Текст книги "Загряжский субъект"

У многих она расспрашивала про разные города. И почти все говорили о Краснодаре: город богатый и люди добрые, и море недалеко. Главное, билет в плацкарте стоит 130 рублей, это ей по карману. За зиму Зинка накопила триста сорок рублей.

Как ни скрывала Зинаида свои планы, а мать что-то прослышала или догадалась. Спросила вроде бы невзначай:

– Зина, а что ты от меня глаза прячешь?

Зинка не растерялась и очень удивленно ответила:

– Ничего не прячу.

Мать погрозила пальцем:

– Знаю, знаю… Из дома сбежать хочешь? Чем я тебе не угодила?

У матери задрожали губы, она всхлипнула:

– Что я тебе сделала?

Зинка надула губы и отмалчивалась.

– Что ты на нервах играешь?

– А то!

– Что?

И пошло: мать слово, Зинка – два. Ссорились, кричали, топали ногами, пока не появился хмельной Малышевский с солдатским ремнем в руках.

– Счас обоих выпорю!

Зинка сбежала к тете Клаве и осталась у нее ночевать.

А через несколько дней она села в поезд и, дрожа от страха и неизвестности, отправилась искать свое счастье.

Если Зинка задержалась хотя бы на один день, бог знает, как повернулась ее судьба.

Антонина решила спрятать Зинкин сундучок в кладовке на верхней полке и нечаянно уронила его. Угол треснул, и из него посыпались монеты. Антонина ахнула и стала рассматривать находку. Сундучок оказался с секретом, с двойным дном, видно, его обладатели в трудную минуту прятали там капитал.

Антонина сначала пересчитала – сорок монет. Тяжелые, с тусклой краснотой и отчетливым рисунком. Неужели золото? Антонина изучала каждую буковку. На лицевой стороне каждой из сорока монет было изображено: двадцать пять рублей, 1876 года, СПБ. 3 доли чистаго золота, 7 злотников.

Антонина решила посоветоваться с отцом Амвросием. Она нашла его в храме, рассказала о находке и позвала к себе. Священник долго разглядывал монеты, тер пальцами, нюхал. Объявил торжественно:

– Это настоящий клад.

– Сколько будет стоить одна штука? – шепотом спросила Антонина.

– Не знаю… Много.

Они обдумывали, как распорядиться находкой, и оба решили, что клад полностью принадлежит Зинаиде. Антонина честно сказала отцу Амвросию, что за себя не ручается, и попросила его спрятать монеты, пока можно будет разумно использовать капитал для Зинаиды.

А наутро Антонина узнала, что Зинаида сбежала из дома неизвестно куда.

2

Дрюня был вызван Гаврилой Курлюком на совещание к мэру Ивану Ильичу Жеребцову. «Надо немножко вразумить Ильича, ты теперь у нас свой человек», – по-хозяйски сказал Курлюк.

Дрюня знал, что не мэр, а Курлюк правит бал в Загряжске вместе с женой мэра Эвелиной Кузьминичной Жеребцовой. Загряжцы тоже знали и люто ненавидели обоих, а мэра жалели как слабого и обманутого человека. Дрюня с недавних пор стал замом мэра по казачеству и, как он сам сказал, «вступил в самое кубло власти». Но он не любил никакой власти и всегда был сам по себе, а тут – мэрия, совещания, Курлюк. И самое невыносимое – каждый день тереть штаны в кабинете. Одно грело душу – служебная машина, несокрушимый немецкий «опель», на котором пьяный Дрюня частенько затесывался в самые бездорожные места.

Компания во главе с Курлюком явно не подходила Дрюне. Он побаивался людей без удержу. На что Дрюня вольнолюбив, но эти уж совсем вольные.

«Нет, ребята, – размышлял Дрюня по дороге в мэрию, – кушайте друг дружку сами, воспитывайте Ильича, а я погляжу. Жировали-хапали, а теперь потерять боятся. Дрюне терять нечего, окромя штанов с лампасами. А потом, куда завтра Фортуна вырулит? Курлюк с Эвелиной смажут пятки салом, а Дрюне пинка под зад. Он не дурнее их. Конечно, походить в начальниках греет, но холуем он не будет, это точно. Служи, Дрюня, служи, да оглядывайся!»

Мэрия кучно расселась в бывшем атаманском дворце. Маленькие комнаты, узкие коридоры. Чугунные лестницы, кованые перила с узорами. Ниши со старинными портретами, высокие окна-витражи, бронзовые люстры-репьи и неуловимый кладбищенский запах тлена. В этом средневековом склепе рябило глаза от дорогих костюмов, пестрых галстуков, стриженых затылков, париков и разноцветья компьютеров.

Бородатый государственный Дрюня в ремнях и лампасах, как строевой конь, стучал по паркету подкованными кирзачами, важно кивал сослуживцам – вице-мэр как никак. Не замечая ядовитейшего шепота вслед.

Совещание проходило не в кабинете мэра, а через декоративную стенку, за потаенной дверью, в комнате отдыха. Эвелина Кузьминична блистала фарфоровой белизной шеи и плеч, в выпуклостях ее желтых глаз мерцал нехороший огонек. Курлюк беспечно курил и отхлебывал кофе. Финансовый начальник мэрии Врубель Михаил Исаакович сидел как в президиуме – бритый наголо, скульптурный, отчетливый. Мэр Иван Ильич, круглый, аккуратный, невесомо ходил по комнате, пощелкивал пальцами. Начальник милиции полковник Кукуевский Семен Семенович мучился с похмелья, зевал, тер кулаками глаза и с отвращением хлебал кофе.

– Певзнюк опять учудил, видели некролог? – Иван Ильич бросил на стол свежий номер «Загряжских ведомостей». – Вместо отца похоронил сына. А сын, как на грех, – директор службы ритуальных услуг, армянин, неуравновешенный и суеверный. Утром позвонил мне и пообещал бесплатно прислать гроб на дом редактору. Я его понимаю…

– Певзнюку давно надо ноздри почистить, – поддержал шефа Курлюк. – Жалоб много, даже дети пишут.

Коллеги лениво обменивались новостями, пошучивали, курили, смеялись – прямо друзья закадычные. Жеребцов предложил по рюмке коньяку, но, кроме Кукуевского и Дрюни, никто не захотел. А Кукуевский застенчиво опорожнил еще пару рюмок.

Иван Ильич сел в кресло и чуть насмешливо обратился к Курлюку:

– Ну, великий комбинатор, о чем вы хотели посоветоваться со мной?

Гаврила нагловато улыбнулся:

– Это ты комбинатор, Иван Ильич. Я пригласил наших друзей, чтобы ты прояснил кое-что…

– Что именно? Только не темни, я тебя, да и других… – Жеребцов многозначительно огляделся, вздохнул длинно. – Всех знаю хорошо. Не стесняйтесь, ребята.

Курлюк по-хозяйски откинулся в кресле, весело барабанил пальцами по столу.

– Спасибо. Ты подписал документ о продаже нашего пивзавода московской компании?

– Подписал.

– А почему с нами не посоветовался? – тихо подала голос Эвелина. – Хотя бы со мной?

Жеребцов отмахнулся, как от мухи.

– Помолчи, ради бога.

– Это ты помолчи! – взвизгнула Эвелина. Выпуклые глаза ее затвердели. – Говори, Гаврила, выкладывай ему…

– Не горячись, – успокаивал ее Курлюк. – Мы нормально, потихоньку… свои люди.

– Он продался! Хочет кинуть нас! – визжала Эвелина. – Я его знаю!

«В воздухе пахнет грозой, – подумал Дрюня, поеживаясь. – Неужели драка будет?»

Но грозой не запахло. Все, за исключением Эвелины, были спокойны. Курлюк плеснул воды в бокал, подал даме.

– Может, коньяку? – невозмутимо предложил Жеребцов.

Эвелина выразительно ворохнула желтыми глазами, повернулась декольтированной белизной и стала молча нюхать что-то из сумочки.

– Ты прекрасно знаешь, Иван Ильич, – продолжал после паузы Курлюк, – что на пивзавод имели виды наши люди.

– Ваши! – уточнил Жеребцов.

– Не спорю… Нас беспокоит, что ты с недавних пор стал принимать решения единолично. Сам решаешь, сегодня – пивзавод, завтра – мясокомбинат, порт, рыбзавод, так, что ли? Нет, дорогой, ты обязан считаться с нами. Давай не ссориться, не обострять… Это неприятно всем, ни к чему это…

– Да, да, Иван Ильич. Неприятно, – живо поддакнули Кукуевский, Врубель и Дрюня. – Очень всем неприятно.

– Неужели? – удивился Жеребцов. – Не ожидал, ей-богу, я думал – наоборот.

Иван Ильич выпил рюмку коньяку, застегнул пиджак и несколько театрально вышел на середину комнаты. У него было явно хорошее настроение.

– Господа, и вы, Гаврила Фомич! Позвольте мэру Загряжска слово молвить.

– Конечно! Просим! – выщелкнулся Дрюня, полагая, что дело идет к примирению.

Курлюк помрачнел, глыбой нависая над маленьким столиком. Наступила неловкая тишина.

Жеребцов пружинисто прошелся взад-вперед, потирая ладони.

– Представьте, господа, такую деликатнейшую ситуацию, – торжественно начал свою речь Иван Ильич. – На выборах мэра города одного из кандидатов поддержали его друзья-бизнесмены. Вложили, так сказать, свои капиталы. Кандидат стал мэром. Должен он отплатить благодарностью за поддержку? Должен. Друзья-бизнесмены получили высокие посты в мэрии. И друзья друзей получили. И знакомые друзей…

Слаб оказался мэр на благодарности. Власть, она, знаете, и солнце застит. Хотел свою команду подобрать, а оказался в одиночестве. Команда стала руководить мэром. Ребята молодые, норовистые, аппетиты хорошие. Приватизация шла, сами знаете, как… Тому дай, этому дай. Куму, свату, брату – делили Загряжск, как пирог на именинах. И мэру дали, не ему конкретно, ему не положено, – жене дали. Причем мэр незаконно подписал несколько документов по использованию бюджетных средств для частных лиц. Суммы достаточно крупные.

– Шестнадцать эпизодов, – сухо и отчетливо перебил его Врубель, показывая красную папочку.

– Жену втянули в команду, она пошла против мужа, – продолжал Жеребцов. – Мэр надеялся, что аппетиты поубавятся и все образуется. Надо же и в городе что-то делать – кругом нищета, безработица, разруха. Люди ненавидят мэрию, из области проверка за проверкой. Власть мэрии висит на волоске. Вот я и спрашиваю вас, господа: как дальше быть? Загонять мэра в яму еще глубже или дать ему возможность поменять команду и работать самостоятельно? Мне крайне интересно ваше мнение, господа!

Жеребцов сел на свое место и выпил рюмку коньяка. Тотчас вскочила Эвелина:

– Что я говорила? Он хочет нас кинуть! Дайте ему новую команду! Гаврила, ты уже мешаешь, и Михаил Исаакович мешает, о себе даже не говорю… С ним надо что-то делать, Гаврила!

Эвелину понесло, шея покрылась пятнами, желтые выпуклые глаза совсем округлились, от всей ее фигуры, как от высоковольтной линии, исходила опасность. Курлюк крякнул, как селезень, решительно взял Эвелину под локоть и тихо, умоляюще попросил:

– Выйди, пожалуйста… ну хоть в туалет, у нас будет мужской разговор.

Трудная задача вышла у Курлюка. Он понял, что перегнул. Жеребцов закусил удила и может наделать глупостей. Это «совещание» – его, Курлюка, ошибка. Воспитывать и шантажировать Жеребцова, как раньше, нельзя. «И этого вахлака в лампасах сдуру позвал». – Он с ненавистью посмотрел на Дрюню. – Надо как-то стушевать ситуацию».

– Иван Ильич! – взял лирическую ноту Курлюк. – Мы все немножко это… понервничали. Дозволь для разрядки по рюмке?

– Валяйте, – отстраненно сказал Жеребцов и пододвинул бутылку.

Дружно выпили по рюмке, потом еще. Тучи разошлись.

Жеребцов отвел Курлюка в сторону и как о деле решенном сказал тихонько:

– У нас вакансия директора центрального рынка… Вызови завтра Татьяну Веревкину и подготовь документы.

– Понял, – кивнул послушно Гаврила.

«Что он задумал? – мучился он. – Танька Веревкина – это понятно, грех молодости, щекочет все-таки. Но ее же, дуру, через месяц съедят на рынке, там волки. Почему он вспомнил ее? Что у него на уме? А поводок, видно, придется отпустить, иначе оторвет».

Вошла Эвелина с кроткими и невинными глазами, топнула ножкой:

– Мальчики, угостите даму шампанским!

Дрюня как-то одичало, озирался вокруг. «Не поймешь, когда всерьез, а когда – понарошку…» В его дремучей бородатой голове не укладывалась такая перемена погоды.

«Совещание» закончилось анекдотами и «посошковой». Дрюня с Кукуевским, обнявшись, пели: «Ой, вы, морозы, вы, морозы, крещенские, лютые…»

Курлюк был мастером своего дела.

3

Иван Ильич Жеребцов вырос в семье крупного партийного работника. И положение отца, и доступность ко многим благам создавали для мальчика исключительную среду. Маленький Иван был всегда на виду: дома, среди друзей-сверстников, в школе у педагогов, среди подчиненных отца все вольно или невольно учитывали его положение – сынок «самого».

Внимание, которое ему оказывали, а попросту льстили, малыш принимал как должное. Он постепенно привык к этому и общался только с теми, кто его «любил», других просто не понимал. Эта односторонность сохранялась у Ивана и в зрелом возрасте.

Тех, кто «не любит» маленького Жеребцова – всегда было намного больше, и с этой стороны часто случались неприятности. Так он попал в одну маленькую переделку.

Среди уличных забав городские подростки любили стравливать малышей, организовывать что-то вроде петушиных боев. Это называлось драться «на любака». Разномастную компанию четырнадцати-пятнадцатилетних жигунцов всегда сопровождали семи-восьмилетние мальцы. Они состояли при старших как бы на выучке, жадно перенимали жаргон, манеру курить, плеваться, рассказывать анекдоты, презирать маменькиных сынков и отличников. Драки «на любака» были апофеозом доблести и настоящим уличным Колизеем.

Подростки плотно окружали немного испуганных, настороженных пацанят, в круг вставали два «авторитета» из старших и выбирали бойцов. Противники насупленно и неуверенно топтались друг против друга, воинственно сопя и отчаянно вращая белками глаз. Ребята делали ставки, кто за кого, и начинали подогревать действо. «Авторитеты» по-хозяйски ходили вокруг бойцов и нахваливали:

– Вовчик – молоток, он бьет левой прямо в глаз!

– Серый ему сразу юшку пустит.

– Серый – трус. Вовчик, покажи ему!

– У Вовчика штаны помокрели. Бей первым, Серый!

– Не дрефь, Вовчик!

– Вмажь ему, Серый!

– Бей!

– Лупи!

Бойцы, примериваясь, толкали друг друга руками и плечами, входя в азарт. Потом мелькали кулаки, сыпались удары, мальцы устрашающе вопили, падали, кувыркались в пыли. Бились, пока у Вовчика или Серого не текла юшка из носу. Бойцов немедленно разводили, это закон – до первой крови.

Конечно же, уличные пацаны невзлюбили причесанного, в новеньких джинсах и кроссовках сынка начальника Ваньку Жеребцова. Однажды они заманили его драться «на любака» и подставили Ване явно не равного по силе и возрасту противника. Тот перестарался, навешал Ивану фонарей, выбил зуб и рассек губу. Ваня позорно под улюлюканье бежал домой и истерично ревел от боли и унижения. Дома он, рыдая и стыдясь, сбивчиво рассказал отцу, как его «ни за что» избивала «эта шпана».

Выводы были сделаны немедленно. Наутро участковый с нарядом милиции обошли все квартиры, где жили школьники, и собрали всех в детской комнате милиции, человек сорок. Разбирались почти месяц, об этом писала молодежная газета, показали сюжеты по телевидению о жестокости и насилии среди подростков. На двух ребят, «авторитетов», завели уголовные дела, родителей многих оштрафовали, остальных поставили на учет в детской комнате милиции.

Ваню Жеребцова с тех пор дружно возненавидели как ябеду и папенькиного сынка. Даже девчонки при случае творили ему мелкие пакости, писали ядовитые записки и прозвали его Сычем. Ваня боялся выходить на улицу, а в выходные дни сидел на даче, читая книжки, и сам с собой играл в шахматы.

– Плюнь на них! – внушал строго отец. – По этим мерзавцам тюрьма плачет, а у тебя есть будущее.

Но Ваня так не думал. Он одинок, его одолевал страх, по ночам беспричинно накатывали слезы. Особенно больно было, когда над ним пошучивали девчонки, которые нравились. Даже соседка, толстая шепелявая Люська, сюсюкнула:

– Побьешь Витьку Щербатого (того самого) – пойду с тобой в кино.

– Да я и не в кино с тобой не пойду! – невесело огрызнулся Ваня.

Люська надула толстые щеки и презрительно пнула ножкой:

– Вот Сыч ты и есть, самый настоящий!

У бедного Вани стоял ком в горле.

Он полюбил одиночество, много читал, разбирал шахматные задачи и больше общался со взрослыми. Образ жизни семьи отгораживал его от улицы, со сверстниками он чувствовал себя не в своей тарелке. Каждое лето ездил с мамой в Крым или в Гагры, в партийные санатории, где даже пляжи отгорожены решетками. Только для «своих» – буфеты, кино, спортплощадки. А со «своими» ему было неинтересно. Все взрослые делились на компании и компашки, сплетничали, обсуждали, кто кого обошел и почему негодяям всегда везет. Покупали вино и деликатесы на рынке, пьянствовали по ночам, флиртовали. Ваня знал тайны маминых друзей и наблюдал за взрослыми, как юный натуралист. Он был умен и скрытен.

Однажды, не дождавшись маму на ужин, он вышел в сосновую рощу. Перед сном там всегда гуляли отдыхающие, и мама была где-то тут. Ваня рассеянно ходил по освещенным дорожкам среди пальм и цветов. Тропинки, усыпанные мелкой галькой, расходились по всей роще и уводили в самую глушь к соседнему санаторию, стеклянный расцвеченный корпус которого напоминал океанский лайнер на рейде.

В самом конце рощи он увидел и узнал маму в розовой шляпке, но вдруг оробел, спрятался в кусты. Рядом с мамой косолапо шел толстый дядя Петя из Москвы. Он крепко обнимал маму за голову и бубнил ей в ухо, мама смеялась. Они сели на скамейку и стали целоваться. Потом дядя Петя начал что-то отнимать у мамы, хватать ее за ноги, за платье, мама хохотала.

– Не здесь, только не здесь…

Дядя Петя ласково уговаривал.

– Здесь, дурочка, прямо здесь…

Ваня жадно смотрел, дрожа от страха, от ужаса. Он увидел все. Долго, наверное целый час, лежал он в кустах, глотая слезы, царапал ногтями, рвал пальцами колючую траву… Как отвратителен и ненавистен был ее голос, наигранный страх, когда он открыл дверь номера:

– Я с ума схожу, где ты пропадал, сынок? Что случилось?

Ваня бросился на свою кровать, визжа злобно, истерично:

– Я видел, видел, видел!

Много было потрясений на веку Ивана Ильича – и унижений, и страхов, но они постепенно стерлись, а это осталось. И после смерти матери не простил ей.

После школы Иван легко поступил на юридический факультет и здесь, в новой студенческой среде, наверное, впервые почувствовал свободу.

Он ездил на собственных «жигулях», одевался с иголочки, аккуратно душил темные мягкие усики, на шее болталась крупная золотая цепь. В общении был порывист, горяч, весь нараспашку – таким он запомнился в университете на первом курсе.

Иван замечательно играл на гитаре и недурно пел старинные романсы высоким ломающимся голосом. От Ваниных детских страхов и следа не осталось.

В первые месяцы студенческой жизни – сплошные знакомства и праздники. Ивана звали на дни рождения, на капустники и просто вечеринки с вином и варениками, с песнями и анекдотами. Зуд в крови, долгие бесцельные блуждания по городу, хмельные разговоры, споры и клятвы, любовь и разочарования.

Иван был добр и не жаден, занимали у него запросто и кому не лень. Ни одно застолье не обходилось без Ивана, без гитары и романсов. Девчонки просили его смотаться на «толчок» за шмотками, за цветами, за пивом и просто покататься хмельной компанией. Его жигуленок не успевал остывать. Дух захватывало от полноты жизни. По пьянке оказывался в постели с какой-нибудь Люськой или Светкой, даже имени не запоминал. И терялся, когда через пару дней Светка или Люська кокетливо напоминали:

– Ты, Ванечка, хулиган… Кто у меня позавчера колготки разорвал ажурные? Будь добр, купи точно такие.

Ваня смущенно чесал затылок и просительно давал четвертак:

– Ты лучше сама, ладно?

Барышня тоже смущалась, опуская глазки:

– Какие у тебя планы на вечер?

Ваню понесло. Ночевал где попало. Пьянствовал, на лекции ходил редко и уже не старался выглядеть франтом, носил потертые джинсы и такую же рубашку-ковбойку. Губы потрескались, глаза запали, в прищуре появилось что-то циничное, с холодком.

Княжна Ия Чантурия свалилась, как снег на голову. Ах, эта княжна! Иван влюбился, втюрился с первого взгляда. Пятикурсница Ия Чантурия была известна своей экстравагантностью, причудами необъяснимыми. Высокая, тонко схваченная в талии черным шелком, в черной шляпке с вуалью княжна гордо носила маленькую головку с изящно-презрительным выражением верблюдицы. Длинные гибкие губы выразительно говорили каждому: «Я такая, вся такая, единственная». И смотрела в упор огромными выпуклыми глазами, наивными до глупости. Она могла шокировать преподавателей на экзамене заявлением:

– Извините, у меня месячные, я не могу отвечать.

Однажды Ия пришла на лекции в мужском национальном костюме – в черкеске с газырями, в наборном ремешке вокруг осиной талии и кинжалом у пояса. В ответ на удивленные улыбки сокурсниц княжна так сверкнула выпученными глазами, что кто-то ойкнул:

– Зарежет, ей-богу, зарежет!

Ия могла беспричинно расхохотаться в тиши аудитории или зарыдать и выскочить вон, хлопнув дверью. Все у нее было беспричинно и непредсказуемо. И экзотично. Подруги спрашивали:

– Ия, а как ты стала княжной?

Царственным жестом она вынимала из выреза платья круглый полуистертый медяк с замысловатым вензелем:

– Это родовой знак XII века мегрельских князей Чантурия.

Жеребцова же Ия сразила не менее экстравагантно. Он неловко столкнулся с ней в дверях библиотеки и, извинившись, оробел под пристальным взглядом красавицы. Длинные губы изогнулись в улыбке:

– Юноша, мы, кажется, знакомы? На прошлой сессии я одолжила вам тысячу…

Иван немного опешил, виновато развел руками:

– Не помню… Кажется, вы ошиблись…

Ия ласково погрозила пальцем и по-свойски ладошкой прикрыла ему рот.

– Ладно, шалун, прощаю, отдашь в следующий раз. Вы с машиной? Отвезите меня домой.

Иван потерял покой. Каждый день, как милостыню, ждал ее у машины, подвозил домой, получая в награду высокомерный поцелуй в щеку:

– До завтра, мой Вано…

Вано пытался обнять, удержать ее руку, поговорить, но слышал твердое:

– Нэт.

Его сводила с ума глуповатая улыбка, длинные влажные губы, воркующий с акцентом голос. Он хотел, желал, мучился, но ее маленькая твердая ладошка закрывала рот:

– Нельзя пока…

Потом Ия куда-то пропала надолго. Иван узнал от знакомых, что она уехала в Грузию хоронить отца. Иван неприкаянно прожигал время на вечеринках в общежитии, много пил и молчал. Все знали о его безответной любви, в утешение наливали полный стакан:

– Плюнь, Вань, не унижайся!

Неприятности начались и дома. Мать знала или догадывалась о его беспутстве, не давала, как прежде, денег, упрекала:

– Я себе не позволяю столько тратить! Не дай бог, еще отец узнает.

Иван назанимал уйму денег и боялся намекнуть об этом матери. На сессии он нахватал «хвостов», грозило отчисление. Куда ни кинь – везде клин.

Сокурсница Ивана, Эвелина Изварина из Загряжска, давно приглядывалась к Жеребцову, она тусовалась в одной с ним компании и, кажется, умнее всех поняла его. Она позвала как-то Ивана за столик в студенческом буфете и спросила прямо:

– Как дальше жить будешь? Ты без пяти минут на вылет, знаешь?

Иван безразлично кивнул:

– Знаю.

– Припудрила мозги княжна, ты и размяк. Эх ты, казак! Она княжна, как я графиня Загряжская. У нее головка – бо-бо, не понял? Она завтра себе вены вскроет или тебе кишки выпустит. Но сначала подоит такого добренького. Где цепь златая? Преподнес?

– Не твое дело. Хватит о ней!

– Нет, Ванечка! Ты в глубокой яме, в «хвостах» и в долгах. И к тому же слюни распустил. Я тебе, Ванечка, помочь хочу, не брыкайся. Сегодня идем сдавать экзамен, и я уже договорилась.

Эвелина, Ева, замечательно рыжая, породистая девица с желтыми навыкате глазами – не красавица, но миленькая, по определению Ивана, взяла Жеребцова в оборот. Она была хитра, умна, очень практична и каким-то верхним цепким чутьем угадывала выход в пиковых ситуациях. Как быка на веревочке, водила она Ивана по аудиториям, легко и по-свойски договаривалась с преподавателями, ненавязчиво всучивая им сувениры, – и студент воспрянул духом. Сдавал зачеты и экзамены почти на бегу, в пожарном порядке.

Ева разобралась и с долгами. Она разыскала маму Ивана, мадам Жеребцову, несколько раз встречалась с ней и долго, откровенно рассказывала о жизни ее сынка в студенческом общежитии. Ева обставила все самым благородным образом: Ваня – умный и добрый парень, искренний и открытый. Он совершенно неприспособлен к самостоятельной жизни, ему нужно покровительство, опека, надежный друг. Иван, конечно, наделал много глупостей, но, к счастью, ничего крайнего и дурного. Нужно уладить с долгами, чтобы парень не запутался еще больше, и под присмотром друзей и родителей из Вани выйдет прекрасный семьянин и толковый работник.

Мадам Жеребцова прониклась к девушке полным доверием, даже всплакнула от благодарности. И, разумеется, просила быть тем самым другом для Вани, а может – дай бог, дай бог! – и больше, чем другом… Ева попросила сохранить в тайне их встречи и разговоры.

С Иваном Ева разобралась еще проще. Они отметили успешное окончание сессии вдвоем в общежитии. Ева предусмотрительно попросила подруг уступить комнату на ночь. Пили шампанское, тихо болтали, допоздна смотрели телевизор, легли спать.

Через несколько дней Иван перевез Еву к своим. А потом родители заботливо подарили молодым хорошую квартиру в центре города.

Иван Жеребцов счастливо и надолго успокоился.