Один офицер, урядник и десять казаков были убиты. На плечах опрокинутой конницы курды налетели на нашу пехоту, но, встреченные залпом в упор, остановились. Тогда казаки в свою очередь насели на курдов и гнали их на протяжении нескольких верст. После этого дела, казалось, можно было рассчитывать по крайней мере на относительное спокойствие; но едва Сергеев вернулся в Арзерум,– курды уже стояли перед Кюли и Хнысом.

Сводный батальон из рот сорок первого егерского и Кабардинского полков, при двух орудиях, расположенный в Кюли, под командой майора Демьяненкова, сделал смелую вылазку и разбил неприятеля наголову. Удачное дело это не стоило бы нам ни одного человека, если бы сотник Князев не повторил ошибки Сергеева: в горячей погоне он попал на засаду, потерял несколько человек убитыми, и на своих плечах опять принес неприятеля к лагерю. Два наездника, не успев вовремя сдержать лошадей, прорвались через цепь и доскакали до самых орудий. Один из них был убит, другой захвачен в плен. От него узнали, что партией предводительствовал брат мушского паши Хуршид-бек, а что сам паша со значительными силами стоит против Хныса. В Хнысе русских войск не было, но жители заперлись в замке и на требование сдачи отвечали решительным отказом. Паша блокировал замок несколько дней, но, узнав о поражении Хуршид-бека, снял блокаду и отошел к Бин-Гелю.

Таким образом, Кыгизская экспедиция вовсе не оправдала тех громких надежд, которые на нее возлагались: курды бесчинствовали по-прежнему.

В таком положении находились дела, когда Паскевич вернулся из своего трапезундского похода и принял на себя успокоение Арзерумского пашалыка. Последние события окончательно показали ему наши отношения к курдам, и так как в измене мушского паши не оставалось уже более никакого сомнения, то он решился изгнать Эмина, и на это место в звание паши возвести Ибрагим-бека, все еще проживавшего при главной квартире. С этого момента дальнейшие действия против курдов происходят уже в пределах Мушского пашалыка и находятся в тесной связи со всеми операциями левого фланга. Но прежде чем перейти к этим событиям, скажем несколько слов о том, что происходило в Баязете со времени отступления ванского паши от города в июне месяце.

С удалением турецких полчищ, опасность, грозившая тогда Баязету, далеко не миновала. Паша, убедившись, что русским войскам в Арзеруме и без него много дела, а баязетский гарнизон остается все в том же малочисленном составе, ослабленный еще потерями первой осады и свирепствовавшей в городе чумою, вновь собрал до тринадцати тысяч курдов и двенадцатого июня появился уже под Диадином.

Нужно сказать, что во все время первой осады ни один неприятельский всадник не показывался в виду этого укрепления, и Диадин, уже привыкший к своей относительной безопасности, тем менее мог думать о нападении теперь, когда не было никаких известий о сборах неприятеля. Двенадцатого числа, как всегда, из крепости выслали на пастьбу всех лошадей и отправили косцов, под прикрытием сорока восьми человек с прапорщиком Римом. Но не прошло и часа после их выхода, как в замок прискакало несколько испуганных армян с известием, что по дороге к Баязету тянется громадная куртинская конница с пушками. Риму тотчас послали приказание возвратиться назад; но он не успел отступить, как часть неприятельской конницы уже обложила крепость, чтобы препятствовать вылазке, а другая часть устремилась на его команду. Табун, испуганный гиком и выстрелами, шарахнулся. Люди, едва сдерживая лошадей, в то же время должны были отбиваться от курдов. Из крепости увидели опасное положение Рима, и поручик Лико с шестьюдесятью охотниками сделал отчаянную вылазку. Ему удалось отогнать курдов от стен и выручить Рима. Неприятель на этот раз дрался не слишком упорно и, удовольствовавшись отгоном двух-трех десятков лошадей, отступил. К вечеру выяснилось, что это был один из боковых отрядов, главные силы ванского паши прошли стороной, и 18 июля уже стояли в двух переходах от Баязета.

Городу на этот раз угрожала опасность серьезная. “Положение Баязета,– говорит Паскевич в письме государю от 3 августа,– становится все более и более затруднительным. Попов доносит мне, что ванский паша опять приблизился к крепости и уже сдвинул передовые наши пикеты. Чума сильнее прежнего свирепствует в рядах гарнизона, стесненное положение которого во время первой блокады было главной причиной распространения этой страшной заразы. Теперь уже нет средств остановить ее, ибо нет возможности прервать сообщения между собой нижних чинов, бессменно находящихся на крепостных стенах в ожидании приступа... Попов не надеется защитить город и думает оборонять только замки, но оставить город нельзя, ибо с занятием его турки отнимут у крепостного гарнизона воду”.

Известие о новой блокаде Баязета совпало в главной квартире как раз с августовскими событиями, когда положение самого Арзерума казалось крайне тревожным. Как ни велика была потребность в войсках, однако на помощь к левому флангу пришлось отправить весь Севастопольский полк, черноморских казаков и четыре орудия. С этим отрядом выехал и новый начальник Баязетского пашалыка генерал-майор Реут, назначенный на место Попова, которому приказано было вступить в командование своей бригадой.

От Арзерума до Алашкерта везде по дорогам было спокойно, но за Алашкертом Реуту начали попадаться уже куртинские партии, и 21 августа, на переходе к монастырю Сурп-Оганес, произошла совершенно случайная стычка.

Верстах в двенадцати от Диадина, если ехать к Евфрату, из-за пологих скатов небольшой горной возвышенности видна гранитная церковь, возле которой теснятся несколько домиков, окруженных глиняной стеной с несколькими башнями и купами старых развесистых деревьев. Это и есть Сурп-Оганесский монастырь – один из замечательнейших памятников старой Армении. Христианские легенды свидетельствуют, что он построен на том самом месте, где святой Григорий-просветитель видел три огненные столпа, сошедшие с неба, и в тех местах, где они упирались в землю, построил три церкви, на расстоянии одна от другой около пяти верст. Поэтому вся местность известна под именем Уч-Килиса, что по-татарски значит “три церкви”. Две из них совершенно разрушились; осталась одна в Сурп-Оганесе, но и та испытала на своем веку много превратностей.

В те отдаленные от нас цветущие времена Армении, когда возник монастырь, он не стоял особняком, как стоит теперь; вблизи него раскидывался большой шестидесятитысячный город Поквап, развалины которого и теперь еще можно видеть на берегу Евфрата. Когда меч Тамерлана прошел по краю и истребил город, страна сделалась пустыней, и брошенная церковь долгое время служила приютом в непогоду для стад, бродивших здесь кочевых народов; впоследствии же, когда из Арзерума через Алашкерт и Диадин легла большая торговая дорога, турки обратили церковь в караван-сарай, и даже теперь еще на внутренних стенах Господнего храма виднеются железные кольца, к которым привязывали вьючных животных. Монастырь восстал из развалин недавно, когда после долгих усилий армянам удалось наконец купить у турецкого правительства право на его возобновление, но он возник далеко уже не в прежнем блеске и величии. Сумрачный храм, почерневшие своды, следы древней живописи, сохранившиеся еще кое-где по закопченным стенам и плафонам, бедные украшения алтаря, и еще более бедная ризница свидетельствовали только о том, что монастырь существовал скудными подаяниями. Из всех сокровищ, наполнявших его во время разгрома, теперь остались только святые мощи, спасенные тогда монахами и хранимые целые столетия в ожидании лучшего будущего.

Еще в Диадине отряд узнал, что монастырь уже несколько дней как блокирует какая-то партия курдов. В то смутное время беспрерывных нашествий, когда неприятель хозяйничал по целому краю, монастырские стены не раз служили надежным убежищем для жителей. И теперь так же в нем укрывалось несколько ближайших деревень, терпеливо выжидая конца тяжелой блокады. Но курды, рассчитавшие верно, что болезненность, неизбежная в монастыре при скученности людей и животных, голод и недостаток помещений, победят в конце концов упорство армян, терпеливо стояли под его стенами, и, в ожидании сдачи, обещавшей им богатую добычу, довольствовались пока лишь тем, что случайно попадало в их руки по большим дорогам.

Когда колонна Реута подошла к Сурп-Оганесу, был ранний час утра, и густой туман окутывал окрестность. Это обстоятельство, вместе с немолчным скрипом маркитанских арб, тянувшихся вслед за отрядом обмануло неприятеля, и курды, приняв двигавшуюся в тумане массу за новый армянский обоз, спешивший под защиту монастырских стен, налетели на него со всех сторон. Их встретили картечью, и неприятель, озадаченный своей ошибкой, бежал по всем направлениям; его преследовала козловская рота и отбила двадцать пленных армян. Таким образом монастырь был спасен; но, убегая, курды повсюду зажигали хлеб, и путь их обозначался целым морем пламени, в котором гибло все достояние жителей.

Неожиданное прибытие русских войск заставило ванского пашу, державшего в блокаде Баязет, поспешно очистить край и распустить своих курдов. С этих пор на левом фланге восстанавливается относительное спокойствие, а вместе с тем и самый баязетский отряд получает уже особое назначение. В сентябре, как только вопрос об экспедиции в Муш был окончательно решен, главнокомандующий возложил исполнение его на войска генерала Реута; при этом баязетский отряд должен был идти из Алашкерта прямо на Муш, а подполковник Кострицкий, стоявший с батальоном в Кюли, демонстрировать со стороны Арзерума.

Курьер еще только вез приказание Реуту, а Кострицкий уже занял Хныс и 11 сентября сделал один переход к Мушу. Страшная тревога распространилась по всему пашалыку, со всех сторон курды устремились навстречу отряду, и даже явился сам мушский паша из Бин-Геля, но Кострицкий, успевший таким образом привлечь на себя значительные силы, счел задачу свою выполненной и, после жаркого боя в деревне Хали-Чауш, отошел обратно к Хнысу. Обманутые этим движением, курды потянулись за ним, и паша занял крепкую наблюдательную позицию всего верстах в пятнадцати от города. Так прошло несколько дней, как вдруг к Эмин-паше прискакал гонец с известием, что русские идут со стороны Баязета и заняли уже небольшую крепость Милизгирд. Это известие так озадачило пашу, что он со всеми силами устремился на защиту Муша, но курды, не слушая никаких увещаний, рассеялись по своим кочевьям, и паша, покинутый войсками, не надеясь более на верность жителей, бросил Муш и поспешил укрепиться в подгорном замке Чаурма, куда последовали за ним лишь немногие из его приближенных. Но невозможность сопротивляться была так очевидна, что 4 октября, как только пронесся слух о приближении русских, паша бежал за Кашмир, и город сдался без боя. В добычу русским досталось семь орудий, из которых четыре найдены в покинутом замке, а три отбиты казаками во время преследования.

Бескровным завоеванием Мушского пашалыка заканчивается деятельность баязетского отряда. Реут именем главнокомандующего объявил Ибрагима мушским пашой, и город покорно принял перемену властителя. Нетрудно было, однако, предвидеть, что положение Ибрагима с удалением русских войск сделается крайне непрочным, но тем не менее, ввиду приближения суровой зимы, медлить обратным походом было нельзя, и 10 октября русский отряд, оставив Муш, двинулся назад к Милизгирду. Город застали в большой тревоге, так как накануне пришло известие, что три тысячи курдов, под начальством Кассим-аги, вторглись в русские земли и опустошили Алашкертский санджак. Прискорбные слухи эти скоро подтвердились и донесением Алашкертского коменданта; он писал, что рота Козловского полка, с орудием и конной сотней армян, хотя и выслана была по тревоге, под общей командой подпоручика Игнатьева, и даже настигла хищников на реке Мурат, но дело ограничилось одной пустой перестрелкой. Курды, несмотря на превосходство в числе, видимо уклонялись от боя. Пользуясь сильным ветром, они зажгли за собою степь и, под завесой огня и дыма, ушли с добычей в горы. Армянская милиция отбила четырех пленных женщин, но заплатила за это двумя убитыми и одним пропавшим без вести.

Это был, впрочем, эпилог, закончивший военные действия на левом фланге. В тот же день пришло известие о заключении мира, и благодатная весть эта, быстро облетевшая край, положила предел бесконечным курдским набегам. Последний выстрел их раздался и замер на берегах Мурата.

XXXI. НЕУДАЧНЫЙ ПОХОД В АДЖАРИЮ

Мы покинули Аджарию, Ахалцихе, Гурию и Кобулеты в самом начале кампании 1829 года, когда победа при Лимани успокоила кабулетцев, а поражение при Дигуре охладило пыл аджарского бека.

Ряд блистательных дел, быстро проведших русские войска на путь к Трапезунду, казалось, устранил всякую опасность для правого фланга со стороны его воинственных соседей. Но вот роковая тучка пронеслась над Бейбуртом и в самое короткое время покрыла темным пологом весь горизонт; затишье сменилось волнением, которое в конце кампании уже разыгралось в целую бурю, грозившую бедой и Гурии и Ахалцихе.

Слишком незначительные силы, с которыми Паскевич открыл поход к Арзеруму, заставили его ограничиться на других театрах войны чисто оборонительными действиями. Но это вынужденное положение, успех которого во многом зависел от удачных или неудачных переговоров с соседями, стеной стоявшими между ним и его слабыми, далеко откинутыми флангами, не переставало тревожить главнокомандующего даже в самый блестящий период кампании. И опасения его имели все основания: мы уже видели, чем кончились переговоры с курдами, теперь проследим в той же последовательности за всеми операциями правого фланга.

Отношения наши к Аджарии после нашествия турок на Ахалцихе оставались все в том же шатком и неопределенном положении. Правитель Аджарии возобновил переписку с князем Бебутовым, но в то же время, не желая терять выгод своей двойственной политики, продолжал сноситься и с турками. Льстивыми письмами и постоянными уверениями в своем желании искать русского покровительства, он удерживал наши войска от вторжения в Аджарию и свободно посылал свои на помощь к турецким военачальникам. Действия Ахмет-бека были облечены такой тайной и, по-видимому, такою безыскусной искренностью по отношению к русским, что даже обманули прозорливость князя Бебутова. И в то самое время, когда последний, донося Паскевичу об успехе переговоров, писал, что ожидает со дня на день прибытия в Ахалцихе самого Ахмет-бека, случилось происшествие, разом выяснившее и двуличное поведение аджарского правителя и заблуждение Бебутова. На второй или на третий день после разгрома турецких армий на Саганлугских горах, казаки перехватили курьера, пробиравшегося в миллидюзский лагерь с письмом от аджарского бека. Ахмет-бек извещал Гагки-пашу, что имеет в сборе до семи тысяч войск и намерен еще раз напасть на Ахалцихе, но выжидает только удобного случая. Через час тот же курьер уже скакал назад и вез ответ русского главнокомандующего.

“Ахмет-бек! – писал ему Паскевич.– Письмо ваше к Гагки-паше получил я по праву победителя. Храбрый соотечественник ваш – теперь русский пленник. Избавляя его от неприятного чувства писать о своем положении, беру на себя труд известить вас, что 19 июля сераскир разбит и переброшен нами через Саганлугские горы, а 20 июля равномерно нанесено поражение Гагки-паше, который и сам не избежал плена. У них обоих отняты вся артиллерия и все магазины. Победоносные войска наши идут к Арзеруму искать под стенами его новой славы. Измеряйте после того сами возможность ваших успехов”.

Рассчитывая, что письмо это произведет на Ахмет-бека удручающее впечатление и заставит его сделаться более податливым в переговорах, Паскевич с нетерпением ожидал новых известий из Ахалцихе. Они пришли наконец в начале июля. Бек изъявил покорность, но требовал сохранить ему титул паши, правителя Аджарии, и, в отличие от прочих, пожаловать чин генерала и орденскую ленту. Князь Бебутов видел, что это были все те же требования, какие предъявлялись им уже несколько месяцев тому назад, нисколько не подвигая решение вопроса, а потому, не выждав даже ответа главнокомандующего на это письмо, послал в Аджарию поручика Туркестанского с более категоричным требованием. Он писал, что в последний раз входит в сношение с Ахмет-беком, и что если в заложники не будет прислан его сын, то правитель должен ожидать для себя дурных последствий.

Но результатов своего ультиматума князь Бебутов уже не дождался. Главнокомандующий, недовольный “бездеятельностью в переговорах”, назначил его начальником Армянской области, а в Ахалцихе послал генерал-майора барона Остен-Сакена. Последнему приказано было окончательно выяснить наши отношения к Аджарии, и в случае нового упорства бека, принудить его к покорности оружием. Однако, решаясь на эту меры, Паскевич отлично понимал, что силы, находившиеся в распоряжении Сакена, далеко не достаточны для выполнения столь серьезной задачи, и потому указал ему действовать с крайней осторожностью и не иначе, как одновременно с действиями генерала Гессе из Гурии. Только во взаимной помощи обоих отрядов, долженствовавших с двух сторон войти в Аджарию и тем разъединить силы врагов, Паскевич и видел залог успеха в предполагаемой им экспедиции. Отвечая в то же время, на письмо Ахмет-бека, главнокомандующий писал ему, что соглашается оставить в его управлении горные санджаки; но так как генеральский чин и пожалование лентой зависят непосредственно от воли государя, то он требовал, чтобы бек от лица народа предварительно принес присягу на подданство.

В таком положении находились дела, когда в половине июля Сакен прибыл в Ахалцихе и принял в свои руки переговоры с аджарцами. Туркестанский только что возвратился, но результаты его миссии оказывались крайне неблагоприятными. Паша продержал его у себя четырнадцать дней и отпустил с самым уклончивым ответом: он писал, что по случаю возмущения в Нижней Аджарии ни он, ни сын его приехать не могут, и потому взамен себя посылает родного дядю Сулейман-агу. Но Сулейман, в свою очередь, отговорился болезнью и не поехал. Туркестанский между тем рассказывал, что возмущение в Аджарии вымышлено и что Ахмет-бек собирает войска против гурийского отряда. Таким образом, дело усложнялось, и перед Сакеном вставала трудная задача – так или иначе покончить наконец с этим, не дававшимся нам, аджарским вопросом.

Письмо главнокомандующего, в котором предлагались беку последние условия, еще не было отправлено; но Сакен, по-видимому, и не рассчитывал, чтобы оно произвело какое-нибудь благотворное действие. По крайней мере, отсылая его только уже после приезда Туркестанского, он со своей стороны прибег к угрозам и выразил их в такой определенной, положительной форме, которая не допускала мысли о каких-либо уступках или снисхождениях.

“Письмо ваше через поручика Туркестанского я получил,– писал он Ахмет-беку 4 августа.– Ни вы, ни сын ваш, ни дядя Сулейман-ага не явились ко мне для изъявления покорности. После побед, одержанных над турками войсками великого государя нашего, было бы унизительно для русского правительства действовать слабо и довольствоваться одними обещаниями. Вы пишите, что нижняя Аджария взбунтовалась против вас, на это отвечу вам, что если через четыре дня вы или сын ваш не явитесь ко мне, то я обязан буду двинуться с войсками в Аджару для подания вам помощи, или наказания вас. Поведение ваше решит, какую из сих мер я предпринять буду должен”.

Как человек, у которого слово никогда не расходилось с делом, Сакен понимал, что угроза должна быть приведена в исполнение, и тем непонятнее становится короткий срок, назначенный им для получения ответа. В это время нужно было приготовиться к походу, подтянуть войска из Сурама и условиться с Гессе. Но письмо последнему даже по расчету времени не могло поспеть своевременно, а между тем Гессе мог встретить какие-нибудь затруднения, и тогда на его помощь вряд ли можно было рассчитывать. Оно так и вышло на самом деле, когда, впоследствии, уже во время похода, пришел ответ, что Гессе занят на границах Гурии и не может принять участия в экспедиции. Таким образом, Сакен остался один, и должен был на своих плечах вынести всю тяжесть, так невыгодно сложившихся для него обстоятельств.

Ничем не объяснимая поспешность имела, как увидим, роковые последствия, и тем более достойна, удивления, что Сакен, готовясь идти в Аджарию, в страну, куда не всегда решались вступать даже турки, хозяева края, не скрывал ни от себя, ни от главнокомандующего тех трудностей, которые ожидал встретить в горном походе. Дремучие леса, скалы, пропасти, воинственный дух населения – все предвещало ему долгую, упорную борьбу, а между тем, он не мог рассчитывать даже на боевой состав своего отрада. Старые кавказские полки, Ширванский и Крымский, еще в июле ушли в действующий корпус, и их сменили в Ахалцихе только что прибывшие из России полки четырнадцатой дивизии, Тарутинский и Бородинский. Оба они были в кадровом составе и наполнены рекрутами, плохо обученными, еще хуже выдержанными; а, главное, в них от полкового командира до последнего солдата не было ни одного человека, который бы когда-нибудь бывал в сражениях. Третий полк той же дивизии, двадцать восьмой егерский, вызванный из Сурама, оказался в таком же положении; артиллерийская рота, находившаяся при этой бригаде, хотя по составу людей и была несколько лучше, но зато поход из России привел ее лошадей в такое состояние, что они требовали продолжительного отдыха.

“Сначала,– пишет Сакен в своем донесении Паскевичу,– я хотел взять с собою четыре полевые орудия, чтобы вооружить ими окоп, который предполагал поставить в теснине, с целью обеспечить себе отступление, но чрезвычайное изнурение артиллерийских лошадей и непривычка их довольствоваться подножным кормом заставили меня отказаться от этого намерения, тем более что из Ахалцихе в Аджары ведут три дороги, одна хуже другой, и от меня будет зависеть избрать одну из них для отступления; отряд же мой устроен так, что я могу проходить везде, ибо несколько артельных повозок и три арбы для поднятия больных, которых я повезу до последней возможности, в крайнем случае могут быть брошены”.

Очевидно, Сакен представлял себе экспедицию далеко не в тех ужасающих картинах, которые ему пришлось увидеть позднее, когда ни на одну из этих трех дорог попасть уже было нельзя, а колесный обоз и даже раненых пришлось покинуть в горах, в добычу неприятеля. В последние минуты, перед самым выступлением в поход, Сакен, кажется, и сам потерял значительную долю своей самоуверенности, что так заметно сквозит между строками его письма Паскевичу. “Я буду действовать,– пишет он,– со всей осторожностью, к чему в особенности побуждают меня неопытные войска; и если кроме истребления нескольких деревень не произведу ничего особенного, то по крайней мере отвлеку от генерал-майора Гессе значительную часть неприятельских сил”. Об основной цели экспедиции – о покорении Аджарии, и даже о серьезном наказании Ахмет-бека – тут нет уже и помина.

Известия, пришедшие из Ахалцихе, крайне встревожили Паскевича, не ожидавшего такого крутого поворота дел на аджарской границе, и распоряжения Сакена вызвали поэтому с его стороны суровые порицания. Приготовления к походу в то время, когда письмо главнокомандующего с последними предложениями Ахмет-паше даже не дошло еще по назначению, показались Паскевичу крайне несвоевременным, а слабые силы, с которыми предпринималась экспедиция, не могли внушить серьезного доверия к самому успеху предприятия. Даже тон письма Сакена ему не понравился. “Письмо ваше к аджарскому паше,– отвечал он на его донесение,– написано так, что если б Ахмет-бек и имел к нам некоторое расположение, то должен переменить оное, ибо письмо исполнено колкими выражениями и тоном повелительным, каким требуют от подчиненного; со входящим же в переговоры рассуждают, соглашаются или отвергают... Медлительность в исполнении моего предписания в рассуждении отсылки письма и скороспешность в изъявлении неприязненности тому, кто искал покровительства всемилостивейшего Государя Императора, могут произвести противное тому, чего я желаю, то есть спокойствия правого фланга”. Он предписал Сакену немедленно остановить приготовления к походу, выждать ответа Ахмет-бека и прибегнуть к оружию только в крайней необходимости и то не иначе, как по предварительному соглашению с гурийским отрядом.

Письмо это уже не застало Сакена в Ахалцихе.

12 августа, отслушав напутственное молебствие, войска тронулись в путь. В состав отряда назначено было по одному батальону усиленного состава от полков Тарутинского, Бородинского и двадцать восьмого егерского – всего около двух тысяч семисот штыков, казачий полк Студеникина, два горные орудия и четыре кегорновые мортиры. Уже с первых шагов для непривычных солдат обнаружилась вся трудность горного похода, а чем далее, тем дорога становилась все тяжелее и тяжелее, требуя для своей разработки неимоверных усилий.

Но вот, наконец, и Аджария. Перед войсками встает громада гор, одетых сплошными дремучими лесами. Воображение невольно настраивается на ожидание какой-то невидимой, но близкой опасности: все ждут первого выстрела, а кругом ни движения, ни звука, никакого признака жизни. На всем лежит печать какой-то загадочной таинственности, той неестественной тишины, которая в природе встречается только перед сильной бурей. Страхом веяли на войска эти каменные громады, принимавшие их в свои безмолвные и мрачные объятия, а между тем о неприятеле нигде ничего не было слышно. Войска встречали на пути только пустые деревни, и Сакен предавал их огню, не справляясь с тем, кому они принадлежали. Казалось, что аджарцы или не хотят, или не могут драться; и по мере того, как это убеждение росло в русском войске, возрастали притязания Сакена, и тон его становился все более и более настойчивым. Вообще эти первые дни экспедиции весьма характерны по взаимному недоразумению обеих сторон, как это по крайней мере вырисовывается из сопоставления рапортов Сакена с показаниями самих аджарцев. Ахмет-бек, очевидно, не ожидал вторжения русских и не был готов к обороне, а между тем, всякая попытка его остановить движение войск путем переговоров принималась Сакеном за новую уловку оттянуть изъявление покорности. Напрасно жена Ахмет-бека, женщина умная, имевшая в народе большое влияние, послала Сакену письмо, в котором просила его не вступать в их землю; она писала, что муж ее исполнит все требования и что причиной его неявки служит только отлучка в Нижнюю Аджарию.