Текст книги "Загряжский субъект"

– Позвольте, – обратил на себя внимание Иван Иванович Казинаки. – А не попробовать ли… – Он выразительно погладил Ванду. – Вот ее… с человеком?

– О! – Климент Ефремович даже привстал от удовольствия. – Вы задели очень интересный вопрос. В Америке, например, давно разводят тарзанов. Но тут обязательно негры нужны. У нас нет такого материала. Негры, конечно, присутствуют, но они иностранцы, а это проблема. Я провел эксперимент с нашей незамужней бабой-колхозницей. Молодая, кровь с молоком, икры не ущипнешь, ну бедра, грудь… О, натурально породистая баба! Сам бы, как говорится… гм. После неоднократных уговоров я ей ввел-таки сперму орангутанга. И никогда так не волновался, своих детей так не ждал! Тогда, скорее всего, и трясучесть напала, будь она неладна. И чтобы вы, товарищи, думали? Родила! Крепыша, здоровяка! Совсем человека с несколько повышенной волосатостью и некоторой длинноватостью в руках. Малыш рос натурально человеком, и в то же время от отца что-то было. Вовремя пошел, очень хорошо жестикулировал. Проворный, руки сильные, повиснет на груше и висит, пока мать не вспугнет. Хороший малый рос, не хуже любого благородного. И чтобы вы, товарищи, думали? В пять лет натурально стал вылитый председатель колхоза товарищ Мякушкин. Поставь рядом, не отличишь, только один маленький. Я к матери: ты спала, спрашиваю, с председателем? Плюнула на меня и побожилась – нет, но хотел, кобель коротконогий, и не раз. Так и растет маленький Мякушкин, все узнают его. А для меня загадка: откуда тогда у мальчика повышенная волосатость рук? Председатель Мякушкин, напротив, лыс, толст и короткорук. А на повторение опыта баба не дается и грозит подать на алименты, представьте, на меня.

– Понятное дело! – все заволновались за столиками. – Одно дело – быть сыном Мякушкина или академика, лауреата Нобелевской премии!

– Кстати, Климент Ефремович, – сказал Гаврила. – А как ты стал лауреатом Нобелевской премии? Но сначала давайте выпьем.

Все, и Клариса Павловна, выпили по полному фужеру. Певица раскраснелась, топнула ножкой:

– Я не знала, что живу рядом с таким человеком! Рассказывайте, Климент Ефремович, рассказывайте!

Подмочилов тоже раскраснелся, глаза разбежались по столикам, он уже не выглядел изможденным, он ожил, воспарил.

– Я, господа, позвольте так вас назвать, стал лауреатом, можно сказать, волшебным образом, с помощью короля. Балуи пошли по Европе, натурально пошли. В первую очередь продавали, конечно, братским народам – румынам, полякам, эфиопам. Ну а румыны перепродавали в буржуазные державы. Один шведский фермер пристроился подавать сырокопченых балуев к столу шведского короля Густава-Адольфа. У короля недавно умерла жена, он сильно скучал и к еде не притрагивался. Балуев кушала его дочка, принцесса Кристина. За обедом она спросила короля: «Папа, а где водятся эти чудесные птицы?» Густав-Адольф не знал и велел позвать фермера. Фермер сказал: «В России, ваше величество, в городе Забалуеве. А вывел балуев путем скрещивания домашней утки и африканского страуса академик Подмочилов». «Гм», – сказал Густав-Адольф и попробовал крылышко. С этого дня он питался исключительно балуями. Потом Густав-Адольф сказал секретарю Шведской королевской Академии искусств Карлу Ригнару Гирову: «Надо дать премию Нобеля русскому академику Подмочилову». Понятно, королю Академия не могла отказать, не принято. Так я стал лауреатом Нобеля, получил в Стокгольме премию, познакомился с королем и его дочкой, принцессой Кристиной. Только одного меня из всех лауреатов Густав-Адольф позвал к себе на обед. Остальных кормили в гостинице…

Подмочилов умолк. Все зашумели, вопросов было множество.

– А как же? – сверлил настойчивый голос. – Как же бабушка?

Но счастливый академик уснул прямо за столом.

Утром за чаем Гаврила весело потирал ладони и говорил Зинаиде:

– Каков академик? Сказочно хорош! Изумительный старикашка!

Зинаида молча отхлебывала из чашки и недоуменно глядела на Курлюка, явно не разделяя его веселости.

– Нехорошо смеяться над больным стариком.

– С чего ты взяла, что я смеюсь? – возмутился Гаврила. – Все естественно, непринужденно. Никакого подвоха, человек сам рассказывает. Что тут плохого? Ужин, общение, всем весело…

Зинаида пожала плечами.

– Все так, но зачем тебе это нужно?

– А ты подумай! – злился Курлюк. – Подумай!

– И Хамлета чуть не убил… Зачем? – Зинаида улыбалась принужденно и часто моргала ресницами. – Чудной ты человек, Гаврила Фомич.

– Подожди, не то увидишь! – хвастливо заявил Гаврила. – Вот сегодня будет Забурунный. Все запоминай, мне нужно твое мнение.

– Зачем?

– Ну… я сверяю.

– Зачем?

– Что ты заладила! Поймешь!

Вечером в клубе были те же гости и Эвелина Жеребцова, приехавшая без ведома Курлюка. Увидев ее за столиком с Иваном Ивановичем Казинаки, Гаврила поморщился и погрозил пальцем. Гости, как обычно, много ели и пили, хвалили Гаврилу, шумно разговаривали и развлекались кто чем. Играли в бильярд, в преферанс и просто в дурака, многие с пивом стояли за игровыми автоматами. Танцевали, курили, обсуждали свои дела. Потом Курлюк пригласил всех к столикам и объявил:

– Попросим нашего уважаемого писателя Павла Забурунного рассказать о своем творчестве.

Гости зааплодировали с жаром, Забурунный быстро вышел на середину столовой, и многие не узнали его. Привычный, рассеянный и нелюдимый Павло выскочил петушком, с огнем в глазах, с нервной загадочной улыбкой. И вот каков был его рассказ.

– Вы, Гаврила Фомич, правды хотите? Вы ее сегодня получите в избытке! Как заказывали. Вам интересно видеть голого человека? Я обнажусь до нитки. Сейчас перед вами другой Забурунный, прежний сгорел дотла, до горстки пепла, пфу! Я сжег себя добровольно, не уронив слезы. Кем я был прежде? Автором романа «Масло», летописцем Забалуева. Революция, гражданская война, массы, поголовный героизм. Все герои-забалуевцы от мала до велика, сотни и сотни индивидуалов, наших с вами дедов и бабок. Я написал вторую часть эпопеи «Хлеб с маслом». Колхозное детство, знаете, сбор колосков, ловля сусликов. Первая любовь. Первый трактор. Парное молоко, кизячный дым… Десять лет я писал заключительную часть «Совсем без масла». Разложение, гниение и зловоние всех слоев населения. Со всеми бытовыми подробностями. Там вся правда нашей подлой действительности. Но от нее отвернулись, как от чумы. Роман запретили. Забурунный стал лишним для страны, для Забалуева.

– Кто запретил? – вскинулся горячий Савик Окунутов. – Называй конкретно!

– Извольте. – Забурунный укоризненно показал на Нуду Лукича Фомберга. – Фомберг с «Колупаем»!

Столики задрожали от общего негодования, все обращались к редактору:

– Как?

– Почему?

Нуда Лукич с достоинством встал и обратился почему-то только к Гавриле Курлюку:

– Там, Гаврила Фомич, два больших портфеля машинописного текста! Кроме того, он гонорар требует. Брошюрку – пожалуйста, обращайтесь, берем недорого.

– Вот тут! – Павло возопил юношеским фальцетом. – Вот тут и умер Забурунный! Приказал долго жить, сгорел – пфу, пфу, пфу! Из пепла встал новый Забурунный, берегитесь, господа-забалуевцы! Моя новая книга о вас, персонально о каждом здесь пьющем и жрущем. И о вас тоже! – Павло гневно показал пальцем на Гаврилу Курлюка. – Книга выходит сразу в двух московских издательствах огромным тиражом и называется «На шампуре». Галерея ваших портретов, кушайте, господа!

За столиками возникла неловкая вопросительная пауза. Савик Окунутов робко прорезал тишину:

– Интересно, что ты написал, например, об Иване Ивановиче Казинаки?

– И о его Ванде поддакнул кто-то насмешливо.

– Извольте! – охотно согласился Забурунный. – Но вперед об Окунутове. У бабушки Окунутова было восемнадцать детей, и она жила со своей мамой, прабабушкой Окунутова. Прабабушка была повитухой и кормила всю многодетную семью Окунутовых. А еще они подрабатывали тем, что пускали квартировать румын-скирдоправов, которые каждый год приезжали скирдовать солому в колхозе имени Ворошилова…

– Как сейчас помню, – радостно подхватил академик Подмочилов, – одна румынка приносила мне мамалыгу прямо на пункт искусственного осеменения.

– Бабушка, – спокойно продолжал Забурунный, – то есть дочка прабабушки Савика Окунутова была с придурью и рожала по румыну в год, то есть ровно столько, сколько лет скирдовали солому румыны в колхозе имени Ворошилова. Перестали скирдовать, перестала рожать бабушка.

– При чем тут бабушка? Что ты врешь! – Савик вскочил и затопал ногами. – Какие румыны?! Я тебе морду набью!

– Савик! – строго остановил его Гаврила. – Мы договорились слушать друг друга. Все откровенно, как на исповеди. Подойдет твоя очередь, уточнишь про бабушку.

– Он врет! – горячился красный от возмущения Савик. – Он врет бессовестно!

– Я писатель! – гордо тряхнул волосьями Забурунный. – И я говорю о своем творчестве, как просили. Так вот, – продолжал он, злобно, но с опаской поглядывая на Савика, – прабабушка Окунутова была повитухой и принимала роды у многих горожан, так как в Забалуеве жил всего один акушер, и тот пьяница. По моим данным, прабабушка Окунутова воспринимала и завязывала пупки Ивану Ивановичу Казинаки, Бухтияру Колтун-Заде, Фомбергу, Кларисе Павловне, вам, Гаврила Фомич, депутату Стоиванову, правнучку Окунутову, всем здесь сидящим, кроме академика Подмочилова. У меня нет данных, кто воспринимал академика…

– У меня не было восприемника! – громко объявил Подмочилов, оглядывая всех ясными детскими глазами. – Матушка жала на барском поле и прямо выронила меня на солому, натурально по-крестьянски.

Забурунный, выждав оживленную паузу, продолжал:

– Мама Савика родилась поскребышем, то есть восемнадцатым ребенком. Вполне здоровой, нормальной девочкой, хотя мама ее, как я уже говорил, была с придурью. Девочка, видимо, пошла в отца, она была широкоскула и с крупными зубками.

Савик схватил бутылку за горлышко и рванулся к оратору. Фомберг и еще двое повисли у него на руках. Савик брыкался, кусался и кричал:

– Где ты видел новорожденных с крупными зубками! Сам придурок! Пустите, я все равно ему морду набью.

Успокоить Савика не было никакой возможности, ему дали водки и увезли домой. Гости немножко разволновались, и Гаврила предложил выпить. Всех почему-то очень затронули бабушка Окунутова и румыны, скирдовавшие солому в колхозе имени Ворошилова.

– А помните, – сказал кто-то, – Савика в школе дразнили румыном?

– Факты подлинные, – подтвердил Забурунный. – Зачем нервничать, обижаться? От художника просят правды, и все воротят рыло от правды. Я смирился, такова участь художника. На чем я остановился?

– Бабушка была с придурью… – подсказала румяная Клариса Павловна.

– Нет, друзья мои! – решительно возразил Гаврила. – Без Савика нельзя. Давай историю про Ивана Ивановича Казинаки.

– Нет… – тихо попросил Иван Иванович и нечаянно придавил Ванду под мышкой, отчего та злобно ощерилась и плюнула ему в лицо. – Разве я лучше других? Вот уважаемый Модест Кузьмич… Или мой друг Бухтияр…

– Иван Иванович! – Клариса Павловна выразительно скрестила руки на декольте. – Мы вас очень любим, не откажите Забурунному.

– Да я… я не против, пожалуйста. – Иван Иванович вздохнул и рассеянно выпустил Ванду. Обезьянка в два прыжка оказалась перед Клариссой и молча уставилась на нее.

– Только про бабушку. – Иван Иванович умоляюще посмотрел на Забурунного. – Про бабушку не надо.

– Как же? – возразил Павло. – Я сверял вашу родословную по церковным записям. Как же без бабушки? Иван Иванович смирился, поймал Ванду и пересел за отдельный столик.

Забурунный, тряхнув волосьями, начал рассказ:

– Родословная Ивана Ивановича Казинаки ведет начало от секунд-майора Савелия Забалуева. Достоверно известно, что однорукий и одноногий майор сожительствовал со многими женщинами, и от этого родилось немалое количество детей. Но проследить их дальнейшую судьбу не представляется возможным, так как дети росли у своих матерей и носили другие фамилии. Но известно, однако, что среди крепостных Забалуева была пленная турчанка Зухра, которую он выиграл в карты у одного помещика. Зухра родила от Забалуева пятерых детей, в том числе прапрапрадеда Гульфикара. Дальше в роду Казинаки встречаются фамилии Свистоплясовых, Аксаковых, Девлет-Гиреев, Барковых, Овсовых, Забурунных, Сусловых, Лудищевых, фон-Граббе, Пржевальских, Курлюков, Окунутовых…

Неожиданно подала голос Эвелина Жеребцова:

– Значит, бабушка Окунутова и румыны имеют отношение к Гавриле Фомичу? – спросила она и извинилась.

– Да, имеют, – подтвердил Забурунный. – По материнской линии.

Гаврила недовольно пошевелился и внимательно посмотрел на Эвелину.

Павло тряхнул волосьями и продолжал:

– Иван Иванович рос в семье бедного грека-сапожника. Отец с утра уходил в свою мастерскую и возвращался поздно в стельку пьяным. Мама Ивана Ивановича мыла полы в купеческой лавке также с утра до вечера и возвращалась поздно и вдрызг. Папа с мамой немножко дрались, ругались и мертвецки засыпали. Воспитывала Ваню бабушка Казинаки. Жили бедно, и был у них только один курятник. Три раза в день бабушка вместе с маленьким Ваней ходили в курятник собирать яйца на еду. Посадит бабушка внучка под насест, а сама вынимает яйца из гнезд. И в подол, и – в подол. Однажды набрала полный подол, одно яйцо скатилось и упало Ване на головку, прямо на родничок. А родничок у Вани был открытый, кости еще не сошлись, он прямо дышал под кожей – пух, пух, пух… Яйцо упало в родничок, и кожа сомкнулась. Бабушка в ужасе всплеснула руками и стала креститься, яйца посыпались из подола. Бедный Ваня плакал и держался за голову. Бабушка тоже плакала и гладила Ваню по голове. На темени не было ни царапины, яйцо бесследно булькнуло в родничок. Бабушка ничего не сказала родителям, и мальчик рос как и все другие мальчики, но с яйцом в голове…

– Позвольте! – Иван Иванович возмущенно швырнул Ванду под ноги. – Зачем же прилюдно придавать слухам такое значение? Да, бабушка мне рассказывала про несчастный случай, но это только догадка, предположение… Яйцо не могло булькнуть в голову, как в кастрюлю.

Все принялись успокаивать Ивана Ивановича, а Бухтияр подошел и обнял друга.

– Не бери к сердцу, Ваня, – ласково сказал он. – Мало ли что бабушке показалось. Даже если вправду яйцо… что тут такого? Ты уважаемый человек, бизнесмен, другие и без яйца тебе в подметки не годятся…

Не говори так, Бухтияр! – Иван Иванович жестикулировал и трясся. – Друг не может так говорить, отойди от меня!

Иван Иванович оттолкнул Бухтияра, а Ванда плюнула ему в спину. В зале сделалось волнение и перепалка. Забурунный переместился поближе к Курлюку и вопросительно поглядывал на него. Все и Клариса Павловна укоряли писателя:

– Что вы нам про бабушек рассказываете! Иван Иванович известный бизнесмен, хороший семьянин, уважаемый человек в городе. Вот об этом напишите, расскажите…

– Не дождетесь! – огрызался Павло. – Я надорвался над положительными образами! Хватит с меня «Масла!» Вы все на «Шампуре», господа! Кушать подано. На днях «Шампур» пойдет по всей России. Я сделаю вас знаменитыми!

– Ты и меня вставил в книжку? – мрачно спросил Колтун-Заде, выдававший пособие Забурунному.

– И тебя, – подтвердил Павло. – Все по-честному.

– Тогда я прекращаю финансирование, – разочарованно вздохнул меценат.

– Я больше не нуждаюсь в подачках. Издательства достойно оценили мой труд, не то, что Фомберг с «Колупаем»! – гордо ответил Павло.

– Друзья! – Гаврила примирительно поднял руку. – Наш клуб создан не для того, чтобы ссориться, а для общения и взаимного обогащения… Что нам ссориться из-за бабушек – это история. Все мы вышли немножко от бабушки Окунутова, и Забурунный тоже. Давайте поговорим о любви, давайте попросим Кларису Павловну на следующем собрании рассказать нам о возвышенной, о чистой любви. Как у Татьяны Лариной.

– Конечно! – Все поддержали Гаврилу. – Хватит про бабушек!

– Просим Кларису!

Примирение состоялось, все выпили за любовь, однако Забурунный и Казинаки чокнулись бокалами, не глядя друг на друга.

Клариса Павловна любила эффекты, любила игру и стала готовиться к своей роли. Всю ночь она писала сценарий. Подыскала много историй и рассказов про любовь. Перечитала стихи, вспоминала свою первую любовь. И никак не могла сложить свои мысли в кучу. Волновалась, нервничала, а не вытанцовывалось. Она честно сказала об этом в клубе, когда все сидели за столиками и ждали ее рассказа про любовь.

– Это бывает, – охотно пояснил Савик Окунутов. – Это от целомудрия. Вспомните, как вы объяснялись, как выговаривали эти самые слова…

Кларисса благодарно взглянула на Савика и попросила:

– Савик, милый, расскажи сначала ты. Ты только начни….

Все поддержали Кларису, и Савик охотно согласился. И вот каков был его рассказ.

– Мне было шестнадцать лет, и я учился в нашем городском ПТУ. Но какая учеба в шестнадцать лет? У всех на уме только одно. Девчата у нас были хорошие и разные, и все было как везде и как у всех, вы знаете… В новом году появилась библиотекарша Маша, девушка лет восемнадцати, и с такими большими грудями, что всем стало неловко. Но потом, глядя на Машины груди, все улыбались. И на улице улыбались, провожая Машу глазами. На собраниях Машу сажали в президиум и фотографировали. И все, кто рассматривал фотографии, говорили, не замечая других товарищей:

– О-о-о!

Старики говорили:

– О-о-о!

Молодые говорили:

– О-о-о!

Все говорили:

– О-о-о!

Люди из других городов спрашивали: «Это у вас живет девушка, у которой большие груди?» Маше объяснялись в любви, делали предложения. Но она грустно отвечала: «Очень жаль, что вам нужны только мои большие груди…»

Я влюбился в Машу. Когда человек влюблен, надо понимать, он болен. Я заболел так сильно, что меня лечили от белой горячки. Пересохшими губами я шептал только одно слово: Маша. И плакал. И стонал. И метался в забытьи.

Я шептал «Ма-а-ша…» и видел ее большие белые груди, чувствовал их тяжесть, тепло, запах. Они были очень большие, я мог укрыться в них, как под старой тютиной, и долго сидеть, прислушиваясь к собственному сердцу. Сердце стучало, толкалось: «Бо-о-льшие, мя-я-гкие, сла-а-дкие».

– О-о-о! – завороженно пронеслось над столиками.

– Я так страдал по Маше, что однажды приснился удивительный сон: у меня выросли большие женские груди. Стоя перед зеркалом, я с наслаждением ощупывал их и шептал: «О-о-о!» Так больше не могло продолжаться. Я рванулся в библиотеку и сказал: «Маша, я люблю тебя! Мне совсем не нужны твои большие груди, мне нужна ты!» Маша онемела. Маша кинулась, как птица! И, захлебываясь в слезах, тут же отдалась мне.

Повисла долгая пауза. Кто-то разочарованно выдохнул:

– Не может быть!

И все подхватили:

– Не верим!

– Что же тут невероятного? – скромно возразил Савик. – Так, например, и у Пушкина: и я другому отдалась…

– Отдалась, а не женился?

– А как вы себе представляете мужа, жене которого все говорят – о-о-о?

Все были недовольны рассказом Савика, все ждали большой любви… Как если бы Курлюк пригласил их на обед и вместо деликатесов угостил их тюрей, и то не досыта.

– Где же большая любовь? – спрашивали друг у друга Колтун-Заде и Модест Стоиванов. – Совсем немножко про любовь…

– А белая горячка? – возразил молчавший до сих пор Нуда Лукич. – Разве это любовь?

– Белая горячка не любовь, – как бы про себя произнес Казинаки.

И все попросили Кларису Павловну рассказать про любовь, как у Татьяны Лариной. Клариса Павловна выпила от волнения полфужера водки. И решительно призналась:

– У меня не было совсем никакой любви!

– Как, совсем? – удивился Савик Окунутов. – С такой харизмой – и никакой?

– С этой харизмой – и никакой!

– А в Большом театре, с директором?

– И с директором.

– Но ведь он домогался.

– Домогался.

– И ничего не было?

Клариса понемногу завелась, раскраснелась. И вот каков был ее рассказ.

– Я хочу развеять слухи о моей работе в Большом театре и домогательствах ко мне его директора. Если бы он хотел меня, я отдалась бы ради искусства. Даже просто бы отдалась как баба. Но этот семидесятилетний сморчок с вечно не застегнутой ширинкой уговаривал меня отдаться своему любимцу-балерону, кстати моему партнеру в одном спектакле. А сам старичок, значит, будет стоять со свечкой и наблюдать. Я сказала, что отдамся им по очереди, но без свидетелей. А если втроем, то вот вам! Задрала юбку, спустила трусики и показала, как показывают обидчикам деревенские бабы. Вот такая любовь была у меня в Большом театре. По-настоящему, ей-богу! – Клариса подняла голову и перекрестилась. – Не было любви, и я страдаю.

– Не может быть! – как-то пылко удивился Савик. – Такая женщина – и без любви? Ну, мужики-то были?

– Мужики были! – подтвердила Кларисса. – Много мужиков, а любви не было. Да многие тут знают… – Клариса замялась и вскользь посмотрела на Казинаки, Колтун-Заде, Стоиванова, оглянулась на Курлюка. – Вот Савик удивляется: такая женщина! А скажи ему: Савик, она твоя, полюби ее, как Татьяну Ларину! Возьми ее!

Все оборотились к Окунутову и вопросительно смотрели на него.

– При чем тут Савик! – разозлился Окунутов и сильно покраснел. – Это же запрещенный прием!

– Ну вот, один спекся! – засмеялась Клариса. – А ты, Ваня?

Казинаки поперхнулся и полез за платком.

– Ты же знаешь, Клариса, как я уважаю тебя…

– Спасибо. А ты, Модест?

Модест вздрогнул и схватил бокал.

– Я предлагаю выпить за женщин! За Кларису Павловну!

Все засмеялись, но пить не стали.

– Бухтияр, ты восточный человек, смог бы меня, как Татьяну Ларину?

Колтун-Заде расцвел в улыбке и широко раскинул руки.

– Ты знаешь, дорогая, я всегда!

– А ты, Гаврила?

Курлюк строго посмотрел на Кларису.

– Жениться, извини, не могу, наш паровоз ту-ту – ушел.

Клариса поклонилась в пояс и поблагодарила друзей.

– Спасибо, что не соврали. Я хочу вам рассказать про чужую любовь… В детстве я знала одну женщину, Глашу, тронутую, как говорили у нас на хуторе. Представьте себе тридцатилетнюю простушку в ситцевом платьишке, не красавицу, но миленькую, не знавшую белого света дальше Забалуева. Обыкновенные часики на ремешке были для нее мечтой, а шоколадка или мороженое праздником. После восьмилетки пошла Глаша на ферму и беспросветно горбила на свинарнике. Получала шестьдесят рублей и ухаживала за больной матерью. Сверстницы ее давно были замужем, с детьми, а молодых девчат она сторонилась, общалась только с бабами на свинарнике. На эту простушку положил глаз завфермой, веселый, хозяйственный мужичок. Подпоил самогоном и соблазнил Глашу прямо в свинарнике, на соломе. Он был первый, и так запал ей в душу, что бедная Глаша тронулась, как говорили бабы. А в чем была странность? Из своих грошей Глаша покупала для возлюбленного сигареты с фильтром и самогон. Как собачонка, ходила за ним, заглядывала в глаза, прятала от баб счастливую улыбку. Возлюбленный выпивал самогон, закусывал салом с луком, шлепал Глашу по заднице: «Молодец! Нравлюсь я тебе?»

Она шептала только одно слово: «Желанный…» Родила Глаша ребеночка, а желанному теперь носили по очереди самогон ее товарки.

Мы были почти соседями, саманная хатка Глаши стояла через двор от нашего дома. Я видела Глашу каждый день, она часами сидела на лавочке с ребенком и все глядела на выгон, на ферму. За огородами у самой речки был большой запущенный сад. Однажды весной при ясной луне мы с подругами допоздна засиделись в саду, слушая соловьев. И когда уже собрались уходить, услышали голос. Мы подкрались через кусты и увидели Глашу на берегу речки. Она стояла, запрокинув голову, вытянув руки, и обращалась к кому-то через речку, в сторону далеких городских огней. От ее дрожащего голоса, страстного завывания мороз пробирал по коже.

– Мать любит свое дитя, и дитя любит свою мать, но они не знают про мою любовь. У тебя есть отец и мать, есть жена и дети, но они не любят тебя так, как я. Умрут отец и мать, а я буду любить тебя, разлюбит жена, а я буду любить тебя. Вырастут дети и уйдут от тебя, а я всегда буду с тобой…

Глаша молитвенно складывала руки и завывала, как волчица, глядя на луну. Мы лежали в кустах не шевелясь, а она одна среди ночи обращалась к звездам, к Богу.

– Господи! Спаси и сохрани его от лихих людей. Просветли его душу. Открой глаза ему, Господи, укажи на мою любовь. Дай нам, Господи, соединиться и любить друг друга. Не нужно богатства и золота, дай только рабой служить ему. Откажусь от матери, от дитя, только дай мне его на веки вечные. Будет град, будут молнии, камни будут сыпаться с неба – я укрою тебя на груди, оберегу тебя. Болезнь приключится, я исцелю тебя. Пройдет время, состаришься, и в немощи я буду у твоего изголовья. Испустишь последний вздох, я закрою твои глаза. Омою твое тело и отнесу на кладбище. Я буду ходить на твою могилку и говорить с тобой. Буду с радостью ждать, когда мы встретимся там навечно…

Клариса сделала паузу, посмотрела на зевающего Савика, как учительница на шалопая, и разочарованно махнула рукой.

– Нет, вам не интересно… Вам скучно про любовь!

Савик принял это на свой счет и тут же возразил энергично:

– Почему же! Нам интересно про Татьяну Ларину, но при чем тут полоумная Глаша?

Кларисса невесело засмеялась.

– Дурак ты, Савик! И вы все… Зачем я перед вами раздеваюсь? Стою и вою перед вами, как Глаша? От тоски завыла, от одиночества. Всю жизнь мечтала о любви…

Клариса села за столик и молча выпила водки. Тут же встал Павло Забурунный. Тряхнув волосьями, он взглянул окрест.

– Говорю вам: бегите от женщины, когда она воет, аки волчица! Она несет погибель, сеет смерть! Могильный холод и хруст костей несет любовь женщины. И нет спасения от ее любви, она прах и пепел. Берегитесь также мужчину, самца, который завыл от любви. И бегите от обоих, когда они воют вместе. От глубокой древности тянется кровавый след. Антигоны и клеопатры, отеллы и дездемоны, вертеры и татьяны ларины, фаусты и каренины – и несть им числа. Они сами и все вокруг них стреляются, травятся, вешаются, сходят с ума и продают душу дьяволу. Давайте наконец отдохнем от любви! Спрячемся где-нибудь в затишке от позыва Кларисы, от ее губительного дыхания!

Все вокруг закипело, поднялся гвалт, возмущение.

– Как же без любви?!

– Без любви – это скотство, господа!

– Спаситель наш заповедовал любить друг друга!

– А сам? Полюбил он Марию Магдалину? Нет, он побил ее каменьями…

– Дурак, это не он ее бил!

– Всем хорошим во мне я обязан женщине! – Это был страстный голос Нуды Лукича Фомберга.

– Женщина – мать, труженица, любовница…

– Да кто ж против любовницы?

– А я спрашиваю, можно ли любить без любви?

– Еще как можно! Папа римский, например, всех любит! И Инесса Арманд учила…

Все горячо зааплодировали. Страсти улеглись, и вскоре гости стали разъезжаться.