Текст книги "Загряжский субъект"

Загряжск полнился новостями.

Некоторая напряженность и выжидательность при смене власти улеглись, утишились как-то сами собой. Ожил рынок, прибавилось гостей, туристов. Запахло знаменитым шулюмом из молодых грачат. По вечерам из подворотен слышался душераздирающий вопль котов и приглушенно-радостное: «Ага, попался!» Полушубки вновь были востребованы. Открылись точки с самопальной водкой, и загряжцы вздохнули свободнее. Чиновники сначала робко, с оглядкой стали брать, а которые посмелее охотно объясняли просителям, что за такую-то справку или документ в другом месте берут вдвое больше и они, загряжские, работают себе в убыток, считай задаром. Пенсионеры роптали, их вежливо остужали: «Кто за бесплатно – пишитесь в очередь на месяц-два».

Бывшие стали потихоньку возвращаться. Кукуй-Прискоков позвал Ивана Жеребцова, похлопал его по плечу и сказал дружески:

– Хватит дурака валять, пора за дело браться.

И назначил его директором Загряжского порта. Вернулся на свое место финансовый начальник Врубель. Дрюня стал начальником вневедомственной охраны и надел казенную форму. К великой радости Певзнюка, Кукуй-Прискоков признал свою ошибку. Бывший начальник бани недолго редактировал «Загряжские ведомости», взмолился слезно: «Верните в баню!» Рокировка состоялась, счастливый Певзнюк уселся в свое кресло. Постепенно вынырнули все бывшие, и всем нашлись места. Мэрия заняла еще два особняка.

Пострадала только Антонина Светличная. Ее уволили по п о л и т и ч е с к и м мотивам. А подвели Антонину московские репортеры. Они сняли озорной фильм о Загряжске и показали по телевидению на всю страну. Там были и полушубки из кошачьих шкурок, и шулюм из грачат, и хмельной философствующий Дрюня, и фольклорный ансамбль Антонины Светличной. Все бы ничего, но репортеры подпоили гармониста из ансамбля, вывезли его в леваду и заставили перед камерой спеть частушки. Тот, конечно, постарался для москвичей – с блеском в глазах, с матерком, залихватски. И это бы ничего, но спел и такую:

 
Любим девок, водку пьем,
Ни о чем не думаем!
Эту власть не признаем
И с Прискок-Кукуявом…
 

Антонину вызвали в мэрию и шепотом объяснили, что частушка п о л и т и ч е с к а я, что мэр взъярился и еще неизвестно, как обернется, а она, как руководитель Дворца культуры, должна написать заявление и скрыться с глаз долой. Антонина плюнула и написала. После этого Кукуй-Прискоков стал героем многих частушек с обидными рифмами.

Впрочем, мэру было не до частушек. Ему наскучила рутина бумаг, распоряжений, жалоб, комиссий, юбилеев и праздников. Бойцовская натура бывшего боксера рвалась к привычной стезе. Он учредил клуб профессионального бокса, качнул туда большие деньги и готовил, тренировал команду к показательным боям.

Теперь чиновники докладывали ему в спортзале, у боксерской груши, с опаской поглядывая на шефа. Если доволен – со свистом ухнет по груше, нет – можешь получить в лоб.

Вроде бы шутя, загряжцы стали поголовно боксировать. В школе и дома, на работе и в парке, у рюмочных и на рынке. Чуть что, слово за слово, сразу стойка. Стихийно вспыхивали нешуточные потасовки с участием милиции и казаков. В травмпунктах появились клиенты с поломанными носами и ребрами, с выбитыми зубами, с синяками и шишками. Прославленный гармонист с шапкой у ног наяривал на рынке новые частушки:

 
В гости нас Кукуй позвал,
Всем подарков надавал.
Восхитительно?
Восхитительно!
 
 
У соседа Владислава
Двух зубов как не бывало.
Огорчительно?
Огорчительно!
 
 
А у нашего Петра
Перебиты два ребра.
Возмутительно?
Возмутительно!
 

Дорога шла по высокому извилистому правобережью Дона. Горбатый джип мягко и бесшумно скользил по узкой свинцовой полосе асфальта. Из-за озимей и далекой сиреневой череды лесополос величаво выкатывался огнисто-прозрачный диск солнца. Легкий туманец слоился, таял, сливаясь с эмалевой текучестью горизонта. Неоглядная степь накатила, надвинулась выцветшими каменистыми буграми и с размаху остановилась перед рекой, опускаясь змеистыми балками и увалами в пойму, в левады, в темень леса.

Прямо от дороги, с бугров, открывалась слепящая глаза даль с хуторами, станицами, редкими стадами коров, с церквушками и погостами, квадратами полей, паутинками дорог и – терялась, рассасываясь в мареве. Трубный бас теплохода, отражаясь от берегов, упруго разгонялся по водной глади и замирал далеким эхом. Диким хохотом отзывались стаи бакланов. Золотистая россыпь песчаных отмелей искрилась на солнце и стыдливо пряталась в камышовых чащах. Сонно распрямлялся, торжественно вставал над Обдоньем долгий летний день.

Зинаида потягивалась на сиденье.

– Страсть как люблю дорогу!

Курлюк, откинувшись, сидел за баранкой, блаженно мурлыкая и барабаня пальцами по рулю.

– Век бы так глядела, – продолжала Зинаида восхищенно. – Нигде такого нету. Вон боярышник цветет, как у нас под окном… А на нем на самой макушке кобчик сидит, гнездо сторожит. Попробуй подойди – глаза выклюет! За мной один раз сова гонялась в лесу, я случайно на ее гнездо наткнулась. Камнем упала на спину, когтями вцепилась, насилу мамка отбила. Вон пастушок на лошади коров пасет… А я пешком пасла. До свету вставала и в степи каждый божий день. Чего только не наглядишься. Суслики, ящерицы разные и гадюки попадались. Заяц как вскочит перед самым носом – до смерти напугает. А цветов сколько! Я всегда со степу мамке букет приносила. Мать-и-мачеха, заячий холодок, змеиный лук, кашки, купыри, васильки, бессмертники, калмыцкий кермек, емшан… Вот смотри, по бугорку, с высокими фиолетовыми метелками, как называются?

Гаврила глуповато улыбался.

– Кто его знает… Цветы как цветы.

– Вот и вышел Иван! – выпучив глаза от притворного ужаса, смеялась Зинаида. – Шалфей.

И опять озадачила Гаврилу:

– А вот на обочине кусты с маленькими желтыми цветочками?

– Бурьян… – невпопад отвечал Гаврила.

– Сам ты бурьян! – заливалась Зинаида. – Буркун, самая медоносная трава.

Внизу на пойме в тополевой леваде стоял цыганский табор. Дымился костер, стреноженные лошади паслись в густой траве. Крытые кибитки устремили вверх пустые оглобли. На веревках между шатрами сушилось разноцветное белье. Цыганчата с руганью и криками гоняли мяч. Цыганки в длинных платьях заходили в воду, брызгались, визжали. Два цыгана тянули бредень под камыши. Было в этом пейзаже что-то сказочно-древнее, стихийное, как ветер и солнце.

Зинаида вспомнила Иванчика и длинно вздохнула. Словно угадав ее мысли, Гаврила спросил с ехидцей:

– Родичи… Не скучаешь?

Он съехал на обочину, затормозил. Вышел, потягиваясь и разминаясь. Вышла и Зинаида.

– Скучаю, Гаврила Фомич, – задумчиво ответила она, прикрывая ладонью глаза от солнца. – Ты этого не поймешь…

От табора кто-то несся на худой лошаденке. Маленький седок пригнулся к гриве и усиленно колотил голыми пятками по бокам лошади. Скрылся в балочке и через минуту вынырнул прямо перед бугром. Лошаденка, жилисто упираясь копытами, медленно карабкалась вверх. На ней цепко сидел, размахивая руками, лохматый цыганчонок.

– Это к нам. Сейчас просить будет, – сощурился Гаврила.

Зинаида пристально вглядывалась. – «Иванчик? – обожгла ее догадка. – Нет, а похож…»

Взмыленная лошаденка остановилась перед ними, цыганчонок спрыгнул, весело стрельнул глазами и разнесчастным голосом зачастил:

– Дядько… и ты, тетка, мы издалека, дорога дальняя… Казаки жадные, ничего нету. Братья-сетры маленькие, молока совсем нету, есть совсем нету. Мамка больная лежит, отец рыбу ловит. Дайте чего-нибудь…

Зинаида засмеялась и сказала что-то по-цыгански.

– Тю! – Цыганчонок испуганно подался к лошади. – Спасиба вам, и вам спасиба! – Он робко поклонился Зинаиде и мигом прыгнул на лошадку.

– Отцу скажу, всем скажу!

Гаврила недоуменно смотрел на Зинаиду, на хлопчика.

– Стой, цыган! – сказал он ласково и достал из кармана сторублевку. – Вот тебе на молоко.

– Спасиба, спасиба! – отмахиваясь, завопил цыганчонок и, развернув лошаденку, быстро скатился вниз. Из поймы долго слышались его сполошные крики.

Гаврила обиженно пожал плечами.

– Что ты ему сказала?

– Что ты – цыганский барон, – лукаво улыбнулась она.

А день набирал силу. Солнце поднималось все выше и выше, со степи потянул ветерок, сухой, жаркий, в вышине трепетали, заливались жаворонки. С запада лениво потянулись нежные овалы прозрачных облаков. Над асфальтом воздух плавился, растекался горячим маревом, обволакивая бугры, лесополосы, далекую глухомань поймы. Белозубо сверкали меловые плитняки крутояров, на которых, чудом уцепившись за камни, буйно цвели редкие кусты шиповника. На плитняке неподвижно сидел орлан-белохвост, державно оглядывая пойму желтыми глазами. Ласточки с криком скользили вокруг него, возмущаясь и оберегая крошечные норы от чужака-великана. Караван сухогрузов вывернул из-за поворота, утюжа, вспарывая зеркальную гладь реки. Как метки на огромном циферблате, стояли редкие лодки рыбаков в заводях. А в небе, в самой макушке, оставляя за собой белый хвост, чертил голубизну серебристый самолетик.

Машина неслась над Доном, над поймой на высоте птичьего полета, дух захватывало от пространства, от звенящего воздуха и солнца. Зинаида завороженно смотрела в открытое окно. Чувство близкой встречи с матерью, с домом, с Загряжском волновало и тревожило. Вспомнилось, как она уходила из дома, как страшно было садиться и ехать в поезде. Она порылась в сумке, достала куклу Дусю и крепко прижала к себе. Как давно это было!

Гаврила свернул с дороги, спустился вниз по балочке к роднику. Это было известное в округе место. Деревянная часовенка живописно стояла на краю небольшого байрачного леса. Рядом избушка для сиделки-монахини. В часовне стояли большая икона Донской Божьей Матери и подставки для свеч. Несколько человек тихо молились перед иконой. Монахиня с маленьким старушечьим лицом умиленно крестилась и пела. Курлюк и Зинаида купили свечи, постояли, перекрестились и вышли. Каменные ступени опускались в проем. Под сплошным кровом орешника, караича, диких яблонь и груш на дне проема было темно, из каменной стены по желобу ручейком бежала, журчала вода. Люди стояли вокруг с бутылками, ведрами, канистрами. Пили, умывались. Вода почиталась освященной и не портилась со временем. Зинаида напилась из ладошки, наполнила пластмассовую бутылку, протянула Курлюку. Он отхлебнул, крякнул:

– Сладкая водица!

У часовни перекусили за столиком, тихо посидели, думая каждый о своем. Глаза Зинаиды влажно блестели.

– Меня как магнитом тянет в святые места, – мечтательно призналась она. – В монастыре, наверно, хорошо жить…

Гаврила не разделял ее набожности.

– Это ты зря, нечего там делать. Монастырь – стариковская богадельня.

– Там и молодых много.

У Гаврилы была железная логика.

– Рожать не хотят.

– Дурак ты, Гаврила Фомич! – Зинаида сердито стукнула его кулаком по спине.

– А я что, против? Иди в монастырь.

– Смотри-ка! – Зинаида кивнула головой. – Гроза будет.

На западе сплошная синяя стена, от нее отделялись, курчавились и густели желтые облака. Белые солнечные лучи веером пронизывали изнутри синеву, твердо упирались в горизонт. Там бесшумно скользили змейки молний. А над часовней стояло пекло, нестерпимо давило зноем. По-над лесом тянул, усиливался горячий ветер. Вороны купались в нем, стремительно набирая высоту, чертили круги, тревожно кричали.

Темная стена оторвалась от горизонта и, клубясь, быстро шла навстречу. Туча тяжелым комелем задевала Дон, точно напитывалась из него. Изнутри ее грозно отсвечивала медная подкладка. Низкие опаловые облака закрыли солнце. Упали сумерки. Молния двумя лентами почти достала до асфальта. Треснуло сухо, страшно, долго раскалывалось, катилось по буграм. Ветер рванул по верху леса, полетели ветки, сучья. Трава, свиваясь в смерч, поднялась высоко в небо.

Гаврила спустился в леваду под деревья.

– Переждем, – сказал он, подняв стекла.

– Страсть какая! – перекрестилась Зинаида.

Небо залохматилось, загустело, потянуло холодом. Заскрипели деревья, верхушки тополей всхлипывали, трепетали, склонялись до хруста. Горохом сыпанул по крыше машины белый дождь, ситцевой пеленой завесив пойму. Истошно мычала, надрывалась брошенная корова. Молнии кроили, рвали небо, гром отвесно падал вниз, гулко давил землю. Дождь лил стеной, гудел, дышал надрывно, тяжело. Машину мелко трясло на рессорах.

– Боже, я такого сроду не видала! – Зинаида съежилась от страха.

Курлюк помалкивал, втянув голову в плечи.

Стихия вошла в раж, скалилась, крушила, вставала на дыбы, рвала и метала. Все живое спряталось, затаилось.

Неожиданно резко полыхнуло в глаза, окатило слепящим светом. И сразу ухнуло с хряском, разорвалось где-то рядом. Судорожно дернулась земля. Канадский тополь-великан с мраморным треском раскололся пополам, обнажив белое волокнистое тело. Окутался паром, задымился комель. Разряд попал в самую макушку. Ломая сучья и ветки, тяжело рухнул исполинский ствол, едва не дотянув до машины. Гаврила в панике газанул, выруливая на открытое место.

– Ф-ух! – облегченно выдохнул он, оглядываясь назад.

Зинаида ни жива ни мертва шептала молитву.

Скоро гроза пошла на убыль. Дождь перестал, робко выглянуло солнце. Улеглись страхи. Путники тронулись дальше.

– Тут теперь недалече! – весело объявил Гаврила.

Над обмытой дождем степью, над асфальтом поднимался молочный пар. По обочинам бурлили мутные потоки. В полнеба встала двойная радуга. Пахло цветущими лугами, влажный солнечный воздух щекотал в носу.

Зинаида громко чихнула, рассмеялась.

– Как хорошо!

Через полчаса показались золотые купола Загряжского собора.

Старый пес долго обнюхивает кость перед тем, как положить ее на зуб, Врубель долго обдумывает, обтанцовывает мысли перед тем, как обратиться к начальнику, тем паче обратиться с советом.

Врубель бесшумно открыл дверь в кабинет мэра и почтительно склонил голову, обращая на себя внимание. Кукуя удивляла эта административная вышколенность. Он не проходил эту школу, не служил, не выслуживался, не вкушал радости долгожданного повышения, отличия от других. Выпуклыми бесцветными глазами Кукуй глядел на Врубеля, как на божью коровку, присевшую на рукав. Врубель ждал, Кукуй молчал. «А ведь продаст при случае, – мелькнула у него мысль. – Так же почтительно и аккуратно».

– Что? – грубовато спросил мэр.

– В Загряжск приехал Гаврила Фомич Курлюк.

– И что?

– Информирую вас.

– Ну, приехал…

– Большой человек.

– Жулик большой! – Кукуя раздражала упрямая почтительность чиновника. – Что дальше?

– Он может быть полезен нам.

– Чем?

– Большие деньги, связи, – настойчиво долбил Врубель.

– Что ты темнишь? Что хочешь конкретно?

– Надо уделить внимание, принять как следует.

– Гм… как следует. – Кукуй задумчиво пожевал губами. – Ну, это можно. Кстати, сегодня показательные бои. Ему полезно посмотреть. А насчет ужина распорядись в «Камышах». Нормально?

– Да.

– Ну, зови.

Врубель мялся, не уходил. Кукуй сморщил нос.

– Что еще?

– Гаврилу Фомича должны пригласить вы, персонально. Как первое лицо…

– Тьфу! – Кукуй матом пугнул невозмутимого Врубеля. – Сиди на месте, поедешь со мной.

Кукуй был уникальным мэром. Наверно, не сыскать такого по всей России. Он ненавидел свою работу, ненавидел свой галстук, двубортный пиджак, огромное мягкое кресло, приемную перед кабинетом с застекленевшей от уважения к шефу секретаршей. Он с отвращением пил кофе и слушал вышколенного юношу-помощника о расписании мероприятий с участием мэра.

Кукуй, кажется, ненавидел всех и вся вокруг себя! Слезливых пенсионеров, робких учителей, заискивающих руководителей, почтительных прокуроров и милицейских начальников, развязных и угодливых депутатов, интеллигентствующих коммерсантов и подхалимствующих интеллигентов, подобострастных монахов, своих робких замов и всех чиновников мэрии. И чувствовал такую же скрытую ненависть к себе. А за что, если трезво, его любить? Случайный человек, никаких заслуг, никакого опыта, кроме бокса. Дядя, большой человек в Москве, посадил его сюда с наказом посидеть смирно для строчки в биографии, а потом в Москву позовут спортом руководить. Вот и сидит, хотя тошнит и выворачивает. Мэр через не хочу, можно сказать, страдалец.

А ведь какая это прекрасная должность – мэр! Наверно, собрались самые умные, самые уважаемые из всех людей и решили придумать такую должность для человека, какой сроду не было. Все обдумали, примерили, подогнали и вот – м э р! Хочешь на совещании сигарету выкурить и в зубах поковыряться – кури и ковыряйся. Хочешь прилюдно пугнуть матом человека и плюнуть – пугни и плюнь. Нужен тебе сейчас миллион – возьми миллион. Хочешь с девушкой попить кофе на лоне природы? Бери и пей. Захотел поехать в Чугуев – катись в Чугуев. Боже, какие желания исполняются при этой должности! Бесконечно грустно оттого, что нас с вами никогда не призовут управлять мэрией.

Один раз Кукуй встретил непонятного для себя человека. Возле пивной он увидел оратора и небольшую толпу. Мордастый оратор телосложением с бычка-трехлетку опохмелился с аппетитом и был в ударе.

– Вы не казаки, вы кролики и мыши! – зычно бросал он в толпу. – Боитесь жен, соседей и бабок. Пьете на халяву и воруете друг у друга. Казаки… Жеребцова боялись, теперь Кукуя. Кролики! Я свободный человек и никого не боюсь. А вас пороть надо!

Бычок был сильно бородат и в камуфляже.

– А что ты можешь? – насмешливо спрашивали из толпы. – Власть отняли, и ты такой же м…к, как и мы. Молчал бы!

Кукуй остановил машину, подошел к оратору.

– Ты кто? – ткнул пальцем в камуфляж.

– Атаман! – гордо ответил оратор.

– Дрюня наш человек! – весело загыгыкали в толпе.

– Чей атаман? Какого войска? – цепко спрашивал Кукуй.

Хмельной Дрюня весело и нахально смотрел на боксера.

– А Степан Разин чей атаман? – насмешливо спросил Дрюня.

– Ты знаешь, кто я?

– Ты – Кукуй! Я тебя не боюсь.

Вся пивная наслаждалась зрелищем, симпатизируя Дрюне.

– Умеешь держать удар? – тихо спросил Кукуй.

– Удержу…

Мэр, не размахиваясь, тычком в лоб свалил Дрюню на землю. Тот медленно встал с четверенек, помотал лохматой головой, улыбнулся.

– Уважаю… Ты – боец!

Дрюня понравился Кукую. Он тоже улыбнулся, протянул руку.

– Вечером приходи в мой клуб.

Кукуй увидел в Дрюне подходящего человека из народа для показательных боев. Тому, кто удержится на ринге против профессионала один раунд, назначили солидный денежный приз. Для затравки, для азарта. Дрюню попробовали на ринге. Дремуч, мешковат, но силен, может и устоять. Кукуй был доволен.

…В доме Татьяны Веревкиной все смешалось. Тут и поплакали, и посмеялись, и попечалились. Татьяна увидела новую, другую Зинаиду. Она вытянулась, глаза из-под челки острые, женские, в осанке, в походке – осознанная красота, медлительность. Только смех остался Зинкин, заливистый до визга, детский. В межбровье, в переносице, когда хмурилась, угадывался Ваня Жеребцов. Когда Татьяна сказала, кто ее отец, Зинаида вздрогнула и насупилась, молча грызла ногти, исподлобья глядя на Жеребцова. Заплакала и убежала в другую комнату. «Не трогай!» – Татьяна строго остановила Жеребцова.

Курлюк лениво наблюдал за семейством. Ему было скучно, и Жеребцов поманил его пальцем за дверь. Они сели в беседке за деревянным столом. Закурили и долго молчали, пуская дым друг на друга.

– Спасибо, Гаврила, – задумчиво сказал Жеребцов. – За Зинаиду. И чтоб ты знал, я… люблю Татьяну. Про Эвелину не спрашиваю.

– А ты спроси. Свои люди, что тут такого… Спасибо я тебе не скажу и оправдываться не буду. С Эвелиной у нас дела, живем вместе. За тебя с Татьяной я рад.

Показательные бои Кукуй устроил на берегу Дона, на зеленой поляне в леваде. В центре установили ринг, раздевалки, скамейки для персонала и почетных гостей. На ажурной пластмассовой арке крупными валунообразными буквами пламенел девиз «Бокс – это демократия!» Гремела музыка, трещали петарды, испуганно выли собаки.

Зрителей собралось, наверное, с тысячу. Загряжцы стояли и сидели на лужайке, пили пиво, ели мороженое, обсуждали предстоящее зрелище. Торговые палатки выросли, как грибы. Вся загряжская милиция бдительно следила за порядком. Тут же соорудили огромный экран, на котором показывали ринг. Рядом с Кукуем сидели Гаврила Курлюк с Жеребцовым, за их спинами оживленно кучковалась вся загряжская элита.

Среди замов мэра в разноцветных футболках каменно стоял суровый Врубель в черном костюме и черных очках. Потный Певзнюк с фотоаппаратом скользил между скамеек, воровато клацая затвором. Известная рассказчица К. Нагая настойчиво дергала за полу какого-то толстяка и грозила ему пальцем. Толстяк показывал ей дулю и жадно отхлебывал из бутылки. Счастливая Зинаида стояла в обнимку с Антониной Светличной. Готовый на заклание Дрюня в папахе и лампасах одиноко парился под солнцем на первой скамейке.

Умолкла музыка. На ринг пружинисто поднялся бритый наголо атлет с микрофоном. Громоподобно объявил о начале первых в истории Загряжска показательных боев профессионалов бокса. Распорядитель был речист и с кругозором.

– Этот день войдет в историю. – Распорядитель заметно волновался, и это придавало его словам особую убедительность. – Запомните его и расскажите своим детям. В Загряжске живут здоровые, коренастые люди, и мы возродим на ринге дух Степана Разина и Матвея Платова. Увесистый кулак загряжца покажет свой талант всей России и далеко за ее пределами. Наш мэр может свободно бросить перчатку мэрам Москвы, Санкт-Петербурга, Рязани и Ростова-на-Дону. Любому! И горе тому…

Левада взорвалась аплодисментами, свистом, криками. Щеки Кукуя налились бурячным соком, он больно ущипнул помощника за ляжку и прошипел:

– Отними у него микрофон! Объяви сам…

– И горе тому, – заливался счастливый распорядитель, – кто поднимет его перчатку!

Помощник выхватил у распорядителя микрофон и коротко объявил:

– Извините… На ринге – Давлет! – Он сделал широкий жест в правый угол.

По ступенькам взошел, покачивая бедрами, сутулый молодой человек величиной с медведя.

– Против Давлета – Хамлет! – Жест в левый угол. – Делайте ставки, господа!

В один прыжок на ковер выскочил другой медведь, поменьше, но с неподобно длинными руками. Судья свел бойцов посередине, раздался удар гонга.

Как описать этот бой, схватку атлетов с воловьими шеями и мускулами с березовые полена? Сколько ни ставь восклицательных знаков, все будет мало. И слова не поспеют за оплеухами, стреляющими, как ядра в бетонную стену.

Вспомнил я майскую степь под Калмыкией. Два косячных табуна мирно паслись в высоких разномастных в цветении травах. Солнце и ветер играли на лоснящихся конских холках. Зычное и долгое, до самых высоких нот, ржанье кобылиц и возбужденный напористый храп жеребцов эхом катились по степи, Жеребята с поднятыми хвостами носились друг за другом, высоко вскидывая за собой комья земли.

Медленно сближаясь, оба табуна подошли к опасной черте. Косяки, как два враждебных стана, остановились, замерли. С обеих сторон отделились и танцующей иноходью вышли навстречу друг другу вожаки, матерые жеребцы-дончаки. Невесомо, словно по воздуху, выгнув шеи, осторожно подходили самцы. Шумно втягивали воздух алые трепетные ноздри, зеркально отсвечивала на солнце эмаль алмазно-острых зубов. Крупные, как вареные яйца, белки глаз налились кровью. В наэлектризованном воздухе, кажется, проскакивали искры. Не дойдя двух шагов, жеребцы встали свечкой и, издав пронзительный трубный клич, кинулись друг на друга. Острыми копытами били в грудь, в шею, по бокам. Рвали зубами кожу. Окровавленная пена хлопьями падала на землю. Расходились и снова сшибались грудью, бились головами, кусались. Под мокрой гладкой кожей валунами перекатывались тяжелые связки мышц. Оба косяка, вытянув морды, напряженно застыли, нюхая воздух. Схватка продолжалась, наверное, полчаса. Бойцы стали терять силу. Огненные ноздри запаленно хватали воздух, по мышцам мелкой дрожью пробегала судорога. Сшиблись из последних сил и медленно, не разворачиваясь, отступили. Лошади в табунах как ни в чем не бывало стали жевать траву, косяки разошлись.

Бой Хамлета с Давлетом напомнил мне калмыцкую степь, с той только разницей, что в степи бились на смерть, а тут по правилам. Хотя тузили друг дружку боксеры изрядно. Давлет шел на таран, на сшибку, не отступая, бомбил соперника без устали. Хамлет был гибче, ловчее, все время танцевал, приплясывал, защищался. Изредка, как колуном, прошивал сквозь перчатки Давлета и доставал в лоб, по скуле, в грудь. Давлет рычал, делал страшные глаза, мотал ушибленной головой и упрямо пер напролом. Перчатки со свистом впечатывались в плечи, в грудь, и, кажется, от одного такого удара обычный человек улетел бы с ринга, как кукольный Петрушка. Но тут под стать молоту-перчатке вставала наковальня-грудь.

Кукуй умастил загряжцам. Левада захлебывалась от восторга. Рев, свист, хлопки. Одни скандировали: «Давлет! Давлет!» Другие надрывались: «Хамлет! Хамлет!» По очкам победил Давлет. Это только подхлестнуло азарт. Ставки теперь делали все поголовно. Еще пять-шесть пар бойцов из кукуевского клуба покрасовались на ринге. И началось самое интересное. Распорядитель на этот раз был краток.

– Господа! Я приглашаю на ринг всех желающих. Условие одно: кто продержится один раунд против Давлета – получает денежный приз. Смелее, господа!

Как было договорено заранее, на ринг вышел Дрюня. Ему предложили переодеться в спортивное трико, но он заупрямился и вышел как есть, в полковничьем мундире и в сапогах, только папаху снял. Это вызвало сплошное ликование загряжцев.

– Дрюня, вперед! – неистово орали они. – Посчитай ему ребра, Дрюня!

Противники сошлись, если можно так выразиться, потому что полковник после первого тычка Давлета отлетел в угол и повис на канатах. Он медленно распрямился и, раскорячившись, ждал, не зная, что делать. Давлет по-хозяйски ходил по рингу, насмешливо и равнодушно глядя на окаменевшего Дрюню. Мимоходом Давлет сделал резкий выпад, Дрюня также резко отклонился назад, атлет, споткнувшись, пролетел мимо и едва удержался на ногах. В толпе дружно засмеялись, Дрюня снисходительно помахал перчаткой. Давлет прищурился и, приняв стойку, медленно пошел вперед. Дрюня молча ждал, втянув голову в плечи и закрывшись перчатками. Атлет сделал два – три обманных движения и влепил хук справа, Дрюня мотнул головой, покачнулся, но устоял. Он еще ниже нагнулся и воровато зыркал поверх перчаток. Давлет пробивал защиту, давил, мял, но удары как-то вязли, гасли в суконном туловище, Дрюня осмелел и стал, приплясывая, маневрировать. Это удалось, и несколько пушечных ударов Давлета прошли мимо. Дрюня нахально улыбался, подзадоривая противника. Время поджимало, и Давлет пошел на сшибку. Локти его мелькали паровозными маховиками, перчатки молотили, плющили упрямую Дрюнину башку, борода дергалась вверх-вниз. Дрюня стоял, как пьяный. Давлет ловил момент поддеть в челюсть, сбить наверняка. Двинул во весь локоть, туловищем, всем весом утяжеляя удар, Дрюня снизу рванул навстречу, резко привстал, как бы выныривая. Сшиблись туловищами, как два тучных мешка с пшеницей. Давлет упал на колени и скрючился пополам. Дрюня размазывал кровь по бороде. Судья отчаянно схватился за голову: Дрюня свалил атлета запрещенным ударом в пах. Но загряжцам было наплевать на правила. Дрюня стоял над Давлетом с победно поднятыми руками. Толпа подхватила Дрюню на руки и подбрасывала вверх. Он был героем!

Распорядитель с судьей подбежали к Кукую, возмущаясь и жестикулируя.

– Приз – Дрюне, он победил! – отмахнулся довольный Кукуй.

Пример Дрюни подхлестнул азарт, загряжцы стояли в очередь на ринг. Силачи под рев толпы выходили против Хамлета. Длинные волосатые руки атлета за минуту укладывали их на ковер. Кажется, уже седьмого, к огорчению загряжцев, под руки спускали по ступенькам. Левада негодовала, визжала, топала ногами. Больше храбрецов не находилось. Кукуй дал знак заканчивать. Встал, потягиваясь, Курлюк, он загадочно улыбался.

– Подожди-ка, – попросил он Кукуя. – Молодость хочу вспомнить…

Гаврила переоделся в раздевалке и вышел в широченных шортах, в майке навыпуск, в квадратных кроссовках – тучен и велик. Ему с трудом натянули перчатки. Он поднял руки, приветствуя земляков.

– Гаврила! – орала левада. – Гаврила!

Эхо растекалось по пойме:

– Горилла! Горилла!

Перед Курлюком стоял улыбающийся Хамлет с волосатыми руками-оглоблями. Кукуй пытался отговорить Курлюку, даже угрожал:

– Ты позоришь и себя, и меня!

Гаврила ласково погладил его перчаткой.

– У тебя будет возможность оправдаться, после Хамлета приглашаю тебя.

Вам приходилось когда-нибудь видеть, как пес пытается обидеть ежика? Он рычит, злится, бешено крутится вокруг колючего колобка, наконец хватает, пытается куснуть и с яростным визгом отскакивает. Бессильно лает, трогает лапой, клацает зубами. Большой пес, а глупый. Лисичка бы мягко покатила колобок к речке, столкнула в воду и мигом распорола ежику брюхо когтями.

Гаврила на ринге превратился в колобка. Большого, дебелого, пружинистого и нахального. Он катался по ковру мягко, податливо, огрызался больно и колюче. Хамлет, как молотобоец, рвался расколоть, расплющить ускользающий колобок. Но зело крепок был Гаврила, катался безнаказанно и дразнил свирепого Хамлета. То рожу скорчит, то задницу выставит, то посвистит, как суслик, заманивая противника. То огрызался агрессивно и зло. Две-три увесистые оплеухи получил Хамлет под смех и крики болельщиков.

Первый раунд закончился, по просьбе Курлюка начался второй, но ничего не изменилось, Гаврила неуловимо скользил по ковру, Хамлет крушил пустоту. Он подрастерялся, засуетился, и это еще больше усугубляло его беспомощность. Хамлет остановился. Он решил изменить тактику. Молча стоял, нервно улыбаясь, опустив руки. Теперь он будет защищаться, пусть этот колобок накатывает. Гаврила понял. И накатил. Поплясал вокруг Хамлета, дразня, вызывая. И когда тот огрызнулся, подавшись вперед, распрямляя удар, колобок нырнул ему под плечо и двинул всем туловищем навстречу. Будь на месте Хамлета стена – стена бы обрушилась. Хамлет же мячиком отлетел, кувырнулся через голову и пружиной выпрямился на мягких паучьих ногах. Гаврила тяжело, со свистом дышал, он терял силу. Хамлет чувствовал, видел это и медленно наступал, теснил, загонял скользкого колобка в угол, чтобы там наверняка припечатать, поставить победную точку.

Гаврила мрачнел и продолжал ловчить. Но Хамлет печатал и печатал, все чаще попадая в голову. Под бровью у Гаврилы сочилась кровь, он размазал ее перчаткой, губы нервно кривились. Но в глазах копилось электричество. Хамлет шел напролом, надеясь за минуту кончить бой. Гаврила все чаще падал в объятия противника, и тогда шла тяжелая возня, больше похожая на борьбу. Судья разводил бойцов. И опять объятия, возня. Оба уперто стояли, наклонив головы, раскорячившись, будто заглядывая в колодец. Так они сопели и топтались еще один раунд. Хамлет теперь не шел на сближение, избегал объятий Гаврилы, грубо отталкивая его, а когда тот все-таки повисал на его шее, оглядывался на судью и поднимал руки. Вот тут Гаврила и подстерег противника. Резко выпрямившись, он снизу во всю мочь боднул головой в челюсть Хамлета. Слух резанул хряск костей и глухой шлепок рухнувшего тела. Судья кинулся на Курлюка, жестами показывая запрещенный удар. Из толпы вразнобой кричали: