Текст книги "Главная доминанта"

ГЛАВНАЯ ДОМИНАНТА

Сборник рассказов

Василий Путённый

Киев

Контактные данные:

Василий Васильевич Путённый

Email: [email protected]

Тел.: 044 512 38 36

050 659 73 35

ЭЛИКСИР ЖИЗНЕСТОЙКОСТИ

В кухне было темно, тихо бормотал холодильник.

Я не хотел уходить – вот так стоял бы у окна и смотрел на тайнопись звезд, разгадать которую никому не дано. Я глядел на небо как на живое существо, понимающее меня и впитывающее все, о чем сейчас думаю… Внезапно вздрогнул…это жена громко стукнула дверью туалета. Мне показалось, что этим она обидела мои мысли, испуганно спрятавшиеся в тайники. Жена вышла…хлопнула дверью спальни, и покой постепенно стал возвращаться. Я сел возле стола, подпер ладонью подбородок – память день за днем окуналась в прошлое…

…Спрятавшись от зноя, по окнам трамвая ползали мурашки – обмарали в темно-серое все стекла. Девушка, возле которой стоял я, сдувала мурашки с рук, нежно сбивала пальцами с лица, потом, улыбаясь, взглянула на меня, вероятно, стесняясь своих движений.

Лицо девушки – в веснушках, нос – слегка мужской, на подбородке – ямочка-симпатюжка, черные волосы водопадно касались плеч.

На улице я с волнением говорил, смущаясь и ее, и прохожих, стараясь не задеть их плечом. Когда вошли во двор, девушка, остановившись возле крыльца двухэтажного флигеля, сказала:

– Здесь я с подружками живу. Второй этаж, во-он окна. Хозяйка у нас строгая. Ольга Робертовна, полька…

Как-то быстро подошли мы к сексу – да, вероятно, почти у всех так бывает: или время торопило, или это молодость, волнуясь, боится упустить свое; кажется, что если он или она вдруг навсегда уйдет от тебя, то никогда уже никого у тебя не будет.

Что-то магнетически притягивающее было в ее взгляде, мимике, и я, прижав ее к стенке кухни, жадно и страстно целовал…Фаина прижималась горячим телом ко мне – мое плечо было мокро от ее слез. Я, узнав, что был у нее не первый, чувствовал, как в душе моей что-то сместилось, словно украли из Фаины главное, сокровеннейшее.

И даже маленькое отвращение с некой подтошнотой появилось, и происходящее с нами моментально потеряло смысл. Я, морщась, словно от зубной боли, только долдонил:

– И к чему все это, зачем, для чего?! Черт-те что!

Свадьбу сыграли в селе. Хатки под соломенной крышей, проселочная дорога в колдобинах, сады, огороды, колодцы с вкусной целебной водицей, а сине-звездное небо шепчет колыбельную или молитву…

Мне казалось, что я родился в этом захолустном селе, здесь пас коров, ходил с хлопцами в ночное, на вечорныцях, где-то в сторонке, слушал россказни и песни… Я видел, как кололи кабана, который в агонии хрюкнул, и его стали разделывать, видел, как свежевальщик обухом топора гахнул в межрожье годовалого бычка, и тот, свалившись, парализованными глазами глядел в поднебесье. Когда живодер протянул кружку с теплой, нацеженной из разрезанной глотки бычка кровью, меня едва не стошнило, но я выпил, не дыша носом и вспомнив вкус томатного сока, чтоб не так противно было, а парубки, наблюдавшие за мной, что-то говорили и смеялись нарочито громко.

– Ты не дрейфь, – сказал живодер, – всегда лакай такую кровушку! Прибор будет кобелем стоять! Каждая баба после палкодрона будет от счастья гопака танцевать!

Каждое утро приходил дядько Степан, сельский коваль, и мне под его каламбур:

"Глуши первачка-дурачка – охмелеешь сразу!" – приходилось пить. Самогоночка горячо ползла по горлу, внутренностям, обжигая их, наполняла мозги тугим, упругим дурманом, делая мысли весело танцующими. Мне казалось, что все вокруг тоже хмельное. Я ощущал сильное сердцебиение, чудилось, что сердце, словно задыхаясь, вот-вот остановится; хотелось выскочить из-за стола, убежать в ржаное, ласкающее колосьями, поле.

Когда жена, обнимая меня в постели, трогая пенис, пьяно шептала: "А ты знаешь, Фаина по-молдавски – "мука"?.. – сквозь хмель у меня пробивалось: "Лежал бы с ней рядом кто другой – она бы говорила и делала то же самое…"

Но наплыв страсти был настолько мощный, что я заставлял ее встать, брал ее за руку и мы, ковыляя, уходили к заветному сараю. Поднимались на горище, где пахло соломой, и я, не целуя ее, чувствуя на плечах ее девически упругие красивые ноги, работал уверенно, с наслаждением… так, как будто мстил ее прежним любовникам.

Фаина сексапильно кряхтела, постанывала, поохивала (это меня чертовски возбуждало), и я, видя в глубине чердака фосфоресцирующие кошачьи глазки, словно подглядывающие за нами, ощущал волшебно-божественный оргазм, вслед за которым спринцевал влагалище спермой.

В городе началась другая жизнь.

Я прихватывал работу и после смены, – старый токарный станок натужно гудел, порой неожиданно останавливаясь. В конце месяца, получая зарплату, я отходил от окошка кассы, и, пересчитав деньги, вздыхал: "Сколько пота и сил ушло – и такие крохи!..А дармоеды разные и аферюги отхватывают огромные куши, всегда живя за счет народа!.."

Придя однажды домой, увидел на жене пыжистое платье и туфли на толстом каблуке.

– Ну как, тебе нравится? – спросила Фаина в предчувствии гнева, стараясь загипнотизировать меня извиняющейся улыбкой и дурашливо-смешными движениями этакой манекенщицы. – Чем я хуже этой задрипанной Витки?!

– А на что жить будем? Что жрать, милая моя, будем? Ах да – из твоего платья мы сделаем клевый салат оливье, а из туфель вкуснейшее жаркое.

– Где сэкономим, где одолжим. Проживем. В крайнем случае, сдадим обручалки в ломбард. Проживем. – Все это было сказано легко, запросто, словно плевок мне в морду.

А это "сдадим в ломбард" звучало так для меня, точно мы навсегда продавали нашу любовь. Я словно ощутил изморозь на лице и теле. Какая-то влившаяся в мозги и душу пустота парализовала меня – я сидел, не зная, что сказать.

– Ну что ты такой несовременный, дебильный!.– кричала Фаина чужими словами, точно показывая себе, что она права. А я стыдился – ведь могли услышать соседи за стенкой.

И как последний "аргумент" скандала, выкрикнул:

– Пошла ты к е… матери, сучка перелапанная, пере…– и злобно хлопнул дверью.

В ту ночь спали мы, отвернувшись друг от друга. Фаина заснула сразу, чуть посапывая, я же не мог, думал, что вот так – как чужие – живут многие… и по-разному мстят друг другу. Лежал в потемках и чуял, как тоска и страдание, залегающие в глубине души, то поднимаются с дрожью к гортани, то медленно опускаются. В эти скорбно-печальные минуты хотелось к матери – только она могла успокоить, утешить.

Я стал худеть. Однажды, за столом, у меня пошла кровь из горла…

Когда Фаина в белом халате входила в палату, я угрюмел, отворачивался к окну. Она вытаскивала что-то из сумки и, кладя на тумбочку, с усвоенной педантичностью, чуть волнуясь, перечисляла, что принесла. Стесняясь взглядов сопалатников, я терпеливо ждал ее ухода. Эта блондинисто-завитушечная прическа, наведенные контуры глаз, черные секс-чулки делали ее чужой, похожей на тех, кого я недолюбливал, даже презирал.

Прежде ее улыбка с ямочками, походка грациозно-кокетливая, привычка встряхивать густыми волосами очень нравились мне, вызывая чувство умиротворенно-нежное, возвышенное. Тогда я еще мыслил, как поэт, художник. Потом, уже после измены ее, апатично усмехался, нарочито прибегал к физиологическим аксиомам…

Ощущение брезгливости подползало к горлу, когда я представлял сцены, в которых мою жену обнимали, ласкали чужие руки, когда ее целовали в губы. Все чудилось: тот, кого я не знал и никогда не видел, злорадно сплевывает на пол, похотливо ухмыляется, узнав нечто сокровенно-тайное, интимное из нашей семейной жизни.

Он, соперник, вмиг превратил мою жизнь в долгую, изощренную пытку, когда день за днем приходилось смотреть в предательски-лживые гляделки жены. Вот тогда я и начал ходить на кухню, там словно намертво прикипал к "звездному" окну. Только здесь я мог отдыхать измученной душой. До тех пор, пока звезды не заслоняла тень, очертаниями очень похожая на располневшую в последнее время физиономию жены.

…Сегодня я, погрузившись в воспоминания, просидел на кухне до утра. Затем на цыпочках вошел в комнату. Сынишка спал у окна, трогательно раскинув на подушке теплые пухленькие ручки. Глаза малыша под закрытыми веками, шевелясь, ловили сновидения.

Тихо сопел носик-пуговка. Я, замирая сердцем, смотрел на сына, видя в нем себя маленького. Наклонился над кроваткой – так мучительно хотелось поцеловать это чудесное, "не засоренное" пока цивилизацией, существо. Такое оно сейчас ангельское! Но не посмел – побоялся разбудить.

"Только бы сына поднять, вырастить. Ради этого я выдюжу, все выдюжу!..Он, мое дитя, для меня – эликсир жизнестойкости: никогда не унывать, не хандрить!..подумал я, тихо собираясь на работу.

Наступил еще один день борьбы за счастье и благополучие сына!

БЕЗ ПАНИКИ

– Папа, папочка, мне страшно!.. – голос дочки жиганул меня по сердцу.

Я заторопился в спальню.

Настя, в ночной сорочке, курчавоволосая, и в эту ночь плакала. Я взял ее на руки, поцеловал. Она, дрожа, прижалась к моей груди.

– Папочка, я боюсь одиночества!

– Миланчик, солнышко мое, я с тобой!..

– А где мама?

Чуть было не ответил: "Эта стервоза отгуляет свое – и вернется!" – но сказал:

– Мать в командировке, на кинофоруме в Каннах.

– А я ее вчера видела возле нашего детсадика. Подбежала, кричу: "Мамочка, слава Богу, ты пришла!" – А она взяла и тут же убежала незаметно.

– Тебе показалось. Есть очень много теть, похожих на твою мамочку.

– Ты опять говоришь неправду. Никто на мою мамочку не похож. Она самая красивая. Как Софи Лорен! Но только тогда она уехала на машине с каким-то усатым дядей.

– Хорошо, мы найдем ее и этого дядю! А сейчас спи!

– Ладно, папочка, я постараюсь заснуть. Только ты найди маму, а усатого дядю не надо…

Я ее приспал, напевая тут же сочиненную мной колыбельную о козлихе и козле, которые бодаются так, что у других вырастают длинные рога.

Уйдя в свою комнату, все думал о том, куда она, красотка, запропастилась? В эти минуты хотелось прижаться к ней, обнять и красиво, без мордобоя, трахнуть так, чтобы вышибить всю дурь и блажь из ее очаровательной башки.

Утром поехал на работу… В автобусе невольно прижимаюсь к крутопопым бабенкам, и не могу: мой "певец" начинает "солировать" – истосковался, бедняжка, по женским прелестям.

В цеху я, в брезентовых рукавицах, раздвинул горячую пресс-форму – перламутровые пуговицы, горьковато пахнущие, были блестящими, аккуратными, без брачка. Вспомнил: когда доводил матрицу и пуансон до зеркальной чистоты, в воображении всплыла Марина – рельефные бедра, сочная грудь с сосочками-клювиками, темный оазис волос на лобке.

Тут же смерчем ворвался в сознание вопрос: "Где же она, лахудрочка любимая?!."

– Матвей, как дела? – подошла ко мне краснощекая прессовщица.

– Как дела?..– Был я зол на всех баб. – Легла, да не дала! – брякнул я, стараясь громким голосом замаскировать грусть.

– Плохой ты кавалер, если сразу в постель тащишь!

– Да это я, Верочка, шучу! Я ведь вас, женщин, всех обожаю!

– От шутки, красавчик, можно забеременеть! Ха-ха-ха!..

Когда я пошел вдоль ухающих прессов, Верочка, нежно смотря мне вслед, лаская взглядом, тайно подумала о чем-то своем. Ей, очевидно, нравятся мои карие глаза, втянутые худобой щеки и, конечно же, волнение, которое ощущает она, стоя возле меня.

Она терпеливо будет ждать: ведь через неделю-две я снова приду в цех испытывать новую пресс-форму.

Вечером пришла Зина, школьная подруга Марины. Черные волосы, брови, глаза делали ее похожей на красивую колдунью. Когда Зина улыбалась, глаза ее казались плутоватыми.

Иногда, чудилось мне, глазища снаружи блестели радостью, весельем, а внутри бушевал хмель волшебства.

Зиночка приготовила борщ, жаркое, и мы сели за стол, пристально глядя друг на друга, с ощущением взаимной симпатии.

– За что выпьем? – подняла стопку хлебосольная гостья.

– А за тебя!

– Давай, Матвейчик, за любовь! Есть она все же, что бы ни говорили. – Хотела меня приободрить, приласкать теплыми словами. – Мы ведь с тобой друзья по несчастью.

Мой… А-а, манать я его хотела! Пусть, потаскун, гуляет! Итак, за ее величество любовь!

– Браво! Бис! Поехали!

Мы тяпнули. Потом – еще и еще. Захмелели, добрея от сиюсекундного счастья и взаимного чувства.

– Давай дарболызнем последнюю, рыбочка моя, карась Матвей, – и на том баста!

Дернули еще по стопашке, и Зиночка засобиралась уходить.

– Никудашечки ты не пойдешь! Категорически не пущу!

– А в морду? – и любвеобильно улыбнулась. Глаза по-особому, зазывающе сверкали. – Где Настя?

– У бабули. Пусть недельку-другую побудет у нее. А ты оставайся, не уходи. Обидишь холостяка.

– Ты, что, дурень, развелся?

– Временно, как и ты со своим.

– Тогда давай пойду в ванную – смою свои прежние грехи! У-у-ух, закручу я тебе тарелочку, а-а-ах, подмахну!..

Хороша же баба, когда отдается искренне, без фальши, и, кажется, берешь ее впервые, как целомудренницу! Большие половые губы, которые гладил, напоминали гнездышко, а малые вместе с клитором – бабочку, крылья которой сразу расправились, как только "трудяга" прикоснулся к ней. Разгоряченная, сдобная, ароматно пахнущая Зиночка "танцевала" подо мной, не торопясь, тонко чувствуя мой член, как скрипач – свой смычок. Мы будто соревновались, соперничали, будучи при этом превосходными партнерами. А то, что мы изменяли своим супругам, еще больше подогревало нас, вызывая чудеснейшую сверхстрасть.

Мы уснули сразу, как после тяжкого труда, отдав любви все без остатка, переходя в сон с добрыми ощущениями…

– Грешники мы с тобой, развратники…– лукаво ухмыляясь, сострила утром Зиночка.

– Нет, не грешники мы, Зинка! В эту прекрасную ночь мы изваяли с тобой любовь, настоящую любовь!

– Может, и любовь. А как же Маринка, моя закадыка? Я ведь теперь, получается, разлучница. Свинку ей подложила!..

–Ты не торопись с выводами. Придет она с ****ок – я ей вопрос поставлю ребром. Так-то! Надоела мне эта жизнь-дьявольщина с ней! Хватит! Мне ее сексозапои осточертели! Хватит! Я хочу любви, ласки, нежности, верности! Вот как у нас с тобой! Я – мужчина, Зинка, и умею любить! Знаю, и ты меня любишь!..– Помолчав, продолжил: Ты знаешь, иногда готов убить ее, потом жалею, даже не виню. Разве можно винить шизофреника за шизофрению. Так и у нее. Она сексоманка, даже, может, больна бешенством матки… И понял я, Зинуля, что в любой ситуации, какая бы она ни была, главное: не паниковать!..

Я обнял ее и крепко поцеловал.

.

.

ДАРЮ РАДОСТЬ ЛЮБИМОЙ

Я смотрю на небо и вижу, что звезды выстроились азбукой Брайля, и в этих письменах можно прочесть о тех, кто, будучи незрячим, зачастую видит больше нас, обладающих прекрасным зрением…

Я мысленно ощущаю теплые Ольгины руки на своем лице: нежные подушечки ее пальцев ползут по моим бровям, касаются носа, подползают почти к губам, не затрагивая их, округло скользят по подбородку. Дальше ощупываются уши, плечи, бицепсы рук, и я размышляю: "Словно лепестки цветка, нет, крылышки бабочки касаются моего лица. Это своего рода дактилоскопия – таким образом она рисует меня в своем воображении… знакомится."

Все это было в недалеком прошлом, помнить которое я буду до конца своих дней.

Ольга коснулась моего лица на сто третий день нашей с ней дружбы. И тогда я пришел к убеждению: два добрых биополя взаимонасыщают друг друга целебной энергетикой, которая затем, вероятно, подпитывает и окружающих. Ретроспективно вглядываюсь в те дни, листая золотые страницы нашей эпопеи-любви.

…Это был понедельник, для многих – обычный рабочий день, но не для Анны Андреевны, моей бывшей учительницы. Выходить она не могла – ноги почти отказали, и я, шныряя по базарам и магазинам, приносил ей всякую снедь. По-сыновьи поцеловав, я вышел на улицу и увидел возле гостиницы эротически одетых девиц. В коротеньких, почти до трусиков, юбочках и секс-чулках. Они курили, щурясь и изображая из себя кинозвезд, осматривая публику миллионерским взглядом.

"Меняются декорации каждой эпохи, но на сцену жизни всегда выходят все те же персонажи…" – подумал я, стараясь побыстрее пройти мимо "стриптизерш".

– Массаж, минет, секс… – услышал я шепот чувихи, взвесившей меня "на глазок" очень дешево.

– Полтинник, двадцатник в баксах, а? – определила расценку худосочно-рослая.

Я не ангелок, иногда прибегал к услугам "бизнесменш", не забывая во избежание СПИДа нахлобучивать на член презик, но в этот раз у меня не было ни денег, ни настроения. Кроме того, в мозгу промелькнула блевотная ситуация, когда мы с Оськой и Жоркой "жарили" одну из этих. Вернее, они вдули ей кодляком, а я не захотел окунать свой фэйс в болото.

Вспомнив, что в моем холодильнике нет ни крошки, я зашел в магазин. Уже выходя, увидел, что по краю тротуара шла девушка лет двадцати, обстукивая дорогу деревянной палочкой. Азбука Морзе стучала по человеческим сердцам. Сострадание девятым валом хлынуло в мою душу.

– Простите меня, умоляю вас!.. – я словно извинялся за всех и каждого, стараясь подавить жесткий ком в горле. – Я… я так хочу вам помочь!

Во мне что-то перевернулось, вмиг изменилось, воскресило человека, истинную доброту.

– Да, да… – сразу же ощутила мое волнение девушка. – Проводите меня, пожалуйста, и не волнуйтесь. Не стесняйтесь, возьмите меня, пожалуйста, под руку…

Радостно шелестели кронами деревья, листики выклюнулись на волюшку из почек-утроб и грели свои зеленые крылышки. Хотелось улыбнуться, но я ощутил печаль, скорбь давящую.

Незаметно мы вошли в аллею парка. Я шел неторопливо, в такт ее шагов, и думал, что мне сказать, но Ольга, телепатично схватив мою мысль, повернулась ко мне и произнесла:

– Вы поэзию любите?

– Очень!

– И я! Никогда не видела берез, о которых живописал Есенин, но слышала, как они по-Есенински шелестят-поют листвой. Хотите, я вам прочту один свой верлибр?

– Я опять сказал, как волшебство:

– Очень!

Ольга стала вполголоса декламировать:

– Желтые. Зеленые.

Голубые. Красные.

Окна – карт пасьянс.

Ночь щедра на синьку.

Над домами стройки

Месяц, как прораб.

Радуйся, геолог:

Россыпи сапфиров -

Звезды так горят.

Темнота жирнеет,

Огоньки хохочут.

Тишина такая,

Словно заорет.

Где же козырь мой?

Видно, так и будет:

Я иду в мечту,

А стихи – за мной…

Я открыл дверь квартиры на первом этаже, и мы вошли. Кругом все чисто, аккуратно. Занавески, скатерть, покрывало молча говорили о чистоплотности и дисциплине хозяйки. Конечно же, ей помогали, думал я, у нее были наверняка друзья и родственники…

Ночью ходил взад-вперед по своей комнате и все слышал нежный, стесняющийся альт Ольги – словно ангелочек читает молитву с паперти. "Чем-то мы похожи, – размышлял я, – она – одинока, я – одинок. Наши души должны быть одним целым…"

* * *

Меня бесил взгляд таксиста, то и дело исподтишка посматривающего на нас, сидящих на заднем сиденье, возмущали глаза регистрирующих наш брак – в них была лишь некая зависть со злобинкой. Все, почти все смотрели на нас, как на чужаков и чекнутых. Мы отказались от марша Мендельсона на пластинке, нам хотелось побыстрее покончить с этими мучительно заштампованными манипуляциями бракосочетания, чтобы убежать, скрыться от глаз людских в своей обители – тихой комнатке. Я плевал на всех и все во имя любимейшего святого создания – Оленьки, ложил фаллос на традиции и каноны, на ощущаемые повсюду лицемерие и ханжество. Во имя любви, если пришлось бы, я мог совершить самосожжение.

Придя домой, мы проделали акт омовения. Я обтер свою любимую: ее нежно-добрые ручки, сдобные грудки, обворожительные ножки, промежность, детородный с мягонькими черными волосиками орган, поцеловал ее трижды. Расчесывая гребнем ее пышные курчаво-каштановые длинные волосы и целуя губки-лепестки, носик и щечки, шутя прятался в шатре этих волос. Затем взял свое божество на руки и понес к кровати. Встав перед ложем на колени, молча произнес клятву, восходящую к небу и Господу-Богу!. Я поцеловал ее топорщащиеся сосочки, посасывая их, как младенец, целовал мочки ушей, лебединую шею, лобызал точеные ножки, нежил и ласкал ее губки и клитор, чувствуя мед сладострастия на кончике языка. Бережно, не торопясь, вводил "чудотворца", играя умело с клитором и ощущая поцелуи оргазмирующей матки. Это были как бы и благодарные поцелуи нашего будущего первенца.

Я уже по-дилетантски знал, что такое плацента, симфиз, схватки и многое другое, касающееся беременности, пред– и послеродового периода. Я пытался представить эти мучительные схватки, когда плод дает о себе знать и время от времени рвется на волю. Силой воображения мне это удавалось, и я искренне сочувствовал матерям-роженицам, коленопреклоняясь перед их подвигом во имя жизни крохотного существа. Но больше всего я страшился кесарева сечения, при котором разрезается передняя брюшная полость и тело матки." Господи, – говорил я себе, – мученицы наши родные, как же мы должны вас ценить и любить, всегда осознавая те муки, которые вы испытываете не только при родах, но и в течении всей жизни!"

Когда животик Оленьки стал симпатично округляться, я то и дело осторожненько прикладывал к нему ухо, чутко прислушиваясь к тихой жизни нашего будущего чада. Младенец шевелился, радуясь прикосновению отца, как бы касался ручками и ножками его лица и тоже, вероятно, прислушивался к тому, что мы говорим.

Оська, мой лепший друг, ставший крупным предпринимателем, помог мне купить инвалидную импортную коляску, и я вывозил Лелю за новостройки к шаловливо-прохладному бризу речки.

Перестук колес поезда, попискивание носившихся над речкой куликов, кряканье уток с селезнем, шепот длиннокосых ивушек – все это радовало и умиляло улыбающуюся Ольгу, и мне казалось, что она от радости и восхищения видит церквушку, изумрудность лепещущей травы и дачи с разноцветными крышами на том берегу.

Леля мысленно готовила себя к родам, переживая все этапы этого цикла.

В середине августа, когда подходил к концу девятый масяц беременности, она прошептала:

– Димочка, я буду рожать – звони в "скорую"!

Я сорвался с постели, побежал к телефону. " Скорая" подъехала сравнительно быстро, благо больница почти рядом. Ольга вела себя мужественно, хотя боли терпела несносные.

В салоне машины, глядя на ее бледное лицо и призывно возвышающийся живот, я понял: до чего же волевые женщины по сравнению с нами, мужиками, часто впадающими в панику.

Я тер морковку, делал соки из разных фруктов и овощей, приносил все это Ольге. Когда наступил праздник родов, мне, как мужу, разрешили присутствовать при священном акте.

Моя рука лежала на предплечье супруги, пальцы слегка шевелились, как бы успокаивая и приобадривая. Все акушеры в марлевых масках, шапочках, халатах, резиновых передниках и перчатках были уже наготове. Ольга с широко раздвинутыми и согнутыми в коленях ногами, набрав в легкие воздуха, мощно напрягалась, чтобы помочь плоду выйти на свободу. Влагалище стало постепенно расширяться, округляясь, и, наконец, слегка показалось темечко младенца. Он как бы хотел и не хотел выйти из своей темной обители, медленно ползя по живому туннелю. Вот уже появилось полголовки, стремящейся наружу, и тут акушерка стала помогать. Она нежно, высоко профессионально взяла плод за темечко, другой рукой – снизу, как бы помогая ему высвободиться. Плод, словно чувствуя доброту, шел уверенно к людям. Вот и личико с первой гримасой возмущения: мол, зачем вы меня беспокоите? Руки специалиста, взяв младенца за туловище, неторопливо извлекает его из утробы. Мгновение… еще мгновение – и новорожденный с писком приветствия уже на воле. Я, плача, не выдержал и зааплодировал: жизнь! Живешь! Живи!.. Дочка, доченька на руках акушерки, и пуповина выходит из вагины, как "веревочка", от которой младенец хочет немедленно освободиться. Одно лишь виртуозное движение – и рассекается пуповина: ты свободна, крошка! На свет появился новый "гомо сапиенс"! Чудо-туннель, выпроставший гениальное или негениальное существо, вновь предоставлен своей великой извечной миссии!..

* * *

День выписки.

Нежностью и любовью благоухали цветы, вызывая улыбку Оленьки. У меня на руках – крохотная доченька в конверте, вслед за нами шествуют взгляды провожающих. Мы божественно счатливы – готовы плясать и взлететь к Господу-Богу! Свершилось волшебство – мы стали папой и мамой!!!

Я стирал, гладил, научился пеленать и делать все необходимое для нашей Ксюшеньки.

– Ух ты моя учительница! Да? Да, любашка? Я – твой ученик! Да, миланчик мой красивый-красивый! Да? Улыбаешься? Хорошо тебе? Улыбайся, Богинечка ты моя!..

Мне доставляло удовольствие смотреть, как Оленька кормит грудью – молочко, вероятно, медово-сладенькое, ароматное. Нашему дитю очень нравилось купаться, смех лился, обнимая, лаская нас и все человечество, весь мир!.. Когда дочка нежно засыпала, я, подойдя к ней, обнаруживал, что она очень похожа на меня и жену.

– Димочка, я все сомневалась, а теперь уверена! Я вижу, очень плохо вижу, как в тумане, но вижу! Это случилось при родах, но я молчала до сих пор. Думала: вот зрение появилось и вдруг через какое-то время исчезнет. Потому и молчала. Это все Ксюшенька, наша Богиня хочет, чтоб я ее увидела.

– Плачь, родная моя, единственная! И я хочу радостно плакать!.. Я буду вкалывать, я одолжу деньги у Оськи-друга! Мы сделаем тебе операцию, и ты будешь видеть этот шальной, но все же прекрасный мир!..

Консультирующий врач сказал, что этот феномен весьма редок, и у Ольги есть все шансы видеть.

Идя с женой под руку, я думал:

"Чтобы быть счастливым, надо на всю жизнь удочерить в душе любовь и усыновить сочувствие!"

АНТОН И ЮЛЯ

Антон Губин ходил по комнате, с улыбкой, как на красотку, посматривая на неначатый холст. Белизна грунтовки как будто подсмеивалась над ним, шепча: «Ну, когда же наконец?»

На полу валялись порнографические фото, постеры, журналы с худосочными топ-дивами.

– Может, подрочить? – заговорил он. – И тогда появится вдохновение? Вообще-то, избыток спермы мне мешает. Жаль, дамы рядом нет – я бы "стрельнул" разок. Да-а, творчество, творчество. Что же такое-этакое создать, чтобы у мужиков поднялось, а у баб зачесалось? Может, пенис во всю длину розовый или коричневый, а вверху, в канале, растущую фиалку или одуванчик? Яйца должны быть с глазами и с улыбкой. А что, неплохой отсебятинский подсюрреализм. И наверняка кому-нибудь продам. Клевый художнический ширпотреб. Хе-хе!

Чиркнув зажигалкой, закурил.

– Еще можно намалевать Вагину Соблазнидовну. Густющий шиньон на лобке, промежность дам поколоритней, влажилище как у девственницы… И тоже непременно улыбается. Возле клитора нарцисс или орхидея… Нет-нет, не то. Ба, лучше пусть будет дымящая сигарета во влагалище: мол, покуривает. Пусть пошло, зато современно и модно…

Честно говоря, хочется чего-то Рембрандтовского. И я могу сие. Но – увы! – никому это не нужно. А теперича меня интересует вот что: Джоконда умела готовить пирог с грибами, а Саския ван Эйленбюрх великого Рембрандта была в постели наездницей, и ставил ли он ее под девяносто градусов? И…

В это время настойчиво и неприятно зазвонил телефон. Губин, чему-то смеясь, взял трубку.

– Пассии зачастую коронуют рогами-пантами тех, у кого девальвировалась страсть и темперамент, – услышал он знакомый мелодичный голос.

Творческая память Антона нарисовала пышные, рыжеватого отлива волосы, улыбку с ямочками на щеках, темно-карие очи.

– Так-так, роднушечка моя, чувствуется, что ты бывший банковский работник. Однако я тебе, Юлька, скажу другое: вкладывайте деньги в движимость, то бишь в секс, ибо нет ничего сладостнее его. Кстати, это я сказал, и сегодня изображу сие на полотне.

Бабки будут приличные. Пару сотен на побрякушки тебе отстегну.

– Так я приеду?

– Валяй! Но без выпивона и закусона, чтоб твоей ноги у меня не было!

– Дорого это тебе, Тонечка, обойдется. Ты же знаешь, какая я в постели.

– Ладненько, посоревнуемся. Приезжай. Мой фалл к бою готов! Пободаемся!

Познакомился Антон с Юлей странно и даже необычно. Она даже не подозревала, что он следил за ней, – уж больно пленила его симпатичная, дышащая любовью и весной, с поразительно одухотворенным взглядом женщина. Что-то наподобие молнии пронзило его насквозь, прошептав единственно неповторимое в душе: "Она – твоя!"

Это незаметное каждому стеснение в глазах, чудно обыкновенная "бесхитростная" походка пленительной стати, где нет ни грана фальши, – все это безумно притягивало, звало Антона. И в нем проснулся поэт, и потекли непритязательно вдохновенные строки, проникнутые благоговейным преклонением и чистым, нежным чувством пораженного в самое сердце мужчины:

Восхити меня стесненьем,

Как Рембрандт своим твореньем!

Красотою восхити:

Не телесной, а души.

Восхити походкой классной,

Но не той, что видим часто -

Топ-модели надоели:

Хитрость, корысть в евротеле.

Восхити улыбкой милой -

Помнишь, у Джоконды была?

Взглядом тоже восхити -

Песней пусть поет в груди!

Да, это была всепоглощающая, приятно порабощающая любовь, которая бывает только однажды и никогда более не повторится. Антон готов был встать на колени перед этой Мадонной, которой не ровня никакие топ-дивы и суррогатные кинозвезды. Такие мудрость и глубокомыслие лучились из глаз, что он посчитал ее профессором, академиком парапсихологических наук. Но в магазине, перед прилавком, очи "профессора" вдруг опечалились, и Антон все понял.

– Я прошу прощения, как истинный джентльмен, – сказал он, подойдя. – Наитие подсказывает… Нет, не то говорю. Короче, я вижу, вам не хватает денег на эти французские туфли. Героически прошу вас, как никто другой, возьмите, пожалуйста, у меня! Если вы, не дай Бог, откажетесь, у меня случится инфаркт или инсульт.

– Боже мой, мне не нужна палата реанимации! Это обойдется мне дороже. Я безоговорочно беру у вас деньги…

Потом началась горячая, обворожительная любовь, когда дарят все бесценное из души до конца, до последней капли, ничуть не задумываясь о завтрашнем дне.

Они старались спрятаться от посторонних взглядов, уйти подальше вместе со своей необычной любовью. В зоопарке, в густом кустарнике находили укромное место. Он, не веря, что она под ним с задранным платьем без трусов, волнуясь, надевал презерватив, уверенно направлял в жаждущее секса лоно; кровососы-комары злобно кусали смачный зад, будто завидуя ему, – и "гладиатор" сразу сникал.

Потом у них стало чудно получаться, и они, прячась в кустах на разостланном пиджаке, ощущали сладчайший, ранее никогда не испытанный оргазм, глядя на оленей, козлов и других животных в вольерах и на гуляющих по аллеям посетителей. Они упивались друг другом, были ненасытными в сексе, будто боялись его потерять, лишиться, и когда смеркалось, он в безлюдном месте на лавке мог ее поиметь, получая от этой новизны утроенное сладострастие. Ему чертовски нравилось, когда она выполняла любые его сексуальные прихоти, – он всегда любил быть лидером, в какой-то степени диктатором в любовных играх.