Текст книги "Загряжский субъект"

– Убил! Убил!

– Наповал, насмерть!

Бледный Кукуй вскочил на ринг, пощупал пульс Хамлета, схватил Курлюка за руки, хотел что-то сказать и… отшатнулся. Гаврила смотрел на него в упор мутными, налитыми кровью глазами. Кукуй уехал вслед за «скорой», умчавшей разбитого Хамлета в больницу. Курлюк с Жеребцовым вернулись к Татьяне.

– За что ты его? – спросил Гаврилу Жеребцов, когда они присели в беседке. – Мог и убить…

– Мог! – согласился Курлюк и по-ухарски усмехнулся. – Это Кукую урок! Выдумал потеху – загряжцев бить, казаков унижать. Лучше бы, конечно, не Хамлету, а Кукую морду набить. А Дрюня-то молодец!

Жеребцов удивленно пожал плечами, внутренне соглашаясь с Курлюком.

У калитки бесшумно появился черный Врубель. Он в упор посмотрел на Тузика, который внимательно и напряженно наблюдал за гостем, готовясь схватить его за штанину. Врубель открыл калитку, смело прошел во двор, Тузик зарычал и попятился назад, поджав хвост. Михаил Исаакович достал конверт и положил перед Курлюком. Гаврила вопросительно посмотрел на Врубеля.

– Гонорар, – коротко ответил тот.

– А-а, – отмахнулся Курлюк. – Отдай на лекарства боксеру.

Врубель почтительно кивнул и стоял выжидательно.

– Что еще?

– Я буду полезен вам, Гаврила Фомич.

Гаврила долго и внимательно посмотрел на Врубеля.

– Да, ты мне нужен … Поедешь со мной в Забалуев. Собирайся.

– Я готов.

Жеребцов молча и недоуменно смотрел на бывших сослуживцев.

И еще одно событие произошло в этот день. Зинаида показала норов и огорчила родителей. Она отказалась от монет, обнаруженных в бабушкиной шкатулке. Приглашенные на ужин по случаю отец Амвросий и Антонина Светличная уговаривали, умоляли.

– Тебе учиться, жить начинать. Свой дом или квартиру…

– Зина, это твои деньги, – мягко округлял Жеребцов.

– Не дури, Зинка! – приказывала Татьяна.

Курлюк не вмешивался, он с аппетитом навалился на жареного сазана, запивая красным вином. В переносице у него растекался синяк, глаза припухли, и он больше походил сейчас на толстяка-китайца. Но Гаврила был доволен и благостен, сыто мурлыкал, складывая кости в горку.

Зинаиде было жалко всех, она виновато улыбалась и упрямо просила:

– Не нужны мне эти деньги. Я сама заработаю, правда, Гаврила Фомич?

– Угу, – поддакнул Гаврила и поднял стакан. – За Зинаиду!

– И нам они не нужны, правда, Иван Ильич? – Татьяна решительно тронула локтем Жеребцова.

– Угу! – крякнул тот и залпом опрокинул стакан.

– Вот какие богачи! – хлопала в ладоши захмелевшая Антонина. – Капиталисты!

Зинаида тоже хлопала и поддразнивала:

– Богачи! Все богачи!

Она была счастлива. Но что-то точило ее изнутри. Старенький дом уже не казался ей родным, она чувствовала себя гостьей. Зинаида отчужденно смотрела на своего отца. Гаврила был ближе и понятнее.

Тот, кто после долгой разлуки возвращался на родину, в дом своего детства, поймет Зинаиду. Все, что она мысленно хранила в себе, было рядом, возьми и потрогай. Маленькое окошко, выходящее в сад, в огромный куст сирени. Подоконник, залитый чернилами, с крупно нацарапанными буквами: «Загрезжск» и «Тузек». Фотографии и открытки в ящике стола, желтая тетрадка с песнями и стихами про любовь. Колечко с камешком, зеркальце. На полке выцветший альбом с актерами, старая книжка «Волшебные сказки». Запыленная иконка Спасителя в углу. Бабушкино зеркало в черной резной рамке с завитушками. Тусклое, с темными пятнами, с перламутровым отливом. Сколько она просидела перед этим зеркалом! Разговаривала с собой, кривлялась, подкрашивала брови, плакала и грозила кому-то кулачком. Мать сидит у окна, пригорюнившись, одиноко, подперев голову большими руками. Морщинки на лбу, горькие складки у края губ, тихие глаза. О ком она думает? Кого ждет? О Зинаиде печалится? Об Иване Ильиче? Или обманывает в мечтах свою куцую бесцветную жизнь?

Все было близко, рядом, все родное, теплое. Но уже далеко отошла Зинаида, другими глазами смотрела на маленькую хату, на маленькую, вымученно-счастливую мать. Монахи зазвонили к вечерне, и далеким слышался этот звон. Прощай, детство!

Зинаида все-таки согласилась взять деньги. При условии, что отец Амвросий и Антонина помогут построить приют для сирот.

– Я торговала наркотиками… Вместе с бездомными, сиротами, которых подбирали цыгане. Это будет мой приют!

Отец Амвросий благословил богоугодное дело, Курлюк поддержал.

Татьяна отозвала Гаврилу в сторону, угрожающе прошептала:

– Если что с Зиной случится…

Гаврила перекрестился, поднял свою волосатую лапу и показал на мизинце.

– Видишь? Если кто, хоть на столечко обидит… – Гаврила с силой шлепнул кулаком в ладонь и растер.

Утром Курлюк с Зинаидой выехали в Забалуев, прихватив с собой тишайшего Врубеля с чемоданчиком.

Трудно сказать о городке Забалуеве в двух словах, трудно описать его и вовсе, кажется, не под силу представить самих забалуевцев, это terra incognita. В Питере, в Москве, в том же Загряжске все описано, живописано и изваяно до последнего камня, до чижика-пыжика, до разнесчастного Акакия Акакиевича, до дебелой Маланьи Карповны. Отечественная культура нарочно умалчивает о Забалуеве и его обитателях. Что знают современники о нобелевском лауреате академике Подмочилове? О его знаменитой селекции балуев? Больше знают о бабнике и пьянице, секунд-майоре Забалуеве, имя которого носит городок.

Кто знает табачного короля, многоуважаемого Ивана Ивановича Казинаки, сигаретами которого затягивается пол-России? У Ивана Ивановича одиннадцать детей, у него поношенный пиджак, старые туфли и протертый мозолями портфель. Он больше думает о забалуевцах, чем о себе. У Ивана Ивановича есть маленькая обезьянка Ванда, и он очень любит ее. Ванда в красном ошейнике и голубом жилете всегда сидит у него на плече или под мышкой, корчит рожи, плюется на посетителей и гостей, но чаще попадает на пиджак хозяина, отчего его правый борт лоснится и блестит заметно сильнее левого.

Что мы знаем о Мордовициной Кларисе Павловне, первой красавице Забалуева, с оперным даром? Как ее нагло выперли из Большого театра только за то, что она отказала в домогательстве директору.

Незаслуженно мало известен рыночный олигарх и меценат Бухтияр Колтун-Заде. Он кормит и поит не только забалуевцев, но и соседние губернии. На его средства издается любимая газета «Колупай», которую редактирует Фомберг Нуда Лукич. Кстати, о Лукиче. Он лыс и мудро щурится, весь в словах, как рыба в чешуе. Московские юмористы ему мальчики по колено, но кто знает в Москве «Колупай» и его редактора?

Если сказать о Савике Окунутове, что он актер Божьей милостью, – это почти ничего не сказать и, может, не надо бы говорить. Но скажем: он создал образ Сталина во весь рост, так создал, что нет больше такого Сталина на всех подмостках России. И вряд ли скоро будет. Сталин Окунутова не рябой, не сухорукий, не четырехпалый. Он маленький и грустный, непонятый, загнанный в угол революционными обстоятельствами, и последнее слово на смертном одре он сказал: «Бог».

А как играет Окунутов! Поднимет палец и выразительно смотрит на него. Минуту, две, пять минут, десять. Публика не дышит. «Быть или не быть?!» Это надо видеть. А кто пишет об Окунутове? Только один Лукич в «Колупае».

Павло Забурунный трижды представлял свой роман «Масло» на Государственную премию, и трижды его обнесли. А кто получил? Назвать стыдно. У Забурунного в столе две неопубликованные рукописи: «Масло с хлебом» и «Совсем без масла», и он потерял уже всякую надежду на публикацию. Бежать на Запад писатель решительно отказывается, он ждет признания соотечественников. Колтун-Заде учредил для Забурунного персональную стипендию, на которую тот кормится и пишет.

Забалуевцы имеют своего депутата в Государственной думе Стоиванова Модеста Кузьмича, потомственного казака и дворянина. Он носит усы и бакенбарды, дедушкины кресты и шаровары с лампасами. В звании генерал-полковника. И вот что характерно, за восемь лет депутатства Центральное телевидение ухитрилось ни разу не показать забалуевца. Речистые думцы постоянно у микрофонов, а скромный Модест сидит молча, потому что не показывают. Он автор проекта Закона «Об ущемлении прав». Восемь раз депутат вносил его в повестку дня Думы, и восемь раз Дума его отклоняла.

Неудивительно, что вся интеллигенция и деловые люди Забалуева в оппозиции к нынешней московской власти, к телевидению и радиовещанию. Можно ли смириться, чтобы современная Россия ничего не знала о городке Забалуеве? Конечно, мы попытаемся хотя бы слабыми силами приподнять завесу умолчания и поближе познакомить вас с удивительным городом и его жителями.

Нравы городка просты и неприхотливы, как у людей, которые крепко уверены в себе и которым некуда торопиться… Город и село здесь в одном лице. Мирно соседствует диковинный коттедж с лужайкой и бассейном с древним, подпоясанным кривыми балясами куренем. Катухами со свиньями во дворе, бычками под навесом, стадами уток и балуев, гулящих по улице как у себя дома. Кто побогаче – подвели газ, все прочие топят печи дровами и углем, а шлаком прямо от калиток засыпают колдобины и лужи. Бродячих собак здесь больше, чем домашних, и они редко кого кусают. Кормятся собаки тут же на улице в мусорных отвалах, которые за зиму поднимаются почти под крыши. Женят, хоронят и дерутся все вместе, по-соседски. Милицию не любят, воровство и хулиганство разрешают сами, и так ловко, что постороннему не понять самого механизма.

Обидел, скажем, зять тещу. Уличное товарищество отворачивается от зятя, его не зовут на свадьбу, на похороны, не наливают при случае и не дают закурить. Игнорируют до тех пор, пока не поставит штраф у своей калитки. Четверть самогона и жареного балуя. Товарищество выпьет, и зять может дальше обижать тещу, но неотвратимость штрафа останавливает. И так во всем. Штраф – это остро отточенный инструмент, он идет на пользу и обидчику и товариществу. Об этой народной мудрости не раз говорил в Думе Модест Стоиванов. Нет уз святее товарищества!

Один богатый, молодой и независимый пошел против улицы, против неприхотливых нравов земляков. Он свободно выпускал кавказскую овчарку на улицу и наблюдал, как она охотится на соседских балуев. Соседи возмутились, заволновалась улица. Молодой послал всех и посоветовал строить цивилизованные вольеры. Мало того, он сам повадился охотиться на котов. Сидит на лоджии в кресле-качалке и выцеливает из мелкашки несчастных. Не на полушубки, как в Загряжске, а для потехи. Такого в Забалуеве сроду не видели, и это сильно уязвило простодушных жителей.

Товарищество посоветовалось, и в милицию поступил анонимный звонок о заложенной бомбе в доме обидчика. Наряд ОМОНа с саперами и собаками немедленно явились по адресу, вытащили хозяев и обыскали весь дом. Бомбу не нашли, но обнаружили автомат, пару гранат и незарегистрированные ружья. И мелкашку, орудие убийства уличных котов. Хозяин до сих пор ходит по судам и филином смотрит на соседей, косо здоровается. Дошло, кажется. Против товарищества, хоть ты молодой и независимый, не попрешь.

Мэрия мало вмешивается в жизнь забалуевцев, да они и сами давно ничего не ждут от нее. Население как-то само собой живет, копошится, размножается… На зиму в погреба запасается картошка, лук, морковка, капуста, свекла, чеснок. В бочках квасятся огурцы, помидоры, яблоки, грибы, сливы и терен. Много также всякого варенья и компотов. В стеклянные банки запечатывают сало, солонину балуев, уток и гусей. Такого сала, как в Забалуеве, нет даже в Загряжске. При засолке оно приправляется укропом, чесноком, сельдереем и прямо тает во рту. Если позже случится отрыжка, она долго держит букет пряностей. Жители очень любят сало. Знающему человеку легко отличить в толпе забалуевца по неповторимому чесночно-сельдерейному дыханию.

Водку в Забалуеве совсем не пьют. Ни московскую, ни кавказскую, ни свою, ни «Забалуевку», ни, боже упаси, импортную, которая вовсе никуда не годится. Отрыжка от нее с парфюмерией, утром режет глаза и чешется по всему телу.

Забалуевцы кушают свой напиток, очень полезный, натуральный. Изготавливают его просто, как отцы и прадеды, через трубочку. Но в совершенстве далеко превзошли предков. Самый простой продукт из сахара и дрожжей делают разве только на продажу. А самые изысканные… нет, нельзя сказать, секрет. Выпейте стопку и не закусывайте, только дышите. Снизу от языка и все небо нежно обволакивает малиной. Выпейте стопку из другой бутылки – натурально обволакивает жерделой. Если попробовать из третьей – слышишь тыкву во рту. Из четвертой – слива-кубышка, настоящая кубышка. Из пятой – нет, всего не перечесть, этот напиток как-то незаметно подкрадывается. Малину любят девчата, жерделу – замужние женщины, тыкву – бабы постарше, а сливу пьют все вместе. Такого фруктового разнообразия домашнего напитка нет, наверное, даже у румын. В гости друг к другу ходят не иначе как с двумя-тремя наименованиями.

Все забалуевцы, начиная со школьной скамьи, носят усы, причем исключительно черного цвета. Неважно, рыжий ты или седой, лысый или кудрявый, усы обязательно черные. А женщины все блондинки, загляните в самый дальний закоулок – одни блондинки, хотя под мышками можно обнаружить и другие масти. Откуда это пошло, никто не знает. Предполагают, что у секунд-майора Забалуева в 1772 году были черные усы, а девки рожали от него исключительно блондинок. Кто его знает, как можно, чтобы от одного человека пошла такая мода.

Практически о каждом забалуевце можно писать историю, и не жалко бумаги. Конечно, эти беглые заметки – только слабый намек, заячьи метки на снегу, отрыжка от праздничного обеда. Вся правда под силу только Павлу Забурунному, но, увы, обе его рукописи давно лежат под сукном. Остается только позавидовать потомкам нашим, которые впервые откроют страницы «Хлеб с маслом» и «Совсем без масла». Это не только трагедия талантливого писателя, но общая беда наша. Несть пророка в отечестве!

Кому на Руси хорошо и много ли человеку нужно? Один старичок уверял, что двух аршин за глаза, другой старичок говорил, что ему требуется вся земля и никак не меньше. Бедный человек сидел в норе, кушал сухарики с водой и просиял в святости. Богатый каждый божий день кушает колбасу и пиво, мучается запором и никакой значимости. Сколько мудрецов на земле перемерло в поисках размера потребительской корзины. Где край и что конкретно человеку нужно, чтобы он помирал удовлетворенно и, смежая веки, не слышал укора, что зря коптил небо. Кто-нибудь даст ответ? Никто не дает ответа!

Маленький Гаврик Курлюк бегал с ребятишками на Дон в сатиновых трусах с репаными пятками, ловил раков и пескарей, воровал груши в колхозном саду и курил охнарики за компанию. Родители-колхозники жили бедно, но Гаврику хватало кружки молока и краюхи хлеба.

Летом для ребятишек еда под ногами: дикий чеснок, козелики, кашки и купыри, солодка. Удачный налет на колхозную плантацию – и полны пазухи помидоров, огурцов, дынь и арбузов. Под камышами ловили бреденьком плотву и карасей, запекали рыбу в костре и наедались до икоты. А зимой… Курлюк часто вспоминал те далекие забалуевские зимы – с большими слежалыми снегами, трескучими морозами, с густым дымом из труб, скрипом полозьев, с горами зеленого пиленого льда. Лед возили подводами к яме у сепараторного цеха. Ребятишки с красными от мороза щеками со смехом с криками помогали разгружать подводы, укладывать лед в яму и сверху утаптывали солому. Потом бабы из цеха наливали ребятам по кружке сливок и звали приходить завтра.

Сколько еды на белом свете, сколько напитков, много всего попробовал Гаврила Курлюк, но тех, как в детстве, теплых, с пеной, с масляной текучестью во рту – те сливки Гаврила пил теперь разве только во сне. Улыбался, сладко мычал, чмокал губами и больно толкал жену своими круглыми пятками. Та в ответ обиженно ширяла мужа острым локтем в живот и уходила спать в другую комнату.

Вот и гадай, что человеку нужно. Сыт Гаврила и богат, и славен, можно сказать, есть у него колбаса и пиво, и спит он с хорошей женой, а все снятся ему теплые сливки, зеленый лед и красные от мороза руки. И отдал бы, ей-богу, отдал за кружку тех сливок много денег, пива, колбасы, а может, и весь пивной завод с подсобными помещениями.

Удобно жил Гаврила в Забалуеве, и все у него было, а в душе сидел червячок. И червячок этот, маленький, настырный, точил: «Большой ты, умный, и дури много, а дрожжей нема, не выбродишься никак. Дрожжей тебе надо, дрожжей!» Гаврила и без червячка чувствовал, что нет опоры, не за что держаться, случись встряска.

Зарабатывать деньги было скучно, этим успешно занимались Эвелина с Врубелем. Охота и выпивка вяло щекотали нервы. Женщины… он спал с кем попало, а расчувствовать, расшевелить Гаврилу оказалось не под силу даже Эвелине. Сам себе скучен стал, хотя о себе думал много. На других глядел как натуралист. Оглянется вокруг, поморщится: мелковато, податливо, скучненько. Редкие экземпляры удивляли его.

Гаврила почитывал, умно почитывал, примеривая на себя. Жизнеописания, мемуары, хроники. Беллетристику не признавал. Гаврила дотошно выискивал всякую бытовую мелочь. Что ел и пил герой и какие болячки имел, как он избавлялся от врагов, чем развлекался и чего боялся. На чем спал и с кем спал, верил ли в Бога и как относился к попам, какие были дети и что с ними сталось, отчего умер и как умирал.

Много вертелось в голове Гаврилы, и нет никакой возможности угадать, зачем, например, ему понадобилась Зинаида. Почему вызвался против Хамлета в Загряжске. То ли Цезарь, то ли дурь неперебродившая, или червячок изнутри подтолкнул – кто знает и кто себе объяснит, зачем он делает всякие глупости и непотребства.

Кто нашептал Гавриле построить за городом в глухом углу, в камышах особняк и открыть там клуб для друзей? А кто надоумил исповедовать гостей? Silentium, как говорили древние.

Эвелине он, как всегда, объяснил без лишних слов:

– Я теперь буду жить в клубе, а ты занимайся делами. Что нужно – звони.

Зинаиду поселил также в клубе, обязанности ее были просты, но не совсем понятны: всегда быть рядом с Гаврилой, все видеть, все слышать, обдумывать и говорить свое мнение.

По своему местоположению и архитектуре загородный клуб мог соперничать разве только с охотничьими усадьбами самых уважаемых людей в России. Совершенно дикое болотистое место в непролазной чаще вязов, орешника, ясеней, осин и дубов. Тут водились олени, кабаны, еноты, белки, камышовые коты и множество птиц. Лес выходил прямо на песок, на старое русло Дона, Стародонье. Территорию огородили высоким забором, на въезде поставили будку с прожекторами, железные ворота со шлагбаумом. По пойме, по болоту насыпали узкую дорогу и поставили страшный знак: «Объект под охраной. Стреляют!»

Забалуевский архитектор Клавдий Курощупов, свежестью и румяностью напоминавший пончика, похудел на десять кило, пока рисовал проект клуба. Но как нарисовал! Сооружение напоминало две ковриги хлеба, поставленные одна на другую. Промежуточный этаж был сплошь из стекла, как стакан между хлебами. Ковриги опоясывала деревянная галерея, по которой можно свободно кататься на велосипеде. Верхний этаж-ковригу покрыли по-старинному, чаканом под корешок. На нижнем этаже располагались технические службы, кухня, большая круглая столовая, бильярдная с буфетом, туалеты. На втором этаже спальни и кабинеты. На третьем апартаменты Гаврилы с зимним садом, библиотекой и спортзалом. На каждом шагу в устрашающих позах стояли чучела медведей, волков, диких котов, хищных птиц и даже сусликов. При входе гостей встречал шедевр таксидермического искусства – балуй с распростертыми крыльями, с длинной в полупоклоне шеей, повязанной красным шелковым платком.

Архитектор Курощупов превзошел себя. Его хвалили, поздравляли, Курлюк прилюдно обнял Клавдия и подарил чучело суслика. При всей сложности архитектуры сооружение как бы слилось с природой, спряталось от глаз в пойме. Так благородный гриб, вылезший за ночь на свет божий, прячется от охотника. Что-то древнее, языческое напоминали исполинские ковриги, крытые камышом.

Торжественная минута настала. Гости съезжались на открытие клуба. Без всякого сомнения, это были лучшие, достойнейшие и уважаемые люди. Скромно вылез из машины вице-губернатор Кибрик, горбатый и застенчивый. Он перекрестился, ища глазами купол, но купола не было. Обнялся с Курлюком и, видно, отпустил какую-то шутку, Курлюк громко засмеялся. Подъехал академик Подмочилов, лохматостью напоминавший льва, но изможденный и трясущийся, годы не щадили старика. Деликатный Иван Иванович Казинаки явился в обнимку с Вандой, поздоровался с хозяином за руку. Ванда тут же плюнула на него, тот отвернулся и молча вытерся рукавом. Важно прихрамывая, подошел меценат Бухтияр Колтун-Заде с Нудой Лукичем Фомбергом. Нуда Лукич, красный от натуги, нес большой горшок с кактусом. Вслед за ними, засунув руки в штаны и ни с кем не здороваясь, стал в сторонке рассеянный Павло Забурунный. Савик Окунутов лихо прикатил на мотоцикле и три раза пукнул в клаксон. Несравненную Мордовицину Кларису Павловну привез на своем лимузине думец Модест Стоиванов. Клариса поцеловала Курлюка в губы и вручила ему голландскую розу. Стоиванов крепко потряс руку: «Поздравляю!» В числе последних, как бы запыхавшись, подбежал мэр Забалуева Зайончонок, рыжий вертлявый хлопец лет сорока. Здороваясь с Курлюком, он с опаской втягивал голову в плечи, точно боясь подзатыльника, видимо, Гаврила не раз угощал его таким образом.

Собралось еще человек пятнадцать не менее известных и уважаемых граждан Забалуева. Курлюк распахнул двери: «Прошу в нашу хату!» Он водил гостей по этажам, показывал все закоулки, отвечал на вопросы. Гости были в восторге.

Зинаида в шелковом синем пиджаке с голубой косынкой на шее, с длинными черными волосами, схваченными на затылке, всюду следовала за спиной Курлюка и молча разглядывала гостей.

Народ заполнил большую столовую, расселся по трое-четверо за столиками, разговорился, застучал вилками и ножами, захлопал пробками. Курлюк с бокалом прохаживался посередине зала. Он по-хозяйски огляделся и поднял руку с бокалом.

– Господа! В этом клубе мы расширим наше общение. Кроме деловых встреч мы будем здесь выпускать пар, взаимно обогащаться и самоусовершенствоваться. Что мы знаем друг о друге, кроме того, что все здесь уважаемые и достойные люди? Ничего не знаем. Мы заведем правило, чтобы каждый из нас рассказывал о себе и о других, исповедовался некоторым образом. Условия, господа… – Курлюк возвысил голос и погрозил пальцем. – Условия обязательные – говорить правду! Сегодня мы попросим многоуважаемого академика Подмочилова. Но сначала выпьем, господа!

Гости оживились, всем понравилось предложение Курлюка. Выпили за клуб и его хозяина, за взаимное общение, за здоровье академика Подмочилова, за Кларису Павловну, за Ивана Ивановича Казинаки с Вандой, и много еще было хороших тостов. Закусили как следует, стало веселее. Послышались голоса:

– Давай Подмочилова!

– Просим академика!

Курлюк подошел к Подмочилову, что-то пошептал на ухо и объявил:

– Климент Ефремович расскажет о своей знаменитой селекции и как он стал академиком и лауреатом Нобелевской премии.

Все дружно зааплодировали. Климент Ефремович отхлебнул из бокала, потер сухонькие ладошки и посветлел лицом. Надо сказать, когда академик выпивал, трясучесть заметно убавлялась и он свободно владел руками. И вот каков был рассказ Подмочилова.

– Я, товарищи, всегда был любознателен к натуре, эта природная страсть двигала всю мою жизнь к заветной цели. Совсем маленьким мальчиком я прятался в лебеде за гумном и наблюдал, как ведут себя домашние куры и петухи. Потом я прятался в кустах у речки и наблюдал, как ведут себя девки и парни. Уже тогда я сделал вывод: куры и петухи ведут себя так же, как девки и парни, а парни и девки, как куры и петухи. Кто из вас, товарищи, видел, как жеребец покрывает кобылу?

Подмочилов весело обвел всех глазами и остановился на Кларисе Мордовициной.

Вот вы точно не видели, по глазам вижу. Так вот, жеребец сначала потанцует возле подруги, лягнет ее шутя по заднице, потом обнимет натурально, пощекочет ноздрями, легонько покусает шею, поцелует, пошепчет в ухо, натурально пошепчет. И только потом подходит сзади. Совсем как человек… Я мог бы многое вам рассказать из интимной жизни крупного рогатого скота, но это, товарищи, отвлекает от главного. Итак, я поступил на курсы техников-осеменаторов, будучи обогащенным ранними наблюдениями за натурой. Это много способствовало успешному обучению и получению похвального диплома. Работал, как вы знаете, в колхозе имени моего тезки Ворошилова. За год я вышел на стопроцентный отел, яловых коров как не бывало. Меня возили на ВДНХ, и Хрущев вручил мне первый орден. Так я познакомился с главой государства. «Что, ни одного нетеля?» – по-отечески спросил Хрущев и обнял меня. «Ни одной яловой, – товарищ Хрущев!» – ответил я и не стал из деликатности объяснять разницу между нетелью и яловостью. А газеты напечатали буква в букву и выставили главу государства невеждой в животноводстве…

Курлюк вежливо покашлял и перебил:

– Климент Ефремович, ты поближе к селекции, к балуям.

– Перехожу, товарищи, к балуям, – охотно продолжал Подмочилов и сделал глоток из фужера. За столиками также выпили и внимали безоговорочно. – Так вот, жил в колхозе имени Климента Ефремовича Ворошилова один единоличник, уцелел от коллективизации. Точнее, не он, а она, старенькая старушка Карповна. Сынок у нее путешественник-натуралист и привез ей откуда-то страуса, натурального африканского страуса. Ну, бабка пустила его в загородку к уткам и не знала, что с ним делать. Хотела колхозу продать, а зачем он колхозу? Урод натурально, люди пугались. Остался страус у бабки, а вскоре утки занеслись, и африканец сел на яйца. Опять же через несколько времени приходит ко мне Карповна с корзинкой и показывает утенка величиной с гуся. Тут и я подивился и взял шефство над страусом. Плотники сделали у меня во дворе вольеру для страуса с выводком. Так я начал опыты…

– Как же? – удивленно спросил кто-то. – Как же у тебя во дворе? Ведь первый балуй появился на свет у старушки?

– У старушки! – Академик улыбнулся снисходительно. – Но разве может безграмотная и при том старенькая старушка по-научному описать сложный процесс гибридизации? Может убогая старушка составить научно обоснованный рацион для птенцов? И сам африканец – перенес бы он зимнюю стужу? А я создал все условия.

– Ближе к делу! – опять перебил чей-то нетерпеливый и хмельной голос. – Как ты в академики попал?

– Гм… – Климент Ефремович отхлебнул из фужера и укоризненно покачал головой в сторону Савика Окунутова. – Какой нетерпеливый молодой человек! Это актеры становятся знаменитыми за одну ночь, а путь в академики многотрудный и долгий. Я дождался третьего и четвертого выводка для верности. Когда появилось целое стадо взрослых балуев и у меня уже не оставалось сомнений, только тогда я в специальной клетке отправил пару балуев на ВДНХ с научным описанием эксперимента. Вот тут! – у Климента Ефремовича от волнения вернулась трясучка, и он немедленно выпил полный фужер. – Вот тут я попал в самую струю! Газета «Правда» напечатала мой портрет с балуями, все газеты Советского Союза, радио и телевидение назвали меня селекционером-революционером…

– Как же? – прорезался недовольный голос Савика Окунутова. – Ведь первый балуй появился на свет у старушки?

– Да… – печально вздохнул Климент Ефремович и отхлебнул из фужера, трясучесть, впрочем, без того прошла. – А старушка померла. Я был на ее могилке. Так вот, зовет меня в Кремль Хрущев. Вручает второй орден и звонит президенту Академии наук Мстиславу Келдышу: «Прими товарища Подмочилова в академики!» Поехал я к Келдышу, он полистал мое научное описание эксперимента и говорит: «Мы не можем баллотировать вас в академики, поскольку вы не член-корреспондент, более того, не доктор, даже не кандидат и вообще без образования». А техник-осеменатор, говорю, не образование? Техников-осеменаторов, говорит, мы не баллотируем. Я к Хрущеву: так и так. Он рассерчал и звонит Келдышу: «Растакую мать! Собирай академиков, сам приеду!» Ну, подъехали мы с Хрущевым, академики в сборе, сидят, как сычи, Келдыш хвостом виляет. Хрущев взошел на трибуну и как треснет кулаком:

– Пердуны старые! Вы мне сельское хозяйство завалили! Молока в стране нету, масла нету! Кукурузу вам под нос сунул, а вы про меня анекдоты по стране пустили!

И пошел, и пошел… Два часа парил академиков. А потом и говорит:

– Принимайте сейчас же Подмочилова, при мне! И не шарами, а открыто, от партии секретов нету!

– Тут я, товарищи, поясню: в академии голосуют тайно и шарами, белый «за», черный «против». Так вот, меня впервые приняли открытым голосованием, единогласно. Для наглядности еще поясню: зятя Сталина, члена-корреспондента Жданова, вы его хорошо знаете, сорок лет баллотировали в академики, и все время он получал черные шары. До сих пор ходит в членкорах. Это не хухры-мухры, товарищ актер Окунутов, стать академиком.

– Да что я, против? – обиделся Окунутов. – Я к тому, что про бабушку забыли.

– Да брось ты! – возмутилась столовая. – Разве стал бы Хрущев баллотировать бабушку в академики?

– Да к тому же единоличницу! – поддакнул благодарный за поддержку Подмочилов и залпом опрокинул фужер. Речь его стала смелее.

Так вот, приехал я в Забалуев на ЗИМе, по теперешним меркам, считай, на «мерседесе». Подарок товарища Хрущева. Но самый дорогой для меня подарок товарища Хрущева – Южная селекционная станция животноводства моего имени, которой я руковожу бессменно.

Гости и Гаврила Курлюк встали и зааплодировали. Подмочилов почтительно склонил мохнатую голову. Всем налили по полной, и дружно выпили за академика. Слегка пошатываясь, выпил и академик. Трясучести вовсе как не бывало. Он вытер лоб платком и продолжал:

– Выполняя задачу, поставленную товарищем Хрущевым, я тут же заложил новые опыты. Стране нужен был неприхотливый скот, экономный. Чтобы, скажем, летом он кушал подножный корм, а зимой впадал в глубокую спячку. Представляете, какая выгода при нехватке кормов! Я немедленно осеменил медведицу спермой быка. Забеременела медведица, но не разродилась, плод велик. Мы потом его исследовали. Мордочка натурально медвежья, но с копытцами. Попробовал еще раз – опять неудача, плод не выходит. Тогда я осеменил корову спермой медведя. И натурально получилось! Родился малыш с бычачьей мордочкой и медвежьими лапами – быкомедь, натуральный быкомедь! Рос как на дрожжах, ручной совсем, смышленый. Весь круглый, лохматый и с рожками. До года рос и… умер. Провели еще эксперименты, все потомство погибает именно в годовалом возрасте. Мы и сейчас над этим бьемся, подвижки есть, натурально, но боюсь сглазить.