Текст книги "Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг."

Сакен отвечал, что войдет в переговоры только с ее мужем, когда он явится в лагерь, и продолжал идти вперед, сжигая селения. У деревни Чармур русские войска увидели в завалах несколько конных и пеших аджарцев. Это был казначей Ахмет-бека, Мамий-ага, выехавший также для переговоров. Он прислал сказать, что до приезда Ахмет-бека аджарцы сопротивляться не будут, но что он не может не удивляться действиям русских, которые истребляют деревни в то время, когда правитель ведет переговоры с русским главнокомандующим. В ответ на это Сакен приказал открыть огонь. Мамий-ага удалился со своим конвоем, и пустые завалы были разметаны русской артиллерией. Дом самого Мамия, находившийся в Чармурах, был разрушен, деревня разграблена. На следующий день сыновья Ахмет-бека с несколькими десятками своих людей пытались завязать перестрелку в тесном ущелье – уже последнем на пути к их резиденции, но рота Тарутинского полка, двинутая в обход по горам, заставила их отступить и очистить дорогу. Опять прискакал гонец от жены Ахмет-бека, которая на этот раз прислала ключи от своего дворца и писала, что за отсутствием мужа не может сама оставаться в доме, чтобы достойно принять русского генерала и уезжает в горы.

Сакену еще представлялась возможность выйти с честью из своего, во всяком случае, затруднительного положения. Если бы он объявил теперь, что останавливает наступление и возвращается назад, снисходя к просьбам правительницы и веря ее обещаниям, то смелое движение его, быть может, и не осталось бы совсем безрезультатным; но Сакен пошел вперед, и через несколько часов перед ним на красивой поляне открылась большая деревня Хули, резиденция аджарских беков. Войска заняли ее без боя и, таким образом, очутились в самом центре неприязненного нам населения.

Богатая деревня эта уже была покинута жителями и все казенное имущество из нее вывезено, русские нашли только одну медную пушку, да небольшое количество пороха. Дворец Ахмет-бека был в страшном беспорядке, свидетельствовавшем о торопливом отъезде правительницы. Сакен распорядился, однако, поставить везде караулы и воспретил грабежи, делая этим последнюю попытку к сближению с аджарцами. Он написал Ахмет-беку письмо, еще раз предлагая ему покориться, иначе грозил уничтожить его резиденцию, но в успех этого письма он уже не верил и сам. “Сомневаюсь,– доносил он Паскевичу,– чтобы мои требования были исполнены”.

И сомнения его не замедлили оправдаться на деле. Ахмет-бек отвечал, что имея намерение прибегнуть к покровительству русского государя, он нарочно оставлял дорогу к Ахалцихе открытой, но теперь, когда русские сами вошли в его земли, он готов защищаться и ожидает их в горах, на местности, известной под именем Шуа-Хев.

Одно приближение Ахмет-бека, конечно, еще не могло бы встревожить Сакена, но дело в том, что одновременно с этим получены были с разных сторон известия самого угрожающего свойства. В то время, как отряд углублялся в горы, неприятель незаметно огибал его фланги и, собравшись в значительных силах, отрезал ему наконец все пути к отступлению. Положение отряда, стесненного таким образом в едва проходимых трущобах Аджарии, становилось опасным. Во что бы то ни стало надо было разбить это железное кольцо, скованное аджарцами с такой постепенностью и с таким старанием. И Сакен решился направить первый удар на самого Ахмет-бека.

Войска выступили восемнадцатого августа. Но не отошли они и пяти верст, как остановились перед отвесной скалой, загородившей путь. Это и был знаменитый утес Шуа-Хев, который в народе слыл неприступным. Узкая тропа, просеченная в скале, извиваясь над бездной, уходила из глаз, и в некоторых местах была не шире полуаршина, так что на ней не мог уместиться даже человек в походном снаряжении. Двинься отряд по этой тропинке – аджарцы истребили бы его одними каменьями, не прибегая даже к оружию. Перед очевидной невозможностью атаковать неприятеля, Сакену ничего не оставалось более, как возвратиться в Хули. Теперь только он понял, что ему надо заботиться уже не о победах, а о спасении своего отряда, которому грозила тяжкая и безысходная блокада. Отступать между тем в Ахалцихе прежней дорогой было нельзя, потому что неприятель собрал на ней все силы Верхней Аджарии. В этом-то безвыходном положении, когда никто из проводников не знал другого пути, нашелся аджарец, который вызвался провести отряд, но не в Ахалцихе, а в Гурию. И Сакен согласился, потому что другого выхода не было.

Ночью с 18 на 19 августа отряд взорвал пороховые магазины, предал огню дом Ахмет-бека со всем имуществом, и при зареве огромного пожара, объявшего деревню, двинулся в путь. Войска были разделены на три части: авангардом командовал генерал-майор Прянишников, при арьергарде остался Сакен, а между ними поместились вьюки, под прикрытием одной бородинской роты.

В семи верстах от Хули начинается узкое скалистое ущелье, ведущее в Гурию. Занять этот пункт было чрезвычайно важно, и авангард двинулся туда форсированным маршем. Но эта же поспешность вызвала беспорядок в обозе, который, торопясь за авангардом, растянулся на несколько верст. К счастью, неприятель, стороживший отряд на дорогах к Ахалцихе, поздно заметил его направление и успел преградить ему путь только незначительными силами. Генерал-майор Прянишников ударил в штыки и, пробившись, занял ущелье, но обоз был отрезан. Часть аджарцев устремилась на вьюки, другая заняла деревню на высокой скале, нависшей как раз над дорогой и, скатывая вниз бревна и камни, не пускала обоз вперед. Бородинская рота, разбившаяся на части, не могла поспевать везде, и Сакен должен был лично привести на помощь к ней еще две роты того же полка: одна – усилила прикрытие, другая, штабс-капитана Луценке,– быстро взобралась на утес и овладела деревней. Множество аджарцев, не успевших покинуть зажженные дома, погибли в пламени, но и храбрая рота понесла чувствительную потерю: командир ее, штабс-капитан Луценко, был тяжело ранен, другой офицер убит. Пожар, внезапно озаривший утес над головами аджарцев, и летевший вниз, вместе с каменьями и бревнами, трупы собратьев произвели на неприятеля потрясающее действие: аджарцы отступили, и вьюки кое-как соединились с Прянишниковым.

Теперь всю тяжесть боя выносил на себе один арьергард. Задержанный в пути катастрофой с обозом, он должен был остановиться, а тем временем настиг его сам Ахмет-бек почти со всеми силами Нижней Аджарии. Как ни стойко дрались молодые войска, удивляя своим поведением в бою даже взыскательного Сакена, они в конце концов все же вынуждены были уступить подавляющей силе, и арьергард пришел в беспорядок. К счастью, на помощь к нему подоспел в это время казачий полк Студеникина. Опытные в горной войне, казаки искусно поставили засаду, и, пропустив мимо себя расстроенный арьергард, бросились на неприятеля: пятьсот аджарцев при первом налете были сброшены с кручи, шестьдесят изрублены, остальные остановились. Пользуясь этим, арьергард ускорил отступление и соединился с отрядом.

Таким образом часть пути пройдена была еще сравнительно благополучно; но оставалась другая, труднейшая, и войска после короткого отдыха двинулись опять в том же порядке. Некоторое время ожесточенный бой шел только в арьергарде и в боковых цепях, но вот на одном из поворотов ущелья, образуемом выступом голой отвесной скалы, на тарутинцев, шедших впереди, посыпались сверху камни и бревна. На этот раз штабс-капитан Щербаков с одним взводом быстро вскочил на утес, и через несколько минут путь был очищен,– но Щербаков заплатил за это тяжелой раной. Как ни кратковременна была остановка, однако же она позволила аджарцам прямым путем, через горы, обогнуть отряд и запереть ему выход из ущелья. Растянутые по узкой дороге, сплошь заваленной убитыми лошадьми и раскиданными вьюками, войска остановились. Перед ними, на полугоре, лежала деревня Дид-Аджары, занятая неприятелем; справа, с откосов скал, с грохотом катились на дорогу огромные камни и целые обломки скал; слева, из-за реки, там где опушка сумрачного леса, одевающего высокий хребет, подходит почти к самой дороге, градом сыпались пули, а сзади настигал Ахмет-бек со своими главными силами.

Отряд был окружен в теснине и должен был пробиться или погибнуть. Взгляд, брошенный на местность, убедил Сакена в невозможности идти напролом. Тогда, не медля ни минуты, он приказал “замеченному им в особенной храбрости” капитану Левуцкому с тарутинским взводом скрытно подняться на горы и, обойдя деревню, взять ее с тыла; а поручику Левицкому со взводом егерей и сотнику Лазину со спешенными казаками – очистить правые скалы. Все трое прекрасно выполнили обходное движение, но двое из них – Левицкий и Лазин – поплатились тяжкими ранами. Как только неприятель, охваченный с тыла, пришел в замешательство, Сакен воспользовался этим моментом и, под перекрестным градом пуль и камней, ударил в штыки. Тарутинцы, бородинцы, егеря и казаки, соревнуясь друг перед другом, грудью пробили дорогу, но были минуты, когда положение отряда становилось настолько опасным и до того затруднительным, что каждому офицеру приходилось действовать отдельно.

“Я видел,– пишет в своем донесении Сакен,– как многие из них для ободрения солдат брали у убитых ружья и возвращались из боя с окровавленными штыками”. В довершение опасности, упало с обрыва горное орудие и едва не досталось в руки аджарцев. Его выручил казачий полк Студеникина, но это было, так сказать, уже последнее нравственное напряжение людей – отряд пробился, но большая часть раненых и почти все вьюки остались в руках неприятеля. Занятые добычей, аджарцы, к счастью, оставили преследование, и отряд благополучно выбрался в Гурию, откуда уже окружным путем, через Коблиенский санджак, вернулся в Ахалцихе.

Экспедиция Сакена стоила нам семи офицеров и до полутораста нижних чинов убитыми и ранеными. Аджарцы также понесли значительные потери; но эти неизбежные жертвы войны не помешали врагу торжествовать победу, и Ахмет-бек, как говорят, отправил в подарок трапезундскому паше сорок семь русских голов и нескольких невольников.

Так закончилась неудачная для нас аджарская экспедиция, прибавившая несколько блестящих страниц к боевой истории полков Тарутинского, Бородинского и двадцать восьмого егерского. Эти молодые полки, впервые участвовавшие в битвах, вышли из них закаленными воинами, сумевшими достойно поддержать честь русского оружия в самые трудные, критические моменты борьбы. И Паскевич отдал должную справедливость войскам, хотя в то же время и не скрывал перед государем всей тяжести испытанной нами неудачи. “Поход, сделанный в Аджарию для наказания жителей,– писал он в своем донесении,– вместо ожидаемого успеха, совершенно не удался. Аджарский паша теперь разглашает везде, что будто бы наши войска изгнаны из его владений, и что он нас не боится, а из сего могут возникнуть для самого Ахалцихе опасности прошлогодние”.

Действительно, слишком много бедствий принесла аджарцам экспедиция Сакена, чтобы не вызвать с их стороны желания мести. Путь русского отряда обозначался везде пеплом сожженных деревень, в которых гибло все имущество жителей; сам Ахмет-бек был глубоко огорчен истреблением своего родового замка и каждый день, как рассказывают жители, посещал его пепелище; много аджарцев было убито, а скопление огромных масс, необходимых для отражения нашествия, развило среди них чуму, и страшная зараза опустошала теперь и Верхнюю и Нижнюю Аджарию. Все эти обстоятельства не замедлили отразиться на самом ходе военных действий и повлияли с особенной силой на судьбы Гурийского отряда.

Из Гурии в то время приготовлялась большая экспедиция в Батум, и Гессе просил ахалцихский отряд сделать диверсию к стороне Аджарии, чтобы удержать Ахмет-бека от помощи туркам. Но Сакен находился в таком положении, что ничего серьезного предпринять не мог; он писал Паскевичу, что хотя и двинется к границам Аджарии, но не будет углубляться в горы, а постарается только демонстрацией отвлечь аджарцев от Батума, чтобы заставить их заботиться об обороне собственного края. С этой целью, 23 сентября, весь отряд его, не превышавший тысячи трехсот штыков, скрытно расположился в Посховском ущелье, откуда в ту же ночь высланы были две казачьи сотни по двум различным дорогам. Одна, под командой войскового старшины Александрова, двинулась со стороны Посхова, сожгла большую деревню Бако, и так же быстро исчезла, как и показалась; в то же время другая сотня, с поручиком Потебня, проникла в Аджарию со стороны деревни Ракет, тоже предала огню какую-то деревушку, но назад не ушла, а стала в дремучем лесу, где на самой заре Потебня разом взорвал две пудовые бомбы и приказал бить в барабаны, чтобы показать присутствие здесь пехоты. Этот маневр совершенно удался; все аджарцы устремились к деревне Ракет, а тем временем колонна Сакена свободно вступила в Аджарию со стороны Пасхова и целый день жгла окрестные селения. Ночью, чтобы опять обмануть неприятеля, войска разложили большие огни, а сами поспешно отступили к Дигуру. Весь поход закончился истреблением восемнадцати деревень, но, в сущности, принес весьма мало пользы для общего дела. В тот же день Сакен получил письмо от Гессе, который писал, что помощь опоздала, что отряд его 17 числа потерпел неудачу под Цихис-Дзири, и теперь надо заботиться уже о спасении самой Гурии.

И Гурия, и Коблиенский санджак, и Ахалцихский пашалык лежали перед неприятелем открытыми. Дела на правом фланге принимали серьезный оборот, готовились кровавые события, как вдруг 29 сентября прискакал курьер с известием о заключении мира. Гроза рассеялась, и страшный Ахалцихе на вечные времена остался за Россией.

XXXII. НА ГРАНИЦАХ ГУРИИ

Победа при Лимани, одержанная гурийским отрядом 5 марта 1829 года, не имела для нас никаких серьезных последствий. Кинтришская поляна по-прежнему осталась в руках неприятеля и давала туркам возможность собрать сюда еще более значительные силы, чем прежде. Уже в апреле турки усилились войсками, прибывшими из Трапезунда на сорока лодках, а воспрепятствовать десанту с нашей стороны было невозможно, потому что при тамошних берегах вовсе не было русской эскадры. Два небольшие судна, находившиеся в Редут-Кале, служили только для содержания брандвахты и сообщения с Сухумом. Паскевич уже давно указывал на это важное обстоятельство; он писал адмиралу Грейгу, что неимение близ Поти военной флотилии дозволяет туркам беспрепятственно подвозить из Трапезунда к берегам Гурии не только съестные припасы, но даже войска, и что в конце концов отряд генерал-майора Гессе может быть раздавлен неприятельскими силами. Но свободных судов в Черноморском Флоте не было. Грейг отвечал Паскевичу, что Флот занят весь, и что в его распоряжение он может прислать только одно призовое судно. Таким образом от содействия военной эскадры пришлось отказаться совсем, а между тем число неприятельских войск, собиравшихся на границах Гурии, быстро росло и скоро достигло семнадцати тысяч. Главные силы их стали на Кинтришской поляне, а два передовые отряда выдвинулись: один на берег Черного моря, к Николаевской крепости, другой – на озургетскую дорогу, к урочищу Муха-Эстати. Кроме того, отдельный восьмитысячный отряд занял Кобулетский санджак. В скором времени в Кинтриши ожидали прибытия княгини Софьи с сыном, а вслед за нею должен был прибыть и сам Осман-паша трапезундский со всем своим корпусом. Таким образом, на границе Гурии собиралась грозная турецкая армия, которая думала одним ударом рассеять слабые русские силы и занять Мингрелию и Имеретию.

Положение в это время Гессе, можно сказать, было безвыходное. Под его начальством находилась всего одна бригада пехоты, из которой семь рот Мингрельского полка при шести орудиях стояли в Озургетах, и шесть рот егерей с четырьмя орудиями в крепости св. Николая. Если прибавить к этому несколько сотен гурийской милиции, на которую при всей ее храбрости безусловно положиться было нельзя,– то это будет все, что мы могли противопоставить в данный момент сорокатысячному турецкому корпусу. Остальные двенадцать рот или занимали Абхазию, или были разбросаны малыми частями по небольшим укреплениям, которые необходимо было удерживать за нами, так как, вследствие беспрерывных нападений со стороны Кобулета, в Гурии начинались уже беспорядки. В народе ходили прокламации бывшей правительницы, приглашавшей всех жителей поднять оружие против русских. Носились слухи, что князь Мочутадзе уже находится в турецком лагере, и оттуда, пользуясь своими старыми связями, ведет пропаганду среди гурийских князей. Правда, никто из гурийцев не склонился бы на сторону турок, но многие втайне сочувствовали несчастной судьбе бежавшей княгини, и это понятное чувство могло толкнуть их на скользкий путь измены.

Это был самый острый момент турецкой кампании, когда с одной стороны нам угрожала опасность потерять все побережье Черного моря, а с другой грозило вторжение персиян в Армянскую область и нашествие турок на Карс или Ахалцихе. Паскевич, озабоченный тем, чтобы удержать за собою прошлогодние завоевания, не имел возможности отделить на помощь гурийскому отряду ни одного человека. Все, что он мог сделать – это настоятельно требовать присылки из России трех маршевых батальонов, давно уже назначенных в состав Кавказского корпуса, именно для обороны берегов Черного моря. Но батальоны эти направлены были сухим путем, и неизвестность, когда они прибудут, заставила его рассчитывать только на подручную помощь верного нам мингрельского народа. И, действительно, сам владетельный Дадиан с трехтысячной милицией явился в Озургеты, чтобы стать под начальство генерал-майора Гессе.

Прибытие мингрельцев было как нельзя более кстати. Четвертого мая к стенам Николаевской крепости уже подходил рекогносцирующий неприятельский отряд, и хотя несколько пушечных выстрелов заставили его удалиться, однако это обстоятельство ясно указывало, что турки готовятся к наступлению. Атаку ожидали одновременно и в Николаевске и в Озургетах. Чтобы следить за действиями противника, время от времени приходилось высылать партии охотников, которые пробирались к самому вражескому лагерю и оттуда доставляли известия. В один из таких поисков, в ночь на 8 мая, отправился гурийский дворянин Бежан Болквадзе и с ним трое охотников. Выйдя из лагеря они разделились, и каждый из них пополз по избранной, знакомой уже тропинке. Но на этот раз смельчакам не посчастливилось. Невдалеке от турецкого стана Болквадзе лицом к лицу столкнулся с турецким пикетом из восьми человек, и так как отступать было некуда, то он с безумной отвагой бросился на него с кинжалом. В жестокой сече одного против восьми. Болквадзе получил несколько ран, но сам зарубил двоих, еще двоих ранил, а четверых заставил бежать. На шум рукопашной свалки, между тем, подоспели охотники, и первый явившийся на помощь был дворянин Александр Квакелий. Его-то появлению израненый Болквадзе, быть может, и был обязан своим спасением. Этот отдельный эпизод имел для нас серьезное значение в том смысле, что показал, каким прекрасным духом была вдохновлена гурийская милиция. Паскевич пожаловал Болквадзе чин прапорщика, а Квакелию – знак отличия военного ордена.

Страшная буря, готовая пронестись над Гурией, однако неожиданно рассеялась. Турки так долго медлили своим наступлением, что упустили наконец удобное время, когда действительно могли раздавить слабый отряд Гессе, а в июне им уже было не до Гурии. Как только Паскевич открыл кампанию и стал у подножия Саганлугских гор, уже не Гурия, а Карс, Ардаган, Арзерум – вот что поглотило внимание турецкого сераскира и заставило его сдвинуть все свои силы к центру. Перед Гессе остались лишь ничтожные отряды, занимавшие кинтришскую поляну.

Для Гурии наступило время полного затишья, и Гессе спешил воспользоваться им, чтобы завязать сношения с соседями. Как из Ахалцихе велись переговоры с Аджарией, так перед Гессе лежала задача склонить на нашу сторону воинственный Кобулет. События на главном театре войны не могли не оказать известного давления на умы впечатлительных горцев; и, действительно, кобулетские старшины сами спешили войти в переговоры, чтобы, в случае дальнейших успехов русского оружия, удержать за собою и при новых властителях ту власть, и то значение в народе, которые принадлежали им при старых турецких порядках. Но они как всегда действовали с большой осторожностью, предъявляли свои условия, колебались, медлили, а Гессе не сумел, что называется, ковать железо пока горячо, и бесполезной перепиской там, где нужно было показать внушительную силу, выпустил из своих рук инициативу. После бейбуртской катастрофы влияние турок значительно усиливается. Новый сераскир, понимая как важно удержать за собою Кобулет, отправил туда восьмитысячный корпус, под начальством Тусчи-оглы, который и сумел дать народной готовности совершенно иное направление. Он убедил кобулетцев, что война с Россией принимает для Турции более благоприятный оборот, что вся Европа обещает свое содействие, и советовал старшинам обдумать заранее, чьей стороны выгоднее держаться. Эта речь произвела сильное впечатление, и в конце концов Тусчи-оглы удалось получить аманатов.

Таким образом, переговоры с Кобулетом, начатые Гессе, по-видимому, при столь благоприятных условиях, окончательно не удались. Не удались они и с бывшей правительницей Гурии княгиней Софьей, проживавшей в то время также среди кобулетцев. К ней было отправлено несколько писем. Паскевич обещал ей полное прощение, помилование ее сообщников, возвращение наследственных прав ее сыну, Давиду, если она немедленно возвратится на родину. “В противном случае,– писал главнокомандующий,– малолетний князь, как беглец, противоборствующий пользам отечества, будет объявлен изменником и навсегда утратит наследственное право на княжении в Гурии”.

Письма эти посланы были несколькими дубликатами, но, по странному стечению обстоятельств, ни одно из них не попало в руки княгини, все они были перехвачены турецким правительством. Теперь же, когда прибытие Тусчи-оглы зарождало в ней новые надежды восстановить утраченную власть при помощи турок, писать к ней было уже бесполезно.

А между тем на главном театре войны события шли своим чередом. Вся Турция огласилась громом неслыханных дотоле русских побед, пал Арзерум, и Паскевич, убежденный теперь, что турки, занятые защитой собственных земель, уже не могут предпринять ничего серьезного против нашего правого фланга, приказал генерал-майору Гессе содействовать общему наступлению русского корпуса к берегам Черного моря и завершить кампанию покорением Батума. Такова была программа, поставленная перед ним Паскевичем. Но для выполнения этой программы перед гурийским отрядом возникал целый ряд новых задач, не менее важных по цели, Дело в том, что действие русских войск в глубь азиатской Турции, а тем более всякое наступательное действие со стороны Гурии, естественно зависели от спокойствия соседних горных племен, и спокойствия этого нужно было добиться в Аджарии и в Кобулетах во что бы то ни стало, все равно: оружием, щедрыми обещаниями или расточением милостей. Отсюда является неизбежная связь между действиями двух отрядов. И Сакен, собираясь идти в Аджарию, действительно обратился к Гессе с просьбой о помощи. Но ни Паскевичу, ни Сакену не было известно о появлении Тусчи-оглы, который, расположившись у Муха-Эстати, не давал возможности исполнить ни ту, ни другую задачу. Положение Гессе в самом деле было весьма затруднительное. Идти к Батуму, оставив Тусчи-оглы в стороне, было бы крайне рискованно; но еще рискованнее было идти в Аджарию, так как кобулетцы могли взять его в тыл, а турецкий корпус вторгнуться в беззащитную Гурию. Гессе решился разрубить этот гордиев узел. Он вознамерился прежде всего разбить стоявшие перед ним турецкие войска, потом покорить Кобулеты и затем уже действовать в Аджарии. Поход на Батум во всяком случае откладывался в далекое будущее. Лучшего плана при данных обстоятельствах придумать было невозможно.

И вот, 4 августа, гурийский отряд двинулся вперед одновременно двумя колоннами: из Николаевского укрепления, по берегу моря, шли два батальона сорок четвертого егерского полка и пятьсот человек гурийской милиции, под общей командой полковника Пацовского; из Озургет – два батальона Мингрельского полка с шестью орудиями, под личным начальством Гессе. Неприятельский лагерь, раскинутый на Муха-Эстати, был сильно укреплен завалами, и Гессе решился обойти его. Почти двое суток войска пробирались по едва проходимым тропам, и шестого августа стали на высотах против левого неприятельского фланга. Милиция продвинулась еще дальше, и стала заходить в тыл турецкому лагерю. Таким образом, атака была поведена с двух сторон – и успех был полный. Предводимая самим Дадианом, милиция смело пошла на завалы, взяла их штурмом и, поддержанная с другой стороны мингрельскими батальонами, ворвалась в лагерь. Все это произошло так быстро, что турки не могли удержаться в окопах и бросились в горы. Два знамени, одно орудие и весь лагерь со всем имуществом достались победителям. Вся честь этой победы принадлежала храброй милиции, заплатившей за нее кровью ста человек своих лучших воинов. На долю мингрельских батальонов работы пришлось сравнительно меньше, и вся потеря их не превышала девяти нижних чинов убитыми и ранеными.

Поражение Тусчи-оглы навело панический страх и на другую часть его войск, стоявшую в завалах у Лимани. Она отступила при появлении колонны Пацовского, и егеря овладели тремя турецкими пушками, брошенными в завалах вместе с багажом и обозами. Пацовский преследовал бегущих по морскому берегу до самых ворот Кинтриши, но турки, не надеясь удержаться в городе, зажгли форштадт и удалились, бросив еще четыре орудия. Девятого августа Пацовский соединился с Гессе, и гурийский отряд в тот же день вошел в Кинтриши без боя.

Носились слухи, что княгиня Софья вместе с сыном и дочерью находилась в Кинтриши и едва успела бежать при появлении Пацовского. Ряд нравственных потрясений, пережитых ею в самое короткое время, сломил ее здоровье, и бегство из Кинтриши было последним эпилогом ее скитальческой жизни. Она заболела и 7 сентября скончалась в Трапезундском пашалыке, в городе Гогние, где могила ее находится в греческом монастыре св. Софии. Малолетний сын ее и дочь Екатерина остались у турок.

Блистательное участие в боях мингрельской и гурийской милиции обратило на себя особое внимание государя. Владетельному князю Дадиану пожалован был орден св. Александра Невского, а сыну его, наследнику Мингрельского княжества, князю Давиду, орден св. Владимира 4-й степени с бантом. В то же время, желая почтить обе милиции такой наградой, которая и на будущее время, по роспуске их, оставалась бы в народе памятником доблестных дел, государь пожаловал им знамена, под которыми и ныне по первому призыву собираются храбрые мингрельцы и гурийцы. Оба знамени одинаковы и различаются между собой только надписями. На красных шелковых полотнах их, богато украшенных золотой бахромой и массивными кистями, в середине изображен св. Георгий, а на обратной стороне – двуглавый орел. Кругом, по бордюру, вышита надпись на русском и на грузинском языках. На одном:

“Милиции нашего вернолюбезного Мингрельского народа за верность и храбрость в кампании 1828 и 1829 годов против турок”. На другом:

“Милиции Нашего вернолюбезного гурийского народа за верность и храбрость. Взятие турецкого лагеря при урочище Лимани 5 марта 1829 года”.

Штурм этого лагеря составляет одно из лучших преданий гурийского народа, а потому и знамя, увековечивавшее этот подвиг в потомстве, было встречено князьями и дворянами на самой границе Гурии и с большими почестями препровождено в монастырь Шамокмедский. Там, в старинном первопрестольном храме Гурийского княжества, оно и хранилось до позднейших времен как залог нравственного единения маленькой Гурии с могущественной Россией.

За Мухаэстатскую победу Гессе была пожалована золотая сабля, украшенная бриллиантами. Но эта победа была и последним торжеством гурийского отряда, которому вслед за тем пришлось выпить и горькую чашу поражения.

Легкость, с которой Гессе удалось овладеть Кинтришами, первым этапом на пути к Батуму, неожиданно открывала перед ним возможность завершить поход батумской экспедиции. Но к несчастью, Гессе не сумел воспользоваться выгодами своего положения и, вместо того, чтобы на плечах разбитых врагов занять Цихис-Дзири, брошенную турками в первую минуту паники, он остановился в Кинтриши и стал укрепляться. Первоначальное намерение его покорить кобулетцев оружием, на что во всяком случае потребовалось бы менее времени, чем на бесплодные переговоры, осталось не выполненным. Не могла вследствие того выполниться и другая задача его – идти в Аджарию. В то время, как он занимался “восстановлением порядка в Кобулетском санджаке”, то есть писал прокламации и увещевал кобулетских старшин, ахалцихский отряд уже потерпел поражение. Теперь Гессе, в свою очередь, не мог рассчитывать на помощь Сакена и должен был отложить поход в Аджарию до более благоприятного времени. Более месяца простоял он в Кинтриши в непонятном бездействии. А турки между тем опомнились, собрали новые силы, еще грознее укрепили Цихис-Дзири и звали на помощь аджарцев. Обманутый кругом в своих надеждах покончить кобулетский вопрос мирным путем, Гессе вдруг решается на смелый шаг – овладеть Батумом. Но то, что легко могло удастся ему месяц назад, теперь являлось предприятиям, не обещавшим уже никакого успеха.

Нужно сказать, что последние уступы аджарских гор почти подступают к Черному морю, оставляя лишь узкую, береговую полосу, по которой, как по дефиле, только и можно дойти до Батума. Но и этот путь, при самом входе в ущелье, преграждается громадной скалой, упирающейся в самое море. На вершине скалы находится древний замок, который турки зовут Цихис-Дзири. Это, как полагают, и есть знаменитая крепость, носившая в древности название Petra.

В виду этой исторической твердыни, прославленной геройскими делами греков и персов, будет не лишним бросить беглый взгляд в глубину отдаленных времен, чтобы сказать несколько слов вообще об этой достойной внимания местности, носившей некогда название Колхиды, а потом Лазики.

Минуя мифические сказания о спутниках Язона, искавших здесь золотое руно, перейдем прямо к эпохе исторической. Известно, что богатство этой страны и ее обитателей издревле возбуждало в соседях желание властвовать над нею, и цветущий край обратился через это в арену долгой борьбы между народами Европы и Азии. Могущественный Кир поработил ее, и много веков Колхида платила персам постыдную дань, посылая каждые пять лет по сто молодых девушек и красивых мальчиков. Затем Митридат Понтийский присоединил ее к своим владениям.