Текст книги "Пират, ищи!"

На груди у него красовались орден Красной Звезды и две медали «За боевые заслуги». Расчесанная, аккуратная борода отливала серебром. На длинной шее его питомца Мишки висела красная лента с пышным бантом.

Глядя на развалины каменных домов, Матвей Иванович сказал:

– Вот оно, логово-то, какое общипанное…

На обеденном привале мы кормили голодных немецких детей хлебом, мясным супом и кашей. Накормленные и повеселевшие, они благодарили нас и совали нам в руки открыт ки берлинских видов. Показывая на снимок канцелярии Гитлера, дети смеялись и говорили:

– Геббельс… ал-ла-ла-ла!

– Вот именно «ал-ла-ла»!.. Доболтались «мировые владыки». Ни с чем остались… И до чего довели народ германский, а? – сокрушался Матвей Иванович.

В Берлине, на окраине, мы простояли с полгода. Жили в хороших домах, но все очень тосковали по своей земле и своим хатам.

И Мишка стал что-то хиреть, похудел, холка свалилась набок. Сырой-то климат им вредит.

Командир роты и говорит как-то Нестерову:

– Матвей Иваныч, ты сводил бы своего Мишку в зоопарк, что ли, развлек бы немного. Там ведь его родичи есть.

Гвардии капитан Саблин, наверно, пошутил, а Нестеров и подумал: «Может, и взаправду Мишка о своих родичах стосковался?..» – взял да и повел его в зоопарк. И мы пошли посмотреть.

Пришли и видим: бродит там двугорбый чахлый и грязный верблюдишка. Шерсть на нем местами вылезла, а местами свалялась кошмой.

Но из этого свидания двух родичей ничего не вышло. Мишка даже не подошел к заграничному верблюду.

И сказал тогда Матвей Иванович:

– Э-э, видно, не та у них закваска! Замурзанный очень. Пойдем-ка, Мишка, подальше отсюда, а то еще заразы какой-нибудь наберешься…

Показал Нестеров своему Мишке бегемотов и слона, но и от этого верблюд не повеселел. Повел его Нестеров из зоопарка, вздохнул тяжело и сказал:

– Эх, Мишутка, друг мой, видно, и тебе чужой климат не по нутру! Домой бы нам теперь, в свою степь-матушку.

На сладкий молочай и горячее солнышко…

Да, ничего нет милее родных мест!

В конце сорок пятого года Нестерова демобилизовали, и поехал он на родину с Мишкой. Бумагу Нестерову такую выдали, что, дескать, верблюд дается в подарок от гвардейцев колхозу «Советский труженик».

И покатили мы на свою родину, довольные и радостные. Многие ехали с подарками от своих командиров – кто с мотоциклом, кто с велосипедом, кто с аккордеоном, а гвардии старшина Нестеров – с верблюдом. На станциях народ толпился у его вагона. Удивлялись люди, некоторые смеялись, а Нестеров нисколько не смущался и говорил им:

– Это только молодежи нравятся всякие тарахтелки да погремушки, а нам скотина дороже всего в хозяйстве.

Дружок

Однажды в какой-то сожженной деревушке к нам пристал пес, черный, с желтыми надглазниками, лохматый и грязный. Был у нас тогда в роте замечательный пулеметчик татарин Абдулла Рафиков, тихий такой, малоразговорчивый, но очень смелый в бою и сердечный к товарищам.

Так вот этот Абдулла приласкал беспризорную собаку, накормил ее супом с хлебом и даже вымыл в реке. Довольный пес отряхивался от воды, чихал, доверчиво смотрел на свою заботливую няньку и лизал Рафикову руку. А мы смеялись:

– Ну, псина-образина, тебе такой уход, наверное, и во сне не снился.

Все мы очень полюбили этого простого пса, который чем-то напоминал нам мирную сельскую жизнь в родном доме. На фронте это часто бывало: таскают солдаты за собой то собаку, то жеребенка и в минуту отдыха от боев и походов играют с ними, ласкают и балуют.

Назвали мы приблудного пса Дружком.

Быстро свыкся пес со своим новым положением, обжился в роте и хорошо знал всех бойцов, но главным своим хозяином считал Абдуллу Рафикова.

Но вот как-то раз командир роты и говорит Рафикову:

– Что он у нас даром хлеб ест? Ты научи его чему-нибудь полезному. Пусть службу несет.

И стал Рафиков обучать Дружка военному делу.

Обмотает его пулеметной лентой, и ходит пес за ним, носит патроны. А потом стал обучать переползанию. Бросит подальше кусок мяса, ляжет на землю и вместе с собой положит Дружка. Затем сам ползет и собаке приказывает:

– Ползи… ползи…

Пес сначала вскакивал и хватал мясо, но упрямый дрессировщик выдергивал кусок из зубов своего любимца и, нажимая ему рукой на спину, настойчиво заставлял ползти.

Недоверчиво смотрели мы на эти уроки и смеялись над своим товарищем:

– Брось, Абдулла, с ним возиться. Это же простая дворняга – ничего из него не получится. В деревне он только лает да ворон пугает.

А Рафиков упорно стоял на своем:

– Постой немного. Он ученый будет.

Так и вышло.

Смотрим, через некоторое время ползать стал Дружок по одной только команде «Ползи!». Проползет немного и сразу же получает от хозяина награду – кусок мяса или сахару.

И стал Дружок нести боевую службу.

Бывали такие случаи. Окопавшись на высотке, лежит Абдулла со своим помощником Васей Королёвым и сыплет из пулемета по врагу. Недалеко в овраге – патронный пункт. Там Дружок лежит. И вот в самый разгар боя, когда патроны у пулеметчиков на исходе, а поднести к ним из-за сильного огня противника трудно, посылают Дружка. Получив приказание «Ползи!», он срывается с места и бежит, а потом ложится на живот, вытягивается и ползет, плотно прижимаясь к земле.

Пули кругом него свистят, иногда мины рвутся, а он продвигается все вперед и вперед. Снимут с него пулеметчики патронную ленту и посылают обратно.

А после боя каждый старался чем-нибудь да угостить Дружка. Завели ему отдельный котелок и варили конину. Нашлись и такие шутники, что пытались научить Дружка пить водку и курить махорку, но из этой забавы ничего не вышло.

А Рафиков обижался на озорных товарищей:

– Не надо портить собаку. А то слушаться не будет.

Все мы очень довольны были и службой и дружбой этой собаки, но на войне часто теряем мы вдруг то, что нам очень дорого и чего мы никак не хотим терять…

Однажды во время боя подполз Дружок с патронами к Абдулле, и в это время недалеко разорвалась мина. Рафиков будто нехотя отвалился от пулемета, и пулемет замолк. Дружок заскулил и завертелся волчком на месте, хватаясь зубами за раненую лапу.

После успешной атаки мы поднялись на высотку, где было пулеметное гнездо Рафикова. Недалеко от пулемета мы подобрали тяжелораненого Васю Королёва, помощника наводчика, а в окопчике навзничь лежал наш славный наводчик и рядом с ним его верный Дружок. Положив на грудь своего хозяина передние лапы, он жалобно скулил…

С большой печалью мы похоронили своего боевого товарища на опушке рощи, недалеко от деревни Голубочки. На могиле его поставили маленький деревянный памятник и написали на нем: «Погиб смертью храбрых за Советскую Родину пулеметчик Абдулла Рафиков, год рождения 1912».

А Дружку перевязали раненую ногу и положили его в повозку.

Наша часть отходила. Ночью мы выехали из деревни и к утру, проехав километров десять, вдруг заметили, что Дружка в повозке нет. И куда он делся – никто не знал.

Дня через два мы снова с боем заняли деревню Голубочки и пошли на могилу товарища. На опушке леса мы остановились: надмогильный деревянный памятник выворочен и разбит, а у могилы лежит Дружок с простреленной головой. От местных жителей мы узнали вот что.

После нашего ухода из деревни в нее вошли фашисты, и один автоматчик, проходя через опушку леса, увидел могилу Рафикова. Он подошел к ней и ударил ногой по деревянному памятнику. В это время из-за дерева на него набросилась хромая черная собака и вцепилась зубами в ногу.

Немец сначала испугался, закричал, а потом, придя в себя, оттолкнул собаку прочь и прострочил ее автоматной очередью…

Мы закопали верного Дружка тут же, под деревом, около могилы его хозяина – славного пулеметчика Абдуллы Рафикова.

Подвиг санитара

Однажды в наш лазарет привезли раненую собаку. Это был лохматый темно-серый пес, похожий на кавказскую овчарку, ростом с доброго теленка. И кличка у него была какая-то размашистая – Разливай.

Мы удалили осколки, и раны стали быстро заживать.

У собак хорошо зарастают раны.

Недели через две, когда собака уже выздоравливала, в лазарет пришел ее хозяин. Был он пожилой, кряжистый, с большим скуластым лицом, выбритым до синеватого глянца. Обращаясь ко мне, поднял к козырьку руку и предста вился:

– Ефрейтор Ткачук. Вожатый-санитар. Раненых возил. Трех собак миной уложило, а нас с Разливаем миновала…

Говорил он легко, без напряжения, и мощный, грудной бас гудел у него, как из бочки. «Вот, наверно, поет…» – подумал я. Левая рука у него была забинтована и висела в согнутом виде на салфетке. На левой стороне широкой груди серебристо поблескивала новенькая медаль «За боевые заслуги».

– Я сейчас в медсанбате, – продолжал ефрейтор, – в команде выздоравливающих. Хотели меня эвакуировать дальше, да я упросил оставить. Наша дивизия для меня – дом родной.

Мы сняли Разливая с привязи. Он подошел к своему хозяину и ткнулся мордой в колени. Собака даже не виляла хвостом.

– Суровый ваш Разливай… – сказал я.

– Такой уж у него характер, – пояснил Ткачук, – неразговорчивый. Но хозяина не подведет. Я его взять хочу. Можно?

– Пожалуй, можно, но зачем он вам теперь один-то?..

– Я ему напарников присмотрел в деревне. Буду готовить новую упряжку, а Разливай вожаком будет. Он у меня опытный: школу окончил и пороху понюхал…

Прощаясь со мной, Ткачук озабоченно сказал:

– Меня весна беспокоит… Снег скоро сойдет, а тележки-то у меня нет. На волокуше по земле тяжело.

Солнце уже пригревало по-весеннему. Снег посинел и осел. Зачернели высотки. В оврагах под снегом накапливалась вода.

– Приходите к нам в лазарет, – сказал я, – у нас кузница есть, и кузнец хороший. Может, что-нибудь смастерим…

– Ладно. Отпрошусь у командира санбата. Приду.

Наш лазарет располагался в совхозе, в двух километрах от медсанбата. Рабочие были эвакуированы куда-то на восток, и в совхозе мы были полными хозяевами. В конюшнях и коровниках стояли раненые лошади, а в кузнице мы ковали лошадей и чинили повозки. Был у нас замечательный кузнец, Григорий Дёмин, мастер на все руки: он и лошадь подкует, повозку починит и часы исправит. Встречаются в народе такие таланты.

Через несколько дней Ткачук пришел в лазарет, и я его свел с Дёминым.

– Надо бы тележку сделать, – сказал Ткачук, – хорошо бы на шариках. Полегче возить собачкам.

– Не знаю как, – ответил Дёмин, – на шарикоподшипниках я еще не делал. Подумаем.

Дёмин не любил много говорить и не давал обещаний, но делал все добротно. Недалеко от нас, в деревне, стояла автомобильная рота. В этот же день, как пришел Ткачук, Дёмин съездил в автороту и привез шариковые подшипники.

– Шоферы дали от разбитых машин. Попробуем приспособить к тележке…

Они приступили к работе. Стоял теплый, солнечный апрель. Земля обнажилась от снега и была мокрая, липкая, еще холодная, а днем под солнышком от нее шел парок. Кое-где уже пробивалась иголочками изумрудно-зеленая травка.

Израненная окопами и воронками земля терпеливо ожидала своего хозяина – труженика.

Дёмин и Ткачук делали тележку на дворе, около кузницы. Ткачук прикрыл глаза рукой от яркого солнца и сказал со вздохом:

– Эх, какая благодать!.. Теперь бы на земле поработать, а вот приходится на войну все силы отдавать…

Рукава у него были засучены по локоть, и могучие руки, смуглые и волосатые, как будто были высечены из дуба. Дёмин, светловолосый и голубоглазый, около кряжистого Ткачука казался тонким, хрупким подростком. Но, несмотря на большую разницу в годах, Ткачук слушался Дёмина и охотно помогал ему в работе. Иногда они пели вполголоса «Славное море, священный Байкал», и голос Ткачука гудел густо, а тенорок Дёмина вился вокруг баса длинной, тонкой ленточкой. Мне нравилось, как они пели, и я попросил их спеть погромче, в полный голос.

На мою просьбу Ткачук ответил:

– Нельзя ведь мне. Демаскировать буду. Враги услышат…

Ткачук шутил: мы были в пятнадцати километрах от передовой, но в его шутке была доля правды. Голос у него был необычайной силы.

За несколько дней они смастерили тележку. Это была колесно-носилочная «установка» на шарикоподшипниках. На деревянную раму поставили и укрепили санитарные носилки. Они быстро и легко снимались с рамы, и на них можно было нести раненого. Тележка катилась легко.

Ткачук был очень доволен и, прощаясь со мной, поблагодарил за помощь:

– Золотые руки у Дёмина. Хоть бы жив остался. Такой человек в хозяйстве – клад. – Помолчал и добавил: – У меня есть сын вроде Дёмина, Сергей. Где-то под Ленинградом. Давно что-то писем не шлет…

Ткачук нахмурился и поник головой.

Санитар Ткачук увез свою тележку в медсанбат, и вскоре я увидел его за работой.

В тележку были впряжены две пары разномастных собак: впереди, справа, серый Разливай, рядом с ним рыжий Барсик, а в коренной паре – черный лохматый Жучок и белый Бобик. Все три новые собаки – простые дворняги, малорослые, но с растянутым мускулистым телом, как и подобает быть ездовой собаке. Видно было, что Ткачук подбирал их с умом. Рядом с ними крупный Разливай казался львом. Собаки держали хвосты по-разному: Разливай – поленом, Жучок и Бобик – серпом, а Барсик – бубликом.

От тележки протянуто вперед канатное дышло-потяг, на котором попарно пристегнуты собаки. На груди у них плотно прилажены алыки-шлейки.

Когда Ткачук запрягал собак, Барсик зарычал, и шерсть у него на холке вздыбилась щетиной. Позади него Жучок тоже зарычал и прижал уши. Казалось, вот-вот сцепятся.

Ткачук крикнул:

– Эй ты, Барсик! Нельзя!

И ударил злобного зачинщика вдоль спины бичом. Барсик взвизгнул и притих. По команде «Вперед!» Разливай натянул потяг и шагнул. За ним пошли и остальные собаки.

Оглянувшись назад, Барсик опять зарычал на Жучка и замедлил шаг. Наверно, ему казалось, что Жучок, идя сзади, может на него напасть. Жучок лаял, и это раздражало Барсика.

Ткачук крикнул:

– Разливай! Фас! Жучок, тихо!

Разливай, не замедляя хода, схватил зубами Барсика за шею и тряхнул его. Барсик заскулил, как будто прося пощады, и, поджав хвост, пошел дальше послушно.

Ткачук шел рядом с упряжкой и управлял голосом и жестами. Его команду понимал только Разливай, а другие собаки, глядя на вожака, делали все так, как делал он.

Иногда санитар покрикивал:

– Бобик! Бобик!

– Этот пес у меня большой лодырь и хитрец, – сказал Ткачук, обращаясь ко мне, – от хода упряжки не отстает и алык не натягивает. А крикнешь – тянет.

Впереди, недалеко от упряжки, шел солдат с автоматом. Вот он остановился и дал короткую очередь: тра-та-та-та… Дворняжки испугались, взвизгнули и шарахнулись в разные стороны. Ткачук крикнул: «Стой!» Разливай остановился и затормозил всю упряжку. Барсик и Бобик, глядя на вожака, тоже остановились и прижались к Разливаю. А Жучок залез в тележку и, уткнув морду в дно, закрыл глаза. Теперь он в безопасности!

Ткачук подошел к упряжке и тихо сказал:

– Спокойно, спокойно. – Поглаживая собак по спине, он дал им по кусочку мяса. А на Жучка крикнул: – Эй ты, «герой»! Вылезай!

Жучок нехотя вылез и потянулся к руке вожатого за мясом. Ткачук отвел руку назад за спину и строго сказал:

– Не заслужил, пустобрех и трус. На место!

Все собаки встали на свои места.

Невдалеке стояли товарищи Ткачука из команды выздоравливающих и посмеивались:

– И чего ты, Ткачук, с этими шавками возишься? Грызутся, как собаки, и трусят, как зайцы.

– Собачья кавалерия! Никакого толку от них не будет…

На эти насмешки Ткачук сдержанно ответил:

– Дайте только срок.

Ткачук приучал их ложиться. Он говорил: «Лежать. Лежать». Разливай сразу ложился, а дворняги стояли, не понимая команды. Ткачук брал собаку правой рукой за передние лапы и вытягивал их по земле вперед, а левой рукой слегка нажимал на спину и приговаривал: «Лежать… лежать…» Собаки ложились.

После тренировки Ткачук распряг собак и пустил их в загончик, сделанный из прутьев. Потом налил им в корыто супу и покрошил маленькими кусочками вареную конину. Собаки бросились к кормушке и, ворча, торопливо стали глотать кусочки мяса. Ткачук ухмыльнулся:

– Ничего. Привыкнут в одной кормушке есть – и в упряжке дружнее ходить будут.

Облокотившись на плетеный заборчик, солдаты весело переговаривались между собой: – Автомобильно-собачья самоходка! Ты у нас, Иван Тимофеевич, как настоящий цирковой артист-дрессировщик.

А один из товарищей заметил:

– Здесь вам не цирк… Как трахнет снарядом, так и разбежится куда попало вся четвероногая команда. – Не разбежится, – сказал Ткачук.

Вскоре ефрейтора Ткачука послали в полк, а через два дня я услышал о его новом подвиге.

Попал Ткачук в третью роту, где не было вожатых-санитаров. Рота сидела в окопах, в обороне. Для раненых была сделана землянка, от которой шли ходы сообщения к главной траншее. По траншее и ходам сообщения санитары-носильщики доставляли раненых в землянку, а оттуда отправляли их на батальонный медицинский пункт. Местность была открытая, противник сидел на командных высотах, и поэтому раненых из роты эвакуировали только в ночное время.

Ткачук со своей упряжкой пришел в роту тоже ночью и сразу же выкопал в траншее для каждой собаки нишу.

Они залезли туда и сидели, как в норах. Надежное укрытие от снарядов. После этого Ткачук прикорнул немного, а когда рассвело, стал обозревать местность: нет-нет да и выглянет из траншеи и посмотрит то в тыл, а то в сторону противника.

Подошел к нему санинструктор старшина Вилков и строго сказал:

– Товарищ ефрейтор, чего голову выставляете? Подсекут снайперы.

– Местность изучаю, товарищ старшина, путь эвакуации и систему огня противника.

– Ишь ты, систему огня… – усмехнулся старшина. – Все равно днем никуда не сунешься. Как трахнет снарядом или миной, так всю твою собачью систему в пух и прах разнесет.

Старшина Вилков был опытным санинструктором, но собачьей упряжкой пренебрегал. Он даже командиру роты сказал:

«И зачем только нам собак прислали? Псиной воняет, а как залают – демаскировать будут. Без них обходились…»

А командир роты капитан Тихомиров уклончиво ответил:

«Пусть их. Может, пригодятся».

Часов в двенадцать дня к санитару-вожатому подбежал посыльный и тихо, но тревожно сказал:

– Ефрейтор Ткачук, к старшине в землянку. Живо!

Пригибаясь, Ткачук побежал по траншее. В землянке на носилках лежал капитан Тихомиров. Гимнастерка в крови, грудь забинтована. Лицо бледное, нос заострился. Дышал тяжело, с хрипами. Глаза закрыты.

Заместитель командира роты старший лейтенант Костерин сказал Ткачуку:

– Товарищ ефрейтор, капитан ранен тяжело – в грудь. Дотемна ждать нельзя. Нужна срочная операция. Может, вывезете его на своей самоходке до санвзвода?

– Попробую, – ответил Ткачук и подумал: «Все как на ладони видно… Трудно будет проскочить…»

Старший лейтенант угадал сомнение ефрейтора:

– Не бойтесь. Вас прикроют огнем наши пулеметчики и батарея. Я договорился с комбатом по телефону.

В это время огонь противника стал затихать. Наступали обеденные часы. «Это хорошо, – подумал Ткачук, – вот я, может, и проскочу, пока они обедают…» Старшина Вилков взглянул на собак с досадой:

– Эх, пеструшки… Демаскировать будут.

– Не беспокойтесь, товарищ старшина, я их замаскирую, – сказал Ткачук.

Сзади к раме тележки был привьючен мешок, саперная лопата, топор и брезентовое ведро. Ткачук достал из мешка маскхалатики и одел в них собак. Все собаки стали серобуро-зелеными, под цвет местности. И на себя Ткачук накинул халат такого же цвета.

Старшина Вилков остался доволен:

– Вот это я понимаю, порядок.

Старшина заметил на ефрейторе две сумки: санитарная висела на правом плече – так положено, а вот на левом ви села какая-то другая сумка. Что за новость? Старшина не мог стерпеть такого непорядка и сердито сказал:

– Товарищ ефрейтор, что это? Лишний груз. Снимите.

– Нельзя снимать, товарищ старшина, тут у меня инструменты и запасы: ножик, шило, дратва и ремни. А ну как что-нибудь в пути приключится?

– Ну ладно. Давайте скорей.

Командира роты положили на тележку головой вперед и, покрыв одеялом, привязали к раме – как бы в пути не выпал. Везти придется без дорог.

Старшина Вилков выглянул из траншеи и, показывая рукой, сказал санитару:

– Держись во-он тех ориентиров… Смотри: кустик, снопы, канавка. Они бинтами обозначены. На полпути в воронке санитар сидит. В случае чего, поможет. Ну, давай.

Ткачук вылез из траншеи. В маскхалате ползти было трудно. Да и сумки мешали. А тут еще противогаз и автомат. Все это тянет, давит и мешает ползти быстрее. Отполз от окопа метров пятьдесят. Спокойно. Противник, видимо, не замечает его.

Ткачук обернулся и свистнул. Солдаты подняли на руках тележку с раненым и поставили ее около траншеи. Собаки выпрыгнули из траншеи и побежали к хозяину. В это время раздался сильный пулеметный треск. Это открыли стрельбу наши пулеметчики, чтобы на себя отвлечь внимание противника.

Когда упряжка собак достигла своего вожатого, Ткачук, не поднимаясь с земли, взмахнул рукой и приглушенно крикнул:

– Вперед!

Собаки полной рысью промчались мимо хо зяина. Ткачук вскочил и, пригибаясь, побежал вслед за упряжкой. Вероятно, немецкий наблюдатель заметил Ткачука и его упряжку. Вон справа упала мина и крякнула взрывом. Вслед за ней слева разорвалась вторая. «В вилку берут», – подумал Ткачук.

Ткачук заметил впереди серую кучу. На ней белеется обрывок бинта – ориентир. Там же рядом, кажется, ровик. Ткачук догнал упряжку и, упав в ровик, крикнул:

– Ложись!

Собаки легли и уткнули головы в землю. Все они, кроме Разливая, дрожали, а Бобик нервно, с визгом залаял.

– Тихо! – приказал Ткачук, и Бобик умолк.

Ткачук тяжело дышал. Сердце колотилось сильно, и его удары отдавались в висках.

Серая куча оказалась прошлогодними снопами. Ткачук пополз к ним, подав команду своей упряжке:

– Ползи… ползи…

Собаки поползли вслед за хозяином и медленно потянули за собой тележку. Около снопов прижались к хозяину. Снопы побурели и пахли плесенью. «Не успели убрать…» – с горечью подумал Ткачук.

Раненый капитан глухо стонал, но в сознание не приходил. «Здесь мы хорошо скрылись, – думал Ткачук, – но долго нельзя задерживаться на месте. Противник пристреляет и эту точку…» Немецкий наблюдатель, видимо, потерял из виду человека с собачьей упряжкой. Снаряды стали рваться далеко впереди. Наша батарея открыла огонь, и немецкие позиции закурились дымом. Удобный момент. Теперь надо как можно быстрее добежать до лощинки. Там упряжка скроется от немецких наблюдателей.

Не поднимаясь с земли, Ткачук приказал:

– Встать! Вперед!

Первым вскочил Разливай и потянул за собой остальных собак. Когда упряжка отбежала от снопов метров на пятьдесят, впереди нее, совсем близко, разорвалась мина. Собаки бросились назад и сбились кучей у тележки. Барсик ткнулся носом в землю и упал на бок. Бобик завизжал и залаял.

Ткачук подбежал к упряжке и ножом перерезал шлейку на Барсике: пес был убит.

– Разливай, вперед! – крикнул Ткачук.

Три собаки потянули тележку под уклон к лощине. Бобик прихрамывал, но не отставал. Капитан Тихомиров бормотал в бреду: – Куда вы? Куда?.. Нельзя отступать!.. Вперед! Вперед!..

Из всего того, что говорил капитан, собаки понимали лишь одно слово «Вперед!» и ускоряли бег. Ткачук побежал вслед за упряжкой. Позади него недалеко разорвался снаряд, и будто топором подсекло правую ногу. Вожатый попытался бежать дальше, но правая нога подвернулась, и он упал. По ноге потекло что-то теплое, липкое.

Ткачук почувствовал страшную слабость и головокружение.

На миг он потерял из виду свою упряжку. Потом превозмог слабость, чуть приподнялся и посмотрел вперед. Его упряжка неслась к лощине. Но вот собаки оглядываются назад и замедляют бег – потеряли из виду хозяина. Опасный момент:

могут остановиться. Ткачук собрался с силами и громко, во весь голос, крикнул:

– Вперед, Разливай! Вперед!

Противник целил в упряжку: мины рвались впереди, сзади, по сторонам.

– Направо! Налево! Вперед! – кричал Ткачук.

По его команде упряжка бежала зигзагами, и противнику трудно было вести прицельный огонь. «Только бы тележку не завалили…» – мелькнула мысль у Ткачука. Он ничего не замечал вокруг себя, кроме своей упряжки.

Недалеко от него, в воронке от снаряда, сидел санитар.

Выглядывая из ворон ки, он громко звал:

– Браток! Браток! Ползи сюда! А то убьют…

Но Ткачук, кажется, не слышал его призыва.

Вон собаки спускаются в лощинку и скрываются из глаз.

На том месте, где только что была упряжка, взметнулся столб грязи – разорвался снаряд. Ткачук глухо простонал:

«О-ох!..» И потерял сознание. Он уже не чувствовал, как санитар подполз к нему, взвалил его к себе на спину и пополз с ним в убежище-воронку. Там он резиновым жгутом остановил кровотечение и перевязал рану.

Ткачук будто сквозь сон услышал слова:

– Ну что ты, браток?.. Очнись. Собачки твои молодцы.

Наверно, проскочили…

В этот же день в наш лазарет привезли раненых Разливая и Бобика. Мы удалили у них осколки, и я поехал в медсанбат проведать Ткачука. Ему уже сделали операцию, и он лежал на носилках в палатке, где находились и другие раненые, подготовленные для эвакуации в тыл. Ткачук был бледен, на лице у него обозначилась густая серая щетина. Он показался мне постаревшим и очень усталым. На лбу у него выступил капельками пот и слиплась седая прядка волос. Ранение было тяжелое, с открытым переломом бедра.

Я успокаивал его:

– Ничего, Иван Тимофеевич, выздоровеешь. И помощники будут живы – раны у них не тяжелые.

Ткачук дышал учащенно и говорил прерывисто:

– Я все перенесу… Эвакуируют меня… Я не хотел бы из своей дивизии… Разливая поберегите. Пригодится…

В палатку вошел хирург и сказал:

– Ткачук, вам нельзя много говорить. Берегите силы.

– Я не буду, доктор… Капитан живой?

– Живой. Спасли. Тебя спрашивал. Поблагодарить хотел.

Ткачук слабо улыбнулся.

– В полевом госпитале повидаетесь, – сказал хирург, – он уже там…

Прощаясь со мной, Ткачук сказал:

– Грише Дёмину поклон передайте. Золотые руки. На моего Серёжу похож…