Текст книги "Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг."

“Мы не эриванские и не карсские жители – мы ахалкалакцы; с нами нет ни жен, ни имущества, мы умрем на стенах, но не сдадим крепости. Исстари ведется пословица, что один карсский бьет трех эриванских, а двое карсских не стоят одного ахалкалакца”.

Еще ранее был слух, что в Ахалкалаках засела тысяча отчаянных турок, которые не выйдут из-за стен в открытое поле, а станут драться только на штурме, и драться насмерть. Этот слух теперь подтвердился. Паскевич, не желая рисковать потерями, решил покорить крепость не штурмом, а правильной осадой и бомбардированием.

Выгоднейшим пунктом для постановки батарей, бесспорно, был левый берег Гендар-Су, господствовавший над крепостью. Отсюда штурмовал Гудович, и здесь же, в трех с половиной верстах от города, расположился теперь и корпус графа Паскевича.

Как только наступила ночь, колонна, под начальством генерала Королькова, тихо приблизилась к крепости. Батальон сорок второго егерского полка и рота пионер немедленно приступили к заложению осадной батареи. Другой батальон того же полка, с двумя легкими орудиями, составил прикрытие. На случай вылазки отряжены были на правый берег Гендар-Су дивизион Нижегородского драгунского полка, сотня линейных казаков и два орудия. Другой дивизион драгун, также с двумя орудиями, поставлен был в двух верстах от лагеря, на дороге, ведущей в Ардаган из ближних деревень, откуда могли показаться неприятельские партии.

Как ни тихо производились работы, но движение, гул голосов и стук артиллерии возбудили внимание турок. Гарнизон открыл ружейный огонь. Ему не отвечали, и пальба скоро затихла. Генералы князь Вадбольский барон Остен-Сакен, Гилленшмит и полковник Бурцев, опять назначенный траншей-майором, всю ночь оставались на работах. В четыре часа утра две батареи, наскоро сложенные из мешков, насыпанных землею, были окончены. На одной из них, в ста семидесяти саженях от крепости, установили две двухпудовые мортиры, восемь батарейных и два легких орудия. В нескольких саженях впереди нее стала другая батарея на шесть кегорновых мортирок, под командой одного из лучших артиллерийских офицеров подпоручика Крупенникова. А на крепостной стене все еще горели огни, и все еще осажденные стояли под ружьем, ожидая нечаянного приступа.

С появлением зари, когда по обычаю мусульман раздался с минарета утренний возглас муллы, в крепости началось всеобщее пение, продолжавшееся более часа. Турки, твердые в своем намерении умереть с оружием в руках, с вечера надели белые рубахи, как обреченные на гибель, и теперь спешили приготовиться молитвой к решительному часу. Их не тревожили. “Картина молитвы,– говорит один очевидец,– столь умилительная на поле битвы, совершалась перед нашими глазами, и усердные напевы Корана весьма явственно были слышны на батарее”. Как только замолкло пение, из цитадели сверкнул пушечный огонь, загремел выстрел, и первое турецкое ядро врылось в парапет батареи; второй выстрел – и неприятельская бомба, ударившись в пороховой погреб, пробила его крышу. Страшная катастрофа грозила батарее полным разрушением. Все затаили дыхание, но в этот момент два фейерверкера первой батарейной роты двадцатой артиллерийской бригады бросились внутрь погреба и выбросили бомбу прежде, чем она успела разорваться. Тогда восемнадцать русских орудий открыли в ответ жестокий огонь по крепости, и через полчаса неприятельская артиллерия уже замолчала, зубцы почти со всех башен были сбиты, цитадель повреждена, стены во многих местах обрушились. Осажденные, не находя возможным держаться на валу, укрылись в казематах, и на стене осталось только несколько человек, которые отчаянно махали руками и делали знаки, как бы желая вступить в переговоры. Огонь прекратился. Сотник сборного линейного казачьего полка Обухов подъехал к воротам с несколькими казаками. Вдруг со стены грохнул предательский залп, и Обухов пал, смертельно пораженный несколькими пулями. Казаки отскочили назад, едва успев подхватить тело своего офицера. Снова разгорелась канонада. Четыре батарейные орудия, вызванные из резерва, переправились на правый берег Гендар-Су и развернулись против цитадели, два легкие орудия, продвинутые еще вперед, под прикрытием батальона ширванцев, стали бить по крепостным воротам. Нет никакого сомнения, что храбрые ахалкалакские турки сумели бы умереть на штурме, но выдержать адского огня артиллерии они не могли, очевидно, они совсем не ожидали подобного образа действий и только напрасно запаслись множеством истребительных средств, готовых обрушиться на головы русских я минуту, когда солдаты полезут на стены. Один очевидец рассказывает, что наверху, между зубцами стен, вмазаны были особые остроконечные камни, и к ним на ремнях привешены громадные бревна, перекинутые наружу, так что стоило только перерезать ремни – и эти бревна раздавили бы штурмующих. Но все эти средства – и толстые бревна, и огромные камни, и котлы с кипящей водой – оказались теперь бесполезными. Надежда ахалкалакцев, что если они и уступят победу, то обольют стены своей старой крепости русской кровью, что каждый из них продаст свою жизнь дорогой ценою, исчезла. Десятками ложились осажденные под тучей русских снарядов, не имея и того утешения, чтобы видеть смерть свою отомщенной смертью хоть одного гяура: крепостные пушки их молчали, ружейные пули не досягали русских. И дух защитников поколебался.

Заметив смятение, все более и более усиливавшееся в крепости, командир Ширванского полка полковник Бородин послал еще раз потребовать сдачи. Еще раз русские батареи прекратили огонь. Но в ту минуту, когда покорность турок казалась уже близкой, на площади появился Фархад-бек, начальник гарнизона, и напомнил защитникам клятву умереть с оружием в руках. Общий крик и ружейный залп, направленный в сторону русских, послужил ему единодушным ответом. Но это был уже последний порыв, последний подъем нравственного духа. Едва опять открыли огонь, и новая туча свинца и чугуна осыпала город, как часть гарнизона бросилась бежать, спускаясь с высоких стен по веревкам в лощину реки Топорвани. Ширванский батальон, быстро обогнув крепость, тотчас вошел в ту же долину: две роты бросились преследовать бежавших, а остальные готовились идти на приступ. Рассказывают, что в тот момент, когда солдаты, не имевшие штурмовых лестниц, приостановились, осматриваясь, как бы взобраться на стены, один барабанщик первый увидел висевшие веревки, которые в суматохе турки не успели убрать за собою; по этим веревкам он вскарабкался на стену и там ударил тревогу. Его моментально убили, но путь уже был проложен. Барон Остен-Сакен, полковник Бородин и за ними две роты ширванцев, подсаживая друг друга, по тем же веревкам быстро взобрались на стены. И едва знамя Ширванского полка развернулось по валу, остаток гарнизона, запершийся в цитадели, сложил оружие. Коменданта крепости, Фархад-бека, уже там не было: он бежал вместе с другими; в плен сдался областной ахалкалакский начальник Мута-бек, шестнадцать офицеров, десять байрактаров[4]4
  Знаменщиков.


[Закрыть] и до трехсот нижних чинов. Трофеями русских в крепости были четырнадцать орудий и тринадцать знамен, из которых шесть были отбиты ширванцами, а семь сданы гарнизоном вместе с оружием.

Из бежавших защитников Ахалкалаков почти никто не спасся. Одни из них долго защищались против пехоты в тесном ущелье реки, среди разбросанных камней, и, потеряв четыре знамени, были истреблены ширванцами. Другие, успевшие перебраться далее, были настигнуты Нижегородским дивизионом, Донским полком и линейными казаками в глубоких теснинах реки Ахалкалаки. Здесь был убит сам Фархад-бек, отнято еще четыре знамени и изрублено до четырехсот турок. Пленных не было. Так жестоко мстили линейцы за вероломное убийство их офицера.

С русской стороны, кроме убитого сотника Обухова, ранен инженер путей сообщения поручик Мельников и выбыло из строя тринадцать нижних чинов.

Едва крепость была взята, как со стороны Ардагана показалась неприятельская конница. Потом узнали, что она была послана Киос-пашой для усиления полутора тысяч лазов, назначенных в ахалкалакский гарнизон и уже приближавшихся к крепости. Против нее немедленно выслана была часть кавалерии, но турки, заметив, что крепость уже пала, поспешно отступили в горы.

Вообще, нельзя не сказать, что сераскир безрасчетно пожертвовал ахалкалакским гарнизоном. Гораздо полезнее бы было взорвать старую крепость, а тысячу храбрых защитников перевести в Ахалцихе, столь важный для турок во всех отношениях.

С военной точки зрения, взятие Ахалкалаков являет некоторые обстоятельства, достойные особого внимания. Можно отдавать справедливость мужественной решимости ахалкалакского гарнизона, но не следует, как это делают многие, преувеличивать значение подвига и выставлять его образцом героизма. Не надо забывать, что это были люди, выросшие среди опасностей, жившие разбоями и приученные годами считать Ахалкалаки своим родным гнездом. Защищать их, следовательно, им было естественно. Но от слова до дела далеко, и в последнюю минуту им все-таки не достало решимости умереть под развалинами этого родного гнезда. Одни из них искали спасения в бегстве, другие сложили оружие. Настоящими героями этого дня, напротив, были те две ширванские роты, которые, не задумываясь о том, что ждет их впереди, смело ворвались в крепость. В обеих ротах не было более двухсот-двухсот пятидесяти штыков, а на какую-нибудь помощь извне им рассчитывать уже было нечего. Ближайшие резервы находились от них в двух-трех верстах, да если бы они и подоспели скоро, то пока солдаты нашли бы средства взобраться без помощи лестниц на стены, ширванцы сто раз могли бы погибнуть все до последнего человека. Вступая в крепость, никто не знал, в каких именно силах найдут неприятеля, но все знали, что этот неприятель поклялся умереть с оружием в руках, и потому все рассчитывали не на безмолвную сдачу, а на упорный и кровавый бой. И если бы даже те триста турок, которые положили оружие, пошли бы в кинжалы и шашки, Ахалкалаки, конечно, все-таки были бы взяты, но не многим ширванцам пришлось бы вместе с другими торжествовать победу. Надо было много решимости, холодного героизма, уверенности в самих себе, чтобы отважиться на такое рискованное дело. Так именно и взглянул на него император Николай Павлович, сумевший увидеть в этом порыве проявление высшей военной доблести. Полковнику Бородину пожалован был орден св. Георгия 3-ей степени[5]5
  Награда эта не застала Бородина в живых – 15 августа он был убит на штурм Ахалцихе.


[Закрыть]; Сакену – алмазные знаки ордена св. Анны 1-ой степени; Паскевич назначен шефом Ширванского пехотного полка. “Я назначаю вас, – говорилось в рескрипте на имя, Паскевича, – шефом Ширванского полка, который более всех ознаменовал себя под вашим начальством”. В то же время государь писал из-под Варны барону Дибичу: “Наш храбрый Паскевич опять одержал блестящие успехи: Ахалкалаки взяты штурмом одним батальоном Ширванского полка... Я дал Ширванский полк Паскевичу – они достойны друг друга”.

Покорение Ахалкалаков, успокоив пограничную часть Самхетии, вместе с тем открывало русскому корпусу путь и в Ахалцихе. На полдороге туда стояла еще крепость, важная по тому положению, которое она занимала в пункте, где сходятся дороги из Ахалкалаков, Ахалцихе и Ардагана. Эта крепость – Хертвис. Покорение ее было необходимо уже для того, чтобы хлебородный Ахалкалакский санджак открыл изобильные средства для продовольствия русского войска.

От Ахалкалаков до Хертвиса всего двадцать пять верст. Собраны были о нем подробные сведения. Крепость стояла на правом берегу речки Ахалкалак-Чай, при самом впадении ее в Куру, там, где эта река, рассекая высокую горную отрасль Цихеджваре, образует глубокое ущелье. Скалистые берега обеих рек возвышаются здесь саженей на двести и делают приближение к Хертвису возможным не иначе, как только налегке, без обозов. Дорога, входя в ущелье, на протяжении двух верст находится под выстрелами цитадели, а эти две версты нужно проходить растянувшись в нитку и разрабатывая дорогу для артиллерии взрывами огромных камней. Существовали и другие пути, но те были еще хуже и годились только для вьюков.

Крепость не играла значительной роли в качестве крепкого опорного пункта; ее стены не превышали одной или полутора саженей, а башни были неудобны для помещения в них артиллерии; но зато цитадель, стоявшая на громадной скале, была неприступна.

Двухсотенный гарнизон мог обороняться в ней долго и упорно. В самой крепости помешались только мечеть, казармы, да двадцать-тридцать жалких строений. Все остальное население жило в форштадтах, примыкавших к крепостной стене с севера и юга; здесь было от восьмидесяти до ста домов, мечеть, синагога и обширные сады, славившиеся во всем Ахалцихском пашалыке, каждый дом и каждый забор были снабжены бойницами. Несмотря на эту наружность, поражавшую своей боевой обстановкой, местное население было, однако, мало воинственно; оно состояло из турок, грузин, армян, евреев, и, может быть, именно вследствие такого смешения вер и народностей, самые турки не отличались здесь тем непримиримым фанатизмом, как, например, в Ахалцихе.

И крепость действительно не оказала никакого сопротивления.

На третий день после взятия Ахалкалаков, утром 26 июля, значительный русский отряд двинулся для покорения Хертвиса. В этом отряде была гренадерская бригада, сводный кавалерийский полк (два эскадрона драгун и два улан), полк казаков, двадцать орудий и двести человек татарской конницы, только еще накануне прибывшей в состав действующего корпуса. Начальство над отрядом Паскевич поручил начальнику штаба генерал-майору барону Остен-Сакену.

Пройдя от Ахалкалаков верст десять, пехота сделала привал. Кавалерия, налегке, с одними казачьими орудиями, пошла вперед, гоня перед собою конные неприятельские разъезды. Скоро показался и Хертвис, весь окруженный густой зеленью своих садов. Кавалерия остановилась. С ближайших возвышений ей было видно, какие замешательство и суматоха происходили в форштадтах. Еще накануне, в ночь на 25 июня, жители приведены были в ужас рассказами тех немногих беглецов, которые успели спастись из Ахалкалаков, и теперь, при внезапном появлении русского войска, они, не полагаясь уже на неприступность своей цитадели, толпами бросились спасаться в горы. Полковник Раевский с татарской конницей пустился наперерез бегущим. Татары в погоне рассыпались, а Раевский, пробираясь в извилистом ущелье, по едва заметным тропам, с конвоем из двадцати татар, внезапно на одном повороте очутился под самыми стенами Хертвиса. Не раздумывая долго, он поднял белый платок и послал к коменданту требовать сдачи. Ворота крепости растворились, и Раевский занял цитадель со своими двадцатью татарами. Хертвис сдался без выстрела, тринадцать пушек и одна мортира поступили в число русских трофеев.

Занятие Хертвиса представляло для судьбы дальнейшей войны две важные выгоды. Во-первых, оно пересекало прямое сообщение по долине Куры между Ахалцихе и Ардаганом, и потому все турецкие подкрепления, направляемые с той стороны, должны были или проходить под самыми выстрелами крепости, или следовать окружными, весьма неудобными путями, по глубоким поперечным оврагам. А во-вторых, все жители населенной и обработанной долины Куры, загнанные страхом войны в далекие ущелья, теперь стали возвращаться в свои дома, приступили к уборке хлеба и стали доставлять его в русский лагерь. Таким образом в Хертвисе, под охраной небольшого гарнизона, явилась возможность устроить значительные склады продовольствия.

В то время, как Раевский овладел Хертвисом, русский лагерь все еще стоял под Ахалкалаками, куда стали теперь подходить резервы из Грузии. Прибыли две роты херсонских гренадер, взятые из Цалки, пришли из Манглиса и Гумров батальон эриванцев и две роты Козловского полка, а из Башкичета – сводный батальон сорок первого егерского полка с двумя легкими орудиями двадцать первой артиллерийской бригады, еще ранее их явились двести пятьдесят донских казаков и двести всадников-татар из Борчалинской дистанции. Действующий корпус увеличился на две тысячи триста штыков.

Новые успехи русского оружия были отпразднованы 30 июля благодарственным молебствием. Перед войсками прочитан был приказ главнокомандующего, заканчивавшийся словами: “Еще несколько дней – и мы явимся под стенами Ахалцихе, одной из важнейших крепостей азиатской Турции. Да поможет нам Бог!”

Осада Ахалцихе, к которой готовился Паскевич, являлась предприятием отважным, так как все доходившие сведения удостоверяли в том, что русский корпус встретит там продолжительные труды и битвы. Сам Паскевич доносил государю, что Ахалцихе готовится к упорной защите, что более десяти тысяч человек уже собраны в крепость и ожидают туда же прибытия самого арзерумского сераскира с сорокатысячной армией. Но ни сомнений, ни колебаний не было в русском корпусе, и войска, с верой в помощь Божью, готовились и к трудам и к битвам.

На горизонте Ахалцихе собирались грозные военные тучи.

VII. НАСТУПЛЕНИЕ К АХАЛЦИХЕ

К концу июля 1828 года перед действующим корпусом выдвигалась обстоятельствами трудная задача, от решения которой зависела вся дальнейшая судьба войны. Позади был уже ряд совершенных подвигов: перед мужеством войск склонился неприступный Карс, пали Ахалкалаки сдался Хертвис; но впереди лежало неизвестное будущее,– там, вдали, грозный Ахалц, исконное гнездо разбойничьего племени, как древний сфинкс, загадочно обращал свое воинственное лицо, требуя немедленной разгадки предложенной им задачи или грозя истреблением.

Как ни испытанно было мужество кавказских войск, как ни был поднят дух их предшествовавшими славными делами, но покорение Ахалцихе едва ли не превышало силы малочисленного восьмитысячного русского корпуса, по крайней мере оно обещало ему чрезмерные трудности. Вечная угроза Грузии, Ахалцихе по-турецки Ахизка, то есть “сильная крепость”, сам по себе был почти неприступен. Он стоял на высоком утесистом берегу Ахалцихе-Чая, окруженный страной, носившей на себе печать вековой борьбы и доказательства мощи того смешанного племени, которое образовалось и смогло в ней укрепиться. Пашалык, имевший до ста сорока тысяч жителей, вмещал в себе двадцать четыре санджака – в пять раз более, чем пашалык Карсский. На всем протяжении его, повсюду были следы существования здесь гораздо значительнейшего христианского населения, которое должно было сойти со сцены жизни и уступить ее в этом крае более сильным: развалины замков чередуются там с разрушенными деревнями и опустелыми полями, заросшими дикой растительностью.

История гласит, что руины башен, остатки христианских церквей и владельческих замков – памятники тесной связи судеб этого маленького края со злой судьбой иверийского народа. Поныне весь пашалык наполнен именем Тамар-Депотали – царицы Тамары. О ней говорят воображению народа и башни, с давних времен грозно сторожившие с вершин недоступных утесов спокойный сон и безопасность жителей, и обширные тенистые сады в живописном Маргастанском ущелье, недалеко от Ахалкалаков, где были некогда увеселительные дворцы и зверинцы Тамары, и наконец Вардзия, этот поэтический замок легендарной царицы. Самый Ахалцихе, некогда столица Верхней Картли, назывался городом князей, и в нем жили наместники, именовавшиеся тогда атабегами. В развалинах Сафарского монастыря, лежащих в мрачном, уединенном ущелье, в семи или восьми верстах от Ахалцихе любопытный путешественник найдет и теперь многочисленные следы прежнего величия и жизни этих властителей. Каменная ограда, защищавшая когда-то святую обитель, давно развалилась, но за нею и поныне видны остатки дворца атабегов и целый ряд надгробных часовен, служивших им усыпальницами.

Когда Иверия, истощив свои последние силы в борьбе с могучими соседями, стала клониться к упадку, Ахалцихская область от нее отложилась, и атабеги провозгласили себя независимыми. Вынужденные этим на борьбу с грузинскими царями, они обратились за помощью к лезгинам, и тогда-то впервые появляются здесь ополчения кавказских горцев. Многие из этих горцев, прельстясь роскошной природой страны, в которую попали случайно, скоро забыли мрачные вершины своего Кавказа и основались в новой земле, где им не возбранялись даже привычные для них набеги на соседние области. Слух о привольной жизни, богатстве и праздности беспечных жителей Ахалцихе стал привлекать сюда удальцов со всего Кавказа, и они-то не только упрочили независимость области, но и развили в природных жителях воинственные свойства, которые скоро сделали имя Ахалцихе известным всей Малой Азии.

Между тем настала эпоха тюркских нашествий. Раздираемая междоусобиями своих феодалов, Грузия не могла оказать противодействия нахлынувшим на нее толпам фанатичных пришельцев, и в конце XVI века турки овладевают Ахалцихской областью. Атабеги еще удерживают власть, но уже с титулом турецких пашей, да и это достоинство покупают ценою измены своей вере и народности. Недолго, однако, пришлось ренегатам управлять страною даже и в этой условной форме. В тридцатых годах семнадцатого столетия, во время кровавой персидско-турецкой войны, персияне овладевают Ахалцихе, турки берут его обратно после двадцатитрехдневной тяжкой осады, и с тех пор турецкий вождь Гассан с потомством своим наследует от грузинских атабегов титул паши ахалцихского. Последняя тень грузинской самостоятельности в этом цветущем и богатом крае пала навеки, и владычество турок прочно утверждается над всей Верхней Картли. Турецкие паши, распространители ислама, стремятся прежде всего обратить в свою веру представителей грузинского дворянства. Последнее не оказалось на высоте своей политической задачи и склонилось перед волею турок. Ради получения пустых знаков внешних отличий, ради корысти и личного благополучия представители древних грузинских дворянских родов оставляли веру своих предков и преклоняли колени перед Кораном.

Совращенный с истинного пути примером своего дворянства, простой народ скоро забыл православные церкви и могилы отцов, покоившихся под сенью христианских храмов. Духовные пастыри, видя вокруг малодушное отречение, обрекали себя на вечное затворничество, удаляясь в пещеры, или безбоязненно отдавали себя в руки изуверов на страшные истязания и смерть. Христианские храмы запустели в вековом безмолвии без пастырей и паствы и обратились в развалины, и лишь величавые остатки их поныне безмолвно, но красноречиво говорят о горькой судьбе обитавшего здесь христианского народа. В Ахалцихской области водворились турецкие порядки; магометанство окончательно вытеснило собою христианскую веру, и память о былом осталась лишь в имени народа, который, будучи мусульманским по вере, называет себя гурджи, да в сохранившихся в чистоте до нашего времени грузинских названиях деревень и местностей.

Эта эпоха борьбы, смут и всеобщего разрушения не могла не отозваться и на составе населения страны. Значительная часть коренных жителей пала под ударами мечей, другая из политических видов была выселена внутрь турецкой империи, и их место заняли инородцы-магометане. И в двадцатых годах нынешнего столетия население Ахалцихского пашалыка состояло из грузин, армян, по преимуществу католиков, аджарцев, лазов, карапапахов, курдов и туркменов.

Аджарцы – это те же грузины. Но так как они жили в лесистой и горной стране, то долее других отстаивали свою независимость и более других сохранили у себя стародавние грузинские обычаи. В горных же санджаках, посреди едва проходимых ущелий, обитали лазы, один из древнейших азиатских народов, сохранивший все боевые доблести предков, памятных в истории больших переворотов в Малой Азии. Живя войной и грабежами, лазы чужды того покоя и неги, которым отдаются с такой безмерной страстью обитатели восточных долин; они, напротив, ищут опасностей, не страшатся смерти и готовят себя к ней всей своей полудикой и суровой жизнью. В рядах турецких войск они составляют лучшую пехоту, и в этом смысле получили известность во всей Малой Азии, отличаясь меткой стрельбой и умением держаться в горах, на пересеченной местности. Как лазы были замечательны способностью к пешему бою, так карапапахи, курды и туркмены представляли отличную легкую конницу. Что же касается потомков тех горных выходцев, которые были известны под общим именем лезгин, то они населяли преимущественно самый Ахалцихе и его окрестности.

По системе, принятой турецким правительством, мусульмане ахалцихской провинции освобождались от всех податей, но зато были обязаны иметь исправное вооружение и по первому требованию являться в поле. Христиане и евреи не участвовали в этих народных ополчениях; они отбывали подать за всех, и, сверх того, платили по червонцу с души на содержание войска. Таким образом, Ахалцихский пашалык резко отличался от соседнего с ним пашалыка Карсского, где мирное население или вовсе не принимало, или принимало только пассивное участие в обороне родины.

Турки с самого начала увидели выгоду иметь на своей границе такое крепкое гнездо предприимчивых и храбрых людей и старались всеми мерами поддерживать здесь прилив воинственного населения. Сюда и бежало все, что не хотело подчиняться русским порядкам, что искало спасения от кары закона. Отсюда так же, как из Анапы и Поти, высылались беспрестанно мусульманские проповедники, возбуждавшие мятеж среди подвластного России татарского населения и служившие сильнейшим тормозом к утверждению русского владычества за Кавказом. Но зато буйные обитатели Ахалцихского пашалыка знали себе цену и ни во что не ставили турецкое правительство. Народная сила не раз обуздывала неограниченную власть своих беспокойных властителей. Бывали нередко случаи, что когда какой-нибудь аджарский или чалдырский бек приезжал в Ахалцихе на поклон к паше, то последний принимал все военные предосторожности, запирал ворота крепости и усиливал ее гарнизон, так как бека сопровождало обыкновенно несколько сот отчаянных головорезов, имевших к тому же приятелей в городе. При самом свидании происходили весьма оригинальные сцены. По этикету подчиненный бек должен был входить к паше один, оставив свою вооруженную свиту где-нибудь на дворе, но почти всегда десяток или более людей из этой свиты вламывались в приемный покой и молча становились у дверей, не трогаясь с места до конца аудиенции, и паша должен был делать вид, что не замечает их присутствия. Жалобы правителей, тяготившихся таким положением дел, не раз доходили и до султанов, но когда один из них, Ахмет III, желая укротить наконец дерзкую вольницу, послал против нее славного Пеглеван-пашу с двадцатипятитысячным корпусом, ахалцихская дружина разбила его наголову, и константинопольский двор должен был признать перед нею свое бессилие. Последний султан, преследуя и истребляя янычар повсюду, не смел, однако, коснуться Ахалцихского пашалыка, и эти страшные враги правительства безбоязненно жили там до самого присоединения Ахалцихе к России. Так исторически сложились взаимные отношения между турецким правительством и ахалцихским народом. Султаны, в конце концов, оставили его в покое, довольствуясь добровольным подчинением себе грозного Ахалцихе. Зато и Ахалцихе служил твердым оплотом малоазиатских провинций.

С этими-то воинственными племенами Паскевичу и предстояла теперь кровавая борьба.

Правда, из пяти крепостей в пашалыке две – Ахалкалаки и Хертвис – уже находились в русских руках, но оставались непокоренными еще три: Ацхур, закрывавший вход в Боржомское ущелье, Ардаган, на пути к Арзеруму, и, наконец, самый Ахалцихе гордо хранивший память о том, как девятнадцать лет перед сим он устоял перед напором русской силы, когда подходил к нему сам Тормасов. Событие это утвердило Ахалцихе в мысли, что он никому кроме самого себя покоряться не будет. Ряд поражений, понесенных турецкими войсками в последнее время, не заставил его серьезнее взглянуть на предстоящую ему борьбу, напротив, падение Карса, Ахалкалаков и Хертвиса только подняло гордость его и породило презрение к побежденным. В порыве первой ярости жители выгнали из города своего правителя, военные дарования которого возбуждали сомнение, и послали сказать Киос Магомет-паше, спешившему к ним на помощь: “В наших стенах более десяти тысяч храбрых защитников, и потому мы не нуждаемся в помощи твоих воинов, которых трудно будет продовольствовать, сами выдержим все усилия русских”. И Ахалцихе, уверенный в самом себе, спокойно выжидал прибытия русских войск, которые уже двигались к крепости.

От Ахалкалаков к Ахалцихе вели две дороги: одна окружная в сто шестьдесят верст, удобная для колес и изобильная пастбищами, шла на Ардаган; другая, кратчайшая, имела всего верст шестьдесят, но зато проходила через высокий лесистый хребет Цихеджваре, по таким местам, где до сих пор не только не проезжало ни одной арбы, но и вьючная езда считалась неудобной. Несмотря, однако, на все неудобства и трудности упомянутой дороги, Паскевич избрал именно этот последний путь, так как кратчайшее расстояние давало ему возможность предупредить армию Киос Магомета под Ахалцихе и взять крепость ранее прибытия к ней турецких подкреплений; между тем, двигаясь по дороге через Ардаган, он безусловно должен был столкнуться с этой армией, и тогда движение к Ахалцихе могло бы быть гарантировано только при условии полного поражения Киоса Магомет-паши. В лучшем случае, если бы Паскевич успел захватить Ардаган даже ранее турок, то и тогда пришлось бы оставить в нем сильный гарнизон, то есть раздробить войска, которых и без того было мало.

Правда, последние известия, доставленные лазутчиками, говорили, что главные турецкие силы стоят еще в Саганлугских горах и намерены оттуда двинуться к Карсу, чтобы атаковать эту крепость. Но известия могли быть ложны, да и намерения Киос-паши могли измениться, а расстояние, которое отделяло его от русской армии, было не настолько велико, чтобы помешать ему внезапно явиться перед осажденным Ахалцихе. Ввиду таких соображений поход на Цихеджваре был решен окончательно, и русский корпус выступил из-под Ахалкалаков 2 августа.

Но едва войска сделали один переход, и Цехеджварские горы приняли их в свои грозные каменные объятия, как предусмотрительность Паскевича начала оправдываться: получены были известия, что Киос Магомет-паша, спустившись с Саганлугских гор и оставив Карс в стороне, спешно идет к Ардагану с тем, чтобы предупредить Паскевича под Ахалцихе. Известия эти шли от карапапахов. Паскевич тотчас отправил к ним прокламацию, приглашая весь карапапахский народ вступить в русское подданство. Карапапахи отвечали, что охотно приняли бы такое предложение, если бы не угрожало им прибытие турецких войск, которые идут в числе тридцати тысяч человек, при пятнадцати орудиях. Известие о Киос-паше чрезвычайно усложнило положение русского корпуса и вновь выдвинуло на сцену вопрос о выборе дороги.