Текст книги "Загряжский субъект"

В Краснодаре, прямо на вокзале Зинаида получила щелчок по носу. Лохматый цыганчонок чертиком скакнул от нее в сторону и нахально гыгыкал:

– Гы-ы… Ось, бачишь, тетка, яка у меня цацка?

Цыганча повертел куклой перед Зинкиным носом.

– Гы-ы, дывись, яка гарна!

Зинка выхватила куклу и треснула цыганчонка по голове.

– Ах ты, гаденыш! Спер мою Дусю!

– Ага, – честно признался хлопчик, – а ты очи раззявила. Зачини сумку, бо не дойде Дуся до дому.

Зинка рассмеялась, до чего потешен цыганча – лупоглазый, нахальный и «балакает».

– Шустер, мазурик! Ладно, я тебе мороженое куплю.

Они сели на скамейку, поджидая троллейбус. Цыганчонок расспрашивал, заглядывая Зинке в глаза:

– Ты з якой станицы?

– С Загряжской.

– Брешешь, тетка! Брыньковська есть, Васюринська, Варениковська, Натухаевська, Староминська… а Загряжськой у нас нема.

– А у нас есть…

Цыганчонка звали Иванчик, родители его из оседлых цыган, живут неподалеку, на Рашпилевской улице. Иванчик торгует на рынке сигаретами, ворует по мелочам, в школу не ходит. Часто ездит с родичами по большим городам, он и вырос на сумках. Читать не умеет, а считает ловко.

– Воруешь зачем? – спрашивала Зинаида.

– Эге, так мы ж цыгане, – простодушно отвечал хлопчик.

– А гадать умеешь?

– Не можу. Мамка гадае, та Машка, та Зойка, та Танька, та Любка, та Санька, та бабушка Катерина…

– Сколько же вас в семье?

– Чотырнадцать человек. Та ще родичив, мабудь, чотырнадцать пасутся. Мы як у колхози живемо.

Они сели в троллейбус и доехали до улицы Красной. Потом бродили по Красной, сидели в парке у фонтана, катались на чертовом колесе.

– А церковь у вас есть?

Через парк Иванчик повел к церкви. Темно-красная громада собора притаилась в тени акаций и тополей. За чугунной решеткой у паперти празднично толпились горожане. Пронзительно резали сутолоку трамвайные звонки, картаво кричали сверху грачи, ухали горлицы.

Задрав голову, Зинаида прочитала на чугунной доске: «Свято-Екатерининский кафедральный собор», перекрестилась и вошла в храм. Поставила свечку у иконы Божьей Матери, долго глядела на богатый иконостас, беззвучно шептала молитву о матери, о Загряжске… Перехватило горло от жалости к себе.

Иванчик с сигаретой ждал в парке.

– А я, Зинка, батюшков не люблю.

Иванчику нравились базарчики, толчея в дешевых кафешках. Он нырял среди толпы, как головастик в луже, выныривал уже с бананом или яблоком, угощал Зинаиду:

– У тебя гроши есть?

– Разменять надо. – Зинаида показала сторублевку.

– Не богато. Айда на колхозный рынок, жрать охота и чоловика нашего побачить треба.

Рынок забит, как макитра с варениками. Гомон, выкрики, смех, пестрота вавилонская. Горы снеди на длинных прилавках, ароматы, вонь, духота. Усатый дедок в кругу подвыпивших наяривает на скрипочке. Дюжие тетки смачно пьют пиво в холодке.

У Зинаиды рябило в глазах, колотилось сердце, она едва поспевала за Иванчиком. Цыганчонок шнырял между палатками, вагончиками, зыркал по сторонам, здоровался с кем-то на бегу, останавливался с важными дядьками-цыганами, гыгыкал, крутил дули теткам, подмигивал Зинаиде. Он затащил ее в пивную палатку, усадил за столик, юркнул в буфет. Пошептался с пузатым небритым армянином, взял у него пакет, сунул за пазуху и принес две тарелки с шашлыком.

Зинка сроду не ела такого вкусного мяса. Она подобрала крошки и вылизала тарелку.

– А сколько это стоит?

Иванчик закурил и похлопал себя по животу.

– Двести рублив.

– Ого! – не поверила Зинка.

– Та нормально… Хочешь, кажин день шашлык кушать будем?

– Ты что! У меня и за этот денег нету.

Иванчик оттопырил губу и важно сплюнул.

– Эге! Батько знае, як зароблять, вин поможе…

Хлопчик нравился Зинаиде. Проворный, смекалистый и не зануда, с ним не соскучишься.

– А кто у тебя батька?

– Та цыган.

– Где работает?

– Та цыган…

Зинка обиделась.

– Заладил! Нужен ты мне со своим батькой!

Иванчик примирительно погладил ее по плечу.

– Не выделывайся, Зинка, все одно ночевать у нас будемо.

– С чего ты взял?

– Так маю… Ты, мабудь, с дома сбигла?

Зинка отвернулась, у нее дрогнули губы.

– Сбигла. Заработаю денег и вернусь.

– Та не переживай. Я тоже бигал. У Сочи був, у Адлери. Все равно милиция сцапае.

Зинка рассказала Иванчику о Загряжске, о матери, о Малышевском, всплакнула немного, и ей стало легче.

– А зараз ходим на Рашпилевскую. – Иванчик настойчиво потянул Зинку за рукав.

На пороге цыганского дома Зинка оробела, крепко впившись в свою беглецкую сумку. Иванчик оставил ее подождать. «Я с батькой побалакаю». Минут через пять дверь открылась.

За длинным столом, как на собрании, сидело много народу, все дружно ели сосиски с малосольными огурцами, лопотали вразнобой.

Разом, как сычи, уставились на Зинку очи черные. Маленький толстый батько с пышными усами колобком подкатил к Зинке, забалакал, со свистом прицокивая золотым зубом:

– Яка гарна дивчиночка! Оце спасибочки, Иванку! А мы рады-радесеньки, гостью гудувать будемо! Сидайте, диты, до нас поблище, кушайте, а писля побалакаем.

В огромной комнате с яркой хрустальной люстрой не было никакой мебели. Только в одном углу – круглый стол с самоваром, за столом со стаканом чая в подстаканнике сидела старуха-великанша в разноцветном тряпье, в золоте, в бусах и цепях, с толстой суковатой палкой между колен, сигарета в черных губах, и над ней паутинка сизого дыма. Казалось, бабушка сидит в этой позе с древних времен и навсегда вросла в угол с медным самоваром.

Чудно показалось Зинке в гостях. Вот они какие, цыгане, и не очень страшные. Правда, бабушка… глазищи стоймя, и не моргает. Батька заливает, посмеивается, а сам себе думает. Девчата повытаращились, как на базаре. Ну да Зинке с ними не детей крестить. Переночует, а там видно будет.

Спали покатом на полу. Зинка положила свою сумку под голову. Прижалась к стенке и крепко уснула. Под утро ей снился Загряжск, зима, кобелек Тузик и тетка Клава. Она грозила Зинке острым пальцем:

– Я вас всех опишу!

Зинаиду переодели. Из шустрой Загряжской синички она преобразилась в экзотическую паву. Шелковое малиновое платье с воланами, приталенная зеленая блуза, широкий серебристый пояс, дутые кольца в ушах, взбитые черные волосы с розаном и почти африканская смуглость щек. Жаль, Зинаида не сфотографировалась, вот бы поржали в Загряжске, а Антонина Светличная непременно позвала бы ее в ансамбль.

Зинаида, конечно, подыгрывала цыганам, и все вроде бы понарошку было, а перед зеркалом крутилась всерьез…

Иванчик щипал Зинаиду за икры, дергал за платье и, как цуцик, визжал от восторга:

– Зинка-бандерша! Жинка барона!

Отец Иванчика, дядька Карпо, обстоятельно расспросил Зинаиду обо всем, что касалось семьи и родичей, чем они занимаются в Загряжске. Какой у них базар и много ли безработных. Не притесняют ли казаки приезжих, цыган, к примеру. И остался доволен тем, как толково и умно отвечала Зинаида. Наконец дядька Карпо подошел к главному, и уже без «балачек».

– У нас, Хомутовых, по-честному, семья шикарная. Родичей богато, и в городе нас уважают. Хомутовы не воруют. И тебе дадим заработок, и все сделаем как у людей. Дядька Карпо такой: из своего рта вынет и в твой положит, ничего не пожалеет для хорошего человека. Ты уважишь дядьку Карпо, и он тебя в сто раз больше уважит. Рука руку обмывает, и все скажут, Хомутовы о людях думают. К примеру, барон наш Петр Петрович, и очень справедливый человек. Он целует ручку у нашей бабушки Катерины и спрашивает, как поступить в важном деле. Бабушка думает, а он ждет, бывает, по целым дням. Бабушка скажет: «Так, Петро!» И он сделает так, ей-богу! Петр Петрович поднесет ей золотую цепь и еще ручку поцелует. Ты, Зинаида, по-честному, уважь бабушку Катерину, и тогда тебя все уважать будут…

Добрый дядька Карпо дал Зинаиде работу: продавать на рынке сигареты. И очень конкретные инструкции: с этого дня она племянница дядьки Карпо, круглая сирота, родители погибли в Бендерах. Потому что нехорошие люди, и особенно милиция, любят спрашивать о родителях, справочку о семейном положении для Зинаиды сделают хорошие люди. Где и как продавать сигареты, научит Иванчик, его надо слушать, как самого дядьку Карпо.

Первый трудовой день цыганка Зина сидела у пивной палатки, где с Иванчиком ели шашлык. В сумочке у нее было два блока сигарет, подешевле и подороже. Торговала оптом и в розницу, разложив несколько пачек на картонной коробке, редкие покупатели клевали, как воробьи, по зернышку. Иванчик то пропадал надолго, то крутился рядом, подбадривая скрюченную над коробкой Зинаиду прибаутками:

– Вид цей праци болитымо сраци…

В конце дня у Зинаиды остались нераспроданными три пачки.

– Та нормально! – Иванчик поощрительно похлопал Зинаиду по спине:

– Дывись, який у мэне навар.

Иванчик вытащил из-за пазухи толстенную пачку денег и повертел под носом у Зинаиды:

– Учись, дитка, у Иванко!

Зинаида от возмущения раскрыла рот и остановилась.

– Украл!

– Та ни, дитка, заробыв по-честному.

– Брешешь! Чем торгуешь?

– Та не лякайся. Пидождь трошки, и тоби блысне.

Зинаида стала продавать по три блока, потом по четыре, а то и по пять. Дядько Карпо похваливал ее и давал за работу по пятьдесят рублей. Холодея от радости, Зинаида прятала деньги в специальный капроновый пояс под платьем. В календарике она отмечала дни и считала заработок.

Илья Григорьевич Жеребцов почти двадцать лет руководил одним из богатейших регионов России, вплоть до августа 1991 года, когда возбужденная разношерстная толпа ворвалась в старинный особняк обкома партии, с криками: «Конец коммунякам!», вышвырнула перепуганных обкомовцев и начала грабить среди бела дня. Тащили все, что попало под руку: телевизоры, цветочные горшки, шелковые шторы, канцелярские сувениры, мелкую скульптуру, пишущие машинки, картины, зеркала, ковровые дорожки. Из кабинета первого секретаря Жеребцова унесли его костюм, рубашки, напольные старинные часы, холодильник, чайный сервиз, сейф с секретными документами, именные подарки. Власть, какая была, затаилась по углам, милиция молча наблюдала за происходящим.

Жеребцова хватил обширный инфаркт, и он оправился только через полгода. Как после долгого сна, он вяло прислушивался вокруг себя, мало ел и все больше сидел в кресле, изредка включая телевизор, и равнодушно смотрел на мельтешащие новости, возбужденные лица у микрофонов, на новых людей в Кремле, пугающих страну гражданской войной.

Город кишел очередями и толпами у сберкасс, в магазинах, на рынках и на площадях. Новые деньги, новые цены, новые газеты, новые бойкие люди свивались в живой шевелящийся клубок, который катился по городам и весям, захватывая в себя неутоленные человеческие страсти.

Вялый и больной Жеребцов с тоской оглядывался на свою жизнь. Вспомнился 1972 год, когда Илья Григорьевич Жеребцов стал первым секретарем обкома. «Дополз-таки, службист», – шептались завистники. Прямой дороги наверх никто еще не протоптал. Немало мозолей в разных местах понатер «службист», продираясь от колхозного парткома до просторных кабинетов на Старой площади. Упрямо лез вверх и лягался отчаянно, когда снизу придерживали за штаны. Обходил и терял друзей, а врагов прибавлялось. Скользкая она, эта стежка наверх. Многое нужно сломать в себе, чтобы стать первым.

Трудно передать это чувство. У ног молодого руководителя жила и дышала огромная область, слушая, как стучит сердце ее повелителя… Каждый его взгляд, жест ловили в обкомовских кабинетах и райкомовских углах. «Если у Ильи Григорьевича большой палец поджат – не подходи, зол», «Если щурится и почесывает затылок – говори смело». В осанке первого появилась государственная задумчивость. Если наливает воду в стакан, то медленно, со значением. Если протянул руку товарищу – у товарища от пожатия мятный холодок в душе и учащение пульса. Один райкомовский секретарь признавался: «Рядом с Жеребцовым всегда чувствую себя виноватым. Он мне орден вручает, а я виноват. Коньяк в рюмку наливает – я виноват. Я выше его ростом – и переживаю, стыдно как-то. Ей-богу, свихнуться можно».

Постепенно с годами фигура первого секретаря приросла к области настолько, что пять миллионов населения именовались не иначе как «хозяйство Жеребцова». Все, что ни делалось в области, разносилось изустно и в прессе с неизменной прибавкой: «Жеребцов задумал…», «По инициативе Жеребцова…», «Жеребцов сказал…», «Жеребцов выполнил…», «Жеребцов наградил…»

Головокружения, впрочем, не было. Илья Григорьевич имел трезвый практический ум, крестьянское чутье на людские слабости и обостренное чувство меры дозволенного. Он мог простить бабника и пьяницу, но никогда вора и мошенника. За «липу» и финансовые махинации у первого было только одно предложение на бюро обкома: «Исключить из партии и снять с работы».

За двадцать лет почти единоличной власти Жеребцов не много нажил. Хорошая квартира в хорошем доме да сбережений тысчонок двадцать, которые умный Гайдар отнял за одну ночь. Ни дачи, ни машины, ни кубышки с драгоценностями. Он жил по возможностям, которые предоставляла должность, но не стяжал, не присваивал, хотя по мелочам не спрашивал услужливого начфинотдела, за какие шиши тот одевал-обувал шефа по случаю: юбилеи, праздники, зарубежные поездки и на съезды партии. Примерив туфли, костюм или пальто и шапку, первый многозначительно чесал затылок: «Ты там реши…» Бойкий начфинотдела молча и так же многозначительно кивал. Не мог учуять своим крестьянским чутьем, что начфинотдела заказывал у председателя облпотребсоюза не один костюм, а два, и всего по две, а то и по три пары. То-то бы подивился Илья Григорьевич, увидев сынка и брата начфинотдела, одетых-обутых в импорт и норковые шапки, точь-в-точь как первый секретарь обкома. Об оплате заказов для первого председатель облпотребсоюза и не заикался, его сочли бы бунтовщиком.

У свергнутого, напрочь забытого ближним окружением партийцев Жеребцова открылись глаза. Многие из его вчерашних подчиненных пересели в кресла новой власти, многие же открыли собственные фирмы, банки, учредили совместные предприятия. Как-то незаметно и быстро выросли у них особняки, появилась собственная охрана, джипы и «мерседесы». И внешне изменилась бывшая партноменклатура.

Стриженые затылки, малиновые пиджаки, европейские башмаки с квадратными носами, золотые цепи. Вокруг новых бойких людей выткалась своя атмосфера, свои понятия и манеры, свой слоган. Простой русский язык отдали «совкам» и «лохам». В люди вышли крутые, навороченные и продвинутые, заявившие властям, что они жить будут не по законам, а по понятиям.

Много на своем веку поездил Жеребцов по России и по Европе, много видел и знал разных людей: политиков и ученых, правозащитников и диссидентов, министров и колхозников, проходимцев и подвижников. Своим опытом он многое понимал в человеческой натуре, а новых людей в своем отечестве не узнал и не понял. «Откуда они взялись, разгнездились и заслонили всю Россию?» – мучительно разгадывал Жеребцов и не мог разгадать. Он чувствовал себя пассажиром, сошедшим с поезда среди ночи не на своей станции. «Был Жеребцов, да весь вышел, теперь бы умереть прилично», – невесело думал он. Увы, самое горькое поджидало его впереди.

После выпуска в университете сын Иван с невесткой Эвелиной уехали на ее родину в Загряжск и устроились там, по всем советским меркам, благополучно. Иван – в порту начальником юридического отдела, Эвелина – юристом в Загряжском горисполкоме. Жили как все. На службе перетолковывали каждое выступление генсека, спорили, поругивались. По вечерам отоваривали талоны на сахар, мыло и водку, перепадало кое-что через знакомых в горторге. По выходным с гитарой и шашлыками убивали время где-нибудь в глухой леваде на берегу Дона. Так бы и жили от получки до получки, годами высиживая повышение и прибавку, обрастая ленивым жирком.

При новой власти Эвелину позвали в комитет по приватизации. Сказочно быстро раскрылись таланты умненькой Эвелины. Она крутилась вокруг влиятельных людей, оказывала им неоценимые услуги в срочном оформлении документов, выведывала секреты администрации и под еще большими секретами передавала своим людям. Квартира Жеребцовых стала местом встреч влиятельных и денежных загряжцев. Тут опять пригодилась гитара Вани Жеребцова, зазвучали городские романсы. Еще больше нравилось гостям уменье Эвелины поставить на стол что Бог послал. Хозяйка на скорую руку извлекала балыки, сырокопчености, икру, дорогие вина и коньяки. Тут же варились раки, доставленные из порта своими умельцами. Весело и хлебосольно было у Жеребцовых! Весело обделывались дела по переделу собственности в Загряжске. То, что не могла беспомощная администрация города, легко решалось на квартире у Жеребцовых, зачастую в обход города – через область и Москву.

Семья Жеребцовых постепенно обрела влияние и вес в деловом Загряжске, хотя Иван и Эвелина занимали незначительные должности. У Эвелины всегда водились деньги, и она тратила их безоглядно и помногу. Откуда деньги, сколько тратила жена, Иван не спрашивал, он уважал ее тайны и не пытался заглядывать в них, да Эвелина и не позволила бы.

В октябре 1993 года Иван Жеребцов оказался в Москве. Побродив по просторным кабинетам Министерства речфлота и отметив командировку, он сел в метро и вышел на станции «Киевская» посмотреть на известные события у Белого дома. Иван с любопытством и страхом толкался среди зевак на набережной Москвы-реки, прислушивался к разгоряченным спорам и жадно вглядывался в скопление людей вокруг колонны танков. От Горбатого моста были слышны одиночные выстрелы, крики. Головной танк долго водил хоботом орудия, прицеливаясь в верх белого здания с полотнищем государственного флага России, и, вздрогнув всем корпусом, ахнул прямой наводкой. От белой стены взметнулось густое облако пыли, грохот ударил по головам. Иван в ужасе бежал с набережной, в ушах звенело, сердце колотилось в горле. «Не может быть! Не может быть!» – стучало в висках.

В гостинице Иван выпил полбутылки водки и тупо смотрел в экран телевизора, где корреспондентка Си-Эн-Эн, заикаясь, комментировала у Горбатого моста: «Боже! Русские стреляют в русских!»

В Загряжске новости из Москвы восприняли с азартом, и не было такого угла, где не обсуждали: надо ли было Ельцину стрелять по Хасбулатову или не надо. К Ивану обращались, как к живому свидетелю. Иван, тяжело вздыхая, коротко отвечал: «Стало быть, надо». К Ивану приезжали корреспонденты, записывали подробности событий и уже затвердевший вывод: «Надо было». Певзнюк напечатал в «Загряжских ведомостях» пространное интервью, где Иван, как политолог, делал прогнозы на будущее политическое устройство власти в России.

Влиятельные деловые люди Загряжска, посоветовавшись с Эвелиной, решили двинуть Жеребцова в мэры Загряжска. Конечно, по всем статьям на этот пост подходила бы сама Эвелина, но среди казачества женщина сильно ущемляла бы самолюбие потомков Платова. А имя Жеребцова, сына самого Григорьевича, знали все. Жеребцова-младшего выбрали мэром.

Неожиданно умерла мать, Иван Ильич перевез отца в Загряжск.

Старик недолго пожил у сына с невесткой, купил себе квартиру отдельно. И сразу же откровенно высказал сыну свое отношение ко всему:

– Ты, сынок, попал в поганую компанию. И власть твоя поганая. Разрушаешь то, что я строил. Пляшете на наших костях. Ну, допляшетесь! Плохо ты начал, плохо и кончишь. Отрекись, пока не поздно. Оглянись, раскрой очи, кто вокруг тебя? Воры и разбойники! Ты им нужен, пока гребут за твоей спиной, а потом кинут в яму и притопчут сверху. Я служил Родине! А ты кому служишь? Предателям Отечества! Позоришь отцов и дедов, нет тебе прощения. Моя жизнь кончена, а тебя проклянут, и я прокляну, если не отойдешь от поганой власти.

Иван деликатно и молча отдалился от отца, Илья же Григорьевич не ступал больше на порог его дома, но бдительно следил за работой мэрии. Старик любил гулять по улицам Загряжска. Заходил в магазины, на рынок, заглядывал в порт, в редакцию «Загряжских ведомостей», во Дворец культуры, в публичную библиотеку, в совет ветеранов, встречал знакомых. За долгие годы работы в области он помнил сотни людей самых разных профессий, и его угадывали все. Старик подолгу разговаривал с людьми, интересовался даже слухами. С опытом государственного человека старый Жеребцов скоро имел о Загряжске вполне профессиональное представление. Видел все прорехи и дыры в системе исполнительной власти. Он стал выступать на общественных мероприятиях, на городских митингах и собраниях. Появлялся на трибуне в праздничном костюме со звездой Героя Социалистического Труда, с полным комплектом чуть ли не всех советских гражданских орденов и медалей. Это впечатляло. А говорить он умел.

Матерый партийный руководитель, Жеребцов обвинял мэрию Загряжска и своего сына в полном непрофессионализме и обмане горожан. Приводил конкретные примеры незаконной приватизации, коррупции руководства и растрат бюджетных денег.

Одинокий больной старик обрел смысл своей, как ему казалось, никому уже не нужной жизни. Люди толпами шли к нему, как в учреждение. Добровольные помощники помогали Илье Григорьевичу печатать и рассылать ходатайства, жалобы, протесты, статьи в газеты.

Жеребцов-отец стал самым популярным человеком в Загряжске. В мэрии с затаенным страхом ждали очередного выступления бунтовщика, молча поглядывая на Жеребцова-сына»: нет ли тут какой провокации. Взбешенный Курлюк орал и топал ногами в кабинете Ивана Ильича:

– Кто у нас мэр, отец или сын? Уйми этого полоумного! Заставь Кукуевского принять меры! Это же бунт против власти! Уйми, говорю, иначе я… сам заткну пасть этому коммуняке!

Гражданская активность Ильи Григорьевича оборвалась так же быстро, как и началась. Старик не рассчитал своих слабеющих возможностей. После инфаркта ему наказывали покой физический и душевный, неспешные прогулки на свежем воздухе, витамины. Но до витаминов ли было взбунтовавшемуся старику, когда его родной сын сидел в ненавистной мэрии и угнетал ветеранов крошечными пособиями. За целый день, бывало, вместо витаминов в желудок Жеребцова попадала только холодная сосиска и стакан чаю. А то и вовсе вода из-под крана. У Ильи Григорьевича обвисла кожа на щеках, заострились скулы, в глазах появился сухой нарастающий блеск, истовость, как говорили в старину.

И выражаться он стал не совсем ясно, а как-то намеками, как предсказатель. Выступал он при первой возможности, где только видел небольшое скопление людей – у магазина или на автобусной остановке.

– Люди! – дрожащим фальцетом взывал старик. – На Россию идет вредитель, от которого нет спасения. Он проникает в ваши жилища и погреба, опустошает все, что вы накопили, вредитель пожрет сады и плантации, палисадники и огороды. Это не астраханская саранча и не колорадский жук. Имя этому вредителю – бомж.

Люди замечали странности в речах Ильи Григорьевича, но молчали, опуская глаза.

На Илью Григорьевича сошло редкое вдохновение. Он был страстен и искренен, как ребенок. Перед мэрией говорил, наверное, больше часа тихим трагическим шепотом. Его призывы кружились над площадью, как опавшие листья.

– Идите в монастырь! – призывал Илья Григорьевич. – Отдайте все, что у вас есть, в монастырь! Мэрию и власть, все отдайте в монастырь! Спасайтесь!

У Ильи Григорьевича случился нервный припадок, «скорая» свезла его в больницу. Выписали его уже другим, притихшим и задумчивым. Неделю он не выходил из дома, а однажды ночью проснулся в великом беспокойстве и стал лихорадочно одеваться. Натянул как попало штаны и пиджак, обулся в ботинки на босу ногу, сгреб в наволочку ножи, вилки, пузырьки из-под лекарств, почтовые конверты, снял со стены портрет жены, поцеловал и сунул за пазуху. И все торопливо бормотал: «Домой! Домой!» Почти бегом спустился с лестницы и ушел в ночь.

Подобрали беглеца на обочине дороги в десяти километрах от Загряжска. Обессиленный, со сбитыми в кровь пятками старик сладко спал на солнышке, положив под голову узелок с пожитками. В тот же день его отправили в областную психушку.