Текст книги "Дорогой Эван Хансен"

Глава 9

Я не слишком хорошо понимаю, почему отчитываюсь перед Джаредом в каждой своей новой неудаче. Мне не становится лучше после наших чатов. Джаред имеет обыкновение подчеркивать мои ошибки, и они начинают казаться еще трагичнее, чем поначалу.

Но сейчас, сидя на диване в темной гостиной, я чувствую себя таким потерянным. Джаред – единственный человек в целом мире, кто имеет хоть малейшее представление о ситуации, в которой я нахожусь. Я плыву в открытом космосе, а он – голос центра управления полетами в моем наушнике. Я могу не соглашаться с его тактикой, но без него есть такая вероятность, что я никогда не вернусь домой.

Быстро докладываю Джареду, как обстояло дело у Мерфи. И, как обычно, у меня не получается предугадать, на чем он сфокусируется.

Его родители думают, вы – любовники.

Ты понимаешь это, да?

Что? С какой стати они должны так думать?

Хмм. Вы были лучшими друзьями,

но он не разрешал тебе разговаривать с ним в школе?

А когда ты это сделал, отлупил тебя?

Именно так ведут себя

тайные любовники-геи в старших классах.

О Боже.

Я говорил тебе, что делать.

Что я сказал?

Кивай и поддакивай. И все.

Я пытался. Ты не понимаешь.

Все становится другим, когда они смотрят тебе в глаза.

Я разнервничался. И начал говорить,

а раз начал,

то не смог остановиться.

Они не хотели, чтобы я останавливался.

Это правда. Вряд ли я осознавал это тогда, но они будто помогали мне продолжать, заполняли пропуски, если я не знал, что сказать. Я не виню их. Конечно же. Я сам отвечаю за все, но по их взглядам было ясно: они хотели, чтобы я говорил дальше. Им было нужно это.

Я пытался сказать им правду. То есть я сказал им правду. Сказал родителям Коннора, что написал письмо не он. Я сказал им это четко и ясно, но они не стали меня слушать.

Что еще ты натворил?

Ну, я совершенно уверен, что Зо ненавидит меня.

Она думает, мы с Коннором

вместе принимали наркотики.

Ты – супер.

Я действительно имею это в виду.

Что еще?

Ничего.

Ничего?

Ну, я сказал им, что мы писали друг другу письма.

Письма.

Ага. Я сказал, что мы с Коннором переписывались.

Что у него был секретный аккаунт.

Ах да, один из этих «секретных»

аккаунтов. Конечно же. Чтобы посылать

друг другу фотографии своих пенисов.

Для него это всего лишь очень смешная шутка. Я, по правде говоря, не знаю, почему продолжаю обращаться к Джареду за советами.

Нет, я просто сказал, что у него был секретный аккаунт.

И мы писали друг другу письма.

Что, правда?

Не мог напортачить еще больше?

Все так плохо?

Они захотят увидеть ваши письма.

О нет.

О да.

О черт.

Разумеется, они захотят посмотреть на наши письма. Что со мной не так? Серьезно. Почему я продолжаю тешить себя обманчивой мыслью, будто все самое плохое, что могло случиться, уже случилось? Все всегда становится еще хуже. Это гарантированно. Это закон жизни. Ты рождаешься, растешь и стареешь, седеешь, слабеешь, и не важно, какие усилия прилагаешь для того, чтобы обратить этот процесс вспять, все равно умираешь. Повторяю: все становится хуже, хуже, хуже, а потом – смерть. Мне еще предстоит долгий путь до худшего. То, что происходит сейчас, только начало.

Я чувствую себя уничтоженным.

Какого черта мне делать?

Я могу написать письма.

Что ты хочешь сказать?

Я могу организовать письма.

Можешь? Как?

Это просто. Создаешь аккаунт

и отправляешь письма с датой задним числом.

Я не просто так был единственным учеником

с электронным пропуском в компьютерный класс.

У меня есть навыки, сынок.

Я дам им то, что они хотят – что им нужно. Я буду помогать им.

Это соблазнительно. Правда, соблазнительно. Но и… ужасно? Я не могу обманывать несчастных людей. Я не гожусь для подобной роли. Сегодня в какой-то момент мне показалось, что даже мои глаза потеют, – вот как я нервничал. Если бы пота было хоть на каплю больше, я бы, наверно, превратился в мумию. Я не могу продолжать в том же духе. Я вымотан.

Переворачиваю телефон экраном вниз. Его свет волнами распространяется по моему гипсу. Меня заново ошеломляют воспоминания о той истории, что я выдумал для Мерфи. Они говорили о фруктовом саде, и это заставило меня вспомнить о парке Эллисон. А я не могу думать о нем, не вспоминая тот дуб и мое с него падение. Коннора в тот день там, разумеется, не было. Но, считаю я… он вполне мог быть со мной. Выхожу из темной гостиной и направляюсь наверх. Ложусь в кровать, надеваю наушники и запускаю плей-лист под названием «Джаз для начинающих». Не могу сказать, что хорошо понимаю джаз, но я стараюсь. Жду, когда музыка куда-нибудь унесет меня, но этого никогда не происходит. Я слишком близко к сердцу принимаю то, что слушаю, желая отвлечься. Откровенно говоря, меня интересует только один из инструментов. Дожидаюсь момента, когда заиграет гитара.

В дверях появляется мама, и я с трудом приподнимаю голову с подушки. Снимаю наушники, чтобы слышать ее.

– Ты уже ел? – спрашивает она.

– Э. Да. – Я знаю, каким будет ее следующий вопрос, поэтому быстро изобретаю возможные ответы: сделал сэндвич, подогрел замороженную пиццу, купил китайской еды.

Но она говорит:

– Черт побери! – И это звучит так, будто она надеялась, что я еще очень голоден.

– В тот день было здорово, правда? – говорит она. – Когда мы с тобой ходили завтракать?

Столько всего произошло со времени нашего завтрака, и мне кажется, будто это было лет сто тому назад.

– Ага. Конечно, здорово.

– Я тут подумала, а что если я пропущу одну из вечерних смен на этой неделе? Когда мы в последний раз ели тако?

Не помню точно, но совершенно уверен, что у тортилий в морозилке давно закончился срок годности.

– Ты не должна этого делать.

– Нет, я хочу. Может, мы даже начнем вместе мозговую атаку на эссе.

Эссе. Ну, конечно. На ее лице застыло ожидание.

– Разумеется, – отвечаю я. – Ты классно придумала.

– О, это так интересно, – говорит она с победным видом. – Я рада. Есть чего ждать.

– Ага.

* * *

На следующий день вижу, как Зо идет по столовой и присоединяется к своим друзьям за столиком. Если бы я уже не сидел, мне пришлось бы опуститься на стул. Это большой шок для моей нервной системы. Я не видел ее в школе с самого первого дня.

За неделю столько всего произошло. Я пересекался с Зо чаще обычного – на прощании, у нее дома, в машине, – но все это было при ужасающих обстоятельствах. Сейчас же я вижу ее сидящей за столиком в школьной столовой, что правильно и нормально. Я привык видеть ее в такой обстановке.

Зо, должно быть, почувствовала мой взгляд через зал. Потому что сейчас смотрит на меня. Смотрит напряженно, будто хочет вынудить меня отвернуться. Я не могу. Не хочу. Не знаю, что я должен сделать. Улыбаюсь в надежде, что она ответит мне тем же. Не отвечает. Такое впечатление, будто у нее это не получится, даже если она попытается.

Она берет свой поднос и покидает сидящих за столиком друзей. Скоро ее еда оказывается в мусорке. И не бросив на меня даже мимолетного взгляда, она выходит из столовой.

Мне гораздо проще интерпретировать книги и рассказы, чем понимать решения, принимаемые живыми, дышащими людьми. Но в данном случае я могу легко приложить методы миссис Кичек для критического анализа реального поведения, свидетелем которого я был. Поступок нашей прекрасной и праведной героини Зо Мерфи, выбросившей свою еду в мусорку, является метафорой того, как она относится к рассказчику. В глазах Зо Мерфи Эван Хансен – мусор.

Ну вот, опять я переоцениваю свою важность. Как быстро я забыл свое «хм». Почему я решил, что это имеет какое-то отношение ко мне? Ее брат мертв. Вдруг у нее нет аппетита? Можно истолковать поведение Зо именно так. Просто тяжело видеть ее в подобном состоянии, особенно после того, как ее лицо начало светлеть тогда, за ужином. Когда мы говорили о Конноре, ее настроение поднялось. Ведь я рассказывал ей и ее родителям о вещах, которых они не знали. Добавлял недостающие кусочки. Заставлял забыть о всей тяжести их горя. Я принес им хоть какое-то облегчение.

Выискиваю глазами Джареда. В желудке у меня лишь утренние лекарства, но я завертываю свой ланч и направляюсь к его столику.

– Что там с имейлами? – спрашиваю.

– Ну, «имейл» – это сокращенно «электронное письмо», – отвечает Джаред. – Изобретение технологии приписывают Рэю Томлинсону, он осуществил это в 1971-м, но нам всем известно, что в реальности такие письма – детище Шивы Аядурайи.

– Я серьезно. – Говорю так тихо, как только могу.

Джаред с заговорщическим видом откидывается на спинку стула.

– Я не работаю бесплатно.

– Сколько?

– Две штуки, – отвечает Джаред.

– Две тысячи долларов? Ты в своем уме?

– Пятьсот.

– У меня есть только двадцать.

– Прекрасно. Но ты – козел, – говорит Джаред. – Встретимся в четыре после школы. Напишу тебе где.

Глава 10

Внедорожник Джареда въезжает на парковку фитнес-центра и резко тормозит. Мой друг семьи проходит во вращающуюся дверь.

Я следую за ним.

– Почему мы здесь?

Джаред машет членской карточкой перед мускулистым братком и представляет меня как гостя. Заполнив какие-то бумажки, иду за Джаредом через шумную и похожую на пещеру комнату.

Все в этом месте беспокоит меня. Яркий флуоресцентный свет. Шум. Обнаженная кожа. Я все еще не могу понять, что мы здесь делаем.

– Ты занимаешься фитнесом? – спрашиваю я.

– Нет, но мои родители думают, что занимаюсь. Поверь мне, это прекрасное место для того, чтобы делать домашнее задание. Ты когда-нибудь видел женщину на беговой дорожке?

– Это не… не думаю…

– Послушай, для такой работы я не мог воспользоваться домашним интернетом. Рассматривай это как дополнительную меру предосторожности. Если мы сделаем все с публичного вай-фая, будет сложнее понять, что это наше творчество.

Когда он так говорит, получается, что мы занимаемся чем-то не совсем пристойным.

– Ну, не знаю. А что если нас увидит кто-то из школы?

– Я ни за что этого не допущу. Дорожу репутацией. Кроме того, никто из школы здесь не появляется. Посмотри вокруг. Здесь одни мамаши и тому подобное.

Обвожу глазами зал. Хотя в нем шумно, на самом деле он почти пуст. Наверное, все дело в бухающей музыке и высоком потолке.

– И все же, может, нам не стоит делать этого. Должен быть другой выход из положения. Если Мерфи спросят меня о письмах, я просто ничего не отвечу. Они же не будут прижимать меня к стенке, верно?

– Если ты даешь задний ход, то все равно будешь должен мне двадцать долларов, – говорит Джаред, устраиваясь на тренажере.

Представляю лицо Зо, взгляд, который был у нее за ланчем. У ее родителей, наверное, сейчас точно такие же взгляды – тяжелые, пораженческие.

– Давай попробуем написать одно письмо и посмотрим, что получится, – говорю я.

Джаред открывает новый файл на своем ноутбуке и начинает печатать.

Эй, Эван,

Извини, отвлекся. Всякая хрень происходит. Чуешь?

– Почему он у тебя так выражается?

– Как так?

– Сам знаешь как. Пусть говорит нормально.

Джаред все стирает и начинает сначала.

Дражайший мистер Хансен,

Увы, мне в последнее время не удавалось

надлежащим образом поддерживать связь.

Жизнь то и дело бросала мне вызовы.

– О'кей, теперь он изъясняется, словно принц или кто-то в этом роде. Пусть пишет, как ты и я. И его письмо должно соответствовать моему. Пусть обращается ко мне «Дорогой Эван Хансен».

– Почему вы, парнишки, называете друг друга полными именами?

– Не знаю. Просто так должно быть, о'кей?

– Как вам угодно.

Дорогой Эван Хансен,

Извини, что долго не писал. Жизнь у меня

была сумасшедшей.

– Идеально, – говорю я.

Хочу, чтобы ты знал, что все это время я думал о тебе.

Каждую ночь, представляя твое милое, милое лицо,

я тру свои соски.

– Что ты такое несешь? – возмущаюсь я.

– Просто пытаюсь быть правдивым.

– Знаешь, если ты не собираешься отнестись к делу серьезно, то забудь о нем. Письма должны доказать, что мы действительно были друзьями. Они должны быть совсем как настоящие.

– Нет ничего ненастоящего в любви, которую один мужчина испытывает к другому.

– Просто напиши, что я скажу. «Жизнь без тебя была тяжелой».

Джаред смеется себе под нос:

– Тяжелой?

– Хорошо, замени «тяжелой» на «жесткой».

– Ах ты, развратник.

– Дай я буду печатать.

Жизнь без тебя была сложной. Я действительно скучаю без разговоров с тобой о жизни и обо всем на свете.

– Очень оригинально, – говорит Джаред.

– Заткнись.

Мне нравятся мои родители.

– Кто так говорит? – спрашивает Джаред.

Я люблю родителей, но ненавижу то, что мы часто ссоримся. Я действительно должен перестать курить наркотики.

– Курить наркотики? – Джаред разочарованно покачивает головой.

– Исправь.

– Все это звучит надуманно.

– Тебе-то откуда знать? Ты едва был знаком с Коннором.

Он опять смотрит на меня.

– Главное – доказать, что я был хорошим другом. Что я действительно пытался помочь ему.

– О Господи! – Он забирает ноутбук.

Мне нужно прислушаться к твоему совету и перестать

курить крэк.

– Крэк? – переспрашиваю я. – Это как-то экстремально, разве нет? Неужели в нашей школе и вправду кто-то курит крэк?

Мне нужно прислушаться к твоему совету и перестать курить траву. Может, тогда все станет о'кей. И я попытаюсь хоть немного исправиться. Пожелай мне удачи.

– Не так уж и плохо на самом-то деле, – говорю я. – Теперь подпишись «Искренне твой, я».

– Даже не буду ни о чем спрашивать, – говорит Джаред. – Ну что, мы закончили?

– Не могу же я показать им всего одно письмо. Нужно написать мой ответ Коннору.

Тут раздается страшный грохот – это покрытый татуировками мужик роняет на пол тяжеленную штангу. И, несмотря на плотное напольное покрытие, удар отдается в наших ногах. Мужчина, который теперь ходит взад-вперед, напоминает взвинченного бойца смешанных единоборств, нацеленного на сражение. Он способен оторвать любому голову, если захочет.

Я чувствую что-то похожее. Я имею в виду не бешеную агрессию или способность произвести обезглавливание голыми руками, а чувство, что тебе не хватает только искры для взрыва. Завидую этому мужчине, ведь он нашел выход своей энергии. Я не делаю упражнений, не играю в спортивные игры, у меня нет физически активных хобби. Очень много хожу летом, и это все. Думаю, доктор Шерман надеялся, что письма помогут мне выплеснуть мои глубинные чувства. Но это не сработало.

– О'кей, – говорю я. – Готов?

Джаред шарит глазами по залу.

– Посмотри вон на те буфера.

Борюсь с искушением сделать это.

– Давай. Напиши, что я тебе скажу. «Дорогой Коннор Мерфи, я только что вернулся с фитнеса».

– С фитнеса? – поднимает брови Джаред. – Серьезно?

– Я только что вернулся с прогулки.

– Это больше похоже на правду, – соглашается Джаред.

– Я сфотографировал много удивительных деревьев.

– Нет, – возражает Джаред.

– Но это правда.

– Иногда ты и в самом деле разбиваешь мне сердце.

Дорогой Коннор Мерфи,

Я так горжусь тем, что ты преодолел столь трудное время.

Создается впечатление, что ты действительно берешься за ум.

Ты же знаешь, я всегда готов прийти тебе на помощь, если будет нужно.

Искренне твой,

Я

– Должен сказать, ваша дружба, ребята, поистине драгоценна, – говорит Джаред.

– Да, все это выглядит очень симпатично, правда ведь?

Джаред ухмыляется, и я понимаю, что он не всерьез. А я хочу сказать, что такая дружба – дело хорошее. Есть с кем поговорить, и этот человек будет тебя слушать.

P.S. Твоя сестрица – горячая девчонка.

– Какого черта?

– Опаньки, извини, – говорит Джаред, стирая последнюю строчку.

– Хорошо, давай напишем еще одно:

Мы входим в колею. Дорогой Эван Хансен, я так счастлив, что могу назвать тебя своим другом. Дорогой Коннор Мерфи, я всегда на твоей стороне, брат. Дорогой Эван Хансен, я стольким тебе обязан. Дорогой Коннор Мерфи, даже не упоминай об этом. Дорогой Эван Хансен, я всегда готов помочь.

Все сказано, мы писали письма, словно пекли блины, в общей сложности получилась дюжина – шесть от Коннора и шесть от меня. Я чувствую себя таким же возбужденным и вымотанным, как бритый парень, что тяжело дышит возле питьевого фонтанчика. Мы сварганиваем фальшивый адрес для Коннора, и Джаред использует доступное ему техническое волшебство, в результате которого оказывается, что письма были написаны весной.

– Нужно распечатать это, – говорю я.

Джаред захлопывает ноутбук:

– В торговом комплексе есть магазин канцелярских принадлежностей.

– Прекрасно. – Я встаю. – Хочу попросить тебя еще об одном одолжении.

– Прошу прощения, но я отработал твои двадцать долларов.

– Мне казалось, ты говорил, что хочешь взглянуть на дом Мерфи.

Позже тем вечером Джаред замедляет ход в конце подъездной дорожки к дому Мерфи. Я кладу письма в их кирпичный почтовый ящик. Отъезжая оттуда, Джаред показывает мне кулак и ждет, когда я стукну по нему. Он радуется тому, что мы с ним проделали, но я не поддерживаю его. Смотрю, как дом Мерфи исчезает в боковом зеркале, и настроение у меня портится.

– Остановись, – прошу я.

– Почему?

– Серьезно, остановись. Думаю, меня сейчас вырвет.

III

Моя семейка собралась в гостиной – ну прямо-таки картина Нормана Роквелла. (Я не планировал приходить домой. Я же не просто так ушел отсюда, верно? А получается, что я просто не могу держаться в стороне.)

Лэрри потягивает виски. Синтия и Зо читают какие-то бумаги.

Я и не знала, что Коннор так интересовался деревьями, говорит Синтия.

Легок на помине. Не могу сказать, что меня удивляет, что трындят обо мне. Когда я был жив, они любили делать это за моей спиной.

Я совершенно уверена, что они имеют в виду травку, – хмыкает Зо.

Где? Я ничего такого не вижу, – удивляется Синтия.

Когда говорят о деревьях.

О, вздыхает Синтия. О.

Наклоняюсь через мамино плечо и вижу на листке бумаги свое имя. А еще имя Эвана Хансена.

Ты должен прочитать это, Лэрри.

Лэрри кивает, делает глоток Лафройга. (Привычка к виски пьянством не считается, видите ли. Это часть работы. Черт! Фирма старикана дарит ему бутылку на каждое Рождество. Я попробовал коллекцию отца. Это – не мое. Алкоголь всегда был моей наименее любимой отравой.)

Он кажется, я не знаю, каким-то другим, говорит Синтия.

Они читают электронные письма. От меня Эвану. И ответы Эвана мне. Что за хрень? «Мне понравился документальный фильм, о котором ты рассказывал. Я получил удовольствие». Ну кто так разговаривает? «Меня волнуют наши долгие совместные прогулки этим летом». Это похоже на целую гадкую историю. «Я серьезно обдумал то, что ты мне сказал. Семья – определенно самое важное».

Я был под кайфом столько раз, что не могу сосчитать. Сидел ночами укуренный и записывал отборный бред. Но такой фигни ни разу не выдавал.

«Дорогой Эван Хансен, ты человек, что надо».

Изумительно.

«Жизнь налаживается. Значительно».

Беру свои слова обратно. Это дерьмо гениально.

«Я готов измениться. И все благодаря тебе».

Какого хрена Эван делает это? Сначала он подбрасывает мне письмо. А теперь втягивает в это непонятное дело мою семью, скармливая им лживые писульки? Знаешь что, мама. Я кажусь тебе «другим», потому что это, блин, не я.

Мама снимает очки для чтения, в которых отказывается фотографироваться. Я никогда не знала, как много значили для него наши поездки в яблоневый сад.

Яблоневый сад. Не вспоминал об этом месте много лет. Когда я сейчас о нем думаю, должен сказать, ничего ужасного на ум не приходит. Никаких ссор или травмирующих обстоятельств. А это обычно случается, стоит мне углубиться в воспоминания. Самое плохое всплывает первым делом. Но в эти поездки никаких событий не происходило. В хорошем смысле. Мы вели себя, как нормальная семья. Мама брала с собой ланч. Мы с Зо катались по ухабистому холму. Отец откладывал работу в сторону. Уделял нам внимание. Почему мы не могли ездить туда чаще? Почему не привозили это чувство домой?

Он говорит здесь, что, когда сад закрыли, он почувствовал, будто его детство кончилось. Если как следует подумать, то это имеет смысл. Примерно в это время его поведение стало меняться.

Хм, нет. Если тебе нужен правильный ответ, мама, то нужно копать в другом месте. Такая уж у меня мама. Видите ли, папа убежден, что на каждый вопрос существует только один ответ. Но мама будет искать ответы всегда. Она испробует все и вся. Звучит благородно – и, наверное, так оно и есть, – но такой подход может превратиться в пытку. Особенно если в роли подопытной крысы – ты.

С меня довольно, говорит Зо. Она отшвыривает листки и встает с дивана. К счастью, хоть у кого-то в моей семейке есть работающий детектор полной бредятины.

Но ей не удается спастись. Лэрри останавливает ее одним из своих постоянных вопросов: Как дела в школе?

Замечательно, отвечает Зо. Внезапно все захотели дружить со мной. Я – сестра умершего мальчика.

Умершего мальчика. Меня.

Уверена, мистер Контрелл счастлив, что ты вернулась на его практические занятия, говорит мама.

Вы не обязаны делать это, говорит Зо.

Не обязаны делать что?

Только потому, что здесь нет Коннора, который пытается ворваться ко мне и во весь голос грозится убить меня без какой-либо на то причины, мы не превратились в долбаную семейку Брейди.

Не самое приятное, что можно услышать от своей маленькой сестренки. Но все же я считаю это в некотором роде комплиментом. По крайней мере, поддержкой. Ведь я часто говорил, что, может, не я отравляю семейный колодец, а наоборот – он меня.

Она в бешенстве убегает. Хотя, по правде говоря, не так уж она и сердита. На ее месте я бы, наверное, разбил или сломал что-нибудь. (Потом я бы раскаялся в этом. Но все же не стал бы извиняться. И не покончил бы с такими поступками раз и навсегда.)

С ней все будет хорошо, говорит мама. Мы все горюем по-своему.

Лэрри делает большой глоток виски.

Мама возвращается к письмам. Мне кажется, в нем появилось что-то новое. Он стал гораздо светлее. Не могу вспомнить, когда в последний раз слышал его смех.

Я смеюсь очень много. То есть много смеялся. Смеялся над тем, как все абсурдно хреново. Смеялся потому, что здесь мало что еще можно придумать. Можно смеяться, а можно рыдать. Я делал и то, и другое. Но знаете, каждый раз, когда мама видела меня настоящим, она не могла выносить этого. В ее глазах было столько страха. Была и любовь – я чувствовал ее. Но страх – вот что было основным. Ловишь этот ее взгляд, и у тебя не возникает желания открыться. Напротив, быстро замыкаешься в своей скорлупе.

Я иду спать, объявляет отец.

Приди посидеть со мной.

Я вымотан.

Знаешь, Лэрри, в какой-то момент ты должен начать…

Не сегодня, пожалуйста.

Думаю, это результат того, что я воздвиг вокруг себя такие высокие стены. Моей семье не было толком известно о моей жизни. Время от времени я упоминал друга (иду гулять с другом, подарок от друга). Но они вряд ли верили мне. Особенно потому, что я никогда не называл имен.

(Даже сейчас мне не хочется называть его по имени. Интересно: Он хотя бы заметил, что меня больше нет?)

Поднимаюсь в комнату Зо. Она бренчит на неподключенной гитаре. То, что она сказала обо мне, верно лишь отчасти. Я несколько раз наорал на нее. Колотил в ее дверь. Но никогда не грозился убить. Она действительно верит в это? Я ни разу не сделал ей больно. Как в тех словах: «Много и шума, и страстей, но смысла нет». Это был я. (А еще Шекспир. Да, я не сдал свое эссе по Макбету, но это не значит, что я не слушал учителя. Может даже, я слушал его слишком внимательно.)

Теперь Зо сидит на полу, прислонившись к кровати. Гитару она оставила в покое. Медиатор зажала в зубах и что-то корябает в блокноте.

Не могу вспомнить, когда в последний раз был в ее комнате. Наши спальни располагались по соседству, но в какой-то момент мы перестали здороваться. Я думал, в комнате у нее чисто, но здесь – настоящий хаос. Одежда разбросана. Расплывчатые фотографии натюрмортов, сделанные полароидом. Множество гитарных струн. Засохший тост на тарелке, рядом грязный нож.

(Леди Макбет – тоже знаменитая самоубийца. Я подчеркнул в книге одну сказанную ею фразу. Что-то про то, что, когда причиняешь зло другим, сам от этого страдаешь. И потому единственный выход – погибнуть самому.)

Какой-то новый звук. Зо говорит. На самом деле нет. Она тихо поет:

 
Я могла бы забраться в кровать,
Запереться, проплакать до завтра.
 

Откладывает гитару. И опять что-то пишет в блокноте. Поет:

 
Я могла бы от горя страдать.
Но скажи мне, зачем это надо?
 

Она мурлычет себе под нос, когда пишет. Мелодия становится явственнее. Она вынимает медиатор изо рта. Прижимает гитару к груди, как потрепанного медвежонка, которого постоянно таскала с собой в детстве.

В детстве мы с ней хорошо уживались. Пассажиры на заднем сиденье во время одних и тех же поездок. На каникулах спали в одной постели. (До того, как имя Лэрри появилось на бланках, мы всегда селились в гостиницах в одноместных номерах.) Кормили кошек под верандой. (Это было еще в нашем старом доме. Синтия не хотела, чтобы мы пускали их внутрь. Они заразные, говорила она.) Мы менялись конфетами на Хеллоуин. (Зо любила шоколадные, а я обожал кислые.) Ей хотелось делать все, что делал я. Играть в мои машинки и в Людей X. Быть солдатом моей армии.

Но в какой-то момент она перестала сражаться за меня. Куда подевалась ее привязанность? В тот день за ланчем, когда мы поспорили с Эваном, она пришла посмотреть, все ли в порядке с ним. А как же я? Кто позаботился обо мне?

 
Зачем мне тяжелое сердце?
Зачем мне осколки меня?
Зачем мне печалиться из-за тебя?
 

Я никогда не знал, что она поет здесь. А теперь не могу не слышать этого. Она ясно произносит каждый слог, словно требует, чтобы я слушал. В ее голосе столько боли. И еще больше боли в словах.

 
Зачем я должна делать вид,
Что душа все болит и болит?
И врать, что темно без тебя?
Не реквием песня моя.
 

Колыбельной эту песню тоже не назовешь.