Текст книги "Пират, ищи!"

Вперед, Волчок!

Небо и земля казались однообразно-серыми, неприглядно-тоскливыми. Дождь моросил непрерывно. Вспаханный склон пологой высоты, черный и мокрый, глянцевито отсвечивал. На поле валялись кверху зубьями железные бороны и опрокинутая, покореженная сеялка, кое-где, вразброс, стояли подбитые черные танки с прямым крестом на башне.

Батальон капитана Неверова засел в окопах, вырытых наспех. При поспешном отходе не удалось как следует укрепиться. Оборона безымянной высоты была тяжелой. Немцы атаковали позиции по нескольку раз в день: они стремились прорваться к Ростову.

Капитан Неверов, высокий блондин, каждый раз, после того как захлебывалась вражеская атака, ругался: «Тьфу, черт побери! И откуда столько танков?!» Позади окопов – степная балка, заросшая кустами шиповника, терна и боярышника. Кусты боярышника заползли и на высоту, маскируя окопы и две маленькие противотанковые пушки. Их снаряды могли насквозь прошивать броню немецких танков, но вчера в бою одну пушку подбили, и она уткнулась тонким стволом в землю.

Ночью пришли в батальон новые бойцы с собаками – истребителями танков. Капитан Неверов впервые видел таких собак и поэтому сомневался в их боеспособности.

– В ученье они, может, и хороши были, а здесь такой огонь.

– Думаю, что боевой экзамен выдержат, – не очень твердо ответил инструктор Иван Петухов.

– А собаководы в бою были?

– Нет. Только один был, Ваганов, но все прошли военную службу.

Капитан Неверов, провоевавший четыре месяца, с недоверием и даже с некоторым пренебрежением относился к необстрелянным новичкам.

– Пока вас самих пообстреляют, повозишься с вами…

– Будьте покойны, товарищ капитан, не подведем, – ответил Петухов.

– Ладно, там видно будет. Вот мяса им много надо…

– Пока сегодня не надо, товарищ капитан. Голодные, они лучше на танки пойдут.

– Посмотрим. Заработают – накормим.

– Но если, товарищ капитан, они в бою заработают, то кормить их уже не придется, – с горечью сказал Петухов.

Собаководов развели в роты, а Иван Петухов, Ваганов и еще несколько человек были отведены на самый ответственный участок обороны – в боевое охранение. В боевом охранении находился усиленный стрелковый взвод, которым командовал маленький, щуплый, с рыжим чубом лейтенант Смирнов. Стальную каску он никогда не надевал, и все его знали как человека отчаянной храбрости. При разговоре с друзьями он бравировал своей смелостью: «Меня все равно не убьют, я знаю, где упадет снаряд и где летит пуля…»

Собаководов лейтенант Смирнов принял радушно:

– Ну ладно, приземляйтесь пока. И чтоб не слышно их было, а то немцы услышат и могут догадаться, какой им «гостинец» приготовили. До рассвета отдыхайте, а там будьте готовы каждую минуту.

Собаководы рассредоточились в траншее и, покрывшись плащ-палатками, присели на влажную подстилку из веток боярышника. Собаки прижались к своим хозяевам. Рядом с человеком и теплее, и не так страшно. А ночь темная, как чернозем, и такая тихая, будто все на свете умерло. Неприятно, жутко.

Вон немецкий прожектор скользнул лучом по земле, поблуждал из стороны в сторону, а потом скакнул вверх и, ткнувшись в мокрое одеяло сплошных туч, оборвался.

Туманно-серый рассвет приходил медленно, как будто опасался кого-то.

На гребне вспаханной безымянной высоты показалось что-то черное. Оно на глазах росло и стало танком. За ним левее еще вырос танк, а потом показались и правее: семь, восемь, девять, десять, одиннадцать танков! Петухов услышал их отдаленный гулкий шум, удивился: как медленно пол зут бронированные машины – словно стальные черепахи.

Сначала видны были только танки, а потом позади них показались маленькие черные фигурки людей.

Лейтенант Смирнов звонким голосом подал команду:

– Та-анки! Приготовиться!

И, будто по команде лейтенанта, где-то в тылу разом ухнули артиллерийские батареи, и вскоре все увидели, как впереди вражеских танков, ползущих на окопы, полыхнули взрывы и густой дым расплылся в стороны, закрыв железную лавину.

– Заградительный огонь, – проговорил сапер Ваганов.

Артиллерийские залпы следовали один за другим, и казалось, что сквозь этот сплошной огонь не пробьются танки. Но вот из дымовой завесы вынырнули черные стальные машины – их было уже меньше, кажется семь, и они разреженной цепью шли на окопы быстрее.

Артиллерия вдруг умолкла.

– Почему прекратили стрельбу? – нервно спросил Петухов Ваганова, сидевшего рядом с ним.

– Нельзя. Нас могут зацепить…

– А почему мы молчим?

– Далековато. Зачем напрасно патроны жечь.

Собаки повизгивали и натягивали поводки.

И вдруг это напряженное, накаленное ожидание прервалось звонкой командой лейтенанта Смирнова:

– Собаководы, стоять насмерть! По наступающей пехоте прицельным огнем, взвод, пли!

Винтовочный залп оглушил. Защекотало в ушах. Собаки вздрогнули и прижались к своим хозяевам.

Выйдя с пахоты на твердый грунт, танки ускорили ход и открыли стрельбу. Из жерл пушек вырывались пучки огня. Автоматчики, пригибаясь, бежали вслед за танками и вели огонь. Вот они стали как будто спотыкаться и падать.

В это время прямой наводкой открыла огонь противотанковая пушка. Пригнувшись, орудийный расчет красноармейцев работал быстро и ловко; приземистая пушка часто дергалась, будто пыталась скакнуть вперед, на врага, посылая в танки снаряд за снарядом. Вот головной танк вдруг закружился на месте на одной гусенице, продолжая извергать огонь в разные стороны. Но и противотанковая пушка от прямого попадания снаряда подпрыгнула и, упав набок, замерла.

Снаряды рвались то впереди окопов, то позади. Над окопами свистели и шуршали осколки. Иногда они боронили бруствер окопа, и наши бойцы – раненые или убитые – откидывались назад либо грузно, медленно сползали вниз, судо рожно загребая руками мокрую землю.

Танки на ходу перестраивались и шли на окопы двумя эшелонами. Головной танк был уже метрах в двухстах. Надо подпустить их еще ближе, чтобы собаки попали в мертвое пространство. Тогда они наверняка достигнут своей цели. Огонь по пехоте противника усиливался – ее надо было отсечь от танков. Автоматчики, укрываясь от огня, прятались за броню машин. Гул моторов и лязг гусениц все нарастали, и становилось жутко от этого грозного грохота стальных чудовищ.

– Вперед, Волчок! – крикнул Ваганов. – Взять!

И выпустил из окопа большую серую собаку. Тело собаки плотно обхватывал брезентовый вьюк с боевым зарядом-миной, а на спине у нее торчал кинжалом штырь взрывателя. Наклонив лобастую голову, Волчок быстро побежал к ближайшему танку. Вот он юркнул под него, и вслед за тем раздался сильный взрыв. Танк вздрогнул и остановился, как будто наткнулся на гранит, и задымил. Подбитую машину левее и правее обходили два танка, приближаясь к окопам.

– Шарик, вперед! Взять! Трезор, вперед, взять! Взять! – одновременно крикнули два собаковода и выпустили своих собак.

Две собаки – белая гладкошерстая и лохматая черная – выскочили из окопа и устремились ко вражеским танкам. Большой черный Трезор вдруг ткнулся носом в землю и, упав на бок, задрыгал ногами, а белый Шарик закатился под танк, и сразу раздался взрыв. Из подорванного танка, открыв люк, вынырнул высокий танкист в нижней рубашке и прыгнул назад. Но в тот момент, когда он прыгал, его настигла пуля, и фашист распластался на земле около своей горящей машины. Третий танк первого эшелона шел на окопы, а вслед за ним двигалось еще три танка, ведя на ходу огонь.

– Вперед, Полкан! Взять! – крикнул Петухов, спуская с поводка крупного пса с обвислыми, как лопухи, ушами.

Полкан высунулся из окопа и, увидев железное чудовище, изрыгающее огонь, задрожал и сполз обратно в окоп. Петухов ударил его ремнем. Пес заскулил и прижался к ногам хозяина. Петухов схватил гранату и, громко крикнув «Полкан! Взять!», полез навстречу приближающемуся танку. Надо приподняться, размахнуться как следует и бросить гранату под гусеницу, но огонь автоматчиков прижимает к земле. Чуть приподнялся, бросил. Взрыв. Эх, недолет! Поторопился. Надо было подождать. А танк приближается.

– Полкан, взять! – крикнул Петухов.

Пес выпрыгнул из окопа, обогнал прижавшегося к земле Петухова и, бросившись под танк, оглушительным взрывом распорол ему стальное брюхо.

Петухов почувствовал, будто кто-то сильно ударил его по голове, – и все померкло. Он уже не видел и не слышал, как собаководы крикнули «Вперед! Взять!» и выпустили еще четырех собак. Он не видел, как четыре вражеских танка вдруг повернули обратно и на полной скорости стали удирать, а наша пехота расстреливала заметавшихся по полю вражеских автоматчиков. Осмелевшие собаки с лаем преследовали уходящие танки, а бойцы, забыв о предосторожности, высунулись из окопов и кричали весело:

– Глядите! Танки драпают от собак!

…Придя в себя, Петухов не сразу понял, где он находится. Покрытый шинелью, он лежал на соломе в блиндаже.

На маленьком столике горела коптилка, сделанная из медной гильзы противотанкового снаряда. Над Петуховым наклонилась молоденькая медсестра. Увидев, что он открыл глаза, сестра радостно воскликнула:

– Очнулся! Товарищ капитан, очнулся!

Над Петуховым наклонились капитан Неверов и кто-то щуплый с забинтованной головой. Это был лейтенант Смирнов, но Петухов его не узнал.

– Ну как, главный собаковод, жить будем? – бодро сказал Неверов.

Иван Данилович чуть-чуть улыбнулся, хотел что-то сказать, пошевелил губами, языком, но слов не получилось. Он забыл названия всех предметов и ничего вокруг не слышал.

Мертвая тишина. Странно и страшно. А вдруг всегда так будет… И силы его иссякли – не может пошевелить ни ногой, ни рукой, как будто кто-то высосал всю кровь. Глаза у него увлажнились, защемило сердце. С большим усилием он простонал что-то невнятное.

– Валя, что он говорит? – спросил капитан.

– Ему холодно, он пить хочет, – пояснила сестра, догадавшись, что хотел сказать тяжело контуженный Петухов.

Придерживая на руке взлохмаченную голову Петухова, сестра напоила его крепким горячим чаем. Затем бережно опустила его голову на сложенную подушечкой плащ-палатку и покрыла его еще одной шинелью.

Петухов глубоко заснул и уже не слышал, как капитан Неверов сказал:

– Погорячился. Вылез из окопа. Смелый, крепкий…

– Да, молодцы собаководы, – сказал лейтенант Смирнов. – Не будь нынче собачек, туго бы нам пришлось…

Лебёдка

Все началось с того, что у молодого бойца Сидоренкова произошло одно за другим два несчастья. После тяжелого ранения его не вернули в стрелковую роту к боевым товарищам, о которых он тосковал, находясь в госпитале, и направили в транспортную роту на конной тяге. Вырос он в городе, никогда с животными дела не имел, был отличным стрелком, а тут – на ⚘ тебе, попал в обозники. Тащись теперь в хво сте боевой части, вози разные грузы, собирай трофеи. А рядом с тобой пожилые обозники – крестьяне, с которыми и поговорить-то не о чем, ведь они пороху не нюхали, как он…

И, как нарочно, дали молодому обознику несуразную пару лошадей: низкорослую монгольскую кобыленку серой масти и огромную, как рыдван, трофейную рыжуху, недавно отбитую у противника. У крупной кобылы действительно был неуклюжий склад: седлистая спина, тонкая шея и большущая голова с отвислыми ушами, которая почему-то показалась Сидоренкову похожей на ящик из-под махорки. А ноги у нее были крепкие, как у буйвола, и лохматые, будто в брюках клеш. Совсем не под пару аккуратненькой «монголочке». К тому же эта «образина», как ее окрестил Сидоренков, была «чужая». Все вражеское он не принимал душой, и даже цвет немецких солдатских шинелей казался ему лягушачьим, противным.

Запрягая рыжуху в первый раз, Сидоренков замахнулся на нее кулаком и сердито крикнул:

– Ну ты, верблюд фашистский! Поворачивайся живее!..

Испугавшись, лошадь высоко задрала голову и замотала ею так, что трудно было надеть хомут. Пришлось Сидоренкову залезать на повозку. А товарищи посмеялись над ним:

– Да ты, Сидоренков, на дерево залезь аль на крышу!..

С усилием напяливая на массивную голову рыжухи хомут, Сидоренков сердито ворчал:

– Стой, не крутись, дьявол… Не понимаешь, жирафа, русского языка… И всю роту демаскируешь… Заметит тебя «рама» и, глядишь, «юнкерсов» призовет на нашу голову…

Обозная служба явно тяготила Сидоренкова, и свое недовольство он вымещал на ни в чем не повинной лошади.

Старые обозники раздражали его своей медлительностью, неповоротливостью. Он не мог забыть своих молодых друзей по стрелковой роте, но в этом никому не признавался. Ему было стыдно перед народом и солдатами боевых подразделений, что он такой молодой и… в обозе. Чтобы быть под стать обозникам, Сидоренков отрастил усы и ходить стал неторопливо, вразвалку, а при разговоре покашливал и даже басил. Но все это ему не помогало: обозники считали, что он попал не в свои сани, а рыжуха – не в те руки…

Испытывая на себе непонятную грубость человека, покорная на вид лошадь стала проявлять злой норов: то остановится вдруг ни с того ни с сего на полном ходу, а то вдруг так рванет, что постромки летят.

– Ну погоди, противная тварь, – сквозь зубы ругался Сидоренков, – я из тебя фашистский дух вышибу!..

И перестал снимать хомут на отдыхе, а чуть какая заминка – кнутом стегнет. Товарищи видят, что дело далеко зашло, журить стали:

– Что ты измываешься над бессловесной животной?

Она нам службу несет, а ты ее бьешь и холку пар⚘ ишь хомутом. Смотри, за это тебя командир роты по головке не по – гладит… – Нечего меня учить и стращать! Я уж ученый и пуганый…

А тут стали примечать, что, когда Сидоренков не бьет кобылу, не дергает понапрасну, она тянет хорошо.

…Летом сорок третьего года лило много дождей, и проселочные дороги Курской области так размесило, что совсем трудно стало проезжать с грузом. И вот застрянет какая-нибудь повозка с грузом – хоть трактором тяни. Подпрягут Сидоренкову кобылу, она опустит голову до самой земли, упрется своими буйволиными ногами и вытянет.

Только кнут ей в это время не показывай – заартачится. А так вот, с добрым словом, вроде как «ну-ну, милая, пошла», старается, будто понимает, что надо. Вот ведь и скотина с добрым словом лучше работает.

– Видишь, какая у тебя золотая коняга, – говорили Сидоренкову его товарищи, – не надо и тягача.

– Она себе на уме, – не сдавался Сидоренков. – Как захочет – гору своротит, а не захочет – хоть убей.

– А ты с ней поласковее.

– Что она мне, невеста, что ли, чтоб с ней поласковее?

Упрямый был мужик. Если невзлюбит – конец.

Но вот однажды его упрямство было сломлено с большим конфузом для него.

Когда наш полк занял город Климов, транспортная рота остановилась на ночевку в деревне Чернушки.

Едет Сидоренков по улице поселка и замечает, что «немка» тянет его к одному двору с покосившимися воротами. Взглянул – изба вроде ничего и двор хороший. И не стал перечить своенравной кобыле. «Видно, клеверок чует, – подумал он, – хитрая скотина…»

Подъезжает к воротам и бодро кричит:

– Эй, хозяйка! Открывай ворота, принимай дорогих гостей!

А кобыла вдруг так громко и радостно заржала, будто пришла в родное место.

Во дворе кто-то уже стучал деревянным засовом, и ворота распахнулись. В воротах Сидоренков увидел рыжеволосого босоногого мальчишку лет десяти, который почему-то уставился на рыжуху и удивленно замер. Потом вдруг бесёнком подпрыгнул и пронзительно закричал:

– Ма-ма-а!.. Лебёдка наша пришла!

Подбегает к лошади, а она доверчиво наклоняет к нему свою неуклюжую голову и тихо ржет. Обхватил ее мальчик за морду, прильнул щекой и целует в бархатные вздрагивающие ноздри.

– Лебёдушка моя миленькая! Пришла, родненькая…

Сидоренков ничего не понимал и рассердился:

– Уйди, пацан, с дороги, а то задавлю. Какая тебе Лебёдушка? Это «немка».

И дернул вожжами.

Мальчишка как на крыльях помчался в избу и тут же выскочил обратно, радостно крича на ходу:

– Да вот она, вот наша Лебёдка!

Вслед за ним вышла пожилая женщина с бледным усталым лицом.

– Здравствуйте, родные наши соколики! – приветливо и взволнованно заговорила она, подходя к повозке и на ходу вытирая мокрые руки о передник. – Заждались мы вас…

Спасибо вам… И нас от извергов освободили, и лошадку-кормилицу нам привели. Эти ироды весной у нас ее со двора забрали… Ее нам свои солдаты еще в сорок первом оставили. Раненая она была и тощая, а мы ее выходили…

Вытерев посуше руку, женщина протянула ее Сидоренкову. Солдат онемел. Молча, как-то растерянно пожал ее руку и спрыгнул с повозки.

– А я тут с уборкой связалась, – продолжала женщина. – За два года неволи и убирать не хотелось в доме, а теперь вот, думаю, свои идут – прибрать надо. Передовые-то части утром стороной прошли, а вы заехали… Спасибо вам…

И, подойдя к серой нескладной кобыле, стала поглаживать ее по шее и ласково приговаривать:

– Красавица ты наша, Лебёдушка… Видно, несладко тебе было в неволе-то – ишь как похудела… Не пришлось гитлеровским супостатам поиздеваться над тобой… Выручили… – Затем, обернувшись к Сидоренкову, приветливо пригласила в дом: – Распрягайте скорее да заходите в избу. У меня уже и чай готов… А лошадкам-то вон клеверку в сарае возьмите – от коровы осталось. Последней кормилицы вчера лишились: фашисты на лугу перестреляли всех коров, как отступали…

Сидоренков, понурив голову, неторопливо распрягал лошадей. Ему было стыдно смотреть мальчонке в глаза. А тот вьюном вертелся около и засыпал⚘ его градом вопросов:

– Дяденька боец, а где вы ее отбили у фрицев? А вы ее оставите нам? А вы долго пробудете у нас?

– Да отвяжись ты, постреленок! Вот управлюсь с конями, тогда и расскажу…

Пират, ищи!
(Рассказ вожатого-сапера)

Приехал я на фронт со своим Пиратом в самое горячее время: наши наступали и гнали врага в его логово. Отходя, противник, где только мог и где успевал, все минировал.

Мой Пират был хорошо подготовлен для минорозыскной службы. Пес был породистый: доберман-пинчер, окрас у него черно-бархатистый с рыжими подпалинками, сам тонкий, мускулистый.

Наш батальон с боем продвинулся вперед на несколько километров и, отбросив противника, занял два хутора.

Это было в Латвии. Оборона у немцев была крепкая: окопы в рост, ходы сообщения, пулеметные гнезда – все как полагается. А для штаба – блиндаж.

Вызывает меня командир батальона капитан Соков и дает такое приказание:

– Проверьте со своим Пиратом блиндаж на хуторе Браунмунша. Мне он нужен для штаба.

– Есть, – отвечаю, – проверить блиндаж!

Уже вечереть стало, а противник все бьет и бьет по нашим позициям. Пришлось мне с Пиратом добираться до хутора где перебежками, где ползком. Вижу, боится Пират, нервничает – на поводке крутится и то вперед рванет так, что я его чуть удерживаю, а то ко мне прижмется, дрожит и тихо поскуливает: новичок на фронте, не обстрелян. Что с него спросишь?

Добрались мы до траншеи и там уже спокойнее пошли к блиндажу. Я пригибаю голову, а Пират идет по траншее свободно, не видать его. Подошли к блиндажу. Смотрю – сделан на славу: крыша в четыре наката, бревна толстенные, сверху земли на метр и еще дерном покрыта для маскировки.

А траншея в блиндаж зигзагом сделана и тоже покрыта.

«Ишь, – думаю, – здорово от огня хоронились…» Отпустил я поводок подлиннее и приказал:

– Пират, ищи, ищи!

Пес наклонил голову и стал обнюхивать пол и стены траншеи. Шаг за шагом приближаемся ко входу в блиндаж.

Наблюдаю за Пиратом внимательно. Движения у него резкие, энергичные, но нигде не задерживается, вперед тянет.

Подошли ко входу в блиндаж. Двери открыты – двойные и толстые.

Вдруг Пират заволновался, дернул поводок и уткнулся в косяк. Влажный нос так и заходил у него. Понюхал и сел.

Потом приподнялся на задних лапах и повел носом по косяку вверх. Принюхивается, смотрит на меня и нервно повизгивает, будто сказать что-то хочет и страдает, что не может.

Сунул я легонько щупом то в одну, то в другую щель – ничего не прощупывается. Шагнул потихоньку в блиндаж и осветил вход карманным фонариком. Смотрю – столики, топчаны, на полу сигареты раздавленные валяются, пустые консервные банки, клочки бумаги. Все стены тесом обшиты. Пират меня в левый угол потянул. Подошел к углу, обнюхивает доски и опять вверх тянется, поближе к двери, где основной опорный столб стоит. Что делать? Надо доски отрывать.

Снимаю топорик и саперную лопату (они на поясе у меня висели), а сам думаю: «Может, мина с заводным механизмом и вот ее время как раз сейчас и выйдет… Или натяжного действия: задену проволочку – и могила». Холодно, жутко. Ведь сапер ошибается только один раз…

Но надо же действовать. Время не ждет. Зацепил я топором верхнюю доску и потихоньку отодрал. Песок посыпался. Пират вверх потянулся и с визгом стал разгребать землю передними лапами.

Я оттолкнул его и крикнул строго:

– Фу, Пират, фу!..

«Заденет, – думаю, – за проволочку и взорвет мину».

Осторожненько разгребаю землю. И не лопатой, а руками. Разгребаю и тихонько пальцами прощупываю – не попадется ли чего… Нет, не попадается. Еще отодрал одну доску и опять разгребаю землю. Стоп! Пальцами проволочку нащупал. «Ага, – думаю, – вот она где, жизнь-то, на волоске держится… Надо обойтись с этим волоском поаккуратнее, а не то…» И опять мне как-то не по себе стало: зябко и тошно. Ведь один на один стоишь перед страшной силой и еще неизвестно, кто кого. Лишь бы руки не дрогнули… Перекусил проволоку кусачками и стал раскапывать дальше, по ходу того конца, который к двери шел.

Добрался до опорного столба и легонько ткнул щупом в землю. Что-то твердое. Отрыл лопатой – ящик деревянный. Обкопал и вынул. Не очень большой, но тяжелый. Начинка в нем грузная. А мой Пират как увидел, что я достал мину, сел рядом с ней и успокоился.

И я облегченно вздохнул, будто тяжелый камень с плеч сбросил. Но тут же и одумался: «Да что же это я?.. А может, тут еще мина есть?.. А куда же идет другой, свободный конец проволоки?..»

Оказалось, он выведен через угол блиндажа наружу. Только что я стал раскапывать проволоку, как увидел начальника штаба батальона капитана Сокова. Он шел по траншее к блиндажу в сопровождении двух автоматчиков.

– Ну как, товарищ Лёнькин? – спросил он.

– Хорошо, – говорю, – блиндаж разминирован, и можно в нем располагаться.

– Надо тщательно проверить. Обшарьте весь хутор со своей ищейкой.

Придал он мне двух автоматчиков, и мы пошли.

Прежде всего откопали проволоку. Конец ее шел в сарай. Когда мы дошли до сарая, Пират вздрогнул и, уткнувшись носом в землю, заскулил. Видно, что-то учуял. Перелезли мы через высокий забор, а Пирату я крикнул: «Забор!» Он прыг на забор – и на той стороне. Смотрим – около двери сарая стоят плуги, бороны. Зачем завалили дверь?

Оттащили в сторону инвентарь. Открыли широкую дверь. Осветили фонариком. Хлеб немолоченый лежит снопами. Так и всколыхнуло меня воспоминанием… «Эх, – думаю, – домой бы теперь… Засучил бы рукава – да в поле». А Пират зарычал и бросился к снопам. Разрывает лапами и носом тычет.

– Эй, кто там? Выходи! – крикнул я.

Никто не отвечает. Автоматы, конечно, на взводе держим.

Рассредоточились и стали раскапывать. Нельзя кучей лезть. Если уж пальнет, то не всех сразу заденет. Разрыли, обнаружилась дверка в погреб, и в уголке проволока туда тянется. А Пират ткнулся носом в дверку и завизжал от волнения. Зацепил я дверку саперной лопатой и… р-раз ее! Открыл! Фонариком сразу в погреб. И два автомата туда же направили. Мой Пират чуть в погреб не прыгнул, но я его придержал и крикнул: – Кто там? Смотрим – в погребе сидит мужчина в сером пиджаке и лицо руками закрыл: то ли от испуга, то ли светом мы его ослепили. Он показался мне немцем, и я крикнул:

– Хенде хох![6]6
  Руки вверх! (нем.)


[Закрыть]

Мужчина встал, здоровенный такой, лет тридцати. Поднял руки и забормотал по-русски: – Я рабочий… Не трогайте… Я не хочу с фашистами… Хочу в Красную армию… Вылез из погреба и на автоматы волком косится. Обыскали его – оружия нет. Повели в штаб. По-русски стали допрашивать. Либо молчит, либо отговаривается – «кривиски не сапрот» («по-русски не понимаю»). Вызвали в штаб солдата-латыша Матиса. Приперли пленного к стенке, ему и деваться некуда. Забегал глазами – испугался и спрашивает по-русски: – Вы не расстреляете меня? Сознался во всем. Немцы оставили его на хуторе с заданием взорвать блиндаж, когда мы займем его.

За этот случай комбат мне благодарность объявил, а я своего Пирата сахаром угостил.

– Ну, мой дорогой Пиратушка, молодец ты у меня. Боевой экзамен выдержал на «отлично».