Текст книги "Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг."

XV. ЗИМНИЙ ПОХОД НА ВЫРУЧКУ АХАЛЦИХЕ

В то время как Паскевич, пользуясь перерывом в военных действиях, старался привлечь на свою сторону различные полудикие племена азиатской Турции, и между ними аджарцев, ближайших и самых воинственных соседей Ахалцихе, сераскир, со своей стороны, не щадил ни денег, ни ласк, ни обещаний, чтобы понудить так же аджарцев к немедленному открытию военных действий. Сераскир понимал хорошо, что если возможно отнять у русских Ахалцихе, то только зимой, когда малочисленный гарнизон крепости, отрезанный от Грузии высокими горами и глубоким снегом, не мог рассчитывать на скорую помощь, и в этих видах выхлопотал даже у султана фирман, в силу которого аджарский бек в самый день возвращения туркам славной твердыни, имел право наименовать себя пашой ахалцихским.

Но лукавый бек, ведя переговоры с Паскевичем, медлил принять предложение и, беря подарки с обеих сторон, ни к одной из них не” приставал открыто. Так проходили дни за днями, не принося с собой ничего нового. Январь уже был на исходе, зима приближалась к концу, и времени для зимнего похода турок оставалось немного. Тогда сераскир прибег к решительным мерам и, двинув турецкие войска из Арзерума, известил Ахмет-бека, что если он станет и теперь уклоняться или медлить походом, то ответит за это своей головой. Прижатый, что называется, к стене, Ахмет должен был наконец принять сторону турок. Он наскоро собрал пятнадцать тысяч аджарцев и, дождавшись прибытия вспомогательного турецкого отряда, двинулся к русским пределам. Необычайная энергия турок простерлась до того, что они перешли снеговые горы на лыжах и перетащили на руках шесть полевых орудий. 16 февраля неприятель уже вступал в селение Дигур, лежавшее на Посхов-Чае и на первый раз занялся грабежом армянских селений. Одна из его партий проникла даже на имеретинскую дорогу и там разбила купеческий караван, шедший из Ахалцихе. Паника охватила все население, и даже деревни ближайших санджаков, уклонявшиеся прежде от всякой солидарности с аджарцами, теперь принимали их сторону. К счастью, окрестности Хертвиса и Ахалкалак остались спокойными.

17 февраля войска Ахмет-бека подвинулись к Ахалцихе, а особый отряд, под предводительством Авди-бека, был выслан к Боржомскому ущелью, чтобы не допускать подкреплений из Грузии, а если будет возможно, то прорваться в Картли и распространить опустошение до стен Тифлиса. Все это облечено было, однако, в такую глубокую тайну, что начальник Ахалцихского пашалыка, князь Бебутов, получил первое известие о наступлении неприятеля только вечером 18 числа, когда аджарцы стояли уже в пятнадцати верстах от крепости в деревне Вале.

В Тифлисе тоже не знали ни о движении, ни о намерениях турок. Правда, там давно носились слухи, что сераскир к чему-то готовится, но этим слухам не придали вероятия даже тогда, когда стало известным, что Ахмет-бек открыто принял турецкую сторону. В Тифлисе до последнего момента были убеждены в невозможности военных действий зимой и думали, что все приготовления турок разрешатся каким-нибудь пустым разбойничьим набегом: аджарцы разорят две-три христианские деревни и уйдут домой, а Ахмет-бек, верный турецким традициям, донесет султану, что побил множество гяуров, но что за снегами и холодом нельзя было дойти до Тифлиса, иначе светлый гарем падишаха был бы укомплектован в изобилии красавица-гурджи. Поэтому известие об осаде Ахалцихе поразило всех своей неожиданностью, а вместе с тем и дало уразуметь серьезность и важность наступившей минуты. Если бы турки успели овладеть Ахалцихе, то все результаты блестящей кампании 1828 года были бы потеряны, и Паскевичу пришлось бы думать уже не о новых завоеваниях, а только о возвращении утраченных приобретений прошлого года,– то есть приходилось бы начинать войну сызнова.

Современники рассказывают, что первое известие об осаде Ахалцихе Паскевич получил от коменданта Хертвиссой крепости майора Педяша – человека, известного своей странной манерой писать так, что только немногие могли читать и понимать смысл его рапортов. Когда Паскевич сорвал печать с конверта, привезенного ему каким-то конным чапаром, он с изумлением остановился на первых строках этого рапорта. Педяш писал: “По приказанию вашего сиятельства (разумелось, конечно, общее распоряжение о доставлении экстренных сведений прямо в руки главнокомандующего) Ахалцихе турками взят”. Далее в неясных и запутанных фразах следовало длинное исчисление турецких войск и мер, принятых князем Бебутовым для обороны крепости. Положительная фраза: “Ахалцихе турками взят”,– поразила Паскевича, и он не стал читать дальше роковой бумаги, случайно попавшей в его руки прежде, чем она успела пройти через цензуру привычного докладчика.

Было за полночь. Во дворце все спало, и только Паскевич большими шагами ходил по кабинету, ожидая начальника штаба и обер-квартирмейстера корпуса, за которыми поскакал ординарец. Первым явился генерал Вальховский, и Паскевич встретил его восклицанием: “Ахлцихе взят турками!”

– Не может быть! – вырвалось у Вальховского.

– Вот рапорт Педяша,– крикнул Паскевич,– и скомканная бумага полетела из его рук на пол.

В это время вошел начальник штаба барон Остен-Сакен. Главнокомандующий повторил известие: “Все пропало – Ахалцихе взят!”

Вальховский, между тем, воспользовавшись этой минутой, поднял смятую бумагу и, пробегая ее глазами, увидел, что после слов “Ахалцихе взят” стоит запятая. Тогда, привычный к писаниям Педяша, он перевернул целую страницу, пропустил все вводные предложения, и, отыскав другую запятую, прочел слово: “в блокаду”. Дело разъяснилось: “Ахалцихе был взят... в блокаду”. Паскевич повеселел и даже, шутя, заметил: “А ведь Педяш-то доносит, что Ахмет-паша взял Ахалцихе по моему приказанию...”

О самом Педяше главнокомандующий остался наилучшего мнения. “Он написал глупо, а распорядился умно”,– сказал он начальнику штаба, намекая на то, что Педяш первый дал знать о блокаде Ахалцихе, несмотря на трудность сообщений, уже прерванных турками.

Собственно говоря, положение Ахалцихской крепости не могло внушать уже слишком больших опасений. Вооруженная наилучшим образом, снабженная достаточным продовольствием и охраняемая одним из храбрейших полков кавказского корпуса, крепость, без сомнения, могла выдержать самый отчаянный натиск неприятеля, но продолжительная осада могла сломить сопротивление даже и ширванцев.

Предприятие Ахмет-бека было опасно еще и в том отношении, что оно могло поколебать и даже вовсе разрушить приобретенное нами доверие жителей, которые безусловно уповали на защиту своих победителей, и теперь, в самую критическую минуту, предоставлены были своим собственным силам. Очевидно, нужны были быстрые, решительные меры, и полковнику Бурцеву, квартировавшему с Херсонским гренадерским полком в городе Гори, в тот же день послано было приказание, как можно поспешнее занять крепость Ацхур и, заслонив таким образом Грузию, вместе с тем обеспечить проход через Боржомское ущелье другому, более сильному отряду, который, под начальством Муравьева, формировался из пяти батальонов пехоты при тринадцати орудиях, чтобы идти на помощь к Ахалцихе.

В Херсонском полку налицо было только шесть рот; остальные две находились: одна в Ахалцихе, другая – в Ацхуре; а весь третий батальон разбросан был по Военно-Грузинской дороге. Бурцев еще с осени имел приказание стоять наготове, а потому с осени же выдвинул одну из своих рот, под командой капитана Кишкина, в Сурам, на половину дороги к Боржому.

Когда пришло известие об осаде Ахалциха, Бурцев случайно находился в Тифлисе. Паскевич лично дал ему приказания, и он, не теряя ни минуты, поспешил в свою штаб-квартиру. Он прибыл в Гори около полуночи и тотчас потребовал полкового адъютанта.

“Турки,– сказал он,– в огромных силах обложили Ахалцихе. Сейчас нужно сделать распоряжение к походу и прежде всего – послать нарочного в Сурам, чтобы Кишкин спешил с ротой к Ацхуру”.– “Кишкин здесь, в Гори”,– сказал адъютант. “Тем лучше, зовите его,– я лично отдам приказание”.

“Была масленица,– рассказывает один современник этих событий,– и большинство офицеров собралось отпраздновать ее в квартире полкового адъютанта. Были песенники, была музыка и все усердно занимались печением блинов, но так как чугунных сковород нигде достать было нельзя, то в дело пустили шанцевые лопаты. Мысль о походе никому не приходила в голову, как вдруг полковой адъютант, возвратившись от Бурцева, объявил, что полк утром идет под Ахалцихе. Офицеры прямо с пирушки бросились готовиться к походу”.

Бурцев между тем разъяснил Кишкину всю важность минуты, и положив руку на плечо, сказал: “Ну, Семен Афанасьевич, на вас я надеюсь. Употребите все ваше усердие и мужество в этом серьезном деле. Вам нужно во что бы то ни стало и как можно поспешнее пройти или пробиться в Ацхур на помощь к Высоцкому. Рота его в большом некомплекте; если неприятель задавит ее, дорога нам будет заграждена. Возьмите лошадь с казачьего поста и скачите в Сурам, чтобы завтра утром и даже сегодня выступить”.

“Я здесь верхом,– сказал Кишкин,– и к утру буду в походе”. Он сел на своего кабардинского коня, только что пришедшего под ним из Сурама, и, проскакав в темную ночь без отдыха около пятидесяти верст, к восходу солнца был уже в Сураме. Там тоже никто не ожидал похода. Надобно было собрать роту, сформировать вьюки, раздать по рукам сухари и запасные патроны. Суматоха охватила весь город. Но не прошло и полутора часов, как рота уже была на марше. Путь был неимоверно труден; приходилось идти по тропинкам, увязая по колено в рыхлом снегу, а иногда взбираться на обледеневшие скалы, так как разлившаяся Кура во многих местах затопила ущелье. От Сурама до Ацхура, пятьдесят верст, рота шла безостановочно. Дорога, за несколько месяцев до этого столь оживленная, теперь была до того пустынная, что в течение дня войскам не встретилось ни одного прохожего, от которого можно бы было получить какие-нибудь сведения об Ахалцихе. Солдаты страшно утомились. Кишкин, желая показать пример, пошел впереди пешком. Но как ни торопилась рота, ночь застала ее в дороге, у Страшного Окопа, верстах в десяти от Ацхура; пришлось остановиться и ночевать в снегу, даже без огней, разводить которые из предосторожности было запрещено. Часа за два до рассвета двинулись опять, и скоро в отдалении послышался слабый и протяжный гул; это гремели пушки в Ахалцихе. “Ребята! Прибавь шагу!” – скомандовал Кишкин. Ему нужно было спешить, чтобы как можно скорее занять последний обрывистый горный перевал близ Ацхура. Но едва рота взобралась на него, как при начинающемся рассвете увидела в стороне от крепости массу турецкой пехоты. Это был пятитысячный отряд Авди-бека, уже несколько дней стоявший в окрестностях Ацхура. Авди-бек находил рискованным действовать с таким слабым отрядом на Грузию и требовал подкреплений из-под Ахалцихе, а в ожидании их он даже не рискнул загородить дорогу подходившей роте – и Кишкин благополучно вошел в Ацхур.

Это было утром 25 февраля, а вечером в тот же день подошли к Авди-беку ожидаемые им подкрепления. Тогда вся турецкая конница двинулась в Боржомское ущелье, а пехота с двумя орудиями расположилась в четырех верстах от крепости в деревне Цинубаны. Комендант Ацхура, опасаясь нападения, сжег предместье; однако турки, укрепив Цинубаны, дальше не пошли и ограничились только наблюдением за ущельем.

А между тем к Ацхуру подходил и полковник Бурцев со своими херсонцами. Выступив 24 числа из Гори, 25 он ночевал уже у Боржомского блокгауза, а 26 две роты его с горным орудием подвинулись к укреплению Гогиасцихе. Нужно сказать, что дорога из Сурама к Ахалцихе, вступая в Боржомское ущелье, шла параллельно левому берегу Куры и только у нынешних горячих вод перебрасывалась на правый берег с тем, чтобы через десять верст снова возвратиться на левый. Таким образом, отряду предстояло совершить две трудные переправы через реку. А между тем Кура разрушила почти все береговые работы, произведенные с таким трудом осенью, и обе переправы до того были дурны, что плоты и паромы, построенные из старого леса, едва могли поднимать по два человека. При подобных обстоятельствах неприятель мог чрезвычайно затруднить движение русского отряда.

Но так или иначе, колебаниям места не было, и 27 числа две передовые роты заняли первую переправу, а сотня казаков выслана была вперед, чтобы захватить и вторую. Но там уже стояла турецкая кавалерия, высланная Авди-беком. Две тысячи турок двинулись на сотню казаков, и казаки, отстреливаясь, отступили, потеряв двух человек убитыми и одного раненым, которого турки захватили в плен.

Предвидя, что неприятель может сделать покушение и на первую переправу у горячих вод, Бурцев выдвинул ночью сильный пикет, расположившийся за рекой, в двух верстах от переправы, на неприступных скалах, через которые проходила едва заметная тропа. Утром 28 числа неприятельская конница действительно двинулась было к переправе, но, наткнувшись на пост, остановилась. Между тем Бурцев переходил в это время Куру, и по мере переправы рота за ротой вступали в бой. Русская позиция на скалах была так узка, что не позволяла развернуться фронтом более как десяти человекам, и задним приходилось стрелять через головы передних. Целый день турки вели атаку за атакой, но, убедившись, что русских выбить нельзя, взобрались на окрестные скалы и стали спускать оттуда на отряд тяжелые камни. Гул пошел по всему ущелью. Громадные, в сотни пудов каменные глыбы, сорванные с вершин, со страшным треском и грохотом катились вниз, сталкивались, прыгали и гудели, вздымая за собою целые облака пыли. Но солдаты, плотно прижавшись к отвесам скалы, были в безопасности. Между тем совершенно стемнело, и турки отступили, очистив Боржомское ущелье. Ацхурский замок сослужил в этом случае добрую службу. Он удержал главные силы Авди-бека, которые так и не рискнули пройти в ущелье под выстрелами этой крепости.

С отступлением турецкой конницы, Бурцев беспрепятственно перешел вторую переправу, при которой накануне казаки имели горячую схватку, и первого марта подошел к третьей и последней переправе у самого Ацхура. Теперь, влево от отряда, за рекой, стояла крепость, готовая послать сотни выстрелов для его защиты; а прямо перед ним на том же берегу, где он стоял, верстах в трех лежало большое селение Цинубаны, за которым виднелся турецкий лагерь Авди-бека. Выход из ущелья все-таки был заперт, и Бурцев ничего не мог предпринять против неприятеля, загородившего ему дорогу в значительных силах. Положение его было весьма неопределенно и трудно. Собственно говоря, весь его отряд, как сказано выше, представлял собою не более как авангард Муравьева, назначенный для охраны Боржомского ущелья, и ему следовало бы, опираясь на крепкий Ацхур, дождаться здесь прибытия главного отряда. С другой стороны Бурцев рассуждал иначе. Отряд Муравьева составлялся из двух полков: Грузинского и Крымского, из батальона пионер, казачьего полка, картлинской милиции и тринадцать орудий. На сбор его очевидно требовалось время, тем более что Крымский полк, предназначенный к отправке в Россию, естественно, не был в боевой готовности, а Грузинский стоял в Кахетии в двух переходах за Тифлисом. От Тифлиса до Ахалцихе сто девяносто две версты трудной дороги, на которой два раза приходилось переправляться через Куру, что, конечно, должно было задержать надолго большой отряд с пушками и обозом. Словом, при всей поспешности сбора и марша, Муравьев не мог подоспеть к Ахалцехе раньше десяти дней, а в десять дней турки могли покончить с крепостью. С замиранием сердца прислушивался он к каждому пушечному выстрелу, после долгой паузы доносившемуся со стороны Ахалцихе. Но паузы становились все больше, выстрелы – реже. Предугадывая критическое положение осажденных, Бурцев решился действовать только со своими пятью слабыми ротами. И вот, в ночном мраке, со 2 на 3 марта, он обошел по недоступным горным тропам Цинубаны и появился в тылу Авди-бека. Турки, полагая, что за Бурцевым идут главные русские силы, не отважились вступить в упорную битву и отступили в горы. Крепкая турецкая позиция досталась Бурцеву без боя. Несколько гонцов из русского отряда немедленно полетели в Ахалцихе, целый пук сигнальных ракет взвился и загорелся в воздухе разноцветными звездочками, на горах пылали маяки – Бурцев всеми средствами спешил дать знать Ахалцихе о скором прибытии помощи.

Но помощи уже не требовалось: турки постыдно бежали из-под осажденной крепости. Ахалцихе отбился один.

XVI. ЗАЩИТА АХАЛЦИХЕ

Когда кампания 1828 года окончилась, и русская армия, оставив гарнизоны в покоренных областях, удалилась в Грузию, в Ахалцихе остались два батальона Ширванского полка и рота херсонцев, а командование войсками и управление всем Ахалцихским пашалыком поручено князю Василию Осиповичу Бебутову, тогда только что произведенному в генералы. В помощь к этим войскам, князь Бебутов собрал из местных жителей, карапапахов, отряд доброй конницы, которая и зарекомендовала себя сразу самым лучшим образом.

Когда карапапахи были готовы, начальнику их, Сулейман-аге, приказано было отправиться в Посховский санджак, чтобы с той стороны оградить нашу границу от нападения мелких разбойничьих шаек. 17 октября конница эта пришла в Цурцкаби и, принятая жителями с необычайным радушием, расположилась у них по квартирам. В самую полночь деревня внезапно огласилась ружейными выстрелами, криком и гамом – целая шайка, скрытая обывателями в своих домах, напала на сонных карапапахов. К счастью, карапапахи, сами разбойники по ремеслу, спали одним глазом и не дали захватить себя в совершенном расплохе. Прежде всего бросились они спасать своих лошадей и выручили всех, кроме тринадцати, затем, с разных сторон, пробиваясь сквозь толпы, везде преграждавшие им дорогу, они, несмотря на темную ночь, успели собраться к дому Сулейман-аги – и по поверке людей оказалось, что из двухсот человек недостает только семи, но убиты они или взяты в плен– осталось неизвестным. До самого рассвета карапапахи храбро отстреливались в одном уголке Цурцкаби, а когда рассвело, и они увидели перед собою пятисотенную шайку, то отступили в порядке в соседнюю деревню и там приготовились к новой защите. Тогда неприятель понял, во что ему может обойтись победа, и ушел в свои горы. Замечательно, что к поступку цурцкабцев отнеслись в то время как-то легко, и жители остались даже не наказанными за свою изменническую выходку.

Впрочем, это был едва ли не единственный случай, возмутивший спокойствие Ахалцихского пашалыка. Скоро наступила зима. Русские засели в Ахалцихе, как дома, нисколько не тревожась теперь изолированностью своего положения. Погода стояла снежная, но теплая, и только на горах бушевала метель, да крепчал мороз, убаюкивая мысль, что ни одна разбойничья шайка не рискнет нарушить покоя временной пограничной черты. К тому же, введенные русскими порядки не нравились только ахундам, муллам, да пожалуй, еще горожанам; большинство же сельского населения было безусловно на стороне русских и искало с ними сближения. Кругом было все тихо и спокойно. Горные хребты, покрывшиеся уже к ноябрю глубокими снегами, оградили область непроходимой стеной от мелких нападений со стороны Аджары, и даже казачьи пикеты, за исключением немногих, стороживших горные проходы, были сняты.

Князь Бебутов, уроженец Армении, отлично знал не только восточные обычаи, но и наречия тамошних разноплеменных жителей, и кротким обращением скоро сумел приобрести себе такое доверие, что даже буйное и воинственное население самого Ахалциха, фанатически преданное туркам, ни разу не обнаружило наклонности к какому-нибудь беспорядку. Беки, известные в прежнее время своими разбоями,– и те не раз приезжали к нему на поклон и величали пашой. Популярность его в крае быстро росла. Каждый день приходили к нему толпы народа с просьбами о своих нуждах или так просто потолковать по обычаю всех азиатов, радуясь, что могут говорить с начальником без переводчика, которых вообще не любят, зная их проделки.

Из множества дел, нередко характерных, иногда даже острых, требовавших от князя Бебутова крайней осмотрительности и осторожности в произнесении приговора, были, например, такие.

“Раз,– рассказывает очевидец,– в правление собралось много народа: явились все почетные лица, все ученые турецкие юристы, кадии и муллы. По озабоченным лицам их уже видно было, что дело шло не простое. И действительно, по жалобе грузинского дворянина, видимо приниженного, плохо одетого и невзрачного собою, судился влиятельный старый бек, управлявший ахалкалакским санджаком. Шел оживленный и иногда страстный спор. Князь принимал в нем большое участие, то хмурясь и выражая неудовольствие, то расправляя брови и принимая довольный вид, когда течение дела принимало вполне спокойный характер, и увлечениям и спорам не оставалось места. Оказывалось, что в 1815 году, еще до Ермолова, во время одного из обычных тогда набегов на Картли, лезгины захватили недалеко от Гори молодую грузинку, которая при дележе добычи досталась местному ахалкалакскому владельцу Мута-беку. У несчастной женщины остались на родине муж и грудной ребенок. Бек, в свою очередь, взял ее себе в жены. Сначала грузинка тосковала по семье и родине, но скоро совершенно свыклась со своим положением, тем более что богатый и могущественный бек, сам происходивший из Грузии, настолько старался сделать ее жизнь приятной и легкой, что даже позволил ей остаться христианкой и принимать у себя грузинского священника. Так прошло почти четырнадцать лет. Когда русские взяли Ахалкалаки, законный муж потребовал возвращения ему жены по правилам христианского закона. Старый бек на основании законов мусульманских не хотел исполнить этого требования. Тогда решение предоставили самой женщине. Положение ее было до крайности трудное. С одной стороны, она уже приучилась к богатству, отвыкла от прежнего мужа и знала, что он ничего не может ей дать кроме бедности; а с другой, как христианка, она не могла отрешиться вполне от веры и преданий родины. И вот она предоставляет решить свою судьбу русскому паше, веря безусловно в непогрешимость его приговора. Вся трудность положения перешла теперь на князя Бебутова, на которого обращены были взоры всех мусульман. Законность была на стороне первого мужа, но отнять жену у почтенного мусульманина, оказавшего в короткое время так много услуг Паскевичу, особенно при взятии Ахалцихе, значило подвергнуть имя его страшному позору. А этот позор не только произвел бы взрыв негодования среди турок, но и мог вконец подорвать их доверие к беспристрастному отношению русских властей к делам религиозного характера. Бебутов решился обойти каноническое право, чтобы стать на почву общественных житейских отношений. При его умении влиять на спорящие стороны, дело скоро уладилось миром: грузинка осталась у бека, а бек заплатил грузину тридцать рублей серебром и в придачу дал серую куртинскую кобылицу. Так решались дела к обоюдному удовольствию тяжущихся. “И если случалось,– говорит один современник,– дисгармония в общем строе управления, то она происходила уже исключительно от его подчиненных”.

В Ардаганской крепости, ближайшей к стороне неприятеля, комендантом был тогда командир казачьего полка храбрейший генерал Сергеев, в Хертвисской – майор Педяш. Казачий генерал распоряжался нередко в делах юридического свойства чисто по-казачьи, и жители обращались на него с жалобами к князю; князь отменял решения, а генерал обижался. Педяш был замечателен в другом отношении, именно – совершенным сумбуром в его управлении. Это был мистик, строгой, воздержанной жизни, углубленный в книги религиозного содержания и подчас выказывавший необычайные странности. Его высокая, сухощавая, серьезная фигура, манера говорить всегда таинственно, изысканными словами, производили на турок такое впечатление, что они “клали в рот палец удивления”, качали головами и называли его русским дервишем. Писал он всегда туманно, витиевато, с примесью церковных текстов, и лишь немногие могли читать и понимать его рапорты. Получив, бывало, исписанный лист донесения Педяша, князь прочитает его, улыбнется и передаст к исполнению. Прочтет адъютант и спросит у князя: “Что делать, я не понимаю написанного?” – “Ну, братец, и я не понял,– скажет улыбаясь князь,– ты секретарь, турки тебя называют мирзою,– делай как знаешь. А, впрочем, отложи бумагу, может быть приедет проситель или тамошний бек, тогда из слов их узнаем в чем дело”. На Педяша турки, однако, никогда не жаловались, потому что он был человек добрый и безукоризненно честный.

Таким образом, жизнь в области шла мирно и тихо, и никому не приходило в голову, что гроза уже надвигалась и стояла близко. В табельные дни и при получении запоздалых известий о победах в европейской Турции, князь давал обеды для почетных лиц города, причем всегда стреляли из пушек; турецкого пороха и боевых запасов взято было в крепости много, и потому на них не скупились; а между тем это производило впечатление на жадный до новостей народ, который быстро разносил за границу преувеличенные вести о новом торжестве русских. При подобных пиршествах все гости помещались в одной общей зале; но обедов готовилось два: один для христиан, другой для мусульман, располагавшихся тут же на коврах, с поджатыми ногами. За здоровье государя русские пили вино, магометане – шербет.

Во время одного из таких обедов, шестого декабря, явился дервиш, из числа тех бардов, которые рассказами и песнями разносят по азиатским странам вести и сказания о важнейших событиях прошлого и настоящего. Рапсодии их нередко остроумны, всегда оригинальны и поэтичны. Дервиш пел голосом Кер-Оглы о последнем походе русских в азиатской Турции, о их переходе за Арпачай, о взятии Карса, Ахалкалак и Хертвиса. Он пел с такой точностью и с такими подробностями, которые изумляли слушателей. Но когда дошел он до сражения девятого августа, когда начал петь об ахалцихском приступе, присутствовавшие турки не могли скрыть своего негодования. “Зачем,– говорили они,– отдавая справедливость русским, он умалчивает об упорстве наших пашей, об отчаянной защите жителей?” Гордость ахалцихцев не хотела уступить ни шагу, и когда разговор заходил о храбрости, они говорили о ней, как о своем драгоценном достоянии. Это обстоятельство указывало, однако, что ахалцихцы еще не разорвали связей со своим прошлым и при случае, быть может, попытаются воскресить свою померкнувшую славу.

Как раз около этого самого времени стали носиться слухи, что Ахмет-бек аджарский пожалован султаном ахалцихским пашой и собирает войска, чтобы отнять у русских и город и крепость. В Ахалцихе шутили, что у князя Бебутова явился соперник. Но так как турки по давнему обычаю затевали много, а делали мало, и зачастую громкие планы их кончались ничем – то ни о каких серьезных приготовлениях к отпору русские не заботились, решительно не ожидая военных действий среди глубокой зимы, тем более, что Ахмет-бек не прекращал секретной переписки с Бебутовым.

Такое настроение не изменилось даже тогда, когда в Ахалцихе поутру 26 января, прискакал гонец с известием, что в Су-Килиссе, всего в нескольких верстах, слышна сильная ружейная перестрелка. Из города поскакала туда карапапахская конница с подпоручиком Туркестановым – и прибыла как раз вовремя. В Су-Килиссе находилась в тот день команда из двадцати четырех человек Ширванского полка, занимавшаяся перемолом хлеба на мельницах, и она-то была атакована сильной конной партией аджарцев, внезапно спустившейся с гор, под начальством Тейфур-бека, бывшего правителя Посховского санджака. С прибытием карапапахов, неприятель бросился в разные стороны, и ширванцы были выручены, потеряв только одного человека убитым. Су-Килисские армяне показали, однако, направление, по которому бежал сам Тейфур-бек, и Туркестанов преследовал его до деревни Чкалтбила, гае следы прекратились, а жители отказались указать дальнейшее направление партии. Тогда, чтобы наказать деревню, явились сюда две роты ширванцев с орудием и нашли все население запершимся и готовым к защите. Но едва солдаты зажгли крайний дом, и огонь стал угрожать деревне полным истреблением – жители просили пощады и сами указали тропу, по которой они провели Тейфур-бека вместе с двенадцатью сопровождавшими его аджарцами. Отряд наказал деревню отгоном у нее части скота и возвратился в Ахалцихе.

Частный набег этот произвел в городе большое волнение. Наутро к Бебутову явились старшины от имени всех городских обывателей и просили не оставлять их без защиты, в случае нашествия аджарского бека. Бебутов отвечал, что он не намерен запираться в стенах цитадели с храбрым гарнизоном, а сам выйдет навстречу аджарцам, с тем, однако, чтобы все жители-магометане собрались в нижней крепости и оставались в своих домах до окончания дела. Просить подкреплений из Грузии Бебутов все еще не решался. Известия о сборах неприятеля могли быть по обыкновению преувеличены, и потому, если бы Ахмет-паша ограничился только набегом на окрестности Ахалцгхе, то войска, пришедшие из Грузии, понесли бы напрасно огромные труды, и требование помощи могло оказаться неуместным и необдуманным. Князь Бебутов был в большом затруднении, не зная какую дать оценку настойчивым слухам, и решился ждать разъяснения.

Наступила масленица 1829 года, и разъяснение не замедлило. Однажды, 18 февраля, уже часов в одиннадцать ночи, когда у князя сидели два-три офицера, вдруг прибежал с гауптвахты вестовой с докладом, что какой-то армянин неистово стучит в ворота крепости, требуя немедленного пропуска к князю. Его велели впустить. Вбежал крестьянин, и, с воплем бросившись к ногам князя, начал рассказывать, что часов в восемь вечера огромная турецкая армия с пушками спустилась с гор и заняла несколько деревень, лежавших всего в пятнадцати верстах от Ахалцихе, что турки грабят и режут христиан, окружив деревни густой цепью так, что он с трудом мог пробраться, чтобы дать известие в крепость.

Поднялась тревога. В ожидании немедленного нападения турок роте херсонского полка, стоявшей на самой отдаленной окраине города, в виде сторожевого пикета, послано было приказание как можно скорее войти в крепость; две роты Ширванского полка даже высланы были к ней навстречу и заняли квартал, через который следовало отступить херсонцам, и где преобладало мусульманское население. Город проснулся; в христианских и еврейских кварталах началось смятение: в домах, среди полуночного мрака, засверкали огни, послышались вопли, и жители толпами бросились спасаться в крепость. Ворота, однако же, заперли и объявили, что ночью в крепость никого не пустят, так как по пятам жителей могли ворваться турки.